В ожидании полета

Евгений Сидоров, 2020

Загадочное самоубийство Марины нарушает спокойное течение жизни университетского городка. Ехидный преподаватель философии Константин пытается вытянуть своего друга Николая из черных лап депрессии, в то время как юная Кристина, взрослея, открывает в себе неожиданное чувство. Елизавета стоит на пороге загадки, которую не так-то просто разрешить. Легкость наивного бытия, которого никогда не было; мир, в котором все не то, чем кажется, и тайна, которую может разгадать лишь пытливый взгляд. Все мы – персонажи чьей-то истории, но кто ее пишет? И кто ее читает?.. Комментарий Редакции: Мистический роман, который куда реальнее самого страшного сна и выше самого головокружительного чувства. Роман-зеркало, роман-открытие и роман-откровение, ведь лица его героев поразительно знакомы и беспредельно ясны. Не потому ли, что эти лица – наши?

Художественное оформление: Редакция Eksmo Digital (RED)

В оформлении использована фотография:

© Fritz Jorgensen / iStock / Getty Images Plus / GettyImages.ru

* * *

I.…Мы Зашли?

1. Яна^[1]

–…И когда ты приземляешься все оказывается совсем не тем, чем казалось… — Она взглянула на него внимательно, на долю секунды его взгляд словно унесся куда-то ввысь, но затем он встряхнул головой, вернулся с небес на землю, а Яна улыбнулась ему и тогда Константин рассмеялся, выпустив клуб сигаретного дыма. Сам в себе, со своими загадками и вечно в перевозбужденном состоянии. Да и смысл его слов, мурлыкающих, музыкальных, ускользал от Яны. Внимательный взгляд ее коснулся его чистых щек, щек странствующего художника, что в поисках своего спасенья. Романтизирую. Шутник, с прищуром. Внимание приятно. Она согласно кивнула и, обернувшись, проверила, не надвигается ли на эту своеобразную «курилку» кто-нибудь из знакомых ей преподавателей. Кто-нибудь, не считая Константина Евгеньевича, явно пребывавшего в приподнятом настроении и готового подарить объятия всему этому миру. Он еще раз окинул взглядом синеву небес, словно прощаясь с чем-то увиденным им минуту назад. А затем он окончательно отпустил небо и обратился к земле. Он тоже, как поняла Яна, оглядывался по сторонам, цепляя взглядом проплывающие мимо лица, в поисках тех, кому бы еще можно было поведать о своих многочисленных приключениях. Начинался новый год, новый университетский сезон. Все взяла? Лекарство против скуки — книга. Очки…на всякий случай. Карточка-монетка, туда — в кафе со сладкими булочками. Второй день осени, суббота, солнце ярко освещает лужайки и дорожки кампуса, невдалеке от входа в университет расположились студенты, курящие и просто болтающие. Темноволосая девушка-первокурсница дрожащей рукой потянулась за сигаретой, Яна внимательно взглянула на нее. Как говорится, дайте им срок. Мои слова? Его…он так говорил. Подходят все новые, бросают взгляды, в которых еще отсутствует понимание. Она обратилась к Константину.

— И сколько перелетов у вас было в этом году? — вопросила она. Каждая черточка ее лица, равно как и каждое ее движение, были пропитаны женственностью и красотой.

Константин явно порядочно нагрузился кофе как дома, так и здесь, в университете. Обычно на это не уходило много времени — как и все в своей жизни, Константин предпочитал пить кофе залпом.

— Пять! Для меня довольно много, если задуматься. — Он состроил диковатое выражение лица, призванное показать его холерическую натуру и неуемную жажду жизни. Яна очаровательно улыбнулась, за один год она привыкла, что ее преподаватель (год прошел и курс окончен, но он же все равно ее преподаватель, не так ли?) человек эксцентричный и обожает играть своим лицом. В девятнадцать лет, подумала она, можно и не смущаться диковинному поведению этого искрящегося, неугомонного человека, особенно учитывая его явную падкость на все привлекательное, а Яна определенно считала себя привлекательной.

— Куда поедете в следующий раз?

— Дальше…на запад, на настоящий запад. Границу перешел, но ведь мало на этом останавливаться? Вперед и главное надолго!

— И что вы пытаетесь найти там? — внутри тотчас одернулась, как глупо прозвучало. Вновь взгляд, девочка-первокурсница завороженно воззрилась на другую девушку, высокую, рыжую, с длинными ногами.

— То же что и все, полагаю, свободу в конце пути.

— А я думала, что каждый ищет те самые руки, которые обнимут тебя и прижмут к груди. — Яна романтически вздохнула. Ну что со мной? Чтение романов, детские комплексы. Те руки, все ради них?

— Думаю, что кто-то и к этому стремится, но все же…

Яна одарила его улыбкой всепрощающей и тут же зевнула, прикрыв ладошкой рот.

— Не устаете за такое долгое время в пути?

— Нет, ох, черт, да это ведь прекрасно — никого кого ты знаешь, ничего, что ты уже так долго видишь маячащим перед глазами, чистая радость бытия!

— Ага, чистая радость — приучаешь тут студентов к курению, плохо влияешь, — ворчливо произнес проходящий мимо молодой человек с ярко-выраженной волнистостью волос, слегка уступающей место будущей плеши. Впрочем, у Константина волосы также были волнистыми, с чем он боролся всю свою сознательную жизнь.

— А, Борис! Они уже давно научены, я в прошлом году у них вел, да и вообще, наш университет — это родина свободы, — Константин покружил глазами и сосредоточился на своей сигарете, как бы намекая, что на диалог рассчитывать не стоит.

Борис посмотрел на него, перевел взгляд на Яну и изогнул бровь:

— Костя…собраться бы.

— Философское попоище?

— Точно.

— Боюсь, я не по этому разливу. — Обидчивая нотка, что-то в нем…но что? Яна удивленно перебежала взглядом с одного лица на другое.

Борис хмыкнул и продолжил отдалять свою возвышенную тушку от места действия. Впрочем, довольно быстро он повернулся и выдал:

— Четырежды по четырнадцать, да во всякой с поворотом и расчудесьем.

— Ты в норме? — жизнерадостно вопросил Константин, выбрасывая окурок в стоявшую рядом урну, — или настолько двинулся преподаванием Аристотеля? Год-то только начался.

— Это у тебя начался, ну я пошел, может еще увидимся, хотя надо ли…

Действительно, Константин в отличии от остальных преподавателей начинал учебный год на день позже, ведь работал он в университете лишь по субботам на полставки, проводя основное время на иной работе, которую почитал клоакой жизни и убегал с нее лишь прозвучит финальный аккорд рабочего дня.

— Расчудесье… — пробормотал он, — проклятые…

— Странный он, — удивленно произнесла Яна, задумчиво поглаживая край своего черного пиджачка. В своей юности Яна выглядела замечательно — довольно высокая, с прямыми, хорошо подстриженными, блондинистыми волосами и забавным (как неоднократно, прямо на лекциях и семинарах, характеризовал его Константин Евгеньевич в приливах умилительно-восторженного настроения) носиком. Она с улыбкой посмотрела на стоящего перед ней человека. Яна была красива, яркая как свеча, словно вылепленная по идеальному образцу, с той долей изъяна, что не позволяет красоте стать приторной. Хоть сейчас на бал ту леди. Константин Евгеньевич, позвольте представить, двадцати семи лет, худощавый, среднего роста, чуть-чуть не дававшего ему права называться высоким — чуть ниже, чем метр восемьдесят, с черными волосами и карими глазами, в которых уже местами проступала седина. В волосах, не в глазах. Хотя порой и глаза его выражали эдакую метафизическую седину, ну, когда, конечно, не смотрели столь весело и игриво как сейчас, но такое тоже случалось. Он был весьма симпатичен и обладал правильными чертами лица. Ну конечно! Да, так все и было, иначе бы и писать было не о чем, не так ли? Мы, как правило, пишем или, снимаем людей симпатичных, словно заурядная, или, не дай Бог, некрасивая, внешность, страшный грех, который совершил сам Бог и побыстрее спрятал его за ширму.

— Да плюнь, может с ним-то вы еще увидитесь — будет преподавать у вас философию.

— После вас?

— Ну я же преподавал не философию, точнее, конечно, ее, но называлось это как? История мировых цивилизаций, для культуролога вы невнимательны к деталям, — Константин нахмурился и полез в карман за очередной сигаретой.

— А культурологи должны быть внимательны к деталям?

— Может и нет, культура вещь глобальная. Хотя если задуматься о всех этих расовых теориях антропогенеза, начинаешь лезть на стену от того, как они пошлы, устарели, но все равно упоминаются как дань истории. История…мой притягательный кошмар. — Яна удивленно посмотрела на него и решила сменить тему. Не лезь в эти дебри.

— Ага, а я танцую свои танцы и остаюсь в сторонке, глядите, — Яна отставила левую ногу в сторону и несколько раз плавно перенесла вес с одной ноги на другую. Константин Евгеньевич явно залюбовался:

— Вы поосторожнее с такими танцами, по-моему, это антиконституционно.

— Антиконституционно?

— Ну да, увидит такое ректор, поймет, что с вами ему ничего не светит и по каналам все пробьет и отправит вас…

— Куда?

— На Соловки, на архипелаг, — выпучив глаза выдал Константин. — Или в море, на остров-замок…Если, понимаешь?

Яна попыталась сдержаться, но прыснула и рассмеялась:

— Будем в этом году скучать по вам.

— Да ладно, выходите — поиграем, — улыбнулся он.

— Принято, чтобы это ни значило. Я пойду, ничего?

— Конечно, — Яна приподняла левую руку и запястье ее скинуло покров темной ткани, она дотронулась до руки Константина, а затем сделала поворот вокруг своей оси — от макушки до пяток.

Константин остался стоять на залитой солнцем брусчатке, выудил наконец вторую сигарету и с какой-то грустью поглядел вслед уходящей от него девушке. А Яна, находившаяся в самом радужном настроении, достала студенческий пропуск и двинулась ко входу в университет. Она размышляла, размышляла об этом чудаковатом человеке и о его словах о свободе. Быть может это то, что нужно всякой артистической душе, но разве путь каждой из них не оканчивается там — у порога, порога Лотты, что в Веймаре. Прочитанное за лето. Понятое ли? Подруга Яны — Оля, толкнула ее в плечо и Яна приветливо рассмеялась. Что год готовит нам грядущий? Перед дверями она обернулась и бросила свой изумрудоокий взор на Константина, чье лицо приобрело задумчивое выраженье. Яна улыбнулась и открыла двери.

2. Я^[2]

— Будь храбр и честен в помыслах, — проворковал я себе под нос. Да, Яна, конечно, милая девочка. — Прошу отведи меня домой, я останусь с тобой, — напел я. Так пал здесь Панург словосильный, свидания желаю с милой. Будет грустно не видеть ее хоть раз в неделю, по субботам. С другой стороны, она здесь, а сегодня суббота. Значит, я здесь, и она здесь. В один день. В субботу. Ох, как мило. Мииииило, мииииило. Я парень ловкий, хоть куда и достиженья языка… уж в нем-то всего могу достичь. Я помурлыкал себе под нос:

— Яна, такая тяна, такая тяна. — Нет. Хватит этих мотивов. В конце концов, быть здесь это испытание куда более героическое. И пусть там, на четвертом этаже поджидает меня стадо, но прежде, чем приду к отаре сей, взглянуть желаю на людей. Пройти покуривая от входа в здание университета до здания…ну, хоть до здания ближайшего общежития, не получив порцию осуждающих взглядов, настоящая эпопея. Я усмехнулся. Я затянулся. Семь часов назад я проснулся. Оклик. Я обернулся. Глаза мои! Улавливают мельчайшие черточки реальных преломлений, однако не замечают тех корабельных сосен, что составляют действительность. Мой взгляд, метр за метром. Эйдолия моя и эйдолия глупого мира. А что говорит мне мой слух? О, этот скорбный оклик. Услышь и не обрящешь.

— Константин Евгеньевич! — меня аж скрутило. Полианна Андреевна. Секретарь. Или кто она, черт возьми, такая в нашем институте? В нашем институте, нашего университета. Звучит как знатный бред. Насмешник у врат зари. Заря стала ветром расставаний. Об ушедшем…но…пребудь здесь и сейчас. Смотри! Ну, это имя — Полианна… о, из каких пределов? Но имя было симпатичным. И веяло от него чем-то эдаким, морским. Может потому, что эта Полианна завела в методическом кабинете нашего института аквариум с чертовыми рыбками. Всегда было интересно. Вот рыба. Глядит. Глядит через стекло. На то как на нее взирают какие-то огромные существа. Пузыри, стремящиеся к поверхности. Вкинутая в чуждый мир. Заброшенная в бытие. Если задуматься, жуть какая-то. А я? Но ведь если отмотать до начала времен, то все мы рыбы и первая рыба выбралась на сушу и пустила в нее корни.

— Да, Полианна Андреевна, — улыбка. Ну, конечно, улыбка, она все-таки довольна мила, хоть и явно сошла с ума. Ах, старый греховодник, — Что вы хотели? — улыбка, улыбка еще шире.

— Константин Евгеньевич! Я так рада, что вас встретила. Вы же мне поможете? — Спокойно. Ты же настоящая героическая личность, каждый день выходишь на бой с ужасными тварями. Да, я работал еще и в школе. Не поддавайся. Не поддавайся, ведь русалки лишь смеются.

— Да Полианна Андреевна, — слаще, слаще, подлец. Кто это подлец? О да, внутренний диалог. Обычное дело. И в каждой бочке затычка, и певец, музыкальных шкатулок искатель, книжного шкафа ты раб…лай-ла-лай, мм…продолжай.

— Мне нужна ваша помощь! — без апелляций, тут без вариантов. — Понимаете, рыбки…

— Что рыбки? — о Боже, суд твой, явно, не милостив, ну что ей от меня надо?

— Им нужно купить корм. Может быть вы бы заехали? Я и денег дам, ну очень надо, я сама бы, но никак на этих выходных, а им нужен корм, в понедельник.

— Эх…Полианна Андреевна, я бы и рад, но работа жизнеборная призывает меня в понедельник к себе, буду там до двух часов, — черт, зачем сказал про «до двух часов», сейчас же вцепится.

— Ну и что, что до двух, это бы было помехой, но это же не было бы помехой в нашем бы случае, а? — Она воззрилась на меня с нескрываемым превосходством. БЫ. БЫ. БЫ. — Не из другого же города вам ехать. Понимаю, что не очень бы удобно было. Но так-то! Ах, приедете? После той вашей работы? Не отказывайтесь! Я все же вам тоже помогала же. Все занятия ваши на субботу выставила же.

— Простите, но я никак не могу, меня в понедельник ждут после работы великие дела…неотложные, то есть.

— Воооооот и помогай после этоооого вам! Чтоб тебе! — Полианна Андреевна угрожающе топнула ногой и развернулась, дабы удалиться.

Ладно и так проживу, до следующего года доживу, а там забудет, остынет, рыбы сдохнут и поставит снова мне занятия куда надо. Проверка нервических ощущений. Не западаю ли на дно? Как там светит солнце над головой? О, нет, волны депрессий не накинулись еще. МДП. Не пора ли признать? Нет, я есть пучок мыслей, а эту мысль пока за двери.

Я неспешно двинулся по брусчатке в направлении ближайшего общежития. Часы показывали 13:50. Двадцать минут до следующей ленты, да и на десять минут опоздать незазорно. Я ловко откинул окурок по направлению ближайшей урны. Ну как ловко? На полметра в сторону.

— Ах ты гад! — зашипел голос слева. Громко зашипел. Так и есть, уборщица, то есть дворница, то есть…да кто это черт возьми? Женщины метут? Трагедия несбывшихся шелков. — Иди, поднимай! Поднимай, говорю, сил моих нет, ох, сииииииил моих нет, — вот так влип, а где-то там есть Яна, такая милая, такая симпатичная. И я, первый в своих представлениях, в поисках потерянного ребра. Адам, в поисках своей Евы. Вернусь, пусть страшные уборщицы преграждают мне путь хоть десять, хоть двадцать лет, но я обязательно снова с тобой увижусь, Яна. Хотя стоп, через двадцать, да даже через десять, лет ты уже не будешь такой милашкой. О время, время, время посмотри, что ты сделало с нами. Ладно, дьявол, увижусь с ней через неделю.

— Да поднимаю, поднимаю — забормотал я.

— Коооонстантинус, ты что это мусоришь, и это после того, как мы тебя выпестовали, взрастили?! — Михаил Григорьевич — ученый секретарь диссертационного совета по философии, где я защищал свою кандидатскую диссертацию, и редкая сволочь.

— Ага, растили, из сил выбивались.

— Ну да, а ты тут мусоришь, ох, все вы такие. — Редкая сволочь одернула свое редко сволочное пальто и скрылась в направлении главного входа. Я же, выкинув злосчастный окурок по назначению, пошел дальше. Эт-то как бы выразиться-то, взрастили? Что б их, да пальца о палец не ударили, только надрались после. Сбившись в кучку, за столом, что по завышенным ценам, преломили пробку каждой бутылки на световые годы вокруг. Что вижу, то и существует.

— Константин Евгеньевич, — сладко пропел кто-то чуть впереди меня. Так и есть — неразлучное трио. Алена, Оля, Настя. Тоже мои бывшие студентки. По отдельности не очень интересно, но когда вместе, то так и тянет улыбнуться, но я лишь хмыкнул и помахал им рукой. — Мы так рады вас видеть. — Трио пританцовывало, лучась улыбками и издавая сладостные позевывания, которые так и притягивали к себе. Можно заметить себе одну вещицу — скопление девушек резко повышает их миловидность, если эта миловидность присутствует хоть в зачаточном виде. — Ну куда вы, идите к нам, вам будет хорошо, мы по вам скучали, не уходите от нас, мы рады вас видеть.

— Да-да, я вас тоже, — не улыбайся, только не улыбайся, чтоб им пусто было, держите меня семеро, к мачте меня. Всякий тонкий голос, что в ушах моих есть зов сирен, и им противиться так сложно.

Вот и приехали, безмятежно прогулялся называется. Отошел лишь на сто пятьдесят — двести метров, но уже третье препятствие. Алина, тоже моя бывшая студентка. Бывшая студентка — звучит пошловато. Ну да, но в данном случае, ничего такого. Бывшая студентка со стажем, учил ее еще во время аспирантской практики. Ну как учил, после экзамена все дружно зависали напиваясь, такая вот я сволочь, а ведь у меня тогда и девушка была, при том не в курсе про подобные эксперименты, и про сиденье у стеночки около двери и про мою руку на ее бедре, и про пьяные лобызанья в походе в магазинчик под луной, и про то как я пощекотал ей ножку, аж сейчас причмокнул. Юууууля, Юууууля. Ну вот и приехали. Вот и Вот. Вот. Пришлось останавливаться. Вот я и застрял. Вот такие дела. Мимо пробежала собака. Погладил бы кто. Начало начал и псина, исполненная скорби.

— Привет, как поживаешь? — улыбнулся я.

— Ой, я все, доучиваюсь, работаю.

— Где работаешь?

— Поросенок табака, ресторан.

— Поросенок? Серьезно? — что-то мне это напоминает. Яна, о Яна, жди меня!

— Да, мне нравится. Может покурим?

— Нет, я уже два раза успел сейчас, да и казус тут вышел, — я поморщился, вспомнив о дурацком происшествии с окурком. Так, все эти встречи меня явно задерживают, хотел то пять минут пройтись, а прошла уж словно жизнь…. — Ой, ну ладно, я пойду, надо быстренько развеяться и назад, на занятия.

— Эк ты, Костя, что ты так меня быстро бросаешь? Ну да пусть, я останусь, покурю одна.

— Пока, Алина.

Стоило мне отойти метров на пятьдесят, как на плечо мне легла рука. Я оглянулся. Так и есть. Николай, преподаватель физики и мой хороший друг. Он потирал левый глаз и щурился на меня одним правым.

— Думал раньше тебя встречу, привет, — поприветствовал его я.

— Ну вышло вот так, под конец, считай ход вещей нарушен немного.

— Ты выглядишь озабоченно, что-то стряслось?

— Ах это…да…то есть…да. Сейчас расскажу.

Затянулась моя прогулка, но, бывает, что и дольше длится. Танцующие переступы шагов моих, касающиеся этой жизни и жизнь эта, что есть такое? Осуществление красивой мечты или просто то, что лежит за пеленой иллюзий, спадающих с глаз. И в конечном счете она задает мне один вопрос — кто ты, Костя?

3. Николай^[3]

Птенцы младые, юная звезда! Зачем мы здесь — в столь жалобной осанке и с ветвями просителей в руках?

Николай посмотрел на Константина, находясь в явной нерешительности. Смутные предчувствия боролись в нем с надеждой, и он заглушил страданья стон и решил быть последовательным и логичным. Как из предпосылок следует вывод. То, о чем он собирался ему поведать представляло собой новость достаточно глупую, учитывая сюжетный поворот, который Николай сам в нее привнес. К тому же, Николая терзал стыд и осознание собственной вины, вины, подобной предвестью, являющемуся в дом твой через непредусмотрительно оставленное открытым окно. Николай собрался с мыслями и решил начать с банальности, которой мы подчас маскируем пустоту или глубокий трагизм ситуации:

— Начался год.

— Да уж, часы двинулись, ты в приподнятом настроении? Надеюсь, да. Лично я именно в таком.

— Ты говоришь, как Паша.

— Ох Паша, ницшеанская натура. Надо с ним встретиться, хотя ведь достанет. Все эти политические разговоры.

— Я думал они тебе по душе, нет?

— Ну лишь в теории… а практику я оставляю тем, кто прочно стоит на земле.

— Ага…

— А я радуюсь, по весне чувствовал себя малость придавленным, а за лето расправил крылья, неси меня поток небесный над полями, лесами и канализационными лючками! — вытянув вперед руку провозгласил Константин.

— Рад за тебя, — слабо улыбнулся Николай.

— Ну все, может хватит мяться, словно вот-вот распахнется дверь, открывающая потаенные твои кошмары, рассказывай, что у тебя такого приключилось?

— Да это сложно, и глупо. Пожалуй, мне нужен совет.

— Что бог мне молвит, то и я скажу, — подпрыгнув на месте и закатив глаза, спародировал Константин. Николай знал, что тот часто вставляет в свою речь всевозможные цитаты, пародии и аллюзии, но происхожденье их оставалось для него загадкой. Может он и думает так же? Он слегка улыбнулся, смотря на Константина. Насмешник. Фигляр.

— Такое дело… — начал он, но Константин перебил.

— Кто-то узнал, что ты спишь со своей студенткой? Про этот тусклый след старинного греха? — он рассмеялся, — Это нормально. Так им и скажи, хотя старухи, засевшие у нас везде и всюду, едва ли это поймут и оценят, ну так ты им плюнь в лик-то скукожившийся! Мы ведь теперь как говорится — белая кость, а они — плешь оголившая чума и чумные чумазки, да и только, воспитанные на крови и молоке диалектического материализма, плюнь, плюнь!

Константин явно начал расходиться, что грозило спичами, монологами, воззваниями и прочими тостами в весьма нелицеприятной форме. Николай устало вздохнул:

— Да видишь какое дело, мы с Мариной-то расстались…

Костя изобразил на своем лице смесь сочувствия, скорее выжидательного, и ободряющего «так и надо».

— Тут проблема о двух концах — и с какого подступишься, так и судить будем. Если ты ее бросил, то молодец — они заканчивают год, время идет, часы тикают и вот они уже не так юны и прекрасны, а если она тебя, то…ну сочувствую, но стоит ли из-за этого страдать? Да, конечно, она моложе тебя на восемь лет. Когда тебе было бы сорок лет, то ей бы было тридцать два, еще можно не печалиться. Но с другой стороны — новый год, новые горизонты.

Часы? Заведены и отстукивают первые секунды. Мысли Николая щелкали — посылка, вывод.

— Я ее. Но какого черта ты так весел? Ничего хорошего. Тоже мне философ отношений длинною в год. Как будто ты расстался с Леной потому, что у нее был день рождения? Он был за полгода до вашей финиты. Да и держался ты за нее.

— Грешен, что ни говори, грешен, — Константин принял вид смиренного пустынника. — Но ведь как говорится, учись на ошибках, надо было расставаться с ней раньше просто. А ты молодец — разорвал и все, самому не обидно.

— Что ты понимаешь?! Обидно, очень обидно! Ай… много ты понимаешь?! Хотя нет, много. Просто придуриваешься…как же это твое — найти настоящую любовь, и чтобы навсегда, а тут разливаешься — один год и все. Сам-то веришь в такое?

— Не верю… — Константин вздохнул. — Но так ведь оно проще и понятнее, да и как тебя подбадривать?

— Да не надо меня подбадривать, — разозлился Николай. — Я себя виню и поделом. Психанул, испугался, что называется, расстался. А сегодня понял — глупость сделал, надо исправлять. Вот, иду к ней в общежитие, может простит.

— А ты на колени пади и моли, они это любят. Главное в отношениях единство — единство в том, что виноват только ты.

— После расставания с Леной ты стал цинично-невыносим.

— Ну хоть не комфортно-бесчувствен.

— Да и это тоже.

— Пошел ты.

— Ты главное не меняйся, — наконец-то улыбнулся Николай. — Сам знаешь про свои грешки.

— Ой все, не учи меня. Иди лучше, к своей Марине. А куда ты, собственно, идешь? У них занятия уже кончились?

— Нет, еще одно. Но я думал зайти, поговорить, а она сегодня не пришла. Ее соседка, Катя, сказала, что Марина решила не идти сегодня. Еще бы, я так ее обидел.

— Катя? Это которая?

— С вздернутым носиком, та, что на тебя поглядывала…

— О…

— Да что с тобой говорить?

— Ну все, все…иди. Хей! Я дам тебе книгу почитать, чтобы ты не парился — Франс де Вааль, о корнях морали, что в вольере с обезьянами бонобо! Что ж, мне пора. Нагулялся я сегодня, словно вечность блуждал за этот перерыв, а даже не поел. Пора.

Константин широко-ободряюще-снисходительно-прощально улыбнулся Николаю и повернувшись на сто восемьдесят градусов отправился назад по направлению ко входу в университет.

Николай обнаружил себя на пороге общежития, где жила Марина. Он был высоким молодым человеком и, в отличии от пижонства Константина, с его вечно расстегнутым пиджаком на пяти пуговицах, и кедами, носил правоверный пиджак с двумя пуговицами и официально-парадные туфли. Он был довольно симпатичен, но смотря на них с Константином всякий легко улавливал различие между ними — Константин в свои двадцать семь лет сохранил дерзновенно-легкую внешность юноши, благодаря которой его легко можно было принять за двадцатилетнего. Николай в свои двадцать восемь соответствовал возрасту и выглядел куда более зрелым и состоявшимся.

Николай распахнул двери общежития. Конечно, странно, когда преподаватель приходит сюда, но что уж поделать. Странность, косинус — тангенс. Недостаточные поля. Слишком правильный, чтобы понять. Гипотеза больного, задыхающегося Римана. О, здесь ты все найдешь, мой милый друг. X, Y, Z. Но есть и другие! Те, что появились не из пространства, но из времени, в котором плавало крайне необычное сознание. Но Николай… При равенстве углов у основания, противоположные стороны равны друг другу. И в этом его проблема и его суть. Он зашел. Так и есть — консьержка. Она посмотрела на него с тупым безразличием — дескать, ну и что вам здесь нужно, мне-то все равно, но все же. Ее лицо было совершенно пустым. Николай смотрел на ее безбрежно-безразличное лицо и думал, что скрывается за ним. Казалось, будь у него палочка с двумя флажками по краям — он мог бы всунуть ее ей в ухо, вытащить, и флажки повисли бы по обеим сторонам ее головы. Но у него не было такой палочки, да и пустые предметы нет-нет, а возникают против манипуляций с ними. Так что Николай просто показал свое преподавательское удостоверение и сказал куда ему нужно. Опрометчиво? Возможно. Но всегда можно найти объяснение. В этом суть нашего отношения к миру — объяснение есть всегда. Так или иначе. И сей вопрос, что напевали Shirelles — о, будешь ли любить ты меня завтра?

А в ответ на это счисления и статистическая вероятность. Но ведь не бывает на самом деле вероятностей! И все что есть у нас это «0» и «1».

Николай зашел в лифт. А их чистят — подумал он — в лифте смачно пахло какой-то дезинфекцией или просто разведенным порошком.

Он подошел к двери Марины и, конечно, ее соседки, но та ведь сейчас на занятиях и пробудет там еще некоторое время, как и Костя, отправившийся читать вторую из вводных лекций второму курсу культурологов — так ли сильно мы продвинулись в сравнении с пятнадцатым веком? Эта соседка…Катя, как-то насмешливо смотрела на него. Тут что-то кроется. Опасность!

Синус

Косинус

Тангенс

Выверенность. Разгадки, которые кроются уже в самих загадках. И зрители этого шоу — они всегда как будто не при чем.

Чем определяется сознание естественника, построенное на усвоении математически-символического знания?

Дифференциальные исчисления.

Алгибраизация геометрии.

Николай еще раз постучал.

Ферма, Пуанкаре, Дюгем, Карнап, Тарский. Логика. Анализ. Неумолимая последовательность простых чисел. Все становится понятно заранее.

Все одно и то же и кружит по кругу.

Николай стучал долго. Зачем? Кто знает? Она просто ушла гулять. Логичное поведение. О, юмореска над философами, лезущими в естественные и математические науки. Хотя может так и надо. Он обидел ее. Насколько это серьезно? Так серьезно, что не изменить? Но разве не все в этой жизни плавающие противоположности и разве не все можно изменить? Нет, это так серьезно, что самому обидчику становится тошно. А почему? Потому что изменить можно…но только в жизни. Щелчок, загорается красная лампочка. Вот оно — основание морали. Без свершения зла, нет и морали. Закон. И никаких обезьян в вольере фламандского весельчака. Легко всегда поступать правильно. Страшно стыдиться своего зла и стремиться его исправить. Без трагедии нет красоты. Николай стучал и стучал. Стук, стук, стук, постук и пастух, потерявший свою отару, прибавьте пару, пару, пару. Легче верблюду войти в игольное ушко, чем обидчику (то есть по-настоящему обидчику) найти прощения. Подлинного прощения. Не жалкого примирения, где обиды копятся и готовы всплыть вновь при каждом недоразумение. Николай стучал до тех пор, пока не распахнулись двери лифта, и не пришла соседка Марины. Стыдно, хоть бы посмотрела, как на дерьма кусок, но она была спокойна:

— Я сейчас открою, поговорите.

Все понятно изначально. Царь, жаждущий изобличенья, и изобличающий самого себя. Рок. Долгая дорога впереди. Жертва. Двери открываются, и зрители подскакивают со своих мест. Они словно древние греки, собравшиеся в театре — все знают почему боги наслали проклятье на Фивы и лишь один Эдип ищет истину, ищет, чтобы к ужасу своему, ее найти.

4. Полина^[4]

Встречи, запечатленные на небесах. На небесах и в Авлиде. Полина потерла пальцем по поверхности парты. Гладкость синтеза и рыхлость анализа. В конечном счете должно ли все идти к великой цели? Очки на носике. Дужка, как прищепка. Она сидела на первом ряду и не думала отвлекаться, ведь заметив это Константин Евгеньевич мог бы саркастически прокомментировать данный факт. Такой уж он был. Но она знала, что даже случись это — он это не со зла, просто такой у него характер — язвительный, маскирующий за этим доброту. Представление, что составляется в нас, проистекает из индивидуальных впечатлений. Истовый богохульник. Константин Евгеньевич как-то говорил, что Библию он порвал. Но доброта ее прощала его. Хоть он этого и не просил. Впечатления… перед их первой лентой, видела она как он зачарованно посмотрел на эффектную, рыжеволосую первокурсницу, что выходила из кабинета. Да и не только он. Видела она что также, на нее посмотрела бледная, черноволосая девочка. Все решает красота? Мир спасает? Или мир обрекает? Разные эпохи — разные ответы. Метаморфозы времени. Время. Полина записала очередную порцию информации в красиво оформленную тетрадь. Огляделась по сторонам. Да, конечно, Сергей сразу отвел глаза. Стеклышки глаз, а за ними? В каждой паре — надежда мира. Ее одногруппник, который еще с прошлого года положил на нее глаз. Могло бы и надоесть уже надеяться, за целый год. Время. Но вот настал второй курс, а он все также питает надежды, надо признать, весьма туманные. Полина не стремилась к отношениям. Это вовсе не характеризовало ее как натуру холодную и отстраненную. Время. Когда-то они у нее были, но оставили только привкус горечи и неопределенное состояние надежды на что-то лучшее. Те времена, когда она была глупой старшеклассницей и это разочарование разбитого сердца. Слишком романтична для этого карнавального мира. Да и этот вечный страх перед мужским полом…помнит она, как в сумерках, после школы, некий мужчина вцепился в ручку ее рюкзака, и она лишь чудом смогла сбежать. Что он хотел? Страшно думать. Маленькая девочка, одна, в темноте и фонарь подмигивает чадно. А та ее любовь? Там-то она знала, она — такая несовременная. Время. Ей нужно было большее, а авансы раздавать она не желала. К слову, Константин Евгеньевич ей нравился, но скорее просто как человек, да и вообще она считала, что встречаться с преподавателем это крайне нелепо. И в мыслях нет! Нелепо и глупо для девушки правильной и честной. Она не была вздорна, капризна и порой милосердие волной захватывало ее. К страждущим, путникам усталым, искалеченным мечтам. Она умела быть справедливой и умела прощать. Редкое умение в наши дни. Она шла по этой жизни с тяжелой убежденностью в своей неправильности. Но была куда правильнее многих. Хотя возможно, это и делало ее неправильной. Умение помочь человеку, дать ему поведать о грузе собственной души, простить ему даже не во второй и не в третий раз. В длинных, темных канцеляриях, где раздаются приказания относительно всего в нашей жизни, явно произошла ошибка, когда формировалась душа Полины. Сергей… он вовсе не был ей неприятен, скорее она боялась самой себя, боялась обмануться и вновь остаться ни с чем. Ей очень хотелось быть сильной, ей хотелось, чтобы чувства ее могли сделать кого-то счастливым. Но страх перед тем, что в этом мире это никому не нужно, останавливал ее.

Груз чистоты, давивший на нее, не позволял ей отвлекаться от темы лекции. Основные черты эпохи Возрождения. Явно отдав должное обязательным моментам в первой половине вводного занятия, после перерыва на обед, преподаватель позволил дать себе волю в отношении более интересующих его проблем.

— Существенному преобразованию подверглось само понимание времени. Уже в пятнадцатом веке гуманист Джаноццо Манетти так комментировал появление первых механических часов, прежде всего в крупных итальянских городах. Он говорил, что счет человеческой жизни идет на время, и сам Бог подобен банкиру-часовщику — отпускающему в долг человеку определенное количество времени. Эта вторая существенная модификация понятия темпоральности, с которой мы сталкиваемся при изучении культуры Запада. Первая, как вы надеюсь помните, была связана с преобразованием циклической модели времени эпохи античности к единонаправленному времени у Августина в христианстве. Ах, вспоминаю Августина… Все мы… его теория свободы… Бог-то все знает, а мы? Своими помыслами ли движимы? Хм, о чем это я? Ах да. Теперь же понимание времени, как текущего из прошлого в будущее, сохранилось, но одновременно претерпело модификацию в своем осмыслении. Мы столкнемся с еще одним важным изменением в понимании сущности времени, когда дойдем до Канта и Эйнштейна. Но пока что вам стоит воспринять это изменение в его калькуляции. Да…

Полина улыбнулась. Константин Евгеньевич был, конечно, субъект странный. Всклокоченные, почти черные волосы, карие глаза, блиставшие мыслью в духе «дайте мне повод, и я устрою шоу», темно-синяя рубашка на выпуск, рукава которой были закатаны до локтей, черные, зауженные брюки и белые полукеды, весьма стоптанного (но не чрезмерно) вида. Пижонский пиджак с пятью пуговицами был повешен на спинку его стула. Да еще эти постоянные выходы покурить. Постоянные. Ох уж.

Солнце блеском отражалось на преподавательском столе, на котором стоял компьютер. Но Константин Евгеньевич за ним никогда и не сидел. Он сидел за обращенной к аудитории партой, а точнее чаще всего он сидел на самой парте. «Хулиган» — подумала Полина. Ангелы снисходительны к хулиганам и демонам, так устроен божественный бестиарий.

Полина вновь бросила взгляд на Сергея. Луч солнца блеснув от отполированного стола, отразился в волосах Сергея. Словно символ чего-то большего, чем то, о чем можно было подумать в данный момент.

Скажем несколько слов и о внешности самой Полины. Каштановые, длинные (но не слишком) волосы обрамляли ее лицо с правильными чертами. Голубые глаза смотрели искательно. Полина была красива, но не той красотой, которая почему-то сразу заставляет мужчин сходить с ума. Она была умна и весьма эрудирована. Константин Евгеньевич неоднократно это отмечал. Но делал это как бы вскользь, словно Полина не заслуживала длительного внимания с его стороны. Ее красивые волосы были собраны обычно в хвост. Она не придавала значение своей миловидности. На ней была одета рубашка белого цвета с галстуком, повязанным на манер банта своеобразной формы и юбка. Полина обычно носила очки, совершенно ее не портившие.

Она посмотрела по сторонам.

Есть такие эпизоды, такие главы книг, которые словно грешники приговорены к тяжкому позору, оставаться нелепым функционалом — растянуть время между событиями, ввести в действие персонажа, значимость которого скажется намного позже. Подобные эпизоды страдают под грузом своей собственной вторичности, они обретаются в самых далеких и пыльных частях библиотек. Писатели, пишущие их, испытывают к ним презрение, читатели лениво перелистывают, в надежде поскорее перейти к чему-то более важному. Как горько становится за подобные главы, ведь вы, писатели тоже вкладывали в них какие-то силы, тратили минуты и часы своей жизни на написание их. А затем…с ненавистью смотрите на то, что получилось, но по какой-то причине не в силах исключить их из своей книги, так и оставляя в подвешенном состоянии. Будьте милостивы к ним, и возможно откроете в них то, что в них и не закладывалось. Тем более, что подчас, легкий намек отсвечивает из них прямо в будущее, которое еще нельзя и представить, но ведь оно обязательно будет. А ведь некоторые и к жизни своей…к самим себе…как Полина. Недостойная внимания? За что я себя мучаю…хватит, сосредоточься.

— Развитие мореплавания помогало обжиться человеку с этим миром, раздвигало его границы. Осваивая что-то, мы становимся словно хозяевами этого. Сначала было завоевано побережье Африки, потом проход в Индию, потом Америка. Тем временем, сейчас, наблюдается обратная тенденция — завоевывают нас, Африка, Америка. Все также.

Полина внимательно посмотрела на преподавателя, но он явно не шутил. Значит он это всерьез.

— Нет, вы не подумайте, я не противник миграции. Это естественный процесс, который продолжается постоянно. Весь вопрос в культуре — чтобы она не вытеснила нашу, ведь Вы надеюсь не готовы слушать рэп с Ближнего Востока. Среди вас таких нет. Если есть — поднимите руки. Ой да не бойтесь. Все будет в порядке, — Полина посмотрела на Константина Евгеньевича. Симпатичный, умный. Можно ли дать волю глупым мыслям? Нет, конечно — нет. Ни за что.

А Константин Евгеньевич продолжал расписывать. То ли про открытие Австралии, то ли про что-то еще.

Вдруг он вытащил телефон из кармана:

— Оп…на пять минут вас задержал. Ну ничего. Вопросы на семинар пришлю старосте. Отпишетесь в течении суток.

Полина собрала сумку, оглянулась на Константина Евгеньевича и только тут заметила, что в аудиторию пытается зайти другой преподаватель, как она знала, друг Константина Евгеньевича.

5. Я^[5]

— Как глупо, как глупо. — О чем я, собственно, думаю? Нет начала, нет конца. Обычно так и бывает. Из пространства видимого в пространство длящейся мысли. Темпоральное преобразование. Вот эта ветвь, усеянная порожденными ею листьями, листьями, напитанными ее соками. Из утробы матери в утробу жизни, из утробы жизни в утробу земли. Потеря соков, разложение. Я подношу к губам. Волнами накатывает в мою глотку. Ааа. Покашливающий после долгой речи. Слова, вытекающие и напитанные соками моего существа. Обмениваю их на деньги. Так нет конца? О, шутка злого мудреца! Но иногда конец, некий рубеж, все же свершается и это так странно и непонятно, как будто ты касаешься запретного плода и все кружится, и утягивает тебя, и мы словно заглядываем за кулисы некоего представления, которое мы смотрели, но знать слишком много о нем были не должны. Ворона вылетела из кустов. Как-каррона. Не испытав, не понимаешь. Складирование опыта как разноцветье на подоконнике. И сей цветок, печальный, облетевший… Цвета и лица смешиваются, — Я ничего не понимаю, как так вышло? — Все походит на причудливую, глупую шутку. Шутку зримого — ведь губы его двигались! И он сказал… Шутка слышимого — ведь губы его модулировались в звуки. Да, там, после голосов — в четыре руки взятый аккорд, а затем ультразвук. Я читал новости сегодня…о! Когда один человек совершает нечто, потом передумывает, но оказывается, что уже слишком поздно что-то изменить. Листья, пребывающие зелеными, листья, пребывающие желтыми, а что между ними? Неразличимая вариация экспрессивной палитры. Мои мысли скакали вперед-назад, туда-сюда. Я пытался сконцентрироваться, но не мог. Вселенская скорбь и праздник козла. Бубенчик на шее. И когда ты умираешь… его не снимают. Когда сумма наших грехов становится невыносимой, мы выбираем кого-то и делаем из него козла отпущения. Я нелогичен в скорби своей. А скорбь моя нелогична в этом насмешливом жонглирование, цель которого потешить себя. Праздник траура? Язык антиподов? О, да — это я крадущийся по жизни и крадущий для смерти. С иронической ноткой. Ах, да — тот несчастный козлик. В прямом смысле слова, я имею ввиду. Мы верим, что жертвенное животное заберет на себя все дерьмо, что мы сумели натворить.

— Тук-тук-тук, сказал кузнечик. Пук-пук-пук, сказал говнюк, — продекламировал я. Что это? И в такой момент. Мне так их жаль. Это так печально. Словно читаешь историю убийства дочери Сеяна. Умирающие и теряющие девство свое. Одновременно бессмысленно и ужасно до тошноты. И потом приходит грусть. Кто-то уходит, кто-то остается стоять в одиночестве. И черные полотна. Раньше ткань крепили на зеркала. Я шел по склону вниз. Ничего особенного. Всего-лишь пытаюсь добраться до остановки автобуса, что идет до моего дома без пересадки. Но это…как же так? Может я мог как-то помочь, что-то изменить. Почему он хранил свои мысли в себе? Потому что мысли рождаются вместе с выходом воздуха из ротовой полости? А все что внутри это песня, которую напевает себе всякий кретин? Или все наоборот? Я мог его отговорить, мог повлиять и тогда этого бы не было. Как легко мы прыгаем от одной позиции к другой. Не в том смысле, когда говорят: «Встань на колени, дорогая». А что-то более существенное. Что-то определяющее. Я задумался еще глубже. Глубже? Я это сказал сам себе? Это так чертовски печально. Еще полгода назад, тогда в марте, когда я, как дурак, пытался сохранить отношения с Леной…Боже зачем мне это было нужно? Ну да, так трудно не иметь перед собой объект влюбленности, даже самой легкой, настолько легкой, что ее фактически и нет. Объект. Но объект лишь потому, что по ту сторону такой же субъект. И дело совсем не в фрикциях, а в голосе, что говорит тебе — «да, ты, да». Какие стройные ножки, у той девы рыжевласой с первого курса. И, конечно, конечно же, Яна. Так, о чем я? Так вот — в марте мы ходили в бар — я и она и они — Николай и Марина. И все казалось таким милым, дружелюбным. Два старых козла, не очень старых — совсем не старых… и две их студентки — бывшая и настоящая. Не знаю, был ли счастлив я… Едва ли. А, Николай… возможно. Кто знает? Кто знает, что творится в чужой душе и жизни. Мы замечаем только проявленность этого вовне. Вокруг тьма и лишь пятно от фонаря. О чем я, ох черт. Зеленые — пока, но ненадолго, деревья маячили передо мной, склон вел меня вниз. Что фиксирует наше сознание? Вот дерево, вот другое, а вот листья на земле, еще не желтые, но дайте срок. Словно картинка, набросанная несколькими умелыми мазками, все сплеталось в единое целое — особенно если расфокусировать зрение. Сфокусируйся и что ты получишь? Вместо цельной картины, отображающей реальность, лишь набор отдельных предметов, а так красиво сейчас вокруг. И тут я с ужасом подумал — а имеет ли право существовать такая красота после такого ужасного события? Имеет ли право хоть что-то казаться нам прекрасным, когда мир предоставляет нам образцы жуткой, кровавой несправедливости? По-моему, нет. Но разве это не особенность нашего способа восприятия мира — мы остаемся собой, с радостью, увлечениями, надеждами на счастье, даже тогда, когда вокруг такая боль.

Почему? Почему так вышло? Кто знает ответ? Точно не я. Яблоки и апельсины. Они продолжат существовать, но кто-то их уже никогда не попробует. Гниющее яблоко на плите. Мертворождающая утроба матери-земли, лишь забирающая и ничего не дающая взамен. Но это ведь не правда! Все поглотит буйная, стылая трава, прорастающая на удобрении почек, печенок и селезенок.

— Я думаю заняться продажей сумок, — рассмеялся Николай, когда мы тогда сидели в баре.

— Да, займись, дорогу молодым!

— Ну если ты начнешь заниматься подобным, это будет совсем не сексуально, — с деланным возмущеньем заявила Марина. Марина была шатенкой с вечно улыбающимся лицом. Вечно улыбаться — это не обязательно быть слабоумным. Она такой не была, просто была такой жизнерадостной.

Была. Была. Была. Была. Была. Была. Была. Была. Была. Была. Эхом отдавалось это слово в моем уме. И сознание пришло на помощь самым идиотским образом. Да, конечно, была. Ведь Николай расстался с ней, едва ли у вас будет еще повод пересечься. Стало тошно. Катя, которая поглядывала на меня? Как глупо. Как мерзко. И Николай. Его видели все мои студенты, когда он после моего последнего занятия заходил ко мне. Издерганно. Отстраненно. Вот как он выглядел. Душа будет жить после смерти. Ведь все в жизни имеет свою противоположность. Вскрываемся? А раз есть смерть, то есть и противоположное ей — жизнь. Прости Сократ, или Платон, но логика идиотская. Конечно, есть противоположность. Вот ты жил — а вот ты мертв. Но никогда обратно. Мне не продашь эту обманчивую, тусклую надежду.

Николай заходит в мой кабинет, потерянный, несчастный. Когда в нашем сердце возникает дурное предчувствие? Когда мы начинаем понимать, что вот-вот раздадутся слова, которые подведут черту под тем, что мы знали. Любое изменение нарушает единство мысли о бытии. Значит любое изменение есть крах. Но возможно есть порог чувствительности нас к подобным крахам. И маленькое изменение не нарушает того порядка вещей. А большое — большое меняет все раз и навсегда. Это было большим. Прорвать грань бытия — это сумело данное событие.

Передо мной возникла дорога, она словно выступила из леса или лучше сказать лес расступился, обнажив дорогу. Мы ходим по узким тропам, оставляя по сторонам от себя смутное ничто. Где не ступала нога человека. Я перешел дорогу. Теперь я на месте. Дождаться автобуса и ехать домой. Надо пользоваться плодами жизни, пока сезонная тоска не покрыла голову мою пеплом. Я поеду домой. Буду читать. Буду думать о том, что важно для меня, как будто ничего не случилось. Как будто мир, о котором, как мне казалось, полтора часа назад я знал все, верил, что цепь событий, уходящая в будущее из прошлого, вполне доступна моему пониманию, не изменился. Но он изменился. Он меняется каждую секунду. Но! Это же трюизм. И он как щит, перед девятиглавым миром.

Николай зашел в мой кабинет, я внимательно посмотрел на него:

— Я, конечно, все понимаю, но видеться по два раза за день, это уже намекает, что ты как будто по мне соскучился. Знаешь, это довольно-таки пугает. Я отвел шесть часов занятий и единственное чего я хочу, это славно поесть и ехать домой.

— Костя, ее нет.

— Нет в общежитии?

— Там есть.

— Не понял, — о вселенская идиотия, все ты понял, стыд пробирает меня за эти глупые, никчемные фразы.

— Она покончила с собой.

Я сел в автобус. Марины больше нет. И как же это глупо! Вот серьезно — из-за расставания? Логично предположить, но это же бессмыслица. Не верю. Но придется верить. Я верю, что земля не провалится подо мною. И я верю, что Николай верил. И я верю, что он уже не верит. И я верю, что следующий автобус придет минут через пятнадцать-двадцать. Все идет своим чередом, даже когда мир летит к чертям.

6. Остров, дерево и время^[6]

Река раскинулась двумя рукавами посреди города, разрезаемая островом. Остров был безлюден и пуст. Смеркалось. Ворона слетела с одного дерева на другое и прокричала «о, реквием» по уходящему дню. Заводите аккуратно свои часы и прислушайтесь к их мерному тиканью. Иногда оно склонно ускоряться, а иногда замедляться. Но движение времени непрестанно, бой, заведенных по вам часов постоянен. Вы можете попробовать спрятать свои часы в самый дальний ящик, какой только сумеете найти, но сами не спрячетесь от них никогда. Часы идут всегда. С неизбежностью. Но есть ли время там, где нет нас? Существует ли время для этого острова, когда никого нет на нем? Когда ни один человек не почтит его своим присутствием. Существует ли время для отдаленной звезды, когда ни один любопытный взор астронома не направлен на нее? Время лишь игра наших чувств, способ собрать воедино картину жизни вокруг нас. Так это или нет? Представьте себе что-то, что укрылось от вашего взгляда и тем самым спряталось и от времени. Оно словно замирает, то, что происходит с ним не происходит ни для кого, ни для одного человека. Оно хранит молчание и свою тайну. И возможно это самая страшная тайна, какую только можно вообразить. Что происходит — происходит (!) там, где всякий человек, со своими беспокойствами, исканиями, шумом и трепетом, просто отсутствует? Что происходит там, где ткань времени между «он был» и «его не стало» истончается до полного отсутствия? Ты был, но вот тебя не стало. Ты остался придатком мысли других людей, когда они о тебе думают. А когда не думают? Когда ни одно сознание не обращается к тому факту (факту! — «о, реквием»), что ты жил, смеялся, любил, ходил по этой земле. Печальные и ушедшие, не стали ли вы еще печальней, когда ушли? Когда перестали быть частью, сопричастностью постоянного боя часов.

Посмотрите на этот остров с высоты птичьего полета, он словно клубок нитей, нитей всего того, что когда-то на нем происходило, нитей дорожек и тропинок, омывающих его вод и смеха людей, ходивших по нему, мусора, что они оставили, но едва ли смогли его загрязнить. Этот остров составлен из травы, деревьев, земли, грязи и песка. Но растет ли трава, когда никто не смотрит на нее? Цветут ли деревья, когда под их сенью не отдыхают девушки? Двигается ли песок под силой ветра, когда ему не на кого дуть? Оставленность — худшее в смерти, ее подлинный финал и итог. Прислушайтесь к этому острову, когда уходите с него, возвращаясь в свой теплый дом. Что поет ветер в ветвях деревьев — «о, реквием». Закрывая глаза — помните об этом, помните о местах, где цветы не цветут, трава не растет, где смолкает всякий голос, о жизнях, уносимых в вечность, в которой они оказываются заперты навсегда. Помните о тех, кого уже никто не помнит и кого никогда не было (ведь о них никто не помнит — так были ли они?), а если и помнят — то о них ли? О том, чем они действительно были? Или всего лишь о потоке бессвязных мыслей, что они возбуждали? «Смотрите на нас — мы живы, мы здесь!» — Все кричит об этом, но уходит день, каждый день и боем часов восклицает «о, реквием!». Помните о том, что год слагается из трехсот шестидесяти пяти дней и жить вам (если повезет, или не повезет) восемьдесят лет. Посчитайте внимательно. Подумайте сколько дней вы были не в духе, сколько дней вы говорили «завтра», сколько дней ушло в пустоту, которую вы сами перед ними разверзли — даже не зная, собственно, зачем. Подумайте.

На том острове растет дерево, которого не должно быть. Ссохшееся, лишенное растительности, даже тогда, когда все другие деревья примеряют свои цветастые одеяния. Оно словно одинокий странник, пришедший туда, где его никто не ждал и так и оставшийся там. Помнит ли кто-то его в цвету, рвал ли кто-нибудь и с него листья, чтобы рассыпать их зеленым, желтым, красным ковром под ногами. Оно черное и сухое, с торчащими в стороны ветвями, словно пальцами, сведенными судорогой в агонии. Ветер лишь отдается легким скрипом в этих безжизненных отростках. Дерево взирает на происходящее вокруг, с отстраненностью поселянина, уже приговорившего себя к смерти, но все еще ждущего ее у запертых врат. Птицы не садятся на него, и рука проходящего мимо не коснется его. Все в мире словно отказалось видеть его, слышать его, всякая мысль о нем давным-давно угасла. Как угасает мысль о покинувших нас. Данте сказал, что души самоубийц становятся деревьями, терзаемыми гарпиями. Но может никаких гарпий нет и это еще страшнее. Все покинуло эти души. Обречены они находится там, где все позабыло о них, вечные, они стонут «о, реквием».

Посреди реки лежит тот остров, замирающий, когда день уходит, когда солнце отворачивается от всего на земле, но время еще неумолимей, ведь к тому, от чего оно отвернулось, оно уже никогда не вернется.

Посреди реки лежит тот остров, тихий, замерший. А на нем стоит дерево, век которого давно закончен, но оно обречено стоять, безжизненное, пустое, тихое, покинутое.

Ворона слетела с дерева и пролетела над уродливым странником ушедших времен. «О, реквием».

7. Сон Николая^[7]

Берег реки, ветер дует, осень явно вступила в свои права. По частично-песчаному пляжу пролетает сорванный ветром пляжный зонт. Николай сидит на скамейке с небольшим металлическим навесом. Задувает сильный, штормовой ветер — на берегу толстяк в купальном костюме орет: «Тайфун! Тайфун!». Ветер затихает. Из небольшой рощи, которой оканчивается пляж выходит Марина.

Марина: значит, ты пришел.

Николай: Я приходил, но тебя уже не было.

Марина: Ты всегда плохо видел — вот же я, никуда не делась.

Николай: Но ты умерла.

Марина: Подумаешь, разве это проблема?

Николай: Я виноват.

Марина: Ты? Это так наивно. Все стремится к солнцу, да только солнце закрыла луна.

На солнце, до этого светившее через серые глубоко-осенние облака, наползает луна. Круг луны словно вытесняет солнечное излучение на периферию солнечного диска, пока в последней вспышке оно не возгорает тонким, словно фонариком, направленным светом. Марина морщится.

Марина: Надо прогуляться. Дай свою руку.

Николай тянет к Марине руку. Все смешивается. Поле, совсем зеленая трава, хаотично расстилаются деревья в цвету по всем сторонам. Николай идет, рядом с ним появляется Константин.

Константин: Тебе есть что еще сказать? Перед подведением заключения?

Николай: Я просто пытаюсь понять. Стоп. Костя, это ты?

Константин: Вот, теперь — я. Очевидное совсем не очевидно, не так ли?

Константин начинает смеяться. Наклоняется. Вцепившись обоими руками в тонкое деревце, тянет его и вырывает с корнями.

Константин: Оп и нету. Думаешь сложнее?

Николай: По-моему, должен быть смысл, ответ почему…

Константин: «Почему» относится лишь к нашим ожиданиям от окружающего нас мира. В любой момент все наши ожидания и вера в устойчивость вещей могут полететь к чертям. Ну знаешь фалосообразные деревья и жуткие птицы. Так написано в одной книге. Почитай. Или уже начало тошнить? Это правильно и неправильно одновременно.

Перед ними появляется Марина. На ней черное траурное платье.

Марина: Вся загадка в отсутствии самого важного. Если вы теряете это, то можно уже и не найти, как бы не искали. Там, где этого нет, истончается грань. И происходит зло. У вас еще есть возможность.

Николай: Что это значит?

Константин (Константин ли?) (доверительно): Восходящая восточная девушка ныряет за очередной жемчужиной, но это не то, чего она хочет, а то, что ей нужно.

Марина: Заметки о Китае. Ты когда-нибудь жил в Китае?

Николай: Что это впереди?

Марина: Просто роща. Или совсем не просто. Иди и смотри. А потом расскажешь ему.

Константин останавливается перед розовым кустом. В нем четыре розы. Белая еще закрыта, но прекрасна. Две красные — светятся нежным сиянием любви. А синяя словно оплетается вокруг одной красной и толкает ее.

Марина: Это важно. Но это не его сон, так бывает.

Константин: Я ухожу.

Марина: Константин еще вернется, через год и через три. И возможно, что выбирать стоит очень осторожно. Но это же не его сон, впрочем, кто знает? Коля, запомни это, расскажи. А теперь иди вперед.

Николай медленно подходит к роще. В воздухе звучит музыка. Словно две песни, слившиеся воедино. «Это был последний раз, это был последний раз, может последний…я не знаю». Николай, нагнувшись, проходит под склонившимися аркообразно деревьями. В роще темно. И холодно. Тонкие деревца переплетаются друг с другом над головой Николая. Словно все они тянутся куда-то к центру этой рощи. Он медленно продвигается вперед, пытаясь отодвинуть очередное деревце со своего пути, отклоняет его рукой, его руку словно обжигает чем-то. Кто-то сдавленно хихикает, затем голос: «Ну это слишком. Здесь все слишкооооом, оставайся, здесь есть пластинки и чипсы со сметаной и луком». Николай идет вперед. Вспышка. Гром. Пятьдесят шесть. Слишком поздно. Но не сейчас. Впереди он видит какое-то свечение, он словно прорывается через вязкую тьму, ведь солнце скрылось. И вот он на небольшой полянке внутри рощи. Сырая, темная земля. На ней перед ярко светившим костром стоят два потрепанных, мягких кресла. На одном кресле, дальнем от Николая, сидит бородатый мужик, по виду типичный бомж, правда не испитый. Он поворачивается к Николаю.

Мужик: А, так это ты, я ждал другого, но и так сойдет, все в свой час, все так или иначе, у кого еще есть шанс. Хотя ты уже достаточно опростоволосился. (Мужик пристально посмотрел на Николая, скорчил рожу и заорал «Yeaaaah Baaaaby!», Николай отшатнулся). Мы тут с… другом посиживаем, проходи. Так вот, быстренько к делу. Вся фишка в споре. Он тянет туда, я сюда. Всех вас. Весь город. Подумай об этом. Хочешь шаурму? Классная штука, сам сделал.

Николай: Нет, спасибо…я лучше пойду.

Мужик: Да-да, ты главное тянись куда надо, еще можно. И помните — даже квадраты сжимаются в шторм.

Николай быстро обернулся и принялся вновь продираться через густую темную массу на своем пути. Выбравшись из рощи, он оказывается на лугу, усеянном белыми цветами, вдалеке он видит, что-то темно-красное и продолговатое. Он чувствует волнение и начинает бежать, добежав до предмета он обнаруживает, что это гроб, а в нем лежит Марина. Ее руки сложены на груди. Из перерезанных вен течет кровь, она пропитывает ее белое (да, теперь белое) платье и просачивается сквозь основание гроба, заливая белые цветы. Марина открывает глаза и поворачивается к Николаю. Ее глаза словно подернутые пеленой, выглядят совершенно незрячими, но она как будто смотрит на него.

Марина: Знание ошибок не всегда благо. Ошибки других ведут к собственным ошибкам. Я проиграла, не начав игру. Не пытайся разгадать загадку. Просто ищи в себе то, что действительно важно. И отправь меня с этим в путь. Пожалуйста.

Николай (сбивчиво): Я ничего не понимаю. Я…

Вздрогнув, Николай проснулся. Он не понимал, что только что ему приснилось, слишком странным был этот сон.

— Ах…Марина… — прошептал Николай и звук собственного голоса словно пробудил в нем что-то. Тогда он заплакал. Ему было жалко себя, ему было стыдно за себя, ему было больно за ту, что так рано умерла. Николай повернулся на бок, рыдая все громче и громче и сжимая обеими руками одеяло, словно это могло что-то изменить.

8. Я^[8]

Все утро третьего сентября меня не оставляло странное чувство. Как будто я видел чертовски странный сон. Но как будто и нет. Знаете, такое бывает с вами, когда вам что-то снится. Щелк и этого уже нет. Не оставляло одно воспоминание — белое, синее, красное. Как будто это значило что-то. Но разве что-то вообще имеет значимость? Едва ли. Обычно все, что с нами происходит абсолютно бессмысленно.

Ставши пред зеркалом в коридоре, я отвешиваю себе поклоны. Да-да, очень приятно. Чем день займешь, как время проведешь? Не пасть с утеса грозного. Намек. Славно. Славно. Кидаю взгляд на стол. Ящичек один под ключ. С внутренней пометкой — «не открывать до судного дня». А что там? Ах, если бы священная писанина, но томик моей кандидатской диссертации лежит на системном блоке. Давно переварено, защищено и забыто. А что еще? Пара строчек нелепых стихотворных фраз. Парафраз. Не дано сие мне это. Масло масленое…заговариваюсь. Наверное, уж лучше проза. Быть может когда-нибудь. Ну знаете, когда я смогу сказать — это зацепило меня. А что еще? Куда потрачены года? Вот летом, просвещал белорусов, что у них есть крамбамбуля. Они правда не знали. Это как в России не знать, что есть водка. Вам может не понравиться то, что скрыто внутри. Я видел, как мой жестокий друг швырял в холодную воду кота. И что я сделал? Ничего! Черные письмена проклятья вьются из детства в отрочество, а оттуда в юность. Хотя я лучше бы предпочел лечиться в Швейцарии. Как там звали этого доктора? Ну только чур не на «Ю». К.Г.Ю. Фе. А, точно! Ш! Открываю книгу — «благословил пробуждающиеся горы». Странное чувство. Отвлечься. Нет — Марина. Где там родители ее? Печальную весть несет ворон телефонный. Я звонил в школу. Серьезно? Да что вы о себе думаете-то! Эти детки. Есть там и симпатичные лица, против которых я ничего не имею. Кристина…дочь, которой у меня никогда не будет. Но в целом — это не то, чего хотелось бы моей душе. А что ты хочешь? Отвечать, как на исповеди? Да, пред отцом Андреем. Помнишь, как он курил во внутреннем дворике храма? И этот нелепый горбун, со слезящимися глазами. Правда, горбун при храме — Красноярский Нотр’Дам. И в чем бы ты исповедовался, милый мой друг? В том, что слезы не приходят, не дают мне оплакать погибшую жизнь. А чего хочу я? Все того же — любви. Нелепость. Для тебя любовь это всего лишь порыв и преклонение перед новизной, а что потом? Опять уползаешь в себя, в магию книг и знаний из них приходящих. А то, держи дух в своих цепких руках, оставаясь на сем острове бурей овеянном. А что дальше? Словно шторм пронесся под тобой. Где-то я слышал это. Где? На пляже? На каком еще пляже? Нет, это не ответ. Книги на стеллаже вдоль стены. А там еще в другом подъезде — у родителей. Слава им, слава — за сию квартирку, что в моем распоряженье. А все средства куда? Ах, ну там есть бутылочка, другая. Ну и конечно же на путешествия. Изведать весь мир и каждый клочок знаний, что доходит до меня. А помнишь, время было?! Да, было — Настя. Неотъемлемая иллюзия искренности. Но ей был нужен муж-рыбак. А я сам готов шагать по водам. Почему не поместил оторванную обложку зеленой Библии в памятную рамочку? Шта? Отец небесный, тебя я оставил, но и земного почти не обрел. Хоть здороваемся теперь. Зайти к ним на обед. Но прежде — откупорить священное винцо. Во имя… кого сейчас? Да кого угодно. Себя самого, ибо разве где-то есть мир за пределами моего сознания? Конечно, есть, но он не дан мне.

Еще не рано вечереет и нежные ребрышки по-бургундски удовлетворили мою потребность в насущном, непреломленном и неомоченном бытии. Смешаем джин и тоник в бутыли и выйдем в свет вечерний, к острову проложим путь. Играть с тенями, скользить жаждущим взглядом по лицам и обнаженным ножкам. Но не подойдешь же? Конечно, нет. Оставь это университету. Помнишь ту милашку с первого курса? О, да. Даша. Прикладываюсь к бутыли и останавливаюсь на пляже. Тут уже никого. Сейчас уже не позагораешь. Металлическая лавочка с навесом. Здесь. Именно здесь. Что здесь? И шторм… Не помню.

Отталкивай мысли свои хоть до пришествия погонщика нашего человеческого стада. Но ведь нужно признать. Стоило ли позвонить Николаю? Не знаю. Если бы спросил, я бы только рад. А так…лезть? Нет. Но надо будет после, после похорон как-нибудь его растормошить. Соберемся компанией. Перед следующими выходными. Завтра — в гимназию. Ах, черт. Нет, не очень-то я скучал. А если бы и скучал, то рад бы и еще поскучать. Вернулся домой и вновь гляжу на ключ, замкнувший дверцу. Что спрятать там? Ответ надеюсь получу однажды.

Каков итог?

Воскресенье прошло удачно. Ну удачно по моим меркам, читал, гулял и радовался вину и джину. Вряд ли вы назовете нормальным человека, читающего по книге в день. Но такой уж я. Уж заполз под крыльцо, и все забыли о нем. Садовник топает ногами призывая кары небесные на весь белый свет. Абсурдные мысли, абсурдные мысли в моей голове. Сегодня воскресенье и можно забыть обо всем. Просто отдаться течению жизни и программе своего чтения книг. Завтра я уже пойду на работу. Снова тебя поимеют. Да, снова, всегда как в первый раз. Хотя надеюсь все не так и плохо, все вроде встает на пути своя. Все вроде приходит в норму.

Если этот ящик Пандоры не открывать, не позволять своим мыслям расслабиться. А иначе настанет на горе и в поучение тот день, когда крысы…Ах, не загоняйся. Плыви по течению, ешь свою пищу, причастись, прикоснись святым дарам жизни и откинься на диване в позе пьяной, сутулой, борзой псины. Читай, читай пока не посинеешь, пока пена не пойдет изо рта. Пока тебя не припрет жизнь со своими правилами, видоизмененными языками пламени и брачными контрактами, чтобы обобрать тебя до конца. Откинься и радуйся жизни. Мир не то, что он есть, но разве это имеет значение? Мы все крутимся по своим орбитам и запускаем свои мысли крутиться по ним, да, наши мысли набирают массу, некоторые, становятся столь значимы, что притягивают к себе другие. Так все и происходит в нашей жизни — одни смеются, другие остаются стоять в одиночестве. Есть ты и твои ученики — в школе и университете. Две группы в университете и четыре класса (всего! Всего! И это полная ставка — радовался бы, мудак несчастный) в школе.

Вечерняя яичница была похожа на планету, запеченную Альдебараном. Ешь не разжевывая, как и надо все делать в этой жизни. Будь послушным мальчиком, расти и хорошо причесывайся — не забывай про косой пробор. Ты самый милашка. Мама всегда так тебе скажет. Обращай внимание на окна. Они грязные и их требуется помыть. Ты поооооомнишь как управляться с тряпкой? Услужливый голос. Сукин сын. Подавись этим. Я свободный гражданин, как древний грек. Я защитил кандидатскую диссертацию два года назад — в двадцать пять, все нажрались. Я спал где попало, а моя девушка — уже бывшая девушка, но не эта бесчувственная тварь Лена — ждала дома, наверняка желая отпраздновать со мной. А может и нет, ей казалось всегда плевать на мои успехи: «Да так все могут». К дьяволу тебя, ревнивица. Это нужно начать как полагается — я родился в день двенадцатый шестого месяца одна тысяча девятьсот девяностого года от рождества патлатого мужика, в граде на берегах реки, и град сей был весьма большим, и первые свои ощущения я не помню, возможно я бы тоже сказал про мальчика бубу и коровушку муму, но это чертовски претенциозно, хоть и увлекательно, но я должен быть честен, это лишь наша гипотеза о восприятии становящегося человеческого существа.

Ладно, хватит мучить себя и…кого? Надо думать, и о насущном, что там у нас?

Николай расстался с Мариной, Николай передумал, но Марина уже покончила с собой. Займись этим. Увижу ли я Николая раньше следующей субботы? Сказал же — стоит собраться. А наедине? Нет. Едва ли. Но к тому времени нужно подготовить что-то лучшее, чем «вот черт». Да уж, конечно.

И вот приходит понедельник. Будильник. Динь-дилинь.

Проснулся,

Выпал из постели,

Пробежал пальцами по волосам,

Я читал новости сегодня, о, мальчик.

Собраться, скрепить способности к восприятию реальности воедино. Зачем? И пусть весь мир подождет.

Сегодня все, как всегда, или не совсем. В пятницу занятий не было. Так что сегодня — первый день нового года. Они все уже в восьмом классе. Им уже почти всем по четырнадцать лет. Марина перерезала вены ножом. Нужно сильно резать. Нужны усилия. Что это говорит о природе человека — факт, что мы способны приложить такие усилия для того, чтобы нас просто не было. Чтобы больше не говорить, не говорить никогда.

Наверное, так всегда происходит — человек умер, а мы не скорбим, не думаем «о, боже», а ведем себя самым обычным образом. То есть, мне очень грустно, но нарушит ли это мои планы, заставит рыдать в подушку и думать о тщете жизни — нет. Марина, бывшая подруга Николая осталась где-то за той чертой, осталась обидным, печальным фактом, так мало значимым для настоящей жизни, которая будет все продолжаться пока мы сами не отправимся вслед за ней.

Я улыбался в зеркало до тех пор, пока не заплакал и этот плачь не вогнал меня в тоскливую печаль, ну знаете, с каплями на ресницах. И в этой печали не были важны прочитанные книги, прослушанная музыка, но было важно что-то другое, пусть ненадолго, пусть на жалкий миг, который я смогу этому посвятить, уделить, подарить. Марина, я знал тебя. И-это-чертовски-грустно.

Примечания

1

Музыкальной темой данного эпизода является песня группы The Byrds — «Eight Miles High»

2

Музыкальной темой данного эпизода является песня группы Gentle Giant — «The Advent Of Panurge»

3

Музыкальной темой данного эпизода является песня группы Placebo — «The Bitter End»

4

Музыкальная тема данного эпизода песня Billy Joel — «Uptown Girl»

5

Музыкальная тема данного эпизода песня группы Renaissance — «No Beginning No End»

6

Музыкальная тема данного эпизода песня группы Jethro Tull — «Requiem»

7

Музыкальная тема данного эпизода песня группы Jefferson Starship — «Sketches Of China»

8

Музыкальная тема данного эпизода песня группы Misfits — «Don't open til doomsday»