В ожидании полета

Евгений Сидоров, 2020

Загадочное самоубийство Марины нарушает спокойное течение жизни университетского городка. Ехидный преподаватель философии Константин пытается вытянуть своего друга Николая из черных лап депрессии, в то время как юная Кристина, взрослея, открывает в себе неожиданное чувство. Елизавета стоит на пороге загадки, которую не так-то просто разрешить. Легкость наивного бытия, которого никогда не было; мир, в котором все не то, чем кажется, и тайна, которую может разгадать лишь пытливый взгляд. Все мы – персонажи чьей-то истории, но кто ее пишет? И кто ее читает?.. Комментарий Редакции: Мистический роман, который куда реальнее самого страшного сна и выше самого головокружительного чувства. Роман-зеркало, роман-открытие и роман-откровение, ведь лица его героев поразительно знакомы и беспредельно ясны. Не потому ли, что эти лица – наши?

IV Стремительно Как Ветер

1. Я^[25]

— Вы что пытаетесь впарить мне долбанную лодку, на которой плыли апостолы? — Серые глаза Кристины начали расширяться в удивлении, а хорошенькое лицо Оли помрачнело:

— Вы богохульствуете, Константин Евгеньевич! — Ха, так им, вдарь еще, главное не останавливайся — ковчег завета, наплевать — течь на лодке. Во что верить? Помню, как шли мы в холм, в ожидании чуда. А он просто пьяно рассмеялся и сказал — «Чудес-то не бывает».

— Я не могу богохульствовать, если никакого Бога просто не существует.

— Но он есть, в него верит столько людей!

— Когда-то «столько» людей верило в то, что Земля плоская или в то, что Солнце вокруг нее вращается, но пришли сначала поляк, потом немец, а затем итальянец и все изменилось, так что клянусь господом Богом и маленьким Иисусом, вы меня не заставите поверить в божественный компот и сгущенку из ладана, равно как и в долбанных оленят дары нам приносящих — все оленята вымерзли в лесу, их мамок подстрелили!

— Как вы можете клясться Господом Богом, если в него не верите?

— Классику знать надо. О, ужас!

— Ничего не понимаю.

— Вот! Я вас за язык не тянул, вы сами признались в том, что ничего не понимаете. А я да, я понимаю, и понимаю отлично, что верить в то, что выдумано самими людьми, глупо.

— А как же Библия?

— А что Библия? Вы верите в Аллаха? Чем вам Коран не угодил? Тогда уж верьте в совокупность всех выдумок на земле, а не в одну. Идите в Рим, Иерусалим, Мекку и Медину, только оставьте здравомыслящим людям право наслаждаться собственным здравомыслием.

— Но Константин Евгеньевич!

— Константин Евгеньевич, бе-бе-бе, так вот кто ты, вот от кого ты, да? Библию написали люди, Коран написали люди, все это в одинаковой степени выдумки. Это тоже самое, как если бы я начал верить в реальное существование Дона Корлеоне.

— Кого?

— Ах, да что ж вы упали мне на голову, вот за что? Этот разговор лучшее доказательство того, что Бога нет.

— Но вера приносит людям столько добра, она успокаивает людей.

— Если нравственность человека обеспечивается только обещанием будущего спасения, то такой человек говна кусок,, — лихо зацитировал я.

— Константин Евгеньевич! — о да, если такие разговорчики просочатся наружу, то меня знатно пропесочат, а они могут, знаю я этих милых деток. — Вы слишком много ругаетесь!

— Константин Евгеньевич, вы ни во что не верите? — трогательно вопросила меня Кристина.

— Конечно верю, каждый раз, когда я делаю шаг, я верю, что не провалюсь под землю. Я живу с верой каждую секунду. А главное, — я поднял руку, — смотрите, я вам покажу, что такое настоящая вера! Я верю в то, что в настающую минуту Левиафаниха, — директор гимназии, — не стоит за дверями нашего кабинета с дробовиком и желанием пристрелить меня, — на самом деле, гипотетически я такое допускал, но уверенно прошествовал к дверям ведущим в коридор гимназии, холерически распахнул дверь, высунулся в коридор и истошно провопил: — Аааа…… — вернулся, — вот видите. Моя вера меня не обманула, я все еще жив. На самом деле без постоянного интуитивного акта практической веры было бы невозможно осуществление нами хоть чего-либо. Мы верим, что что-то есть и мы можем взять это, потрогать, использовать, свернуть шею, приготовить стейк и съесть. Вот так это и работает.

— А вам не страшно умирать, если Бога нет?

— Мне должно было бы быть страшнее, если бы он был. А так, нет, не страшно. Как говорилось — не бойся смерти. Когда мы есть, ее еще нет, а когда она есть, то нас уже нет. Так говорили более двух тысяч лет назад и сходное же произнес один чудак намного позже, почти в наши дни.

— Но, как же все люди, кто верит в Бога? — Оля вновь завела свою шарманку.

— Да мне плевать на них! Что, вы удивлены, что мне может быть плевать на вас, например. Примите это со стойкостью мучеников.

— Да нет, не удивляет, — явно обиделась. Отлично. Мой девиз, доведи хоть одно создание до слез за день, а ведь я этого и не хочу вовсе. Но зачем они распаляют меня, выводят на такие дурацкие разговоры. Вот и Кристина глядит на меня своим милым взглядом, в котором проскальзывает осуждение.

— И вообще, что вы хотите, чтобы я верил в Иисуса, Бога и апостолов? Что они привнесли в мир? За все святое семейство я не дал бы одного Достоевского или Джеффа Линна!

— Кого?

— Ах, о чем с вами вообще можно говорить?

— Я не понимаю.

— Так, хватит отлынивать, вернемся к теме. Вам лишь бы болтать, о чем попало. Отечественная война 1812 года. Сегодня, в подробностях уже не успеем, подробности послезавтра, сегодня рисую метафорическую картину. Вот ты — Ваня — ты будешь Россия, у тебя квартира есть?

— Конечно есть, — разулыбался, ну хоть кому-то мои перфомансы нравятся, точнее они обычно нравятся большинству, но сейчас я выруливаю на тонкий лед, я же знаю, что провалюсь, что снова разобижу, что подо льдом меня ждет немой упрек самому себе. И разве что близость к Яне окажется душеспасительной, после этого. А может она так на меня действует? Яблоко в горле не застряло? Я перехожу к сути.

— Так вот, представь, что твоя квартира — это Россия. Ее хочет захватить вот она — Наполеон — Кристина! Да! — Кристина вздрагивает страдальчески, ожидая новой порции напраслины, что я буду на нее возводить. Правильно ждет. Я не должен так поступать. Но искушение столь велико. Эту схему я уже отработал. В других классах. А здесь она, почему мне так хочется подергать ее за косички? — Твоя квартира — это Россия, а кухня — это Москва. Ее хочет захватить Кристина. Она сильна, конечно, очень сильна. А ты лишь обороняешься. Ты начинаешь отступать, а она идет вперед, но на каждом ее шагу ты оставляешь бутылку пива. Ее силы медленно, но верно тают. Еще бы, нужно каждую бутылку охранять, каждую бутылку нужно оприходовать. И вот после решительного столкновения ты принимаешь решение отдать ей кухню. Это смелый и печальный шаг. Но ты хитер, ты вывез из кухни всю еду. Оставив там только водку. И вот Кристина в кухне, она кажется себе победителем. Она достигла всего чего хотела, в ее руках холодильник и она думает, тут-то ты пойдешь на все, что угодно, чтобы договориться с ней и заключить тяжелый мир. Но ты не делаешь поползновений к этому. Ты ждешь в другой комнате с едой и компьютером. А Кристина начинает вести себя в этих условиях крайне опрометчиво. Чтобы хоть как-то поддержать себя, она начинает пить оставленную в кухне водку и крушить все вокруг. Она злится, негодует, она пьяна и в недоумении от того факта что ты не стремишься к заключению мира. А в добавок ты отключаешь в квартире отопление, ну на кухне, и в коридоре, где шла до этого она. Она мерзнет и все больше пьет водку. Она деморализована. Она решает уходить из кухни и идти через комнаты, через которые до этого она не проходила, где тепло и есть еда. Но ты совершаешь маневр и преграждаешь ей путь. А у нее уже нет сил сражаться. Она отступает на старую дорогу. Пьяная и замерзающая. Вдобавок кошка, надеюсь, черт побери, у тебя есть кошка? Так вот кошка регулярно наскакивает на нее, царапает и кусает. И вот она позорно покидает твою квартиру, ты победил, она улепетывает обратно, к себе, надеясь еще как-то побороться в будущем. Но все тщетно. Ход истории неумолим. Приливные волны схлынули и потекла река времени в другом направлении. Закон истории неумолим. Она проиграла. А подробнее мы все с вами разберем в следующий раз, но эта метафора пусть да прибудет с вами. Ведь знание — это сила.

— Константин Евгеньевич! — голос Кристины повисает негодующе среди всеобщей радости, смеха и оживления. — Почему вы опять изображаете меня так? За что?

— Ну согласитесь, так бы вы вели себя в подобной ситуации. — Ну и козел же ты.

— Не было бы такой ситуации, не нужна мне его квартира и я не пью! Особенно водку!

— То есть по другой части вы все же не прочь махнуть пару пива? — всеобщий смех. Скотина, ты мне отвратителен. Зачем ты так относишься к той, к которой больше всего лежит твое сердце, зачем?

— Все. Я с вами больше не разговариваю.

Звенит звонок. Я одновременно рад юмористичности своего описания и в тоже время подавлен тем, что дал себе в очередной раз переступить черту и обидел Кристину. Она громко и со злостью собирает сумку. Она уходит. Я остаюсь. Зачем я так? Но может так к лучшему. Покажет этому доверчивому созданию, что доверять мне не стоит. Пусть держится на расстоянии, пусть подальше от меня будет какое-то странное обожание этих серых глаз. Так будет лучше, просто на всякий случай, даже если клетка моя станет более мрачным местом, когда она улетит. Так надо. Ах, какой же ты дурак. Иисус, смотри на меня! Ах, отвернись, Дева-Мать и он, во чреве прибывающе.

2. Кристина^[26]

Кристина шла. Парок вырывался из ее рта при выдохе. Она забыла надеть шапку. Как-то это нехорошо. Может замерзнуть, даже с учетом того, что ей недалеко идти.

Из стоящей рядом машины вырывалась песня на английском: «Больше, чем чувство». Она подумала: «Ему бы такое понравилось».

Она согревалась злостью со смесью стыда. Она не была застигнута на месте словно крикунья, скорее на нее накатывало чувство абсурда происходящего и ее собственных чувств. Она не знала почему ей было стыдно, Константин Евгеньевич подкалывал многих, совершенно разным образом и все словно заключили договор друг с другом, смеяться, но затем не издеваться по этому поводу. Так от чего стыд? От того, что она может внушать такие мысли? Почему? Вот почему? Почему он так про нее думает? «А он вовсе и не думает, просто говорит, язык его живет отдельно от всего прочего». Язык — это вещь в себе, особая реальность. Эти мысли не спасали. Они лишь больше растравляли обиду, которую Кристина со злостью засунула в свою сумку, донесла до гардероба, а затем аккуратно вынесла на дорогу домой. Обида. Так будет вернее, чем стыд. Каждый его поступок свидетельствует о добром, к ней расположении. Он тепло на нее смотрит. Да, он смотрит тепло, даже ласково. Кивает, когда она дает ответ, который хоть чуть-чуть приближается к правильности и завышает ей оценки. Но почему никогда не сказать «Молодец», «ты умная», что-нибудь еще, ну вот хоть что-нибудь, чтобы показало твое отношение, что-нибудь доброе, а не «кажется вчера вы знатно приняли на грудь». Зачем он так. Понимает ли он как это обидно. Понимает ли он? Понимает ли он, как сильно она ждет его уроков, каждый раз надеясь, что будет иначе, что он улыбнется, а не усмехнется, скажет похвалу, а не подколку? Понимает ли он? Он же такой умный, в этом никто не сомневается! Но почему тогда он так с ней поступает. Зачем ранит ее. У Кристины уже даже появлялись мысли о том, как здорово было бы правда выпить, а почему, собственно, и нет, если таково мнение человека, которого…который так много для нее значит, так почему она не должна и быть такой. В отместку, назло. Она понимала, что это неправильно и что ей бы и не удалось достать алкоголь. Но она знала тех, кому удается. И почему же тогда нет? Почему? Что останавливало ее, чтобы пойти к ним и будь, что будет. Неужели возможное, подлинное разочарование этих карих, драгоценно-ненавистных глаз. Кристина была сообразительной девочкой, она понимала по какой статье должно проходить высказывание «мне нравится мой учитель», по какой статье и с какими оговорками. Но в моменты обиды и злости это теряло свою четкость, становилось чем-то большим, захватывало важностью данного факта. Факта. Она обижается и думает об этом как о факте? Непостижимость женского сердца, даже столь юного. Обида горела в ней все сильнее, все острее, она остановилась на месте и топнула ногой. Мимо прошли одноклассники, один из них тот, «чью квартиру она захватывала». Они засмеялись:

— Ну что, в магазин, за пивом?

И пошли дальше. Вот и соглашение о не-издевательстве. Кристина пришла в ярость. Этот человек. Чтоб ему провалиться. Она гневалась на него с силой, доступной только тем, кто жаждет совсем противоположного гневу. Но Кристина не думала сейчас об этом, она просто тонула. Тонула в ситуации, когда все светлые надежды оборачиваются издевкой, когда тебя топчет тот, от которого это обиднее и больнее всего.

Мимо прошел небрежно одетый молодой человек со светлыми волосами, сбивчиво бормотавший:

— Так было ли тело, есть ли мячик?

Почему он такой? И будет ли он таким всегда? Кто виноват и что делать? Кристина пришла домой и швырнула сумку со своей обидой на кровать. Она упала за кресло компьютера. И включила его. Она нашла фотографию. Константин Евгеньевич и они — пять учениц, снимок месячной давности. Они сжались к нему с обеих сторон, а он словно с ленцой отвалился назад, на парту, вытянув ноги вперед. Словно ему было все равно. «Но вам же не все равно Вы же не такой, Вы добрый, Вы хороший» — так думала Кристина. Ее мысли плавали в направлениях от ярости и ненависти к слепому обожанию.

«Мне все равно что вы говорите мне будет все равно чтобы вы ни говорили про меня вы смотрите совсем не так вы можете делать вид что вам все равно но вам не все равно я знаю я верю в это я готова поклясться в этом я всегда буду думать так мне все равно что я злюсь на вас я забуду об этом до завтра я не стану думать об этом завтра я буду рада увидеть вас улыбнуться вам и получить в ответ вашу улыбку я буду сидеть и внимательно готовиться чтобы мои ответы стали лучше чтобы вы не думали что я тупая чтобы вы гордились мной чтобы вы считались со мной пусть я не такая сообразительная как другие но все ваше внимание принадлежит мне они шутят с вами вы шутите с ними но я знаю что больше всего вам нравится шутить надо мной шутить со мной пусть это бывает больно пусть бывает обидно пусть вы несправедливы забравшись на пьедестал который я сама вам творю и приношу к нему ожидания и взгляды которыми я смотрю на вас вы будете смотреть на меня по другому вы будет относиться ко мне по другому я ничего не знаю Константин Евгеньевич но я узнаю узнаю как жить узнаю как думать как думать рядом с вами как оказаться рядом с вами как сделать так чтобы я была для вас не просто миленькой забавной девочкой я требую и я потребую с вас сполна за все я никогда не посмотрю в другую сторону я буду смотреть только вперед и впереди будете идти вы а я пойду за вами и пусть дорога темна и открывается постепенно я научусь как быть такой чтобы можно было идти рядом с вами как можно быть такой чтобы ваши глаза загорелись как можно быть такой чтобы вы произносили мое имя совсем иначе как можно быть такой чтобы мое имя стало единственным именем которое вы будете знать я ничего не знаю но я узнаю»

Кристина затряслась за компьютером, разглядывая снимок, смотря на него. Она плакала от обиды, от досады, от ярости, от гнева, от ненависти, но также она плакала от осознания, от чувства «после нас хоть потоп», от чувства «теперь я знаю то, чего не знала час назад», от чувства «я вижу цель, пусть и взираю на нее с такой огромной высоты, что кажется мне придется прыгнуть и лишь молиться, чтобы там внизу меня подхватили руки, на которые я так рассчитываю, на которые я буду надеяться пока не упаду вниз и не закружусь в той жизни, которую желаю, так сильно, что теперь неважно все остальное». Кристина была измучена, но в тоже время она была словно Наташа Ростова, впервые собирающаяся на бал. Кристина плакала все громче и сильнее, она смывала с себя обиду и злость, она становилась сильнее, и она становилась старше, она думал о том, о чем не стоило думать, но было слишком поздно отступать, когда идея, подобно Фаросскому маяку освятила небо, в котором до этого было лишь смутное кружение темных облаков. Кристина отрывалась от земли и не знала куда занесут ее восходящие потоки ветра. Она лишь надеялась, что он разделит с ней этот полет, как бы неправильно это ни было.

3. Николай^[27]

Ему хотелось обрести свободу. С гиканьем карабкаться на почти отвесную скалу. Уехать в Мексику и набраться там. Спать на циновке. Но ему некуда было летать. Душевнобольные на траве. Кажется, так. Он чувствовал, что заболевает. Все начинало казаться ему словно раздваивающемся. Кто-то произвел изменения и выкинул ключ, после того как запер дверь. Николай слышал голоса. Нет, не голоса в голове, к счастью, но постоянный гул, мощный, как ночной прибой, витающий от кабинета к кабинету, по коридорам и уютненьким курилкам на открытом воздухе. Все перестало быть тайной. На него смотрели, как на зачумленного — его коллеги. Ему хотелось выйти в центр зала, если бы такая зала существовала, надо быть осторожнее в желаниях, и заорать: «Меня оправдали! Я ни в чем не виноват!». Но вот какое дело, он не мог сам верить в это. Разве он ни в чем не виноват? Разве не свинство вообще так думать? Конечно, он виноват. Но тогда почему его признали невиновным? Николай думал о том, что возможно краткое и милосердное избавление его от должности преподавателя, признание его вины было бы лучшим, чем это двойственное положение. Он с особым вниманием смотрел на лифты. Словно каждый лифт ехал за ним, словно в лифтах переносилась истина — «виновен, виновен, виновен». Почему он сам не настоял на собственной виновности, почему защищался? Он должен был принять боль поражения, уйти и главное никогда не пытаться узнать что-то большее о Марине. Его Марине. Только Его. Ведь так. Уехать в родной город. Запереться у себя в комнате, сотворить ей вечную память. Любить ее в воспоминаниях и трудиться, найти новую работу, далекую от всего этого и трудиться, трудиться пока не сможет обрести прощения и тогда возможно в один день открылась бы дверь и в нее вошла Она и он смог бы любить по-настоящему, любить так как действительно нужно любить. Но он защищался и вот он «не виновен», хотя все смотрят на это по-другому. И да, его студенты. Любопытные, лукавые взгляды — «преподаватель, вляпавшийся в темную историю». Вот кто он теперь такой для них. Как можно смириться с этим? Словно механизм разбирательства приговорил его к чувству вины, вместо того, чтобы признать виновным. Это было намного страшнее. Оставаясь здесь, он чернел, чернота захватывала все его мысли, он словно хотел привести в соответствие с официальным решением, решение всего мира по его поводу. Но ему не давалось это. Он искал избавления от чувства вины и в этом становился еще более виноватым. Он начинал ненавидеть себя. Ненавидеть взгляды коллег. Ненавидеть шушукающихся студентов. Ненавидеть Катю за то, что дала вырасти семенам неуверенности в Марине. Ненавидеть Константина и Яну за то, что казались, или были, счастливыми. Ненавидеть Константина за то, что попросил его поговорить с Катей, выспросить у нее правду. А что если она подтвердит то, чего он боялся, то, что Марина была неверна ему. Неверна ему, как напыщенно. Но он верил в то, что она любила его. Он слишком поздно осознал, как это важно. Он испугался и совершил ошибку, за которую он теперь приговорен мучиться.

Николай встряхнулся, точнее он попытался это сделать. Может ничего и нет, может ему оставят его вину и тогда он совершит мужественный поступок — уволится и начнет жизнь сначала. Как бы ему хотелось, чтобы это было возможным. Но почему он не может совершить этот поступок прямо сейчас? Всем стало бы только легче. И отменить просьбу Константину поговорить с Катей. Обязательно. Почему ему не хватает сил это совершить. Почему?

Николай решил выйти из университета и пройтись, его дела здесь были окончены, он мог смело направляться к преподавательскому общежитию. Но сначала он решил прогуляться по тропинкам меж вечнозелеными, хвойными деревьями, подышать этим морозящим, но таким свежим, ноябрьским воздухом.

Он вышел и вскоре достиг тех самых тропинок. С наслаждением кутаясь в свое теплое, синее, пальто он зашагал вглубь леска. Впереди шли две девушки. Они о чем-то говорили. «Как здорово, когда можно просто говорить, когда все не отмечено печатью вины и боли» — подумал Николай. За что же человеку так страдать? Почему так выходит? Хотелось бы чтобы все было иначе, но выходит все именно так, хотелось бы чтобы кто-то мог обнять его, пожать ему руку и рассказать о совсем других местах, о дальних странах и берегах. Но он брел потерянный и одинокий, приговоренный и приговаривающий самого себя каждый день. Девушка в светлой курточке, что шла впереди повернула лицо к своей собеседнице. Николай с удивлением узнал Катю. Он не хотел ее видеть, но она обратилась для него в подобие Медузы Горгоны, слишком пугающей, чтобы отвести глаза. А он не был героем, способным разорвать круг мифического зла, в котором он существовал. Он лишь подпитывал его. Вот и сейчас, Николай обратился в столп — столп слуха — о чем они говорят?

— Я вообще не понимаю зачем она с ним встречалась… — что-то еще, но слова тонут в воздухе, так сложно их расслышать. Да и зачем вообще ты их слушаешь? Так надо? Пусть.

— А правда, что она хотела уйти от него? — Николай замирает, пожалуйста, пусть хоть что-то светлое существует под этими ноябрьскими небесами, пусть они говорят не о Марине. Но он как наркоман, тянущийся за дозой, готов был подпитывать худшие свои предположения, самые черные свои страхи и ожидания.

— Да нет, это было удобной ширмой, он угощал, а другие просто были… — Николай словно лишился возможности передвигать ногами. Они говорят не о ней! Но почему тогда в прошедшем времени? Да мало ли почему. Это не о ней. Не о ней. Не о ней. Надо просто верить в это. Ведь он знал ее, знал ее доброй, любящей, она не способна была на такое. И почему если он был только ширмой, то она так отреагировала на его расставание с ней? Это не может быть правдой. Не верить этому. Стоять на своем. Написать Константину. Пусть не говорит с Катей. Это опасный путь, путь в никуда, шоссе в никуда. Здесь теряется память, как на Малхолланд Драйв, здесь змеи вечно копошатся в яме с грешниками, ведь он чувствовал, что в компании с Катей крадет у своей памяти Марину. Здесь всегда холодно. Но подумай, ты же веришь, что они не о ней. Так значит Константин расставит все по своим местам. Узнать правду, правду которая все обелит и тогда уходить отсюда, с верой в свою вину и чистоту Марины, тогда начать путь к искуплению. Но только тогда. Так думал Николай, стоя на дорожке, вдоль которой загорались огни фонарей.

Он пришел в свое общежитие. Поднялся на лифте. Лифт опять пугал его, пугал как толпы людей на площади, как пустые, темные залы, как белый цвет, скрывающий за собой что-то совсем далекое от белизны.

Николай зашел в свою комнату. У него была ванна. Он уставился в зеркало, загнанный, усталый, непонимающий, запутавшийся в том, на что надеяться и в том, что необходимо делать.

Неожиданно он с размаху ударил себя кулаком по щеке. Светлые стены ванной отразили тень этого удара. Николай был ошеломлен. И в тоже время он почувствовал себя успокоенным. Быть может это тоже средство. Он размахнулся и ударил себя еще, в щеку, затем в подбородок. Он бил сильно. Мелькнула мысль о том, что он может оставить себе синяки. Что о нем подумают? Но разве могут они подумать что-то хуже, чем думают сейчас. А ему легче. Николай с воодушевлением продолжил хлестать себя по лицу. Не будет никаких синяков. Но эти удары отрезвляют, приводят в чувство. Да, они отрезвляли, словно глоток пива на утро после пьянки, они освобождали от боли, сами причиняя боль. Гонка по кругу. Так бывает, когда делаешь неверный выбор, когда мало сил, когда мысли ложатся тяжким грузом на твои поникшие плечи. Когда хочется разрушать, разрушать самого себя, не понимая, что у тебя все еще есть силы остановить надвигающуюся беду. Николаю в эту ночь спалось легче, чем в предыдущую, шаг на канате над башнями близнецами. Опасное увлечение, где так легко оступиться. И возможно ты оступился, уже сделав первый шаг.

4. Паша^[28]

— Я все-таки думаю об этом крайне отрицательно, — Паша кипятился, Паша бурлил. — Как о сюрреалистическом кинематографе, как об «Андалузском псе». Я не согласен с ними, но вот так вот, все же нельзя.

— Но они же националисты, ты же не поддерживаешь националистов? — обратился к нему Дима

— Однозначно нет, но в мире, в котором я хочу жить, каждый должен иметь право высказаться.

— Но одно дело высказываться, другое заявлять, что нужно взорвать центризберком и что нужно устроить революцию, да и революцию в честь чего — в честь столетия октябрьской революции? — мрачно обратился к Паше второй его собеседник Саша. — Это мне кажется в корне неправильно.

— А ты чего хотел? Счастья и поцелуев под летящим коктейлем-молотова? — Включился вновь Дима, Паша отвечал:

— Но разве ты не понимаешь откуда берется все это неправильное, оно берется из того, что сверху давит одна сплошная несправедливость, несправедливость искажает черты всего с чем соприкасается и так от одной несправедливости люди переходят к другой несправедливости. Но я верю, что чем сильнее они сжимают кулак, то больше теряют.

— Но разве возможно сосуществование политики и справедливости, политики и морали?

— Извини, но тогда, о чем мы, черт возьми, вообще говорим? Мы говорим о том, чтобы все изменилось, чтобы людям дали устраивать свою жизнь без постоянного мелочного диктата, чтобы несправедливость не давила сверху, словно тяжелый пресс, подминая под себя все на своем пути! В нашей жизни все было устроено так, на протяжении почти всего времени и конца и краю этому не видно. Если мы начнем дробиться, говорить, да — они тоже против несправедливости, но хорошо, что их садят в тюрьмы, потому что они неправильные, то мы ничем не лучше того, с чем нужно бороться. Не может быть единого рецепта, не может быть однозначно белого и однозначно черного. Не может.

— Тогда как ты объяснишь стремление бороться с системой, которая, по твоим словам, все давит, разве не рисуешь ты ее как нечто однозначно черное? — произнесла девушка, подсаживаясь за столик в кафе, который оккупировала троица мечтателей. Девушка была красивой, но как будто чем-то опечаленной.

— О, Лизок, ты пришла, я уж и не надеялся — Паша улыбнулся ей.

— Не зови меня Лизок, я понимаю почему ты это делаешь, но мне это совсем не по душе.

— Тогда как, Лиза?

— Нет, это будет не совсем правильно, хотя в любом случае выйдет не совсем правильно. Но ты можешь звать меня Елизавета, да зови меня Елизавета, — девушка строго посмотрела на всю троицу, словно винила их в чем-то.

— Друзья, это Елизавета, девушка о которой я вам так много рассказывал.

— Привет, приятно, — проговорил Дима.

— Здравствуй, — вторил ему Саша.

— Да-да, мне тоже приятно — произнесла Елизавета с таким видом, что сложно было догадаться, что ей вообще что-то здесь приятно. — Это конечно не то кафе, но может у них здесь есть кофе?

— Где ты была, я думал мы увидимся раньше, уже десятое ноября.

— Да? Ну я была…я была там. Я была занята. Меня не было здесь.

— Клянусь, тебя точно нужно познакомить с Костей, он придет в восторг от того, как ты ухитряешься отвечать даже на самые простые вопросы, — улыбнулся ей Паша, улыбнулся тепло, искренне.

— Не думаю, что нужно это делать. Мне мало кто нравится. Не стоит знакомить меня еще с одним твоим другом, — от подобных высказываний Саша и Дима почувствовали себя несколько неуютно.

— Ладно, ладно! Так вот ты говорила о том, что я рисую существующую систему как черноту. Да, приходится так делать. Потому что она приносит намного больше зла, чем добра, это ее определяет. С ней нужно бороться, потому что она не терпит разноголосицы, только той, что обличена в давно устаревшие и потому мертвые формы. А все живое, волнующееся, чуждо этой системе. Да и вообще, что за постановка вопроса, разве ты не говорила, что желаешь включиться, бороться?

— Я думаю, что бороться с чем-то, это единственный способ быть. Или не я так думаю. Сначала ты борешься с одной чернотой, что окутывает мраком все вокруг, затем с той, что приходит ей на смену. И так до бесконечности. Но борясь ты можешь сделать хоть какое-то добро, даже если это совершенно бессмысленно. — Елизавета скорбно замолчала, словно, не ожидая ответа на свою тираду, словно ей было все равно. Однако Паша все же ответил:

— Возможно ты и права, так всегда и должно происходить — люди должны самоорганизовываться и принимать ответственность за происходящее, подталкивать тех, кто сидит на верху. Народ — это власть. Но сейчас самое главное раскачать лодку, преодолеть ту тотальную несправедливость, что воцарилась у нас. Она душит нас, она затыкает нам рты, словно ничего не поменялось.

— Все будет в порядке, — напевно произнесла Елизавета.

— Ты так считаешь?

— Я просто думаю, что должна была так сказать или просто так случилось. — Снова скорбное выражение лица. Для Паши Елизавета оставалась какой-то странной загадкой, откуда она, кто она, почему хочет помочь, если не верит в то, что хоть что-то можно изменить?

— Ну…ладно, — Павел скептически отреагировал на слова Елизаветы, он уже начинал привыкать к тому, что она говорит странные вещи. Хотя бы она хочет помочь. И хотя бы она весьма красива, хоть для Паши это и не имело никакого значения, ему некогда было думать о таком, он был слишком кипучей натурой. — Как бы там ни было, что-то нужно менять, нужно стараться сдвинуть все с мертвой точки.

— А что насчет выборов президента весной? — вопросил Дима

— Я думаю будут митинги, тогда можно подключиться, ведь никого действительно с новым взглядом туда просто не допустят, не позволят они идти себе на такой риск. Все работает как часовой механизм и сбои им не нужны.

— Кстати, тут же в Москве был митинг, — Саша заулыбался, словно готовый рассказать очень смешную шутку.

— Да, и чей?

— Коммунистов.

— Очень смешно, а главное очень актуально. Я понимаю, что это имело смысл на западе после Первой Мировой войны — «Нефть» читал? — Саша замотал головой — так, а что у нас? Отжившая, системная оппозиция, лозунги о возвращении того, что умерло, потому что потеряло жизнеспособность. А главное, как меня бесит их боязнь хоть как-то измениться. Переименовались бы хоть в Социалистическую партию. Уже какой-то толк бы был. А так…пустое это все. А главное, чего они митингуют? Все прикормлены, все рядом с властью, хоть конечно, сильно на нее и не влияют. Зато, как меня бесит, в интернете расплодились все эти защитники «Великого Советского Прошлого» — бьют себя в грудь и рассказывают байки о том, как хорошо все было тогда, какой замечательный руководитель был Сталин и все в этом духе. Но на лжи нельзя построить ничего умного и светлого.

— Ты думаешь? — встрепенулась Елизавета.

— Конечно, я так и думаю.

— Но знаешь, иногда на лжи воздвигают прекрасные здания, это — правда, как понимать ложь? Вот вымысел — это ложь?

— Да, вымысел — это не правда.

— Ну тогда на лжи можно построить что-то грандиозное. Я сама, конечно, в контрах с происходящим, но все же понимаю, что так бывает.

— Елизавета, я тебя не понимаю, так ты вообще согласна с тем, что нужно бороться, с тем, что старое было дурно, что воскрешать его, значит поддерживать ложь?

— Конечно! Я прочла столько книг!

— Да, из книг можно много узнать.

— Это точно, — Елизавета вновь перешла в режим скорбной мины.

— Короче, вот мое мнение, мы должны решать — мы будем участвовать в том, что будет, ну в митингах там, протестах?

— Да.

— Да.

— Я…да… — смиренно промолвила Елизавета и осторожно пожала руку Паши. «Зачем ей это все надо, ей же как будто дела нет?» — подумал он. Но любая помощь требовалась, больше народа на площадях — это хорошо. А понимать ее до конца — он и не обязан.

Оторвемся от наших спорщиков, мы должны их понимать, но слушать их споры, ходящие вокруг одной мысли, до бесконечности, было бы утомительно. Они будут сидеть здесь, в этом кафе, привычном месте своих собраний, очень долго.

5. Яна^[29]

Это напоминало настоящее бегство, побег из темницы, которая совсем таковой и не являлась, но ощущалась именно так. Эдакий неудачный, но безмерно забавный фильм. Яна сидела в автобусе и ее душила злоба, она плакала. Несправедливо обходиться с ней так. Она же учится. Чего большего от нее требовать. «Знаешь, некоторые подрабатывают, тебе бы тоже не мешало» — так, устало, произнес это ее отец. Но для Яны это было совершенно неприемлемо. Она дернулась, она завелась. Она сказала, что возможно просто ей здесь не рады и что она извиняется, что она не одна из девочек, живущих в общежитии, подальше от дома. Дом становился основополагающим понятием данного момента. Чувствовала ли она себя там дома? Не хотелось ли ей сбежать, уйти, хлопнуть дверью. Слишком сильно хлопать дверью Яна не могла, но это было и не страшно, мама никогда не подведет, никогда не оставит ее без помощи и поддержки. Она поможет. Но Яне все равно хотелось сбежать. Пусть дверь остается приоткрытой. Но все равно — сейчас она хотела оказаться в другом месте. Воздушное дитя, которому всегда кто-то надувал подушки-облака, нуждалась в ком-то, кто и сейчас это для нее сделает. Решительность была ее чертой в той мере в какой может позволить себе решительность человек, тылы которого надежно прикрыты. Дом, решительность. Так складывается мозаика отдельного. А решительность ключ к пониманию общего. Здесь все принимают решения — одни ведут вниз, другие подталкивают вперед, третьи отрывают от земли. Воздушное дитя, пусть ей и было уже двадцать лет, парило на своей кровати-облаке и не хотело спускаться вниз, видеть то, что происходит внизу. Спрятаться под крыло, защититься надежностью, пусть даже и призрачной, этого ей сейчас хотелось. Автобус вез ее вперед, она знала, куда она едет. Как часто люди знают на самом деле куда они следуют? Открывается ли перед ними истинная картина происходящего? Бредут ли они по улочкам далекого, заграничного города, по южным республикам бывшего СССР или по Куршской косе в надежде, что ветер не сдует их. Куда на самом деле они стремятся? Ведь это только сейчас, только сегодня. Ты придешь в перевалочный пункт своей жизни и побредешь вновь дальше, в дальнейший пункт. Некоторые из нас делают из перевалочного пункта свою Мекку и остаются там навсегда, веря, что обрели опору. Но этой опоры нет, черви и термиты подтачивают все возведенные нами здания, истинная сущность вещей их исчезновение, нет ничего постоянного и нет ничего более заслуживающего сожаления чем человек выброшенный на мороз, хлопающий глазами, не понимающий, как это могло случиться с ним — с НИМ? Ведь все было так точно, так надежно. Но безумие смеется, под давлением все распадается — семьи раскалываются, люди одиноко бродят по улицам. Нет надежных пунктов, нет постоянного укрытия от холодного ноябрьского солнца. Даже если катастрофа разразится в июле, ноябрьское солнце всегда где-то рядом. Чей-то смех будет преследовать несчастных, лишенных крова, выброшенных на свет, где они верили, им уже никогда не придется брести куда-либо. Но идти надо, идти надо всегда. Весь мир — это перевалочный лагерь, пункт в который вы пришли переночевать и двигаться дальше. Относитесь к этой жизни как к одной бесконечной поездке за впечатлениями. Ко всему, что вы видите, как к достопримечательностям, а к месту, где вы спите, как к хостелу, который рано или поздно придется освобождать. И не дай вам Бог относится к миру как к чему-то уродливому, это вопьется в вас всеми своими клыками и лишит ваши скитания всякого смысла. Вы будете видеть лишь бесконечные пустынные долины. Долины под ним, под ноябрьским солнцем. Но ваш путь должен лежать дальше. Дальше. Туда, где обрывается земля и начинается море, туда, где за далеким морем…а что там? Кто его знает.

Яна точно не знала. Она была далека от подобных рассуждений. Ей нужна была устойчивость, пусть и временная, а дверь пусть остается открытой, пусть поддержка продолжается, а она будет продолжать свой бунт, свое восстание. Она будет наказывать. Но она не против рискнуть и попробовать что-то новое. И возможно этот автобус отвезет ее куда-то, где это новое окажется возможным.

Автобус мерно урчал, он вез всех своих путников куда-то, а сам не интересовался куда. Ему это безразлично. Как безразлично вашим ботинкам куда вы идете. Как безразлично вашей одежде, как безразлично поездам и самолетам. Яна подумала о самолетах «Было бы здорово улететь куда-то, было бы здорово бродить где-то вдалеке, где никто тебя не знает и ничто не давит на тебя, только ты давишь на дорогу». В этом она понимала Константина. «Каждый город — как новая встреча, открывающаяся тебе, чарующая незнакомка» — так, кажется, он проповедовал. Ох уж этот Константин. Ветреный. Но такой милый, Яна начинала лучше понимать его и видела за юмором и сарказмом человека, желавшего лучшего всем и самого хотевшего быть счастливым. Может ли она составить его счастье? Может ли он составить ее счастье? Можно просто обходится вопросами. Но сейчас, в этот миг, в этой главе истории, вопросы требуют ответов, нужно что-то решать. Ветер поднимается и возносится от земли вверх. Стремительный как ветер. Кто? Все. Все стремительно как ветер. Все разворачивается и темп ускоряется, представление окончено, оно окончилось уже даже давно, настало время настоящим действиям. К Яне приходило осознание этого. Откуда? Она сама толком не понимала. Да и не должна была. Но она готова была рисковать, готова была на что-то решаться.

Она вытащила телефон и набрала номер, его номер:

— Я подъезжаю, встречай, — она улыбнулась, хоть до сих пор и чувствовала себя не очень. Но встреча с ним будоражила ее сознание. Это что-то значит, это будет что-то значить.

Пять минут спустя автобус подпрыгнул и оказался на остановке, новенькой, хоть в каком-то смысле.

Константин приветливо улыбнулся ей, он был одет в черное, но уже зимнее пальто, да, зима пришла, настали три самых темных месяца в году. Вы знаете, что подлинная зима приходит восьмого ноября? Задумайтесь над этим. Яна была одета куда легче. Светлое, почти белое пальто, длинное, прямо до ее черных, невысоких сапожек. На голове у нее была шляпка с полями. Она ответила Константину улыбкой. Они обнялись. Под этим ноябрьским небом тоже возможны объятия. Но к чему они ведут, куда убегает дорога? Кто знает? Константин взял ее за руку и повел к своему дому. Он жил в однокомнатной квартире, один, еще один подарок от родителей, еще одно воздушное дитя, парящее в небе, но его облака были свинцового цвета и готовы были пролиться дождем. Яна чувствовала в нем эту обреченную мрачность, прячущуюся за буйной веселостью. Он не был таким, но что-то таким его делало. Сделало. Что-то или кто-то. Могла ли она помочь ему разогнать тучи? Она не знала. Кому вы можете помочь воздушные дети? Должен прийти кто-то, кто сумеет подхватить вас у земли, когда вы наконец решитесь, а я бы очень хотел, чтобы вы решились, спрыгнуть со своих облаков и принять то, что необходимо принять. Но они не думали об этом.

Яна с Константином поднялись на лифте на его этаж. Они вошли в его квартиру. Яна была освобождена от своего пальто. Ветер подхватывает и несет к решениям всех. Она повернулась к Константину спиной и приподняла руками свои длинные светлые волосы. На ней было красное платье, которое так ему нравилось:

— Застежка сзади, помоги.

Константин осторожно подошел и расстегнул застежку ее платья. Вечер спускался на город, ранний в это холодное, стылое время года.

Ах воздушные дети, вы играете в свои игры, гадая к чему они приведут, надеясь на лучшее, но ваши сердца слишком мягкие чтобы сочетаться в вечном объятии. Воздушные дети идут туда, куда ведут их желания, которыми они ускоряют свои облака. Чистые или свинцовые. Но решение было принято. Платье заскользило по плечам и спине Яны, она обернулась и прижалась к Константину.

6. Я^[30]

Я вышел и закурил. Почему я не пошел на балкон? Не хотелось потревожить ее. Но почему вообще в такой момент я захотел выйти, отойти от нее? Когда-то я бы пролежал до самого рассвета, не смыкая глаз и любуясь ею. Что изменилось? Почему я стал другим? Первые раны самые глубокие? Что-то вроде того. Но глубокие и не первые. Главное избежать новых, поэтому я смотрел на нее с осторожностью, поэтому восторг от того, что она рядом не захватывал меня полностью, как это было когда-то. Я стал другим. Это печалило. Я затянулся, в этот ранний час, в пять утра, когда еще совсем темно, из ниоткуда возник мужчина в грязной куртке, с рыжей бородой и натянутом на голову капюшоне. Я заволновался. Не хватало только, чтобы меня тут треснули чем-то вроде бутылки по голове. Он ровно обратился ко мне:

— Не угостишь сигаретой?

— Нет, нету, — довольно резко ответил я. Во-первых, поделиться сигаретой не значит спастись от возможных в таком случае проблем, а во-вторых, подавать сигаретку каждому бомжу, что тебя попросит…нет уж. Что за питерские замашки.

— Ну как знаешь, — мужчина равнодушно посмотрел на меня и побрел дальше. Я быстро докурил и отправился к себе.

Не хотелось, чтобы сквозь сон — она спит, когда-то с кем-то я не спал до самого утра — Яна почувствовала запах сигареты, но что есть, то есть.

Я все-таки с удовольствием посмотрел на нее. До плеч ее укрывало одеяло, хорошо, что оно такое широкое. Хорошо, что и диван можно разложить, хоть я такого и не ожидал. Она мирно спала. Сон придавала ангельское выражение ее лицу, светлые волосы разметались. Я аккуратно погладил их, провел рукой по ее обнаженному плечу. Я попытался заглянуть внутрь себя, найти в себе бесконечный восторг любви к ней. Но…я чувствовал лишь приятную нежность и влюбленность человека, вполне довольного тем, что ему довелось обладать чем-то красивым. Я же не такой. Я не был таким. Почему сейчас все именно так?

Я не находил ответов на вопросы что мучили меня, может, потому что наши отношения оставались флиртом двух птичек, а не чем-то большим? Но разве они не стали чем-то большим сейчас? Разве не проговорили мы весь вечер и начало ночи, перемежая разговоры ласками? Так все и было. Да и вот — я не сплю, я смотрю на нее, но я хочу увидеть больше, чем вижу в действительности. Но этой волшебной магии не происходит. Я вижу лишь симпатичную, пожалуй, даже красивую девушку, спящую рядом со мной. Но не больше. А ведь не должно быть никаких «пожалуй», все понятия в такой момент должны вообще исчезать. Но они остались, оставляя вместе с собой горькое ощущение. Я изменился. Могу ли я снова стать таким как раньше, до всех разочарований, что меня постигли? Могу ли я? Я не знаю. Я хотел верить в это в момент нашего с Яной первого поцелуя и тогда казалось, что густая пелена, окутывавшая меня, расступилась, но потом, я чувствовал все натяжки, все искусственные подпорки своей влюбленности. Да, я был влюблен. Я был очарован ей. Но внутри меня не проносилось надежд на то, что это навсегда. Мне нравилось то, что это сейчас. Но может быть так и надо, может быть я смогу оттолкнуться от этого, как от трамплина, и мы вместе построим надежное здание на фундаменте, в основании которого не лежал лживый треп о «навсегда», «безумно люблю» и так далее. Но готов ли я к этому, хватит ли у меня на это сил, когда я не верю? А что может заставить меня поверить? Может ли хоть что-нибудь, хоть когда-то еще в этой жизни? Я не знал. Я бессильно смежил веки. А она? Яна? Ведь она доверилась мне…Конечно это ничего не значит, я слишком много значения придаю этому, тому, в чем не так много значения, не так ли? Но я так не считал, для меня все еще был смысл в этом, это должно выражать любовь, а не быть просто так. Но так ли это для меня? Не стал ли я как все? Просто плыву по течению и куда меня вынесет оно, даже не догадываюсь. И еще этот ее вопрос: «Можно я останусь?». Ответ, казалось бы, дан, она осталась, но она уточнила: «Я хочу остаться здесь не на одну ночь, я хочу попытаться, чтобы это было чем-то серьезным, не бойся, у меня будут средства, я не хочу сидеть на твоей шее, подумай и скажи мне утром, я не давлю на тебя». Вот так просто. Она приняла решение, она спросила. А готов ли я принять решение в ответ. Это большое решение. После Лены я зарекался вообще с кем-то встречаться, а уж жить с кем-то тем более. Но если у нее хватает смелости задавать вопрос, то может быть у меня должна быть смелость дать ответ. Ответ все равно будет, но я не хочу, чтобы он был молчаливым отказом. Я хочу измениться вновь, я хочу хотя бы попытаться. Раздумывая об этом, я внезапно провалился в сон.

Мне снился берег, ярко сияло рассветное солнце, уж конечно это не ноябрь, почему-то подумалось мне. Прямо напротив солнца стоял какой-то человек, я видел лишь его силуэт, солнце не давало разглядеть его четко. Он обратился ко мне:

— Ну вот и ты. — Он просто констатировал факт. Я ответил, словно это могло на что-то повлиять:

— Да, это я.

— Мы немного озадачены, мы ухватываем направление мелодии, но вот слова песни не всегда нам известны. Они становятся сюрпризом. Впрочем, они сюрприз и для того, кто поет. Старик. Это уж точно сюрприз. Не-о-жи-данность, — по слогам проговорил он и засмеялся. — Не переживай, это не так уж плохо и уж точно не так и важно. Просто ты должен запомнить несколько вещей.

— Каких вещей?

— Во-первых, реальный красный это не настоящий красный. А тебе нужен настоящий красный. Понимаешь?

— Нет.

— Да, ты не понимаешь, но постарайся понять, сейчас это не важно, главное вовремя повернуть туда куда надо. Слушаешь?

— Да, — что за странный сон.

— Во-вторых, красный двойственен. Настоящий красный двойственен. Это сюрприз, неожиданный поворот мелодии. Тебе важно следить за ее поворотом. Один красный проявится намного позже, второй довольно скоро. Но…твое сердце такое слабое. Я не уверен, что красное, что придет позже тебе под силу. А то красное что придет раньше, совсем скоро, представляет собой более верный шанс. Мы думали красный один, но появился второй. Точнее еще не появился, но появится. Это важно, понимаешь?

— Нет.

— Ох, как это сложно объяснять, я тоже часть песни и мой словарный запас ограничен, но меня определяют не слова, а мелодия. Так вот, в-третьих, белый прекрасен. Но он может помочь тебе закалить сердце, а может сломать тебя. Это очень важно. Очень! — человек повысил голос — Запомни это обязательно. Запомнишь?

— Я постараюсь.

— В-четвертых, синий искусственный цвет, не верь ему, это ловушка, синий убивает красный. Как и белый может помешать красному, а может научить тебя ценить его. Это все, что я хотел сказать. Константин, проснись!

Яна гладила меня по лицу. Я сонно улыбнулся ей, сон выветривался из моей головы, чего только не приснится.

Она улыбалась мне, но глаза ее смотрели ожидающе. Да, я должен дать ответ, я обязательно должен это сделать. Я потянулся на встречу Яне и поцеловал ее. Я посмотрел в ее глубокие, зеленые глаза и сказал с уверенностью, которой у меня на самом деле не было:

— Я хочу, чтобы ты осталась тут, я правда этого хочу.

Яна крепко обняла меня, стремительно, словно ветер.

7. Полина^[31]

Полина чувствовала себя не в своей тарелке. В конце концов и она может обидеться. Ведь правда — может? Или нет? Родители попросили, чтобы она отдала им больше денег. Но ведь они и так хорошо зарабатывают, а она старается, выбивается из сил, когда могла бы, подобно многим, отмахнутся, сказав: «Я ведь учусь, я должна посвящать все время учебе». Но она так не говорила, да даже и не считала. Хотя возможно так было бы правильно считать. Но она считала это неправильным. В какой порочный круг она себя загнала? У всего же есть предел. Но она стискивает зубы и будет терпеть.

Вот и суббота. Новый день, новое занятие по тому, что называется «история мировых цивилизаций». Хотя это скорее философия, растянувшаяся на два года. Но она не возражала. Около университета она увидела в этот ранний час Константина Евгеньевича с…как ее…курсом старше. Слух уже заполз в распахнутые двери:

— А вы слышали…

— А вы слышали?

Константин Евгеньевич притянул девушку к себе и крепко обнял. Полину почему-то кольнула ревность. Но почему? Конечно, он был симпатичен ей, но едва ли более того. Да и главное, она ведь не из тех, кто станет встречаться со своим преподавателем. Но почему-то было обидно, что теперь этот вопрос решен и без ее волеизъявления. С другой стороны, это так похоже на него. Найти себе красивую картинку, которая бы украшала его. Полина одернула себя. Сама она была далека от того, чтобы считать себя красивой. Хотя ей и говорили, что она весьма симпатичная. Но она не придавала этому значения. Она поспешила внутрь здания, затем к гардеробу, а затем и к кабинету на четвертом этаже. Все идет просто, своим чередом. Она просто должна продолжать делать свои дела. Делать их хорошо, так чтобы самой было не стыдно. А это ведь непросто, запросы у нее высокого уровня. Константин Евгеньевич, конечно, опоздает минут на пять — лишняя сигарета, а еще, теперь, милование с красивой — ее-то она считала красивой — студенткой. «Это все неважно, это его дело, каждый должен жить так как считает правильным». Но понятия о правильном у Полины были довольно строгими. В 8:35, ровно так как она и думала, в уже заполненный студентами (преимущественно студентками — конечно, парни здесь почти не учатся) кабинет, как-то беззаботно проник Константин Евгеньевич, он ловко оценил то, что присутствующих достаточно для его персоны и уже разоблачаясь из своего зимнего пальто принялся наговаривать лекцию:

— Мы стоим на пороге важнейшей темы, я конечно имею ввиду, Канта и его философию, но сегодня нам необходимо ознакомиться с одной стороны с философией Дэвида Юма, оказавшего на Канта колоссальное влияние, а также коснуться исторических процессов, протекавших в Европе во второй половине восемнадцатого столетия, я, конечно дам вам общее понимание, а вы уже на семинаре попробуете разжевать нам кое-что поподробнее, но надеюсь без исторических анекдотов — говорил он словно сам с собой, но в тоже время, косил карим глазом на аудиторию, голос громкий, речь бойкая, переодевание нисколько не мешало ему. Полина задумалась — сколько же ей нужно потратить времени и сил, чтобы так беззаботно говорить о важных (она считала их таковыми) материях. Да и вообще, говорить перед небольшой толпой — это для нее что-то из ряда вон. Она, конечно, выступала на семинарах и Константин Евгеньевич, как правило, хвалил ее, даже выделял, что было приятно, но все же это не тоже самое. — Так вот, Дэвид Юм, шотландец по рождению, родился в 1711 году, умер в 1776 году, представляет собой вершину, как во всяком случае считал Вильгельм Виндельбанд, английского просвещения, а у нас нет поводов с ним не согласится. Его позицию в философии, как правило схематично характеризуют… — время уплывало, вместе с мерным расхаживанием Константина Евгеньевича по кабинету, пока что он еще не занял свой трон, не уселся на парту, стоящую перед его рабочим столом, за которым он проводил время, разве что отмечая отсутствующих и наделяя желающих (или нежелающих, но такое было редкостью) темами на следующий семинар.

Время лекции пролетело быстро, Константин Евгеньевич даже не стал отвлекаться на перекур, которому он, впрочем, воздал должное перед семинаром. Что он делал там? За пределами этой комнаты, в которой устало поеживалась Полина? Кто знает? Может просто курил, может вновь увиделся с объектом своего несомненного обожания. Кто знает? Нам это знать не дано. Наше внимание приковано к Полине. Она устало потирала виски. Сегодня суббота. Значит сегодня, после занятий ей снова идти в кафе, на работу, это как-то смешно, она работает не ради обретения большей самостоятельности, а, чтобы еще больше помочь родителям. Справедливо ли это? Идея справедливости, как сказал бы он, рождена фантазией чьего-то ума. Полина была не согласна с этим, справедливость должна существовать, в ее мире, во всяком случае, она существует, пусть не всегда и осуществляется. Начался семинар, потянулся калейдоскоп ответчиков, язвительные комментарии Константина Евгеньевича. Полина чувствовала, что ему вовсе не охота язвить, он не такой человек, но, с другой стороны, тогда почему он это делает? Вообще, с ходом времени Константин мрачнел, какие-то беспокойные мысли терзали его разум. О чем он думал? Что беспокоило его? В чем он…сомневался? Полина не знала этого, но желала ему всего наилучшего. Вот и подошел к концу семинар. Почти. Как много скрывается за этим простым, неброским словом — «почти». Оставалось пятнадцать минут до раздачи заданий на следующий семинар. Константин Евгеньевич провозгласил время общей дискуссии на вольную тему. Еще одна вольность в чреде вольностей, которые были ему позволены или которые он сам себе позволял. Полина протянула руку:

— Я хочу предложить тему

— Ну-ну, смелей, об этом я вас и спрашиваю — Он улыбался улыбкой, словно говорящий «я не хочу никаких тем, я хочу быть не-здесь»

— Важно ли работать, будучи студентом, я понимаю тема очень узенькая, но мы ведь можем обсуждать что-угодно — голос Полины обретал уверенность, хоть она ее и не чувствовала.

— Да ради Бога, если никто не против.

Кабинет заполнился смешенным гулом голосов. Вряд ли они разделяли оптимизм по поводу этой темы. Абсолютное большинство не работало. И она знала, что некоторых раздражает ее позиция по данному вопросу, «Господи, зачем я предложила эту тему, это же будет ужасно». Полина начала выкладывать свои соображения о тотальной беспечности и несамостоятельности современных молодых людей, о том, что важно, как можно скорее попытаться обрести эту самостоятельность, о том, что чем раньше ты это сделаешь, тем лучше тебе придется в дальнейшем. Глаза смотрели на нее с неодобрением. Константин Евгеньевич щурился, словно примеряя тему на себя и это ему явно не нравилось, он начал корчить недовольное выражение лица. Полина закончила, ей не за чем было садиться, она могла высказываться сидя, таков порядок общих обсуждений на вольную тему. Раздался голос справ от нее, принадлежавший Анастасии:

— Я все, конечно, понимаю, но наша главная задача сейчас учиться, получать образование, приобретать социальные навыки, а не сходить с ума бегая с учебы на работу. Не надо навязывать свое мнение. — Подключился и Константин Евгеньевич, он явно помрачнел, ведь будучи студентом он никогда не работал, кроме того случая, когда неделю он предлагал продегустировать алкоголь в каком-то супермаркете:

— Я, конечно, все понимаю, тут могут быть разные позиции, но то, как вы говорите, вы словно считаете, что это святая обязанность каждого быть как вы. Это замечательно, что вы работаете, еще больше я рад, что это не сказывается на вашей учебе в плохую сторону, по крайней мере на моем предмете, — он усмехнулся, — но нельзя судить только со своей колокольни, точнее мы все так и делаем, но нельзя про это забывать и стараться одернуть себя. Не всем дано быть святыми и мучениками. Не стоит произносить здесь нагорную проповедь в пользу работы. Не всем дано быть такими как вы — а вам не стоит слишком уж задирать нос по этому поводу, — Константин начал язвить, а Полина удивленно на него воззрилась, — я конечно понимаю, что вы у нас святая, вам только нимба не хватает над головой — но все же вы не правы, — вот зачем он так обрушился на нее, зачем? Полина думала, что найдет в нем союзника. А обрела противника. Это было обидно. Она снова уставилась вглубь себя, пытаясь понять, почему его слова так задевают ее. Неожиданно раздался голос:

— А я считаю, что она права. Разве честно набрасываться на нее, когда она сама доказывает, что можно и работать, и преуспевать в учебе, — да, это был Сергей, «постоянный воздыхатель». Больше никому не захотелось меня поддержать, — с грустью подумал Полина. А он поддерживает меня, только потому что я ему нравлюсь, зря я завела эту тему.

— Никто и не набрасывался, остынь, несчастный, — с шекспировским пафосом обратился к Сергею Константин Евгеньевич, — просто не надо выдавать желаемое за действительное. И не надо ожидать, что все могут дотянуть до ваших золотых стандартов. Эта тема повергает меня в депрессию. Пора ее заканчивать. Итак, темы на семинар.

Темы на семинар были розданы. Они были отпущены. «Хорошо, что по сравнению с началом года наши занятия сдвинули на первую и вторую ленту» — подумала Полина. Задумавшись о предстоящем дне в кафе, она запнулась о стул и упала, ударившись головой о соседнюю парту, видевшие это охнули, но первым рядом оказался Константин Евгеньевич, он присел на колено перед упавшей девушкой, заботливо убрал с ее лица прядь волос и посмотрел на место ушиба, нежно погладил ее по голове, обратился к ней:

— Ну что же вы, так вы можете и с работы и учебы пропасть, надо быть аккуратней, — он осторожно помог ей подняться. — Вот вы и в форме, обязательно обратитесь к врачу, если голова начнет кружиться, хотя врачи наши и хлам.

Полина уходила и это происшествие сгладило все нападки, которым подверг ее Константин. Она твердо решила для себя, что всегда будет стараться больше, работать больше, учиться больше, прощать больше, понимать больше. И никогда ни что не заставит ее плохо подумать о Константине Евгеньевиче.

8. Улицы и переулки^[32]

Оркестр начинает играть, представления выступающих никто не делал, но это и не обязательно. В каком-то смысле оно сделано. Призрачный мужчина поет: «На улицах и переулках…что-то там, что-то там», только язык совсем другой. Но так ведь надо, так понятнее. Она понимает это, она проходит по главной улице города, выруливая от площади перед большим концертным залом, через типа-триумфальную-арку вот на эту самую главную улицу. Она знает, что песню завели специально и что она здесь специально, рука фантазии похищает ее из одного места и помещает в другое — сюда. Зачем? Она не вполне отдает себе отчет в этом. Но знает, что это хитрая прихоть. Прихоть — это же что-то по определению хитроватое. Или нет? Как разобраться со всеми этими словами? Она думает об Эйфелевой башне и человеке, что так ее ненавидел, что обедал лишь в ресторане в ее основании. Темный локон выбивается и падает ей на глаза, она досадливо поправляет его. «На улицах и переулках….» Она соображает, лихорадочно. Картина у нее в голове уже есть. Она видит дорогу впереди и ей она совсем не нравится. Но надо стараться. Так решает она. Или так решают за нее? Так сложно во всем этом разобраться. Три уборщика с метлами на тротуаре начинают танцевать, выбрасывая при каждом повороте вокруг себя метлы в сторону. Она невольно улыбается. Значит для нее возможно что-то невольное? Или лучше сказать самопроизвольное. Или она целиком и полностью зависит от чужого произвола. Она знает, что у нее будет много времени с этим разобраться. Но разбираться надо. И чем быстрее, тем лучше. Пожилой мужчина в третий раз заводит: «На улицах и переулках». Да это улицы, да, это переулки. Она может потрогать их своими руками, прикоснуться к грубоватой облицовке домов, зайти в бар, заказать кофе и круассан. Интересно их здесь подают? Так хотелось бы, чтобы да. И вообще, что означает это «может». Она может, потому что она хочет, или потому что так хочет тот, другой? Она чувствует, что на нее не давят, не прижимают пальцем к брусчатке улицы. Не придавливают всеми силами гравитации. Оставляют ей какую-то свободу. Она живет между ударами. Они оживляют ее. Они не задумываются по конкретному плану. Они словно приходят откуда-то из вне. Они не план. Это внушает надежду. Она думает об оплавленных часах Дали. Даже квадраты сжимаются в шторм, ведь верно? Даже скачущие линии оставляют зазоры. Значит, она здесь, и она живая. Она может что-то делать. Что-то хорошее, но она видит и очертания дорог, убегающих в будущее. Они расплывчаты, но концы их словно прибиты насмерть. Насмерть. Прибиты. Она усмехается. Это так печально. Но что ей за дело до него. Равно как и до других. Она просто поставлена в ситуацию. Можно помочь, можно попытаться делать добро, это ее устраивает. А он…ну он просто будет рядом. В конце концов, что он из себя представляет, неуловимое сплетение, нечеткое, но оформляющееся с каждой неделей. Наверное, тот может быть доволен. Девушка касается рукой проходящего мимо (можно ведь и так сказать) здания. Оно есть. Оно становится зримым, осязаемым, чувственным. Пусть споют «Странную магию» — думает она. Но начинает играть совсем другой мотив^[33]. Нежные струнные звуки. Она знает тщету этих звуков. Она обладает и этой способностью — она знает все, что знает он. А для него под эти звуки умирала Альбина. Так трогательно. Она не она. То есть она есть она, но не та — другая. Она видит так четко финалы, конструкции и приемы. Но своего она не видит. «Может у меня его и не будет». Она останавливается и спрашивает у проходящего мимо человека.

Девушка с темными волосами: Какой сегодня день?

Мужчина: Простите?

Девушка: Число, я забыла (мило улыбается)

Мужчина: Двадцатое ноября, пожалуйста.

Девушка: Спасибо.

Она знает, что знает он, но кое-что приходится подталкивать. Значит она может толкать. Пока что она во всяком случае может. Кто знает, что будет потом, когда история зацентрируется и вокруг нее тоже. Тогда возможно она не сможет. Или сможет? Так необычно. Музыка вновь сменяется^[34]. «Так быстро» — думает она. Он шутит с ней, развлекает ее? Ей не нравится эта песня. Может просто в пику ему. Значит она может пикировать с ним. Это важно запомнить. Главное потом не утратить. Возможно, на что-то, можно будет повлиять. Это обрамление так нелепо. Это все ради пяти строчек реплик? Или ему так захотелось побаловаться? Он такой странный. Она думает. Знать все, что знает он. Но так ли это? Может что-то он от нее прячет? Он может себе это позволить? Наверное, запросто. Играть в игру с обманщиком. Это ее доля. Но она уже знает, что кое-какие флуктуации ей позволены. Это хорошо. Может она будет толкать так сильно, что даже сможет сдвинуть мертвые точки в конце. Но с другой стороны…зачем? Они разве важны для нее? Вовсе нет, это просто нелепо волноваться из-за них, хоть кого-то из них. Она не будет. Она будет шагать по этой улице. С темными волосами и в пальто, скрывающим белую блузку и верх длинной синей юбки. Разве что ее сапожки на высокой шнуровке ничто не скрывает. Они начинаются ровно там, где заканчивается юбка. Может это все должно ей льстить. Но…зачем он так? «Не задавай вопросы, он сам не знает на них ответа». Она знает контуры будущего, будет две пересменки и одна довольно скоро. Что изменит это для нее? Ее судьба связана с…неважно. Да и как связана, ничем конкретным, ни великих страстей, ни любви. Да и не нужны они ей. Вот даром не сдались. Она вообще смутно понимает почему она здесь и почему она такая. Ловкий трюк, фокус зарвавшегося изобретателя? Она видит их всех. Всех, кто придет позже. Но они не внушают ей никакой симпатии. Да и чему там особо симпатизировать? Будет и откровенный козел, и неуравновешенная особа, приехавшая откуда-то издалека. Издалека. Смешно. Разве что светловолосая девушка, скромная и забитая, прячущая половину своего лица за своей прической. Она вздыхает. Ей стоит злится на него за подобные выверты? Это же жестоко. Но ведь и мир жесток. Реальный мир жесток, реальный мир жесток, хотя бы потому что порождает нереальную жестокость. Но ведь не только поэтому. Наверное, нет. Она знает это, потому что знает он. Но можно ли ему верить? Сколько вопросов. Сколько сомнений. И главное все это будет тянутся так долго. Трагическая фигура и человек-неправильный-выбор. Их должно быть жалко? Ей не особо. К чему жалеть о сплетениях и сцеплениях…Она попыталась закончить мысль. У нее не вышло. Значит все же она не способна. Но она будет стараться. Она увидела черного котенка, ежившегося на холодном ветру, выходящего из двора одного из домов. Она присела на корточки. И поманила его к себе, котенок подошел, и она погладила его. В кармане ее пальто оказалась, ох ну надо же, колбаса, она принялась кормить котенка. Потом взяла его и спрятала под пальто. Не иметь возможности и быть жестокой это не тоже самое. Может ей и стоило бы быть. Может ей стоило бы стать самым жестоким человеком…человеком…ха-ха…какого только можно вообразить. Но она не способна на такое. Почему я не способна на такое? Таким вопросом задавалась она. Потому что я такая Я, или потому что я такая я? Вы не понимаете разницы в вопросах? Но эта разница очень существенна. Да смените же уже мелодию. Она меняется^[35]. Да уж, увидимся в мечтах. Мы уже в них? Но разве это то, о чем стал бы мечтать нормальный человек? Могу ли я стать нормальной? Могу ли я жить? А не просто ходить, говорить и действовать. В чем разница? Сколько много у нее вопросов. С ума можно сойти. Она понимала, что тут все происходит особенным образом. Сейчас толком не дали поговорить этому — второму. Ну а что, она сама одна огромная…. Ах, опять не смогла. Пыталась, но не смогла. Но семена сомнения посеяны. Надеюсь, что посеяны, думает она. Но ведь она даже толком не представлена. Не в том смысле, что не назвала свое имя. Это не единственное, что важно. Сколько еще будет это длиться? Сколько ей еще идти по этой улице. Кто-то весь день блуждает по Дублину, кто-то два дня прыгает по небесному городу. Ох, ну надо же. Почти сделал это, ходишь по тонкой грани. Из переулка выходит молодой человек, с бородкой, усиками, бакенбардами и явно давно не стриженный, она знает это, хоть на нем и коричневая шапочка. Он улыбается ей. На вид ему тридцать лет.

Молодой человек: Не желаешь прогуляться?

Девушка: С тобой? Не очень.

Молодой человек: Ты это напрасно, когда я здесь все становится таким сюрреалистичным.

Девушка: Мне и так хватает сюрреализма. Почему я все вижу?

Молодой человек: Совсем не все. Не льсти себе. Хотя ты конечно уникальна.

Девушка: Вот я и спрашиваю — зачем все это?

Молодой человек: Ты мне очень нравишься.

Девушка: А ты мне, нет.

Молодой человек: В этом моя трагедия.

Девушка: Назови мое имя.

Молодой человек: Нет, если я назову его, шутка испортится.

Девушка: Так для тебя это все шутка?

Молодой человек: Трагическая шутка, как обычно и бывает в жизни.

Девушка: А что будет в конце?

Молодой человек: эта самая штука, что движет солнце и светила.

Девушка: Это невозможно.

Молодой человек: Ну я очень постараюсь.

Девушка: Я не поддамся.

Молодой человек: Если бы поддавалась, то мои старания ничего бы не значили.

Девушка: Я не хочу с тобой больше говорить.

Молодой человек: Знаешь, мне обидно, но по сути все, что я хотел, уже сказано.

Он уходит. Она остается стоять посреди улицы, на ней становится все больше людей, котенок у нее под пальто жалобно мяукает.

Примечания

25

Музыкальная тема данного эпизода песня группы Electric Light Orchestra — «Queen Of The Hours»

26

Музыкальная тема данного эпизода песня группы The Postal Serviceс — «Such Great Heights»

27

Музыкальная тема данного эпизода песня группы Pink Floyd — «Nobody Home»

28

Музыкальная тема данного эпизода песня группы The Beatles — «Revolution»

29

Музыкальная тема данного эпизода песня группы Renaissance — «Bonjour Swansong»

30

Музыкальная тема данного эпизода песня группы Dire Straits — «Romeo and Juliet»

31

Музыкальная тема данного эпизода песня Brian Wilson — «Love And Mercy»

32

Музыкальная тема данного эпизода, во всяком случае сначала, песня Tony Christie — «Avenues and Alleyways»

33

Музыкальная тема меняется на Antonín Dvořák — Drobnosti Op.75a — Cavatina, moderato

34

Музыкальная тема меняется на Emerson, Lake & Palmer — «The Great Gates of Kiev»

35

Музыкальная тема меняется на Jim Bonney, Bill Lobley — «Goodnight, Irene»