Когда булочки ещё умели смеяться

Женя Сорокапятка, 2020

Мой дед Иван Степанович незадолго до кончины взял толстую тетрадь и стал записывать в неё свою жизнь. Откуда есмь пошёл, куда кидала жизнь, и кем довелось быть. Я читал дедовы воспоминания и видел свои истоки. Моя тяга к слову – это наследственное. Дед был ещё тот. Среди беляков не прижился, да и у советской власти, на кою много сил положил, к нему немало вопросов было. Карьеру делал до хрипоты. Часто неудобен был. Со смертью едва разминулся. Всю жизнь провёл в работах и в разъездах, а потом на весь мир обижался, что не помнят – не ценят. Короче, ещё тот. Непростой, неудобный, не огранённый, маетный. В этом я его повторяю. Подтверждение тому – в рассказах и стихах, вошедших в эту книгу. Содержит нецензурную брань.

Сын понарошку

Не помню, чтобы я подолгу говорил с отцом, не считая редких бесед в служебных машинах, когда он без предупреждения, мимоходом, «да так, с обеда ехал», а точнее от нехер делать, без графиков и поводов, и уже всегда без карамелек, парковался у нашего дома, чтобы увидеть меня. Он широко распахивал пассажирскую дверь то потрёпанной «Волги», то новенького «УАЗика», то задроченной «буханки», и, пригнувшись к рулю, смотрел вглубь двора — где там я. Приезжая, отец никогда не выходил из автомобиля, и мне тогда казалось — это так надо, так правильно. Но, повзрослев, когда сам стал водить автомобиль, я допёр: это фишка такая у всех водил, и нет у неё односложного определения, она такая вся из понятий, из подтекстов, и тут очень важна подача: ну и чо, ну и хули, ну вот я приехал, ну и где ты, бля…

Из-за своего слабого зрения, или что машина опять другая, я, бывало, тупил: вертел головой и переспрашивал у друзей, к кому это приехали. А когда понимал — то шёл, нет, не бежал, никогда не бежал, просто шёл к машине с отцом. Плюхался на переднее сидение, говорил: «Привет». Отец сразу заводил мотор и отъезжал метров на пятьдесят-сто, при этом он говорил всегда одно и то же: «Давай отъедем, а то тут…».

Это были его первые слова на каждой нашей «свиданке». Они были постоянными. И отец никогда не заканчивал эту свою фразу. Как-то я «подколол» отца продолжением его постоянной фразы, буркнув: «…А то вдруг кто-нибудь увидит тут тебя со мной!». И — сам разинул рот от неожиданного попадания в «яблочко». Потому что после этой «подколки» мой отец, — весь такой из понятий, из подтекстов и подач, ну и хули, ну и где, бля — на самом деле вдруг оказался и ни хули, и не бля. Он, взрослый мужик, после этих моих слов как-то сразу сник, скособочился, съёжился, словно от подзатыльника «на миру». И я понял: мой отец стыдится быть моим отцом.

Может быть, он не только моим отцом стыдился быть. Может, просто стыдился быть отцом. Может, всегда стыдился отцовства. А может, стал стыдиться, когда уже скинул супружеские оковы… Это одному ему известно. Но в тот миг я понял и запомнил навсегда это понимание именно таким, каким его понял и запомнил: мой отец стыдится быть моим отцом. И с этим пониманием я потом носился всю свою детскую жизнь, и даже много дольше. Да вот только зачем, спрашиваю себя сейчас, даже именно так — нахуя мне нужно было это случайное открытие? Видать, отцу нужны были наши редкие встречи, пусть даже нужны отчасти, только совсем чуть-чуть, ну разве для пяти секунд непонятного пощипывания в районе сентиментальной переносицы. Да и мне, собственно, было норм. В детские годы дорогого стоит повод для бравады перед пацанами: вот — отец, вот — на машине.

Впрочем, к чему теперь беспочвенное самоуничижение? Отцу наши встречи нужны были, чтобы только, когда у него опять заканчивалась пригоршня пустых вопросов: «Как живёте-та? Чо, учишься? Мамка-то как?», своими синими глазами (блядь, ох какими синими! моим бы детям да такие синие глаза) посмотреть на меня сквозь табачный смог прокуренной машины и сказать: «Вот вырастешь — и всё сам поймёшь!». И так обиженно, с каждым приездом всё более по-стариковски заглядеться вдаль и досадливо выдохнуть дым в преграду лобового стекла. Словно не разрешалось ему выговорить этот великий секрет, это одному ему известное понимание, доступное непременно взрослому, лишь человеку с его жизненным багажом, короче — только ему. А ему так хотелось его выговорить, расстаться с этой непосильной ношей отца-разведёнки, но — нельзя.

Несколько раз я по-честному задумывался: что же такое я должен буду понять, когда вырасту? В своих недетских раздумьях я даже забирался в совершеннейшую ерунду из непроходящей с годами отцовской любви, из тоски родительской по чадам своим, бла-бла… Но много позже понял — отцу нужны были лишь эти слова, эта магическая — для него! — цепочка из слов, выстроенных им непременно в таком порядке как своеобразное облегчение для него. С придуманной им индульгенцией для кукушки-отца можно было опять раз в полгода приехать посмотреть на сына в машине, пощуриться вдаль, выдыхая табачный дым, а потом крутануть ключ в замке зажигания и уехать жить дальше…

Каждый раз, когда он говорил эту свою фразу, я понимал — наша «свиданка» подходит к концу, и пора уже ему ткнуться своей табачной небритостью в мой висок… Он правда тыкался и уезжал с отпущенными самому себе грехами, а я шёл к себе во двор.

А потом осталась лишь эта фраза-индульгенция, уже без взаимно неудобной и обоюдно ненужной небритой нежности. И появилась моя усталость от ноши, слишком тяжёлой для ребёнка — быть сыном понарошку сразу для двоих взрослых мужиков. И однажды, уже после того, как я обжёгся пониманием, что мой отец стыдится быть моим отцом, я просто взял и не пришёл к отцовской машине. Хотя видел и понимал, что это — отец приехал, и это он сейчас смотрит на меня, пригнувшись к рулю, и будет смотреть, пока я не плюхнусь на переднее сидение. Но я старательно отводил взгляд. А когда отец удивлённо-психованно засигналил по последней, когда друзья устали тыкать меня в плечо, мол, это же к тебе приехали, фига ли ты, иди давай, не сиди, я с головой погрузился в изучение поведения пчелы на цветке.

Пауза удалась. Пчела умоталась цветочным нектаром и улетела, а отец так и не вышел из своей машины, и его «ну и чо; ну и хули; ну вот я приехал, ну и где ты, бля» — так и осталось с ним. Он бибикнул пару раз, не агрессивно, не матерно бибикнул, и уехал на многие-многие месяцы. Не думаю, что его глаза застилали слёзы.

Потом и у меня зажило, да и не болело, видимо, особенно.