Когда булочки ещё умели смеяться

Женя Сорокапятка, 2020

Мой дед Иван Степанович незадолго до кончины взял толстую тетрадь и стал записывать в неё свою жизнь. Откуда есмь пошёл, куда кидала жизнь, и кем довелось быть. Я читал дедовы воспоминания и видел свои истоки. Моя тяга к слову – это наследственное. Дед был ещё тот. Среди беляков не прижился, да и у советской власти, на кою много сил положил, к нему немало вопросов было. Карьеру делал до хрипоты. Часто неудобен был. Со смертью едва разминулся. Всю жизнь провёл в работах и в разъездах, а потом на весь мир обижался, что не помнят – не ценят. Короче, ещё тот. Непростой, неудобный, не огранённый, маетный. В этом я его повторяю. Подтверждение тому – в рассказах и стихах, вошедших в эту книгу. Содержит нецензурную брань.

Слова, слова…

«Отчим». Кто в детстве заразил меня этим словом — убей, не вспомню. Но это явно недетское, в смысле — непостижимое детским разумом холодное непонятное слово с двумя буквами, отщипнутыми от слова более понятного, куда более родного — «отец», жило во мне, было в моём словарном запасе, выскакивало из меня в компании моих сверстников.

Слово «отец» тоже было знакомо мне, но использовал я его крайне редко. А в подростковом возрасте вообще отказался от употребления этих слов. Отказался сознательно. Слово «отец» заменил определением «да так, никто», а слово «отчим» — на «да этот» или, для особо непонятливых, на раздражённое «да который мой». Пацаны путались в этих словесных заборах, бывало — ржали. Не путался и не смеялся только один — Олега: у него не было ни отца, ни матери, ни отчима.

Тогда, в детстве, я конечно же не анализировал это, а между тем родительские передряги в конце концов закалили меня, и недетского ума дело стало делом моего, детского ума. Играя в схожие слова «отец» и «отчим», я в конце концов привык быть в прошлом, не отрываясь от настоящего. Наверное, это можно было назвать своеобразной проституцией. Днём я мог посидеть на переднем сидении «Волги», а вечером разделить телевизор с красной рубахой. Засыпал же с непониманием: зачем мне это? И некому было адресовать этот вопрос, и не от кого было ждать ответа, а глаза пялились в беспреградность, и даже на потолке никто ответа для меня не написал. Что ж, пусть это и была проституция, но ведь не дети же придумывают правила взрослых игр. И достаточно было с меня уже того, что мне хватило детского ума не проиграть себя тогда ни одному из игроков: ни занудному отцу, ни ревнивому отчиму.

Проиграть себя… Я лишь однажды рыдал в подушку от удручающего раздрая, когда одновременно — и забытая безотцовщина, и нелюбимый чужой недосын. Но эта слабость той же ночью и прошла безвозвратно, а я твёрдо решил, что вполне можно жить и так, что не затяну на шее ремешок от старого школьного ранца, что не стану прыгать с долгостроя-девятиэтажки напротив. А ведь и вешались, и прыгали подобные мне желторотики, и не всегда из-за двоек или неразделённой любви! Потом матери запоздало голосили над ними, вытянувшимися в струнку в своих продолговатых неуютных коробках: «Чем тебе жизнь была не милааа? Зачем ты выбрал смертушкууу?!», а мы, окрестная детвора, сочувствующими ротозеями стояли по углам квартир, ставших из типичных «хрущевок» вдруг страшными, и порой даже знали ответы на запоздалые вопросы вопящих матерей. И именно поэтому, каким бы мудаком в последующей взрослой жизни я не был, я ни разу не предложил своим детям недетского выбора для недетского ума.