Медвежье молоко

Елена Ершова, 2023

Больше всего на свете Оксана ненавидит мать и однажды решается на побег, прихватив с собой дочку. Она не знает, что за ними начинается охота, в округе пропадают дети, а в карельских лесах находят трупы девочек с набитыми рябиной ртами.Оборотень по прозвищу Белый приглашен в качестве криминалиста-одоролога – специалиста по запаховому следу. Ему предстоит выяснить, как связаны убийства детей с легендами о белоглазой чуди.Когда по следу беглянки пускается Великая Медведица, пожирающая души, вода становится отравленной Болотным царем и начинается война между звериным и птичьим царством. Оксане и Белому придется войти в таинственный Лес, чтобы остановить убийства и исцелить умирающий мир.В оформлении обложки использована авторская иллюстрация Елены Ершовой.

11. Кто ты будешь такой

Снилась полная луна, кроваво-красная и ужасающе огромная. Отчетливо проступали все кратеры и пятна, и Белому нравилось думать, что эти пятна — острова древнего Леса, который царствовал с начала сотворения земли в незапамятные времена карбона. Бежалось легко: лапы пружинили по влажному мху, в косматой шерсти гулял ветер, и было страшно и сладко. В такие моменты Белый чувствовал себя по-настоящему свободным, по-настоящему живым.

Мир, доселе ограниченный стенами детского дома и заключенный в замкнутую бесцветную петлю дом — школа — дом, оказался насыщен цветами, запахами и звуками. А еще кровью. Конечно, кровью.

В тот день отгрузку осуществляли небрежно, тащили говяжьи ребра, свиную вырезку и кости на холодец. Слегка подмороженное, мясо пахло до одурения сладко, и Герман, повинуясь еще неизведанному, но острому чувству, украдкой подхватил кусок брюшины. Он съел ее за мусоркой, давясь жилами и задыхаясь от нахлынувшего наслаждения. Кровь текла по рукам, так что пришлось долго оттирать их о траву, а потом застирывать изгвазданную рубашку. О том, что кровь лучше отстирывается холодной водой, он узнал после того, как поймал и сожрал больного голубя. И каждый раз молча выслушивал ругань новой воспитательницы — Вера Ивановна, единственная, к кому Герман мог обратиться за советом, уволилась и переехала в другой город, — и он мучился от неправильности происходящего и подспудной вины. Вина душила, не давала спать по ночам, как не давал спать голод, ставший его постоянным спутником. В такие ночи Герман долго ворочался в постели, месил ногами одеяло и вонзал ногти глубоко в кожу живота. Желудок ныл, в виски будто загоняли раскаленные иглы — то были предвестники изменения, о котором Герман еще не знал, но которое надвигалось неотвратимо с каждым годом, приближающим его к тринадцатилетию.

Он знал, что попадет в ад, так говорила новая воспитательница.

Когда в детский дом иногда приезжал отец Сергий и рассказывал увлекательные, хоть и неизменно жуткие истории из книги, называемой Библией, Герман прятался на задней парте, грыз ногти и думал об огненном озере, в котором мучаются грешники — воры, убийцы, извращенцы, лелеющие дурные помыслы и грязные желания. Чувствуя на себе отпечатки животной крови, тайком оттирал ладони, но все равно не мог избавиться от запаха, который чувствовал только он один.

Ад поджидал снаружи, когда гасили лампы, за закрытыми шторами и деревянными рамами. Ад просачивался в щели и звал из подкроватной тьмы. Ад жил в желудке, ежемесячно требующем особую пищу. Герман терпел, пока можно было терпеть, но неизменно сдавался.

— Там очень страшно? — однажды решился спросить у отца Сергия.

Тот, задержавшись в кабинете за сбором бумаг и книг, обернул на мальчика задумчивые серые глаза.

— О чем ты, дружок?

— Об аде, — тихо ответил Герман и на всякий случай спрятал в карманы руки. — Воспитательница говорит о нем постоянно, а вы почему-то совсем не рассказываете.

— Потому что я считаю, детям не нужно знать о подобных вещах. Да, верование в ад присуще христианской мифологии, но попадают туда только очень и очень плохие люди.

— Я плохой человек.

Отец Сергий опустился на одно колено, заглянул Герману в лицо, и тот отвернулся, не в силах выносить пристального взгляда.

— Ты что-то натворил? — голос священника звучал мягко и немного печально.

Герман нашел силы кивнуть.

— Расскажешь?

«Я хочу есть», — хотелось признаться Герману, но нахлынуло уже знакомое, обжигающее чувство стыда. Он еще ниже опустил голову, жалея, что затеял этот разговор, высматривая пути к отступлению и внутренне сжимаясь от ожидания услышать если не ругань, то по крайней мере пространную проповедь, а поэтому сказал другое:

— Меня никто не любит.

— Дар любить — великий дар, им обладает не каждый, — после некоторого раздумья ответил отец Сергий. — Любить — значит, видеть красоту, а на это нужно желание и время. В Библии написано: нужно полюбить ближнего, как самого себя. А я скажу: прежде всего нужно полюбить себя, иначе все остальное теряет смысл. Познать и полюбить, понимаешь? Вот ты, друг мой, насколько ты знаешь себя?

Герман не понимал, поэтому неопределенно мотнул головой, на что отец Сергий улыбнулся и потрепал его по плечу.

— Узнай себя, — сказал он. — А когда узнаешь — приходи, и я помогу. Обещаешь?

Герман снова не понял ни слова, но на всякий случай кивнул.

Понимание пришло гораздо позже, в октябре.

Тлеющие костры распространяли душный запах жженой листвы. Ветер задувал в рамы, заставляя мальчишек плотнее заворачиваться в шерстяные одеяла — в спальнях гуляли сквозняки, а отопительный сезон никак не начинался. Поджимая босые ступни, Герман крался по комнате, вслушиваясь в дыхание спящих, в шорохи за окном, в мышиную возню под полом. Мерно отбивал минуты маятник — стрелки двигались к полуночи.

Осенняя прохлада отчасти помогала справиться с плохими мыслями, и рассохшаяся дверь балкончика поддалась на удивление легко.

Луна — темно-оранжевая, почти красная, — едва не касалась крыши. Герман запрокинул лицо и вдохнул осеннюю прохладу. В этот недолгий миг он ощутил вдруг долгожданное умиротворение, и подумал, что напрасно столько времени держал шторы закрытыми.

Короткий миг принятия и покоя перед тем, как изменение случилось.

Оно показалось сначала чудовищно болезненным. Ломались и гнулись кости, переплавляясь во что-то совершенно иное, отличное от человека. Суставы крошились. Клыки в кровь рвали губы и резали язык. И человеческим глазом Герман видел город, а волчьим — Лес. Реальный мир вывернулся наизнанку, рождая понимание, что все, чем Герман раньше жил, во что верил, о чем печалился — все это оказалось фальшивым и ненужным, осыпалось с него шелухой, лоскутками тонкой человечьей кожи, осколками традиций и правил. Что значили они по сравнению с пробудившимися звериными инстинктами и голодом? Сравнится ли удовольствие от чтения любимой книги, от дружеского общения, от первого поцелуя с преследованием обезумевшей от страха добычи? Воспоминания о далеких временах, когда двуногие дрожали в плохо освещенных сырых пещерах, пока снаружи бродили жаждущие крови желтоглазые твари, всплывали со дна генетической памяти неотвратимо и явственно, будто и не было миллионов лет эволюции, будто стерлись временные границы. Пусть вместо пещер теперь — дома из кирпича и бетона, пусть вместо жалкого костерка — электричество, пусть Лес обернулся в бегство под натиском городов, жизнь осталась такой же — в ней были добыча и были хищники. В этом, понял Герман, и заключалась истинная суть бытия.

Он проснулся, как просыпаются с похмелья. Под боком вибрировал телефон, и Белому пришлось долго ловить его непослушными пальцами — мышцы одеревенели, от каждого движения ребра пронизывала боль.

— Слушаю… — он наконец ответил на вызов, едва узнав в хрипе собственный голос.

— У меня планшет спятил! Фиксирует мощный магический всплеск! Что у вас происходит?

— Все… в порядке.

Белый сфокусировал взгляд, выхватывая из темноты стены с облупившейся под потолком краской, приоткрытую дверь, в которую сочился коридорный свет. В оконные рамы скреблись ветки клена. Луны не видно — уже хорошо.

— Хотелось бы надеяться! Друг мой, не заставляй меня разочаровываться снова! — голос Сергея Леонидовича казался усталым. — Почему я получаю совершенно дикие отчеты? Ты где вообще?

Храп соседа.

Запах медикаментов.

Шаги дежурной медсестры.

— В больнице, — ответил Белый и потрогал бок. Проникающее ранение поддиафрагмального пространства, кровотечение в плевральной полости и трещина в ребре. Хирургическое вмешательство было своевременным, хотя Белый сомневался, что необходимым. — Спонтанное пробуждение нежити, но смогли отбиться. Не хотел вас расстраивать, Сергей Леонидович.

— Не хотел, а расстроил. Ты обратился?

— Да, но приступ быстро купировали.

В трубке помолчали. Белый тоже молчал, ощупывал рану — повязку прихватила кровавая корка, хотя боль значительно притупилась. Скоро заживет, на Белом все заживало быстро.

— Ника не пострадала?

Это он об Астаховой, понял Белый, и ответил:

— Нет. Надеюсь, нет.

— Как она тебе?

— Стервозная баба. Я ей поперек горла, не любят легавые перевертней.

И сам же подумал: а кто их любит?

— Терпи, — тон Сергея Леонидовича из расстроенного быстро становился деловитым. — Как продвигается дело?

— Медленнее, чем хотелось бы. У нас еще один пострадавший. Пока живой, но в реанимации. Я тоже пробуду здесь… не знаю, как долго. Вытащите?

— Дурить не будешь? Скоро полнолуние.

Белый скрипнул зубами.

Охотничья луна. Он готов был поклясться, что услышал именно это тогда, в Оксаниной квартире. Любое полнолуние выбивало из привычной колеи, но октябрьское было особенно паршивым.

Конец ознакомительного фрагмента.