Медвежье молоко

Елена Ершова (2025)

Оксана бежит от деспотичной матери к отцу в Медвежьегорск, но вместо тихой гавани попадает в центр мистических событий. Утром исчезает её дочь, и все вокруг утверждают, что девочки никогда и не было. На помощь Оксане приходит криминалист-одоролог Герман Белый. В это время в округе исчезают дети, а в лесах находят их тела с рябиной во рту. Герману предстоит разгадать тайну этих убийств и понять, как они связаны с легендами о белоглазой чуди. Когда по следу Оксаны пускается Великая Медведица, вода становится отравленной Болотным царём и начинается война между звериным и птичьим царствами. Оксане и Герману придётся войти в таинственный Лес, чтобы остановить убийства. Но смогут ли они преодолеть все препятствия и вернуться домой?

Глава 8

Время чудовищ

Астахова не закричала: сказались закалка и опыт, только издала едва различимый стон.

Мертвец поднимался из земли, точно в замедленной съёмке: сперва показался голый череп, едва прикрытый волосяной паклей, потом плечи и торс. В прорехи плоти проглядывали рёбра. Паукообразные пальцы второй руки, изъеденной трупными пятнами, скребли по грязи в тщетной попытке подтянуть тело наверх, отчего слышался слабый костяной хруст: никаких иных звуков мертвец не издавал — лёгкие давно сгнили.

Подскочив, Белый пнул мертвеца в плечо. Плоть лопнула, брызнула тошнотворной жижей. Вторым пинком Белый сломал мертвецу руку. Астахова отпрянула, вытаскивая табельный «Макарыч».

— По кому собралась стрелять, дура?! — прорычал Белый. — Мертвяку это что слону дробина! Отступай!

И сам рванул, уже не разбирая дороги, сквозь крушину и бересклет. Полы мантии цеплялись за ветки кустарников. За спиной лопались земляные пузыри, выхаркивали наружу мертвецов, едва прикрытых плотью и лохмотьями одежды, труд поселенцев и заключенных, карелов и финнов, всех, кто лежал под гнётом земли многие десятки лет.

— Кто… они?

Астахова неслась рядом с лёгкостью гончей. Остроносое лицо вытянулось ещё сильнее, в глазах плескался отголосок страха.

— Жертвы репрессий. Не всё ли равно? — выцедил Белый, походу снося мертвецу голову: та откатилась иссохшей тыквой, канула в моховую подстилку. — Правильный вопрос… не кто. Правильный… почему?

Обогнув земляной пузырь, обдавший прахом левую брючину, Белый дёрнул Астахову на себя, и оба кубарем покатились по траве, обдирая колени и локти.

— Так почему… они встают?

— Если бы я знал.

Обернувшись, Белый похолодел: кресты шатались, один за другим проваливаясь под землю. Молодые сосны с глухим стоном оседали вниз, а на смену им вырастал новый лес — лес человеческих костей. Он постоянно изменялся, хрустел, дрожал, рождая то чью-то изломанную ключицу, то ребро, то бедренную кость. Черепа скалились пеньками зубов. В провалах глазниц мерцали болотные огни.

— Сколько же их… — прошептала Астахова и умолкла: она и так знала ответ.

Более шести тысяч.

Земля щетинилась иглами пальцев. Костяные капканы раскрывали ненасытные рты, будто тысячи венериных мухоловок, а под ногами беспрестанно хрустело и хлюпало — Белый бежал по трупам.

Голова теперь кружилась от испарений. Миазмы обволакивали беглецов невидимым, но плотным коконом. Астахова старалась дышать ртом, едва успевая отбиваться от мертвецов. Их чёрные рты полнились немым криком, беззвучным укором в адрес живых — тех, кто посмел нарушить их зыбкий покой, кому отмерены десятилетия жизни, когда их собственный век оборвался так бесславно, мучительно и быстро. Поэтому их невысказанная, непомерная зависть почти физически давила на плечи.

С каждым шагом Белый всё глубже увязал в земле. Шерстяная ткань мантии набрякла от влаги. Под тонкой коростой мха таилось болото, в которое он погружался уже по щиколотку.

— Почему… мы?

Астахова тоже задыхалась, тоже увязала в трясине. Подхваченной на бегу палкой переломила ключицу вставшего на пути покойника, и тот с мокрым хрустом сложился пополам, выдохнув вместе с болотной вонью серое облачко грибных спор.

— Возможно… они думают… мы виноваты в их смерти, — ответил Белый, пинком выбивая коленную чашечку мертвеца слева. Ударом кулака проломил грудную клетку второго, возникшего справа, и пальцы с булькающим звуком погрузились в утробу. Белый отскочил, стряхивая опарышей и склизкие комки легких.

— Выбирайся… из Леса! — крикнул Астаховой.

— Я пытаюсь!

Та с вытаращенными глазами крутилась на месте, орудуя палкой как булавой. Мёртвая плоть оседала в болото, но только для того, чтобы вырастить новых мертвецов. Одинаковые землистые лица слились в однородную массу, Лес густел, пряча за соснами линию горизонта, и небо над головами окончательно налилось сливовой тьмой: выступившие звёзды, в которых Белый не узнавал ни одного знакомого созвездия, мироточили болезненным, неестественно ярким светом. Лес не отпускал. Возможно, сегодня к шести тысячам погибших прибавится ещё двое.

Астахова вскрикнула, упав на колени. Вернее, сначала Белому показалось, что она упала: приглядевшись, понял — земля поглотила её по самые бедра. Шевелящаяся масса за её спиной двигалась и шелестела, словно миллионы жуков расправляли хитиновые крылья.

— Меняйся! — перекрывая нарастающий гул, прокричала легавая.

— Что?..

Голос надломился, язык присох к небу. Отшвырнув лёгкое, почти полностью истлевшее тело, Белый рванулся к Астаховой. Правая нога тут же погрузилась в землю до середины голени, в ботинок потекла вода.

— Ты ведь… перевертень, твою мать! — в голосе женщины звенели истерические нотки. — Так превратись!

— Это не так просто! — ответно проорал он. — Я не могу… просто по щелчку пальцев…

Гневно зарычав, он вцепился в ворочающийся рядом скелет, подтянулся и выпростал ногу. Конечно, потеряв ботинок.

— Тогда нахрен ты вообще такой нужен?!

Земля, охнув, просела ещё. Астахова ухнула по пояс и завизжала, отдирая цепкие костяные пальцы от собственных волос.

Белый в отчаянии вскинул голову.

Небесный шатёр, густо усыпанный звёздами, не собирался зажигать прожектор луны. Лес полнился контрастными тенями и неясными силуэтами. В подлеске сновало мелкое ночное зверье. Сгодился бы любой, даже крыса. Главное — кровь.

Белый снова попытался рвануться вперёд, но увяз другой ногой — по колено.

Мертвяки копошились рядом, уже не делая попытки приблизиться, но отчего-то в их промедлении таилась ощутимая угроза. Краем глаза Белый видел мелькающие кости, соединяющиеся в причудливые сочленения: ребро прирастало к голени, бедро к позвоночнику, предплечье срасталось с ключицей. Над головой, мелькая в карусельной чехарде, крутились и щёлкали зубы, было их куда больше, чем положено человеку, и были они куда длиннее, чем у любого из перевертней.

Завопила Астахова, уже не скрывая ужаса. И, обернувшись, Белый почувствовал на себе смрадное дыхание зверя — гигантского зверя, слепленного из человеческих костей.

Многоногий монстр ростом вполовину сосны разинул пасть и издал низкий, не различимый ухом, но хорошо ощутимый всем телом рёв, от которого по болоту прокатилась зыбь, а внутренности сжались в ледяной ком.

Сейчас же ему вторил другой крик — визг перепуганной девушки. Только это была не Астахова.

Сделав глубокий, судорожный вздох, будто только что поднялась с болотного дна, она закричала и кричала, не переставая, на одной высокой ноте.

С выставленной в защитном жесте ладони капала кровь.

Взвыв, Белый рванулся из трясины, вложив в рывок всю ярость и звериную силу. Вязкая жижа хлюпнула, нехотя отпуская на волю, и Белый влетел в окровавленную руку, впившись в неё губами и ощущая вкус железа и тины, пота и травы.

Вкус жаркой волной опалил горло, запах туманом окутал голову. Трава пустила в нём корни, защекотала кожу миллионом взошедших побегов, болотная тина оплела мышцы, и Белый только успел скинуть мантию и отшвырнуть её далеко от себя, когда суставы вывернула слепящая боль.

Порой не нужно ни полной луны, ни глупых заклинаний, ведь даже одна капля крови делала его живым, ведь, если приходит время чудовищ — нужно становиться чудовищем.

Болото отрыгнуло его, как несъедобный кусок. Сгруппировавшись, Белый опустился на все четыре конечности, уже зная, что боль не продлится долго. Оскалившись, он завыл так высоко и страшно, что звёзды, дрожащие на неизмеримой вышине, вторили перезвоном серебряных колокольцев.

Костяной монстр выпростал одну из многочисленных рук, но Белый оказался быстрее.

Оттолкнувшись сильными, покрытыми густой белой шёрстью лапами, полоснул лезвиями когтей. Пусть мёртвая плоть не чувствительна к боли, но силы перевертня хватило, чтобы выбить несколько сочленений.

Над ухом защёлкали гигантские зубы.

Нырнув под брюхо, Белый одним укусом перемолол в труху ребро, вторым располовинил бедренную кость. Монстр неуклюже кружился на месте, пытаясь достать противника. Похрустывали суставы, с влажными шлепками падали ошмётки кожи и внутренностей. Белый видел — гораздо лучше, чем человеческим зрением, — как переползают с места на место кости, пытаясь залатать раны.

Шкуру обожгло болью.

Перекатившись через голову, Белый заметил выступившую кровь. Встряхнулся, прыгнул снова.

Клыки крошили старые кости, будто хворост.

Костяной хвост чудовища, спаянный из позвонков, хлестал по бокам, но Белый продолжал кромсать и рвать, давился трухой и гнилью. Человеческие черепа лопались на зубах, как ореховые скорлупки.

Зубы чудовища клацнули в близости от его шеи.

Отпрянув, Белый припал к земле.

Он уже не думал ни о чём и ничего не помнил: ни как очутился на болотах, ни кто кричит ему, тщетно пробиваясь сквозь обложивший уши звон, ни отчего звёзды закручиваются тошнотворной спиралью. Он чуял раздражающе сочный запах живого человека — легкой добычи для зверя. А за добычу нужно было побороться.

Зарычав, Белый прыгнул чудовищу на хребет.

Массивная голова из черепов и тазовых костей сидела на слишком тонкой для такого гиганта шее. Нужно только нацелиться на позвонки, один укус — и Белый победит.

Он вгрызся в кость.

И в то же время когти чудовища вонзились в его шкуру.

Белый не удержался. Глухо взвизгнув, рухнул с высоты, ломая и окончательно дробя хрупкие кости чудовища. Удар не был сильным, но почему-то небо перевернулось на бок, и из него потекла вязкая тьма — она поглотила дергающиеся в агонии лапы монстра, и болотные кочки, и частокол сосен.

В густеющих сумерках Белый различил склонившееся над ним лицо человека, показавшееся отчего-то смутно знакомым, а рядом ещё одно, молодое, искажённое страхом.

Потом не стало ничего. И звёзды закатились.