Аракчеевский сынок

Евгений Салиас де Турнемир, 1888

Россия XIX века. Гвардейский офицер Михаил Шумский, побочный сын всемогущего графа Аракчеева, избалованный отцом, известен в Петербурге своими буйными кутежами и дерзкими, оскорбительными выходками. Император Александр Павлович не стремится наказывать своих гвардейцев за такие проступки. Аракчеев смотрит на выходки сына снисходительно. К тому же у Шумского много могущественных друзей, которые всегда готовы помочь. Трудно поверить, что конец этому благополучию может положить одна крепостная крестьянка из аракчеевского имения Грузино, которой известна одна важная тайна…

Глава X

Девчонка, когда-то едва не утонувшая и вытащенная из воды нянькой Шумского, была теперь девушкой уже взрослой, но на вид ей можно было дать не более двадцати лет, настолько была она моложава, жива и красива.

Среди дворни грузинской Прасковья, или, как все звали ее, Пашута, была совершенно «отметным соболем». Авдотья, спасшая ее, привязалась к ней, считала приемышем, так как у девушки не было налицо ни отца, ни матери. Они были живы, но находились бог весть где. Отец был сдан за вину в солдаты и бежал, а жена его или разыскала его и жила с ним, или просто пропадала, в свою очередь…

Оба числились в бегах… Спустя пять-шесть лет появился в Грузино мальчик, завезенный проезжими и оставленный на селе как бы подкинутым, с запиской на имя нянюшки Авдотьи, в которой говорилось, что ее просят призреть младенца Василия, брата Пашуты.

Факт говорил ясно, что беглые муж и жена живы и здоровы. Аракчеев строжайше приказал разыскивать их, но пойманы они не были, а ребенок был оставлен на селе.

Когда мальчику минуло пять лет, его сестре было уже шестнадцать, и девушка выхлопотала, чтобы брата взяли в дом, в число дворни.

Положение самой Пашуты в грузинском доме было исключительное. Няня Авдотья, пользовавшаяся таинственным и непонятным значением у господ, защищала Пашуту от всех, так же, как защищала своего питомца от гнева графа и Настасьи Федоровны.

Пашута была как бы на правах приемной дочери Авдотьи и поэтому первым товарищем игр молодого барчонка Миши. Девочка, будучи гораздо старше барчонка, часто, когда ей было уже лет двенадцать или четырнадцать, заменяла няню и приглядывала за шалуном. Разумеется, этой подняньке доставалось немало от капризного и избалованного барчука.

Когда Мише минуло шестнадцать лет, а Пашуте было уже за двадцать, юноша переменился в своем обращении с бывшей своей поднянькой… Он заметил и понял, что эта Пашута очень красивая девушка… Барчонок начал нежно и ласково относиться к Пашуте, родные заметили это и двусмысленно улыбались. Они не находили ничего против того, чтобы Пашута стала первой прихотью Миши, его первой победой и первой живой игрушкой.

Но сердечная вспышка, нечто вроде первой любви, насколько мог быть на нее способен прихотливый и черствый сердцем барчонок, продолжалась недолго.

Шумский встретил в девушке самый страстный, ожесточенный и крутой отпор в своих намерениях.

Пашута давно, с первых дней своей тяжелой роли, подняньки, возненавидела этого барчонка. Страстно, со слезами и отчаянием явилась она просить Авдотью спасти ее от ухаживания молодого барина. Авдотья, казалось, только того и ждала, обрадовалась просьбе своего приемыша и повернула дело очень хитро… Молоденькая девушка из грýзинской дворни была взята ходить за бельем и платьем Миши…

Авдотья повела все дело так хитро, что Миша, его родные и все в доме были убеждены, что нежданная перемена совершилась сама собой. Молодой барин вдруг изменил Пашуте и быстро увлекся другой, которая была гораздо менее привлекательна, чем Пашута, но более уступчива.

Прошло несколько лет. Шумский, приезжая в Грузино из Петербурга, не обращал никакого внимания на Пашуту вследствие того, что девушка всячески избегала молодого барина, и когда случайно сталкивалась с ним, то вела себя отчасти сдержанно, а в иные минуты и прямо неприязненно. Она даже довольно ловко сумела заставить молодого барина себя не взлюбить, так как ухитрялась подчас ловко уколоть его самолюбие, чем-либо рассердить и раздражить против себя.

Когда уже двадцатилетний Шумский наиболее занимался собой, франтил и обращал тщательное внимание на свою внешность, Пашута постоянно, будто нечаянно проговаривалась, что барин удивительно умный и ловкий молодец… «Но уж дурен-то, как смертный грех!»

Это было, конечно, неправдой, Пашута умышленно лгала, но клялась, что это ее искреннее личное мнение.

— Да ты дура! — говорил Шумский. — Я в Пажеском корпусе считался самым красивым из всех. Уж скорее за глупого мне прослыть, а уж никак не за дурнорожего.

Но Пашута стояла на своем, просила извинения за искренность и божилась, что скорее можно в черта влюбиться, чем в молодого барина.

И Шумский перестал даже и разговаривать «с дурой Пашуткой», когда видал ее во время своих приездов из столицы и пребывания в Грузино.

Вместе с тем Шумский отлично видел и знал, что Пашута красивая, умная и бойкая девушка, «бой-девка на все руки», способная на всякое серьезное дело. И вот теперь в Петербурге, обдумывая свой план действий относительно баронессы, Шумский вдруг вспомнил о Пашуте. Ее надо приставить к Еве.

Чем более думал он об этом, тем более убеждался, что Пашута будет драгоценным приобретением и его самым полезным и деятельным союзником.

И Пашута была тотчас отпущена Настасьей Федоровной в столицу по оброку, с приказанием явиться прежде к барину Михаилу Андреевичу, который, «может быть», ей и место найдет подходящее.

Совещания Шумского с Пашутой продолжались целых три дня. Пашута явилась в столицу ни жива ни мертва, снова от той же боязни попасть насильственно в наложницы к прихотнику, молодому барину. Когда она узнала, что Шумский вызвал ее для помощи в мудреном деле, она ожила, вздохнула свободнее и обещала все!.. Обещала себя не жалеть, а услужить барину.

В награду Пашута должна была, по ходатайству Шумского, сделаться вольной и, стало быть, при своем красивом лице и шустрости могла выйти замуж в столице, по крайней мере за купца или богатого мещанина.

Таким образом, Пашута очутилась при баронессе, знавшей, что девушка — крепостная холопка графа Аракчеева и из грузинской дворни. Но это не могло возбудить подозрений Евы. Что же общего между Аракчеевым и господином Андреевым? Даже брат Пашуты, Васька-Копчик, изредка бывая в гостях у сестры, не скрывал в доме барона, что он в услужении у флигель-адъютанта Шумского.

Сначала брат и сестра ловко и усердно служили барину Михаилу Андреевичу в его замыслах по отношению к молодой баронессе.

Понемногу, незаметно по особым причинам все изменилось. Но Шумский не подозревал, что союзники его, оба крепостные его отца, мальчишка восемнадцати лет и девушка двадцати девяти относятся к нему неприязненно, и если не противодействуют из страха его мести, то и не помогают. Он был обманут ими, как малый ребенок, и только теперь наступило время, в которое Пашуте, а отчасти и Ваське приходилось снять с себя личины и, конечно, пострадать.

За последнее время Шумский стал догадываться, что Пашута не повинуется ему, что она привязалась всем сердцем к своей молодой барышне, потому что сама баронесса полюбила Пашуту серьезно. Все искусно подстроенное Шумским не приводило ни к чему.

Однажды он вызвал к себе строптивую девушку, послав за ней Копчика, но беседа их кончилась тем, что Шумский едва не бросился на Пашуту с чубуком в руках.

Девушка от страха побоев обещала впредь повиноваться во всем, но затем, вызванная вновь через брата, не явилась вовсе. Через дня три Шумский получил от матери письмо, а с ним вместе и другое, от барона к графу Аракчееву, с просьбой продать ему крепостную девушку Прасковью.

Настасья Федоровна писала, что граф и отвечать барону не считает нужным.

Шумский был вне себя от удивления и гнева. И тут уже пришло ему на ум немедленно вызвать из Грузино себе на помощь няню Авдотью, имевшую большое влияние на свою как бы приемную дочь.