Конечный итог

Евгения Истомина

Когда спрашивают, о чём моя книга, я сначала теряюсь, а потом говорю: это история о девушке, на которой никто не хотел жениться.

Глава 5

У Юры был режим, но странный. Обычно он вставал где-то в три часа дня, ошалело бродил по квартире ещё пару часов, пытаясь окончательно проснуться, и уже к вечеру садился в своё министерское кресло, чтобы проработать всю ночь и под утро лечь спать.

Так как скоро ему уже надо было уезжать на учёбу, Юра решил, что нужно постепенно переходить на график обычных людей, которые днём работают, а ночью спят.

Получалось не очень.

Я зашла к нему на обед — в этот раз я даже принесла с собой свою еду — и увидела помятого и ошарашенного Юру, чьи биологические часы ещё сильнее засбоили от моего сбивчивого рассказа про выходные.

— А почему ты валялась именно в Таврическом? — уточнил Юра. — Это же колыбель российского парламентаризма. Там бродит призрак Пуришкевича. А ты валялась. И где ты валялась? На лужку?

— На лужку, — подтвердила я, — на чужом свитере. Но как-то он меня пугает.

— Пуришкевич?

— Да какой Пуришкевич! Мой новый знакомый!

— А что он? Атакует?

— Ну вроде того. Пишет пронзительные сообщения о том, что не может даже работать и всё время думает обо мне.

— Не верь, — Юра забрал чайный пакетик и понёс его в мусорку. — Пройдёт неделя, и он тебя забудет, это всё гормоны.

— Ну, может, и да, но я говорю, мол, ты преувеличиваешь мою прекрасность, а он: дело же не только в прекрасности, а в том, что мы как-то так хорошо и сразу совпали и уж поверь мне, это происходит вовсе не так часто, как тебе кажется.

— О да, — он в очередной раз рассеянно потёр глаза, — так все говорят. Но вот в моём случае я нисколько не лицемерю, мне и правда с тобой хорошо. Ты мила, тебя можно обнять. И у тебя трусы.

— Кстати, про них — я час назад обнаружила, что с утра была такая сонная, что надела их задом наперёд, — поделилась я.

— И отлично! Это сглаз от лешего. Теперь тебя не похитит лесной дух!

Я посмотрела на Юру с некоторой тревогой:

— Мне кажется, тебе всё-таки надо больше высыпаться.

На прощание мы договорились, что раз уж меня, кажется, не похитит леший, то на выходных похитит Юра. Его мама снова собиралась уехать, и я могла бы задержаться у него больше, чем на вечер.

Уже в офисе я обнаружила, что за всеми этими лешими и Пуришкевичами совсем забыла подарить открытку. Как только я увидела её в петербургском книжном, то сразу поняла, что Юра — единственный человек, кто мог бы получить её логично и заслуженно.

Там был нарисован котик с палкой колбасы и надписью «Защити докторскую».

***

Юра называл меня «мой прощальный подарок от России».

Лучшее, что было в наших отношениях — изначальное принятие неизбежного конца, и потому полное отсутствие каких-либо обязательств.

Понятно ведь было, что он уедет писать докторскую, будет ходить на званые ужины в костюме, проводить целые дни в библиотеке, а я останусь здесь и продолжу быть обычной провинциалкой. Когда мы познакомились, до его отъезда оставалось три месяца, и лучшее, что мы могли сделать — наплевать на все социальные конвенции, не заботиться о морали, а просто выжимать удовольствие из этого внезапного, не особо к месту, знакомства.

Я не могла требовать, чтобы мы срочно, тут же завязали Серьёзные Отношения — и это было прекрасно, потому что как только начинаются серьёзные отношения, сразу же начинаются и бесконечные их выяснения. Юра же не имел никакого морального права обижаться, что сегодня я вдруг выбираю ночевать не с ним, не мог ревновать меня ко всем моим катерно-петербургским историям. Он уезжал, а я оставалась, он получал взлёт карьеры, а я — только хилую призрачную надежду хоть как-то наладить свою жизнь — в основном, посредством других.

Сейчас бы, наверное, это можно было назвать полиаморией, с той лишь разницей, что это Юра знал про все остальные мои варианты для налаживания жизни, а вот они про него — нет.

Поэтому я называла это «странным периодом моей жизни».

Официальной версией для окружающих было, что мы — просто друзья, и что ввязываться во что-то более глобальное было бы глупо и неосторожно, и что я же не дурочка вообще, а мне просто очень нравится с ним болтать, и он интересный, и что мне как раз не хватало харизматичного академика в моей будущей повести.

В неофициальную версию был мало кто посвящен, но все они сходились во мнении — это и правда очень глупо, а с фразы «Мы не встречаемся, а просто отлично проводим время» обычно в итоге и начинаются Серьёзные Отношения. И все, все говорили: «Смотри только не влюбись!». Как будто после этого вокруг меня бы мог появиться какой-то защитный магический экран, непробиваемый для романтического флёра, пирожных и сладкоголосых песен.

В те недели мы бесконечно повторяли друг другу — хорошо, что всё это ничего не значит, что мы просто тусим вместе, пока есть возможность; а вот начни бы мы вдруг что-то большее, как точно бы всё вдруг испортилось, и начались бы предъявы и мы бы возненавидели друг друга.

— Мы бы точно друг друга потом возненавидели, — говорил Юра.

И я отвечала:

— Хорошо, что мы друг друга так и не возненавидим.

Это были идеальные не-отношения. Лучшие из возможных.

В тот вечер я осталась у него — теперь уже запланированно, с пижамой, щёткой и раствором для линз.

В борьбе за нормальный режим дня Юра беспощадно проигрывал, и, когда я уснула, он сел за перевод статьи.

Среди ночи я проснулась с колотящимся сердцем и резко села, заскрипев выпирающими пружинами, плохо различая Юрин силуэт на фоне мерцающего монитора.

— Мне приснился страшный сон, — тихо сказала я.

Он тут же встал со своего кресла и лёг рядом со мной.

— Что тебе приснилось? — спросил он и обнял меня.

— Не помню…

— Ну и неважно. Спи. Я здесь.

И он обнял меня крепче.

И когда я уже почти уснула, я вдруг подумала…

Но я уснула.

***

Запись от 14.08.2016

Вчера я съела творожный сыр и начала немножко умирать. Так что пол вечера историк поил меня лекарствами, носил мне водичку и пел песни (включая пронзительную дурацкую песню «Арии», которую пел 10 лет назад в институте).

Я прихожу иногда к нему на обед, остаюсь на ночь и полюбила проводить у него выходные, потому что тут полная тишина, безмятежность и спокойствие.

Я только ем, пью чай, валяюсь в кровати, разговариваю, слушаю его лекции и читаю книжки. И говорю «спой, птичка!». И поздно вечером мы выходим гулять на набережную, а потом возвращаемся и пьем чай.

Это лучшие мои квазиотношения за все последние годы.

Когда он уедет, мне будет очень плохо.

Так что это все ужасно и глупо.

Но пока я читаю книжку, а он переводит статью про Сахалин.

А до этого он болтал по скайпу с кузеном, а я бессовестно слушала.

В общем, у нас косплей семьи в условиях минимального времени: я приехала на такси и позвонила со словами «я дома». Так нельзя. Да и мне постоянно приходится себе напоминать, что несмотря на вот эту идиллию, все равно потом бы нам все наскучило и мы бы возненавидели друг друга. И я спрашиваю — неужели мы бы и правда друг друга возненавидели? А он говорит — конечно, да.

Но пока что мы целый день сегодня провалились в кровати и только к вечеру выбрались на набережную погреться на солнце.

И мне вот хочется этого глупого семейного симулякра.

Запись от 20.08.2016

Тем временем, я провела у Юры три ночи подряд, с трудом увезла от него всего вещи и с еще более трудом уехала сама, и теперь должна вроде как заниматься своими делами, но мне ничего особо и не хочется.

Я уже миллиард лет не ночевала у мужчин, так что это все очень странно воспринимается.

Он уже определился с жильем в Оксфорде, будет жить в комнате в старом купеческом доме недалеко от Темзы (так что вчера днем он мирно дремал рядом, а я хотела воткнуть ему в горло карандаш)

Но пока что и его отъезд — элемент идиллии, и мы обсуждаем, как я буду писать ему письма, а он будет слать мне книги и шоколадки, и на Новый год он собирается приехать, и пока что, разумеется, нам кажется, что мы оба будем друг по другу безумно скучать (ладно, мне так кажется, а у него отлично получается оставаться сдержанным).

Все это вызвало у меня диссонанс и кризис, так что я выдаю тексты в диких масштабах, проглатываю книги одну за другой и абсолютно не вижу своего будущего.

В моем воспаленном сознании то появляются идеи переехать в Петербург, то хочется тоже поехать учиться заграницу, и все мы понимаем, что делать ничего я не буду.

И я даже не хочу думать о том моменте, когда историк уедет, и уже придумываю, чем себя занять, чтобы не затосковать совсем от его отсутствия, но может оно и лучше, что все просто закончится и можно ничего не планировать.

Даже не помню, когда такое было — чтобы я не строила ни про кого планы

То есть, конечно, поехать посмотреть Оксфорд — это круто, но это не особо глобальный план, и все мы понимаем, что вообще-то историк уедет и забудет о моем существовании.

А я внезапно рассиропилась и упиваюсь своими трагическими любовными чувствами, и мне нравится быть у него дома, отвлекать от научной работы, обниматься и то, как он выкидывает каждый раз чайный пакетик, и нравится с ним гулять, и уж можно не уточнять про то, как мне нравятся все вещи, которые он со мной делает и которые при этом говорит.

А тут все это бах и исчезнет.

И все говорят, что я уже скоро найду кого-нибудь еще, а я, как маленькая Аляска, уверена, что лучше уже не будет.

Я не боюсь ляпнуть что-то не то, и он тоже, и мы несем всякий бред, и он говорит, что я похожа на свеклу.

И от этого очень грустно отказываться.

И мне каждый раз очень обидно, что у нас было так мало времени.

У меня сейчас просто такое сокрушительное ощущение, что вот он уедет, и весь мой мир рухнет, и краски потускнеют, и огни погаснут, и мне ничего без него будет не нужно, и после него никакой жизни у меня уже не будет — это, конечно, полная ерунда, но жить с этим все равно почему-то тяжело.

Поэтому иногда, к своему стыду, я не выдерживаю и начинаю просить меня забрать по одному и тому же сценарию.

— Юра, забери меня

— Ну куда я тебя сейчас заберу?

— Ну не сейчас, а года через два.

— Ты же понимаешь, что я не могу ничего обещать.

— А мне нравится думать, что ты меня заберешь.

— Ну конечно я хотел бы тебя забрать.

Продолжается глупая сказка про белого бычка.

***

Переводчик:

я понял, чем мне нравятся твои истории. мои просто как фотографии. а у тебя — развитие сюжета, драматическая арка, всё как положено!

Вы:

ты, кстати, так и не рассказал свою историю про Тарантино

Переводчик:

аа! ну короче, я ехал на автобусе из Атланты в Новый Орлеан (под the house of the rising sun и cotton fields back home) я был единственным белым на весь автобус, включая водителя, большинство ехало в Mobile, Alabama, это не те места, где снимали True Detective, но очень похоже. и рядом две темнокожие тётки смотрели на dvd-плеере Джанго и громко ржали над всеми этими нигер через слово. и я такой О_О

Вы:

)) как прекрасно

Переводчик:

вот и всё. эпизод не заканчивается, драматической арки нет. поэтому я и не пишу)

Вы:

ну тогда в конце должна быть просто какая-то мысль типа «и теперь я каждый раз вспоминаю, об этом, когда…". или «и я задумался, а потом понял…»

Переводчик:

есть Нюанс. такие вещи можно себе позволять, если ты — Кэрри Брэдшоу, ну или просто девушка-колумнистка. а не мущина с бородой

Вы:

хотела бы я быть колумнисткой. а на деле я человек, который уже даже не понимает, какой сегодня день недели

Переводчик:

это я тебе голову вскружил, да?)

Вы:

ох уж эти самоуверенные мальчики: D

Переводчик:

и скромные девочки! ты, кстати, говорила, что какой-то супер девочково-хипстерский журнал хотела посмотреть, может, тебе купить?

Вы:

да перестань, сама приеду и куплю! чего тебе ещё из-за меня заморачиваться

Переводчик:

я хочу сделать тебе приятное. и скорее бы ты уже приехала! я уже даже соседу про тебя рассказал. и вообще уже очень очень хочу, чтобы всё повторилось снова

Переводчик:

и в главный штаб скоро привозят «Олимпию» Мане!

Вы:

класс! но я мейнстримная телочка, которой больше нравится Моне

Переводчик:

you are truly the best mix of smart and sexy.

***

— Кстати, я рассказал о тебе кузену, — признался Юра. Я в очередной раз осталась у него, и мы снова лежали на одной из его кроватей.

— Кузену? А двоюродный брат — это как бы недостаточно аристократично? — спросила я.

— А что, Витя очень даже аристократичный! У него вот лошадь есть.

— Лошадь?!

— Да, — кивнул он, — она живёт на конюшне, вкусно кушает, и у неё свой тренер.

Тем летом мне везло на владельцев неочевидной собственности — катеров, лошадей и будущих докторских степеней.

— И да, хотя он мне и двоюродный, но гораздо ближе, чем мой родной. То есть, сводный, ну ты поняла, — у его отца был сын от первого брака, на дюжину лет старше Юры.

— И вы росли вместе?

— Ну, проводили столько времени, сколько получалось, они же жил не здесь, в Коломне. Но на лето вот нас обоих увозили к бабушке. И когда надо было разъезжаться по домам и расставаться, мы плакали. Не всегда, конечно, — уточнил он, — лет до восьми.

— Вы похожи?

Он помолчал.

— Внешне — я бы не сказал, хотя мамы у нас довольно похожи. Может, немного. Но в остальном — да, очень! Вите тоже нравятся тролли, Толкин, древние легенды. Ну и в целом мы всегда на одной волне. Думаю, он для меня вообще самый близкий человек.

Вот так Юра начал рассказывать обо мне родственникам. На этом, собственно, он и закончил.

Вообще-то я всегда была именно такой девочкой, которую можно было безболезненно знакомить с родителями.

Привет, мама, это Саша, она работает в благотворительном фонде.

Да, из Пскова. Закончила иняз. Нет, в школе проработала всего год.

Мои родители в разводе. Да, как и все.

Валентина Васильевна, а ещё салатику положите?

Валентина Васильевна, кстати, была мамой мальчика, с которым я встречалась в университете. Двумя его лучшими чертами вообще была мама и идеальный пресс.

Ну и ещё он был очень заботливый.

Мне нравилось приходить к ним домой, потому что у них, как в семье Обломовых, был культ еды. Продуктов было настолько много, что в квартире нужны были сразу два холодильника. Моим любимым был тот, что стоял в коридоре — на его дверце всегда лежали десятка три шоколадок. Валентина Васильевна работала медсестрой в процедурном кабинете и каждый день превращала безболезненные инъекции в шоколадные плитки. В какой-то момент Валентина Васильевна уже начала называть меня «невесточкой», пошли разговоры о том, как после учёбы мы оба устроимся на работу, и надо будет покупать квартиру, и я почти воочию увидела два новых холодильника, которые мне придётся заполнять тоннами котлет. На годовщину Толик подарил мне духи под названием «Marry me», на которые наклеил бумажку с продолжением: «… someday».

А через неделю мы расстались.

Юрина мама была неуловимым и почти несуществующим призраком.

Конечно, по их дому было понятно, что здесь и правда живёт женщина — хотя бы потому, что в холодильнике всегда ждали салаты, супы и вареники, а в прихожей в несколько рядов стояли босоножки и туфли всех мастей. Я смотрела на эту обувь и пыталась понять, что Юрина мама за человек.

Саму её за все эти недели я так и не увидела. Будь я чуть более подозрительной, подумала бы, что вместо мамы у Юры есть жена.

Она, наверное, догадывалась о моём существовании — не так же просто сын всё время интересуется, когда конкретно она собирается ехать на дачу, и вряд ли он начал внезапно пользоваться кремом для тела и носить женскую пижаму — Юрина комната постепенно обрастала моими вещами.

Но приезжать мне можно было только строго после того, как уже уехала мама.

Официально меня не существовало. И в тех телефонных разговорах, которые Юра при мне вёл с мамой, он до последнего исключал меня из своего нарратива. Если она спрашивала, что он делает, то он отвечал, что работает, или читает, или отдыхает, отчитывался, что нашёл в холодильнике еду и поел, рассказывал о своих планах. В его репликах он как бы всегда был один.

Как раз тем летом мы по работе очень много ездили с собаками социального сопровождения, и среди волонтёров были девочка Марина и её собака — белоснежный шпиц Рио. У них был такой танцевальный номер: Рио показывал трюки, а Марина шагала в такт музыке, вместе они кружились, Рио прыгал, как заведённый, и кружился вокруг своей оси, и всё это под бодрую итальянскую песню с рефреном «Marina, Marina, Marina».

Я даже как-то посмотрела перевод, и первый куплет звучал так:

«Я влюбился в Марину —

Красивую брюнетку,

Но она не хочет знать о моей любви.

Что же мне сделать, чтобы завоевать её сердце?»

На этих словах Рио, маленькое пушистое облако, танцевал на задних лапах, радостно вытащив розовеющий язык.

Когда я узнала, что Юрину маму зовут Марина, первое, о чём я подумала, был этот летний забавный танец.

Но тут всё было совсем по-другому.

Если ко мне и собирались приблизиться, то только с очень холодным носом.

***

Это была уже высшая форма чувств — я пришла к Юре на выходные, хотя по техническим причинам он бы не смог со мной ничего сделать. О чём я даже честно предупредила. Представив, как приезжаю к нему с рюкзаком, полным вещей, захожу в квартиру опухшая и страдающая, а уже через пять минут он выставляет меня за порог, потому что зачем я тогда вообще нужна.

— Что за ерунда, — сказал он, — какая разница. Я просто хочу, чтобы ты приехала.

Так что я и говорю — это была высшая форма чувств.

Я подготовилась: с собой у меня была коробка шоколадного печенья, пачка прокладок размером с коробку печенья, пушистые носки и журнал «Космополитен».

— О господи, — отшатнулся Юра, — ты действительно будешь читать это здесь, рядом с книгами Академии наук?

Я зыркнула на него.

— Понял, понял, молчу. — Он уселся рядом и несколько минут смотрел, как я листаю страницы.

— А скажи-ка мне, Александра, — спросил он вдруг, когда я открыла очередной разворот. — Знаешь ли ты, в каком городе находилось французское собрание коллаборационистов во время Второй мировой?

— Что? — не поняла я. — Кого собрание?

— Коллаборационистов. Ты что, не знаешь про коллаборационистский режим маршала Петена?

Не знаю, от чего меня перекосило больше — от внезапной судороги где-то во внутренностях или от того, что я опять не знаю чего-то важного.

За неделю до этого я тоже оставалась у Юры, и:

— Даже если бы я сейчас захотел оторваться от тебя, — прошептал он куда-то мне в плечо, — я бы смог это сделать только путём дефенестрации.

От неожиданности с меня сошёл весь обычный соблазнительный морок, и я переспросила тем же тоном, каким что-то уточняют по рабочему телефону:

— Что-что?

— Дефенестрация, — повторил он и глянул так, как будто в его постели вдруг оказалась какая-то странная малознакомая женщина. Что в какой-то степени было правдой. — Акт выбрасывания кого-то из окна. Самая известная — это Пражская дефенестрация. Там религиозные фанатики ворвались в городскую ратушу и повыбрасывали дворян из окна.

И вот теперь снова.

— Может, я и знала, просто забыла?

— Давай напомню. Смотри, в 1940 году нацисты оккупировали часть Франции. Власть передали маршалу Петену, и правительство, которое вступило с немцами в сотрудничество, переехало из Парижа в другой город. Название этого города и дало название коллаборационистскому режиму. И город этот назывался…

Он вопросительно посмотрел на меня, а я так же посмотрела на него в ответ.

— Виши, дорогая моя. Это был город Виши.

Я опустила взгляд на свой журнал. На весь разворот там было написано: «Новая сыворотка Vichi Mineral».

У меня болел живот, несмотря на выпитую таблетку. Невозможно в полной мере описать это изуверское ощущение — как будто металлическая рука хватает тебя за внутренности, медленно сжимается и подленько тянет.

— В такие моменты я думаю, что было бы неплохо забеременеть, чтобы хотя бы на пару лет забыть про эти дурацкие пытки. Цена, конечно, высоковата, но серьёзно, вот сейчас мне… Ай… Это кажется не такой и безумной идеей.

— Это без меня.

— Что?

— Ну, беременеть. Ты же знаешь, мне это не нужно.

Разумеется, я прекрасно об этом знала — с первого же дня.

— Почему? — всё же спросила я.

— Ну потому. Не хочу капризулича. И вообще семью не хочу. Мне этого не надо. — повторил он.

Мне оставалось только накрыться одеялом с головой.

Наступила полночь — самый пик Юриной работы, он сидел за своим столом и работал над статьёй. Я пыталась читать очередную книжку, которая не могла меня толком увлечь.

— Я хочу сделать тебе подарок, — сказал вдруг Юра.

— Что, прямо сейчас?

Юра встал, подошёл к кровати, открыл тумбочку, достал оттуда небольшую коробку и попытался сдуть с неё слой пыли, копившуюся там, кажется, несколько лет.

— Вот, — так и не справившись с пылью, он протянул мне коробочку, — я пару лет назад был на конференции в Париже и купил почему-то два флакона. Один маме, а второй сам не знаю, зачем. Может, они тебе понравятся.

Это были Chanel Coco Mademoiselle — прямоугольный флакон из прозрачного глянцевого стекла, золотая полоска на крышке.

Я пшикнула себе на запястье, и над дореволюционными рельсами поплыло облако настоящего французского парфюма.

В ароматах я никогда не разбиралась, они мне просто или нравились, или нет.

То же самое, впрочем, было и с мужчинами.

***

Переводчик:

а мне сегодня пришло подтверждение. хотя я не особо верил. в общем, с октября я буду учиться в магистратуре в Берлине и сейчас выпрашиваю у универа все необходимые бумаги для визы

Вы:

так, погодите. ты за это лето уже второй мой новый знакомый, который уезжает учиться

Переводчик:

да, и я чуть было не сказал об этом тогда в пиццерии, когда ты сказала про первого твоего знакомого! но тогда ещё ничего не было ясно

Вы:

так прекрасно!

Переводчик:

да ни черта не прекрасно. роман закончился, не успев начаться, и мне безумно жаль. потому что ты замечательная

Вы:

зато ты запомнишь меня молодой, как Мерлин Монро

Переводчик:

ты так говоришь, как будто сейчас советский союз и я уезжаю за железный занавес навсегда. а я всегда буду рад встретиться с тобой в Берлине!

Переводчик:

расскажи что-нибудь?

Вы:

у нас есть девочка-волонтер, Любава, ей 12 лет, и я такого философски зрелого и жизненного ребенка вообще, наверное, никогда не видела. сегодня мы обедали в столовой, и Андрей, тоже волонтер, начал говорить, что не любит задумываться о смысле жизни, и вообще загоняться, потому что ну зачем, вот запаришься, и все.

девочка Даша говорит — да, вот у меня друг так колол дрова, и задумался, что, мол, пройдет много лет, и жизнь пройдет, и буду я старым дедом, и не смогу сам ничего делать, а в душе буду так молод! и так ушел в себя, что потерял концентрацию и почти отрубил себе палец.

и мы такие — ох, ну да, ну да, в общем, не надо загоняться, лучше жить одним днем, не важно, сколько в твоей жизни дней, важно, сколько в твоих днях жизни!

«и нечего думать о смысле!»

а Любава так меланхолично ковыряет котлету и говорит:

«но главное, не задумываться о смысле жизни, когда колешь дрова»

Переводчик:

и вот опять готов рассказ! всё-таки здорово у тебя получается

Вы:

да это всё ерунда)

Переводчик:

я буду очень сильно по тебе скучать

***

Вы:

ты прикинь. переводчик уезжает учиться в Берлин

Герман:

и?

Вы:

и ничего. просто удивительно — один в Оксфорде, второй в Берлине

Герман:

знаешь только, что самое хреновое?

вы:

что?

Герман:

то, что ты — в Пскове

Когда-то мы с Германом, как и многие друзья разного пола, договорились, что если в тридцать лет я всё ещё буду не замужем, то он на мне женится. Он на это сказал: «Теперь мне надо срочно спиться до твоих тридцати». Наверное, больше всего он обрадовался, когда у него самого начались отношения с Алиной и я сообщила, что пока что на мне можно не жениться.

Сложно как-то однозначно идентифицировать то, что происходило с нами с первых курсов университета и до определённого момента. Я бы назвала это дружбой средней распущенности.

У нас никогда не было каких-то откровенно непристойных эпизодов, но случались сцены и разговоры, которые вряд ли произошли бы, будь мы кристально платоническими друзьями.

В конце концов, друзья выручают друг друга в самые сложные моменты — даже если это внезапный приступ тактильного голода.

Например, мы договаривались, что он приедет ко мне посмотреть какой-нибудь фильм, и он звонил и говорил:

— Наш человек будет у вас через час.

— Отлично, — отвечала я, — я как раз лежу на диване очень томная.

— Наш человек будет у вас через пятнадцать минут.

В тот вечер он сказал, что мои ноги похожи на двуствольный обрез.

Но какой-то момент мы поняли, что всё это — пагубная практика. Как будто у тебя есть огромный каравай хлеба, а ты всё равно забираешься в дом к соседу и крадёшь у него краюшку. И мы заключили дружеский пакт, который гласил, что отныне мы будем такими друзьями, которые только разговаривают. С двумя исключениями. Пакт перестанет действовать, если мы вдвоём вдруг попадём на необитаемый остров, а также если внезапно начнётся зомби-апокалипсис.

К середине сентября я достигла того состояния, когда мысли, чувства и добрые намерения так запутываются у тебя в голове, что хочется спрятаться от этого всего под стол, и Герман заехал ко мне, чтобы исполнить привычную роль рационального зерна. Не знаю даже, сколько десятков раз за эти годы я звонила ему и вопила в трубку — или скулила, или всхлипывала, в зависимости от ситуации: «Скажи мне что-нибудь рациональное!».

— Что ты мне говорила? — сходу начал он, едва переступив порог.

— Что я говорила? — переспросила я.

— Ты говорила, — тут он запищал тем манерным голоском, которым всегда меня изображал, — «Да ну, это же всё несерьёзно! Они все просто скрашивают моё существование!».

— Но так и было!

— А я что говорил?

— Что? — я явственно ощутила, как чувствуют себя несообразительные студенты у Германа на семинарах.

— Я говорил, что лучше бы тебе найти кого-то одного и надолго.

— А мне, может, раз в жизни захотелось другого! Много и ненадолго!

— Много и ненадолго — это как-то не твой стиль.

— Да и вообще, не так и много, Сергей вот вообще отвял ещё давно.

— Кто?

— Ну миллионер на катере.

— А ты хотела и его оставить?

— Отстань!

Был вечер пятницы, и со стороны ближайшего ресторана, на который как раз выходили окна, вдруг раздались громкие залпы фейерверков.

— Хм, — прищурился Герман, — как думаешь, может, это начался зомби-апокалипсис?

— Хуже, — мрачно ответила я. — Это просто опять кто-то выходит замуж.

***

Юрий:

Да что ты такая сегодня?

Саша:

Потому что всё плохо! Я никому не нужна. Ты меня не любишь.

Юрий:

О… Ну вот оно и случилось.

Саша:

Что?

Юрий:

Попытка предъяв! Но ты долго терпела, молодец.

Саша:

Ну а что ты как этот потому что!

Юрий:

Нет, ты скажи, что конкретно тебя не устраивает? То, что я позвал тебя на обед, как и договаривались, или что я тебя позвал завтра, или обещал пойти погулять?

Юрий:

Вот этого я и боялся!

Саша:

Да потому что! Я вечно прихожу к тебе только по твоему желанию!

Юрий:

Мм, ну ты вроде как-то с уважением относилась к тому, что у меня тоже есть свои дела.

Саша:

Да всё нормально.

Юрий:

Мне тоже так кажется. Но твои финты удивляют.

Саша:

Я вроде уже всё объяснила.

Юрий:

Да уж… Господи, вот девочки. Как с вами жить-то? Вот как?

Саша:

А ты со мной и не живёшь.

Юрий:

Тебе сколько лет-то? Двадцать пять! А канючишь, как девица из выпускного класса. Причём вот все девочки ж такие, все! Вас что, на заводе выпускают? В формочках? Где вот твой интеллект, о котором ты так часто говоришь?

Саша:

А всё. Поломался от расстройства, что ты такой равнодушный.

Юрий:

Да я… Блин. Вот так и происходят революции. Уровень жизни рабочих Российской Империи стабильно повышался с конца 19 века. Росли реальные зарплаты, повышались социальные гарантии. Но из-за революционного кризиса 1905 года их жизненный уровень резко понизился, соответственно сыграл известный социальный закон: если даже люди живут относительно неплохо, но происходит сокращение относительного уровня благосостояния, это воспринимается очень остро. И апокалиптически. Вывод — чем больше тебя обожаешь, тем сильнее опустошительный эффект, когда уровень обожания несколько спадает. Тебе кажется, что я безразличный, что мне все равно, что ничего не испытываю. Это все объяснимо.

Юрий:

Но только неверно.

***

Он называл себя и своих друзей «Клуб успешных мужчин за тридцать, которые до сих пор живут с мамами».

Как-то так получалось.

Мне было двадцать пять, и я не была успешным мужчиной, а с мамой жила на пятьдесят процентов. Это значит: пятьдесят процентов времени мама жила в нашей квартире, а на остальные пятьдесят уезжала к своему бойфренду Василию-Олегу. Нет, давайте, в этот раз я не буду лучше объяснять, почему Василий-Олег, а то это ещё на пару часов как минимум.

Так вот, Василий-Олег работал вахтовым методом. Поэтому каждые пять дней мама устраивала великое переселение и приезжала с другого края города на такси, нагруженном одеждой, косметикой и выпрямителем для волос. Через пару лет мама, видимо, осознала всю серьёзность отношений и купила второй выпрямитель для волос в другую квартиру.

До Юриного отъезда оставалась буквально пара недель, выходные как раз совпали с теми пятью днями, когда я жила одна, и я впервые позвала Юру к себе в гости.

Это было странно — потому что до этого все мои парни вечно оставались у меня и в их квартирах я появлялась крайне редко, а у одного так вообще ни разу. А тут — ровно наоборот.

Ремонту в моей комнате тем летом исполнилось ровно десять лет: когда мне было пятнадцать, родители вдруг решили, что надо поменять окна, а заодно и переклеить обои, и поменять мебель. Не то чтобы в те годы у меня было большое право голоса. Я выбрала только цвет стен — и уже десять лет жила в оглушительно рыжей комнате с такими же рыжими жалюзи. Бордовый диван, который я уже перестала собирать, в разложенном виде занимал почти всю комнату. И большой стол — призрак доразводной жизни, потому что проектировали его так, чтобы одновременно могли сидеть два человека: я учиться, а мой папа работать. Больше в комнату ничего не помещалось, и слава богу — если бы туда ещё что-то влезло, за десять лет бы оно мне надоело так же, как всё остальное.

Я переросла её, и теперь она ужасно мне не нравилась — это была комната, в которую вселили безвольную, грустную девочку с нелепой любовью в оранжевому цвету, и та девочка ужасно мне не нравилась тоже; несчастный бордовый диван, сам того не желая, был близким свидетелем моих периодических грехопадений и мог бы поставить оценку всем моим мужчинам, за исключением одного — короткий петербургский роман, там всё стоило уточнять у дивана в детской. Не спрашивайте. Про Юрину мебель я в этом контексте никогда не думала, потому что иначе бы сошла с ума и захотела сжечь всего его антресоли с двумя кроватями дотла.

В моей комнате Юра смотрелся довольно сюрреалистично — я привыкла видеть его только в дореволюционных, четыре-с-половиной-метра-потолочных декорациях, и в моей маленькой комнате он выглядел странно, как картинка с поломанной структурой в фотошопе.

Он сказал только:

— У тебя очень мило.

И я поняла, что первое, что я сделаю после его отъезда — поменяю тут абсолютно всё.

***

Ещё через неделю мы с Юрой проводили очередные наши «последние» выходные.

Вообще всё, что тогда происходило, было покрыто налётом мутного и неизвестного будущего, и всё отдавало душком грусти и обречённости. Кто знает, что там будет дальше, когда он уедет? Зачем всё это вообще случилось? Есть ли какая-нибудь надежда и нужно ли её, эту надежду, заводить?

В тот вечер мне казалось, что дальше вообще ничего не будет. Вот мы сидим на набережной — да, мы выбрались из дома, это невероятно и удивительно, Юра щурится даже от вялого вечернего сентябрьского солнца и ошалело оглядывается по сторонам, как квартирный кот, которого впервые привезли на дачу — и вокруг нас жизнь: гуляют пары, дети катаются на самокатах, папа протягивает дочке кусок батона, чтобы она покормила утку, две девушки пьют что-то явно весёлое из стеклянных бутылок и оживлённо болтают, и у всех у них есть настоящая жизнь и настоящие планы. А что будет с нами?

Конец ознакомительного фрагмента.