Эпидемия безбрачия среди русских крестьянок. Спасовки в XVIII–XIX веках

Джон Бушнелл, 2020

Исследование Джона Бушнелла о брачных практиках крестьян-старообрядцев Спасова согласия в Ярославской, Владимирской и Костромской губерниях меняет наши представления о социальной истории крестьянства в России XVIII–XIX веков. Количество спасовцев в середине XIX века, по мнению автора, достигало как минимум миллиона человек, и жили они в основном вдоль Волги – от Ярославля до Астрахани. Поэтому их брачное поведение оказывало существенное влияние на жизнь деревни всего этого большого региона. Влияние это, как показывает автор, было иногда разрушительным для экономики и демографии. Автор также связывает широкое распространение безбрачия среди спасовок с началом вмешательства дворян в брачное поведение своих крепостных, что обогащает наши знания о развитии крепостного права. Джон Бушнелл – профессор Северо-западного университета в США (Northwestern University).

ВВЕДЕНИЕ. СМЯТЕНИЕ В АРХИВЕ

Данное исследование, посвященное русским крестьянкам, не желавшим вступать в брак, появилось в результате двух совершенно неожиданных находок, сделанных одновременно и потянувших за собой клубок вопросов, на которые у меня не было ответов. Находки эти обнаружились в ряде исповедных ведомостей — в списках состава семей прихожан, которые приходили (или не приходили) на ежегодную исповедь, как это требовалось от всех членов Русской православной церкви. Это были ведомости из прихода села Купля — кучки деревень возле небольшого городка Гороховец в восточной части Владимирской губернии. Одна из находок демографического характера: в некоторых из этих деревень в конце XVIII столетия весьма значительная часть взрослых женщин всю жизнь оставались в девках. В русских деревнях XVIII и XIX вв. нередко можно было обнаружить одну или двух взрослых незамужних женщин, но с той же вероятностью даже в очень большой деревне все до одной взрослые женщины могли оказаться замужем. Среди российских историков и этнографов бытует единодушное мнение, что вступление в брак для русских крестьян было практически неизбежно. В приходе с. Купля дело обстояло явно не так: на 1795 г. в деревне Случково 44% женщин старше 25 лет были не замужем. Даже эта цифра сильно преуменьшает сопротивление случковских женщин браку: ревизские сказки показывают, что из всех женщин, родившихся в этой деревне и достигших возраста 25 лет в период между 1763 и 1795 гг., целых 70% остались незамужними. Случковские же мужчины почти все были женатыми, но подавляющее большинство их жен были родом из других деревень. Дальнейшее исследование показало, что, хотя случковские женщины отказывались от брака в процентном соотношении чаще, чем женщины в других деревнях данного района, в этой части Гороховецкого уезда в конце XVIII в. среди уроженок этих деревень процент воздержавшихся от брака колеблется от 20 до 40%. Ничто из прочитанного мной о крестьянском браке или крестьянской культуре в России не предвосхищало и не объясняло обнаруженной ситуации в приходе с. Купля.

Из тех же исповедных ведомостей я узнал, какие именно женщины чурались замужества, — они были членами старообрядческого Спасова согласия. Это удивило меня по двум причинам. Во-первых, у спасовцев брак не запрещался, наоборот, они имели нелестную славу в старообрядческих кругах именно из-за того, что венчались в православных церквях. Во-вторых, мне никогда раньше не попадались исповедные ведомости, где священник указывал бы, к какому согласию принадлежат старообрядцы из его прихода. Во многих исповедных ведомостях старообрядцы (или, как называли их православные, «раскольники») обозначаются только по их общей принадлежности к расколу: священники указывают эту принадлежность как причину, почему те или иные прихожане не являются на исповедь. В приходе с. Купля священники начали обозначать старообрядческие согласия еще до 1830 г. и продолжали как минимум до 1850 г. Это не входило в их обязанности, однако пример первого священника, называвшего согласия, оказался заразителен для его преемников. Возможно, исповедные ведомости с. Купля не уникальны в этом отношении, хотя нельзя сказать наверняка. То, что я заказал тома исповедных ведомостей именно с. Купля, а не другого прихода Гороховецкого уезда, было чистым везением. Этот шанс — один к нескольким тысячам, если не больше: спасовцев даже в те времена было заведомо трудно опознать, поскольку они маскировались под православных. Они крестились в церкви, венчались в церкви и перед венчанием исповедовались и причащались в церкви. Приходские священники обычно включали их в списки православных. В приходе с. Купля, однако, спасовцы раскрыли местному священнику свое вероисповедание.

То, что не выходившие замуж женщины-староверки д. Случково были из Спасова согласия, скорее усложнило, чем разрешило загадку. Спасовцы заодно со многими россиянами отвергли текстуальные и обрядовые нововведения патриарха Никона (поставлен в патриархи в 1650 г., оставил первосвятительскую кафедру в 1658 г., извержен из патриаршества в 1666 г.), официально утвержденные поместным Московским собором в 1667 г. Эти реформы вызвали смятение в Русской православной церкви. Противники сочли все реформы ересью, Никонианскую православную церковь еретической и заключили, что грядет конец света, а Антихрист, должно быть, уже шествует по миру. К несчастью для антиреформистов, хотя на раннем этапе священники и монахи были среди главных заводил протеста, в их рядах не оказалось ни одного епископа. Поскольку лишь епископы могли совершать хиротонию, после смерти последнего священника, рукоположенного до патриаршества Никона, мир — по логике самых радикальных и последовательных староверов — останется без священства, то есть некому будет совершать большинство таинств. Исключение составляли крещение и исповедь, которые по старым правилам православной церкви в экстренных случаях — например, в отсутствие священника — могли совершаться мирянами. Эти, как их называли, беспоповцы категорически отрицали брак, так как не было не впавших в ересь попов, чтобы брак освятить. Более прагматичные среди староверов принимали к себе беглых попов, которые отреклись от никонианской ереси и очистились через таинство миропомазания. Эти прагматики известны под именем «поповцы», и в этой истории они не играют почти никакой роли.

Спасовцы проявили себя как отдельное беспоповское согласие в конце XVII в. и в некоторых отношениях оказались более радикальны, чем другие согласия: они настаивали, что без попов не могут совершаться никакие таинства (даже крещение и исповедь), что Бог лишил мир Своей благодати и что христиане уже ничего не могут сделать для своего спасения. По меньшей мере до 1730 г. брак они однозначно запрещали. К концу XVIII в., однако, они решительно пересмотрели свою брачную доктрину и постановили, что члены согласия могут заключать браки в православных церквях и что православные священники могут также крестить их детей. Поскольку православная церковь требовала, чтобы молодые перед венчанием исповедовались и причащались, брачующиеся спасовцы совершали также и эти таинства¹. При этом спасовцы по-прежнему отказывались признавать православное венчание, крещение, исповедь и причастие действительными таинствами, но, очевидно, они не считали — в отличие от большинства других старообрядцев, — что, принимая эти лжетаинства от священников-еретиков (то есть православных попов), они подвергают опасности свои бессмертные души. Поскольку любого, кто принимает православные таинства, священники считали православным, они ничтоже сумняшеся записывали в исповедных ведомостях спасовцев, не объявивших себя таковыми, как православных.

Существует очень мало источников, располагающих сведениями о спасовцах XVIII в., и ни в одном из них (и ни в одном из источников XIX в.) не объясняется, почему спасовцы решили венчаться в православных церквях. Я выдвигаю предположение по этому поводу в главе 5. В целом спасовцы в этом вопросе не сильно отличались от большинства других беспоповских согласий, которые также в течение XVIII–XIX вв. постепенно примирились с браком, так как жесткий запрет на заключение брака не позволил бы им сохранить многочисленный контингент приверженцев из мирян. Беспоповские согласия, продолжавшие запрещать брак, теряли своих членов в пользу брачующихся согласий, и в XVIII–XIX вв. в согласиях часто происходили расколы в результате разногласий по вопросу о браке. Другими словами, приемлемость брака у спасовцев в XVIII в. соответствовала более широкой тенденции среди беспоповцев. Однако только они потворствовали привлечению православных священников к совершению брачной церемонии.

Еще более озадачивает то, что в то же самое время, когда спасовцы сочли приемлемым брак, совершаемый православными священниками, все больше крестьянок-спасовок стали отказываться от замужества, и это касается не только прихода с. Купля. Доктрина пошла навстречу браку, на практике же женщины бежали от него. Между тем мало кто из современников спасовцев в XIX в. вообще заметил, что большое число женщин Спасова согласия избегали замужества. Мной был обнаружен лишь один такой источник: некий наблюдательный чиновник отметил, что в одной губернии в среде спасовцев было необычайно много незамужних женщин. Но это замечание не сопровождалось никаким объяснением. В главе 5 я предлагаю свое, кажущееся мне вероятным толкование предпочтения спасовских женщин оставаться в девках: они отвергали брак от отчаяния, что живут в мире, к которому Господь Бог совершенно безразличен. Аргументы в пользу этого решающего довода в лучшем случае косвенные и контекстуальные. Я должен с сожалением признать, что не могу пока представить окончательного ответа на некоторые вопросы из тех, что посыпались со страниц исповедных ведомостей с. Купля.

Даже при отсутствии объяснения отношения спасовцев к браку и если мое предположение ошибочно, демографические и социальные последствия резко повысившегося уровня воздержания от брака очевидны. Так, например, спасовские дворы оставили вполне отчетливый след в демографических источниках. Возникло новое явление, которое можно назвать «двор-женонакопитель»: незамужние сестры и дочери главы дома, его жена и жены его сыновей, порой незамужние внучки главы, иногда другие родственницы, влившиеся в женонакопитель после распада их собственного двора. Многие крестьянские хозяйства в России разорялись вследствие различных демографических злоключений, но спасовские дворы просто напрашивались на разорение. При этом каждый разорившийся двор увеличивал демографическое бремя других дворов, где находили прибежище его уцелевшие домочадцы. Отношение спасовцев к браку привело к возникновению дворов и общин, чья структура шла вразрез с традиционными стратегиями выживания русского крестьянства.

Брачные обычаи спасовцев создавали также проблемы для остальной части крестьянской общины. При широком распространении противления браку среди крестьянок, принадлежавших к Спасову согласию, и притом что практически 100% крестьян-спасовцев женились, где эти мужчины находили жен? За исключением самых крупных русских деревень многие и даже большинство крестьян находили невест в других деревнях, на расстоянии порядка 10 километров от собственной деревни. Именно таков был радиус поиска у мужчин прихода с. Купля в 1760-х гг., как раз когда спасовские женщины начали активно покидать рынок невест. К концу XVIII в. они расширили радиус поиска до 15 километров, а в отдельных случаях и значительно дальше и зачастую были вынуждены покупать невест из крепостных, что весьма редко случалось до того (сами крестьяне Случково не были крепостными). Поскольку во многих деревнях вблизи прихода с. Купля находилось большое количество спасовских дворов (они выделялись своей характерной структурой), можно сделать вывод, что большие расстояния, которые приходилось покрывать в поисках невест, и затраты на выкуп крепостных невест — это беды, которые спасовцы сами навлекли на свою голову. Можно лишь удивляться успеху спасовцев в обеспечении себя невестами.

Однако последствия спасовской брачной головоломки не ограничивались нарушениями местного паритета между мужчинами и женщинами, желающими вступить в брак. Бок о бок со спасовцами жили неспасовцы, для которых было совершенно естественно, что все крестьяне — мужчины и женщины — брачатся. Крестьяне признавали, конечно, исключения — например, отдельным женщинам серьезные физические или умственные недостатки не позволяли выполнять положенную жене работу по дому; некоторые женщины (и православные, и староверки) не выходили замуж, поскольку они чувствовали призвание свыше. Большинство же неспасовцев принимали за должное, что, за редким исключением, все крестьяне брачились. Они предполагали также и даже настаивали на том, что все молодые крестьянки должны быть готовы вступить в брак. Русские крестьяне понимали — и это отражается в некоторых их челобитных, — что всеобщий брак означает многосторонний обмен дочерьми между всеми местными дворами. Если же ощутимое количество молодых женщин не вступает в брак, то в данной местности образуется нехватка невест и юношам, возможно, будет трудно добывать себе жен. Те дворы, которые стремились оженить своих сыновей, а дочерей замуж не отдавали, вызывали возмущение у соседей. И поскольку столь многие из их дочерей не выходили замуж, спасовцы в большой степени зависели от готовности крестьян с другими религиозными убеждениями поставлять невест для их сыновей. Есть косвенные данные о том, что некоторые деревни, обменивавшиеся дочерями с д. Случково в 1760-х гг., к 1780-м стали отказываться выдавать дочерей замуж в это село. Есть немало прямых свидетельств возмущения в крепостных имениях, порожденного отказом женщин от брака: крепостные жаловались своим владельцам, что из-за отказа женщин выходить замуж их сыновья не могут найти себе жен. Они просили своих хозяев, чтобы те заставили отцов отдать дочерей замуж. Эти свидетельства у меня представлены в главе 2. Крепостные помещики во второй половине XVIII в. первыми — не считая самих крестьян — узнали о широко распространившемся противлении браку, потому что им донесли об этом их крепостные, и я привожу доводы в пользу тезиса о том, что тенденция вмешиваться в брачные дела своих крепостных была спровоцирована именно жалобами крепостных мужиков на баб, отказывавшихся выходить замуж.

Я также выдвигаю тезис о том, что в Спасовом согласии решение выходить или не выходить замуж фактически принимали сами женщины. В приходе с. Купля в первой половине XIX столетия все или почти все женщины, родившиеся в семьях спасовцев, избежали уз брака, но так было не во всех общинах Спасова согласия. Да и в самом приходе с. Купля до конца XVIII в. ситуация была иной. Демографические источники показывают, что в некоторых общинах Спасова согласия были семьи, где некоторые дочери выходили замуж, а другие нет. Если бы речь шла не о русских крестьянах, то сам собой напрашивался бы вывод, что дочери, вероятно, сами принимали решение относительно замужества. Однако в данном случае мы имеем дело с твердо устоявшимся стереотипом: в России в крестьянских семьях родители принимали все брачные решения за своих сыновей и дочерей. В отношении XVIII в. вышеуказанный стереотип имеет твердую основу, так же как в некоторых, но не во всех областях России первой половины XIX в. Когда некоторые девочки выходили замуж в минимальном для брака возрасте — в 12 (начало XVIII в.) или 13 лет (конец века) — и когда большинство из них уже были замужем к 15–16 годам, а большинство мальчиков — к 16–17 годам, у детей было мало возможности повлиять на выбор брачного партнера. По мере повышения брачного возраста и, соответственно, большего количества лет, которые дети проводили до брака, играя в ухаживания, а затем женихаясь всерьез, стереотип этот терял свою силу или по крайней мере становился не столь очевиден.

Говоря о с. Купля, мы в действительности не знаем, каков был средний возраст брака в XVIII в.: даже в конце этого столетия очень немногие священники во Владимирской епархии отмечали возраст при венчании. В любом случае из с. Купля не сохранилось метрических книг (в отличие от исповедных ведомостей) XVIII в. Мы знаем только, что в некоторых семьях некоторые из дочерей выходили замуж, а другие — нет. Решали ли отцы и матери из Спасова согласия, какой дочери выходить замуж, а какой нет? Мне кажется гораздо более вероятным, что в религиозной общине, где по какой бы то ни было причине наблюдалось растущее сопротивление замужеству, родители, возможно, не приветствовали вступление дочерей в брак, но — как свидетельствуют ревизские сказки — все-таки позволяли им или же просто не могли воспрепятствовать браку некоторых дочерей. Другими словами, в явном противоречии с крестьянской традицией молодые женщины Спасова согласия, похоже, пользовались свободой выбора, то есть сами принимали решение, выходить или не выходить замуж. Если это основное право выбора оставалось за ними, то наверняка у них были значительные возможности выбора жениха. Именно этот вывод я попытаюсь обосновать на конкретных примерах прихода с. Купля (главы 3 и 4), с. Баки на юго-востоке Костромской губернии (глава 6) и с. Стексово на юге Нижегородской губернии (глава 7).

Крестьянки, которые предпочитали не выходить замуж, являлись разрушительной силой для крестьянского общества во многих отношениях. Когда большое число крестьянок отказались выходить замуж, практически ни одна грань крестьянского уклада жизни не оставалась непотревоженной. Когда молодые женщины из Спасовых общин уже в третьей четверти XVIII в. приобрели право решать, выходить им замуж или нет и даже за кого выходить, они нанесли удар по традиционному крестьянскому укладу. Но это была лишь одна часть более широкого — хотя необязательно сознательного — покушения на основы основ традиционного крестьянского общества. Распад общей культурной матрицы должен был, в свою очередь, облегчить возможность или даже создать необходимость для того, чтобы молодые женщины брали на себя принятие брачных решений.

Я не утверждаю, что только женщины Спасова согласия избегали замужества. В приходе с. Купля, например, в первой половине XIX в. к отказу от брака женщин Спасова согласия присоединились женщины из беспоповского поморского согласия, хотя руководители поморского согласия относились к браку с одобрением. В других местах, где священники вешали ярлык раскольника на всех староверов, трудно иногда определить, к какому согласию принадлежали браконенавистницы. Тем не менее именно Спасово согласие, похоже, служило основным очагом женского противления браку и рассадником этой «заразы» для других. Насколько значительным было это явление для русского крестьянства, зависит от численности спасовцев.

Когда Министерство внутренних дел выпустило статистический анализ старообрядческого населения на 1858 г., про спасовцев анонимный автор мог сказать лишь то, что «большинство Спасова согласия, весьма многочисленнаго на Волге» невозможно отличить от православных, поскольку так же, как и некоторые другие раскольничьи секты, они «исправно бывают у исповеди и причастия»². Посчитать количество спасовцев не представлялось возможным, ибо по внешнему религиозному поведению они, как правило, были неотличимы от православных.

Оценить численность старообрядцев всяких толков было достаточно трудно. Министерство, однако, усердно старалось вывести более или менее вероятную цифру. Начиная с 1844 г. его сотрудники отправлялись в губернии, где старообрядцы были особо многочисленны, и выявляли число раскольников на основе данных, представляемых священниками в ежегодных исповедных ведомостях: к официально записанным и открыто принадлежавшим к расколу они причисляли и тех, кто по отчетам не исповедовался «по склонности к расколу»; тех, кто не был на ежегодной исповеди по нерачению (по определению священников); тех, кто исповедовался, но не причащался; и часть тех, кто представлял какую-то уважительную причину неявки на исповедь (например, отлучка из прихода во время Великого поста)³. Хотя не существовало никакой очевидной причины относить к старообрядцам всех крестьян, не желавших причащаться или якобы забывших прийти на исповедь, министерские чиновники, посоветовавшись с попами и другими лицами, хорошо знавшими старообрядческий мир, пришли к выводу, что так сделать правильно. Анализ ежегодных исповедных ведомостей, например, показал, что «забывчивые» забывали исповедоваться из года в год. Результаты этих официальных исследований поразительны: в Ярославской губернии, к примеру, оказалось в 37 раз больше старообрядцев, чем было указано в официальных отчетах: в 1859 г. — 278 417, а не 7454. Это был вопиющий случай; министерство пришло к выводу, что старообрядцев примерно в 10 раз больше, чем их официально зарегистрировано: 875 382, то есть около 8 миллионов на 1859 г., что соответствует почти одной шестой всего номинально православного (то есть в основном русского) населения⁴.

В 1868 г. Павел Мельников, в течение многих лет будучи чиновником Министерства внутренних дел, занимавшийся изучением (и преследованием) старообрядцев в Нижегородской губернии (а позже под псевдонимом Андрей Печерский писавший романы о старообрядцах этой губернии), опубликовал статью «Счисление раскольников». В ней он рассуждает о ряде причин, по которым местные чиновники и попы намеренно занижают данные о количестве старообрядцев: в основном это вариации на темы взяточничества, вымогательства и боязни подать неприятные сведения. Затем он делает пересчет министерской статистики и выводит общее число раскольников — 8 584 494. К этой цифре он добавляет еще 110 тысяч, посчитав различные небольшие тайные секты, которые обычно не причислялись к раскольникам (хлысты, скопцы и др.), и предположительные 700 тысяч спасовцев, которые «исполняют требы в православных церквях, то есть крестят детей, приобщаются (особенно перед свадьбой), венчаются. Все они записываются в духовных росписях бытчиками у исповеди и св. причастия»⁵. Всего на 1859 г. Мельников насчитал 9 миллионов 300 тысяч старообрядцев. А учитывая ежегодное приращение народонаселения России — согласно тогдашним оценкам — в 1,3%, общая цифра к 1868 г. достигла 10 295 000 (Мельников не стал возиться со сложными процентами).

Мельников не объясняет, каким образом у него получилось 700 тысяч спасовцев. Однако он отмечает, что число старообрядцев в Нижегородской губернии, указываемое министерством, — 172 500 (как министерский специалист по старообрядцам в данной губернии он отвечал за подачу этой статистики и описывал ее как «полученную мной») — ниже цифры, позднее представленной преосвященным Иеремиею, епископом Нижегородским, — 283 323, — и выдвигает предположение, что именно спасовцы, чью численность в своей губернии он теперь оценивает в 60 000, вероятно, и составили основную разницу⁶. Годы, проведенные в беседах со старообрядцами и попами, должны были дать ему определенное представление о численности спасовцев. Судя по всему, он экстраполировал сведения, полученные о Нижегородской губернии, на Россию в целом. Сергей Зенковский, анализируя данные Мельникова на 1859 г., в свою очередь подсчитал, что в начале ХХ в. спасовцев должно было быть 1,5–2 миллиона — цифра, скорее всего, основанная на предположении, что число спасовцев росло примерно такими же темпами, что и православное население Российской империи⁷.

Мельников почти наверняка недооценил общее количество как в целом старообрядцев, так и спасовцев. Начнем с того, что кроме староверов, притворявшихся православными (включая большинство спасовцев), были еще, если можно так сказать, «полуверы» — мужчины и женщины, которые ходили на исповедь и к причастию, не принадлежали ни к какому определенному согласию, но полагали себя старообрядцами и — в старости или чувствуя приближение смерти — покидали официальную церковь, чтобы прибиться к какому-нибудь старообрядческому толку. Были и такие, что свободно сочетали православные и старообрядческие обычаи, и те, что говорили попам, что они православной веры, но предпочитали старые книги и старые обряды. В данном рассуждении, однако, мы можем принять за исходную точку предварительный подсчет Мельниковым количества практикующих (в том числе тайно) староверов. В пограничных случаях православного и старовера различить невозможно. Даже если бы нам удалось с уверенностью определить количество притворявшихся православными, но твердо уверенных в своей подлинной принадлежности к старой вере, все равно оставались бы неучтенными еще миллионы с изменчивой или неопределенной религиозной принадлежностью.

Что же касается количества спасовцев, мы должны опираться в качестве экспертной оценки на цифру 60 тысяч, приблизительно выведенную Мельниковым в 1850-х гг. по Нижегородской губернии. Солидный том его отчета от 1854 г. Министерству внутренних дел о раскольниках в данной губернии свидетельствует о глубокой осведомленности как в истории местных старообрядцев (взятой с их слов), так и в губернских и епархиальных документах, касающихся этой истории, в географии распространения различных согласий по губернии, в роли, которую старообрядцы играли в экономике губернии, в их обычаях и убеждениях, даже в различиях между иконами, которым разные согласия отдавали предпочтения⁸. Он представил также значительную информацию о губернских спасовцах. Тем не менее, как бы усердно он ни трудился, стремясь установить истинную численность старообрядцев и спасовцев в губернии, он почти наверняка допустил здесь просчет.

Мельников подсчитал, что в крепостном селе Стексово (подробнее о нем в главе 7) среди официально заявленных в начале 1850-х гг. православных прихожан 60% в действительности являлись староверами. Далее он прикинул, что в группе из 16 приходов, в которую входило Стексово, 50% населения принадлежало к одному или другому старообрядческому согласию⁹. Результат его подсчета в с. Стексово оказался гораздо выше, чем можно было высчитать с помощью методологии Министерства внутренних дел: в 1826 г., например, из 1164 стексовских прихожан от 7 лет и старше 218 человек (18,7%) не исповедовались потому, что были заявлены староверами или склонными к старой вере, или забывчивыми, или отсутствующими; все остальные «были у Исповеди и Святого причастия»¹⁰. Однако пространность обсуждений проблемы староверов в вотчинной переписке и частота епархиальных расследований (как показано в главе 7) убедительно говорят в пользу подсчета Мельникова, что 60% являлись староверами. И все же исповедная ведомость из этого прихода (несколько по-другому составленная, нежели в 1826 г.) от 1861 г. преподносит сюрприз: в этом году во время Великого поста на исповедь явились лишь 28 из 723 приходских крестьян, остальные же 695 (96%) не исповедовались и были записаны либо как признанные староверы, либо как неисповедовавшиеся «по склонности к расколу»¹¹. Вряд ли можно сомневаться, что это неслучайно: 1861-й — год освобождения крепостных. В Нижегородской губернии попы читали своим прихожанам-крестьянам «Манифест об отмене крепостного права» с 12 по 20 марта, во время Великого поста, как раз тогда, когда крестьяне должны были исповедоваться¹². В контексте вызванных манифестом чрезвычайно преувеличенных надежд крепостные с. Стексово вообразили, должно быть, что царь-батюшка освободил их не только от крепостной зависимости, но и от необходимости притворяться православными. Епархиальные документы не оставляют сомнений, что большинство старообрядцев в с. Стексово — иными словами, большинство крепостных крестьян с. Стексово — были спасовцами. Возможно, именно потому, что спасовцев так трудно было опознать, Мельников и его местные осведомители и недооценили их количество на 36% (или, если посчитать по-другому, старообрядцев в с. Стексово было на 60% больше, чем Мельников предполагал). Один-единственный документированный случай значительного занижения численности именно там, где старообрядцы были в основном из Спасова согласия, имеет неопределенный доказательный вес¹³. И все-таки он по крайней мере дает основания предположить, что число спасовцев в Нижегородской губернии в 1850-х гг. было, вероятно, ближе к 100 тысяч, чем к 60 тысяч.

Хотя оценка Мельниковым численности спасовцев в 700 тысяч по империи в целом основывается на том, что ему было известно о спасовцах в других губерниях, похоже, он неверно представлял себе географическое распространение многочисленных популяций спасовцев. Он утверждал, что наиболее многочисленны спасовцы в приволжских губерниях — от Нижнего Новгорода на юг до Астрахани, а также в Пензенской, Тамбовской и Воронежской губерниях¹⁴. Ему, по-видимому, не были известны значительные скопления спасовцев в Гороховецком уезде и, по всей вероятности, на востоке Владимирской губернии в целом. Несколько больше удивляет то, что Мельников, похоже, не знал о наличии — и это впоследствии станет очевидно — большого количества спасовцев также и в Костромской и Ярославской губерниях, где их было, возможно, больше, чем в любой другой из названных им губерниях, кроме Нижегородской. Учитывая, что даже весьма добросовестный Мельников значительно недооценил количество спасовцев в губернии, которую он инспектировал, подсчеты в других губерниях тоже, вероятно, были занижены и он либо не принял в расчет, либо сильно преуменьшил количество спасовцев во Владимирской, Ярославской и Костромской губерниях, мне кажется справедливым предположение, что в середине XIX в. количество спасовцев достигало как минимум миллиона, возможно, даже полутора миллиона человек, а в первом десятилетии ХХ в. — от 2,5 до 3 миллионов. Эти цифры подчеркивают значение отношения спасовцев к браку. Поскольку спасовцы в большинстве своем населяли губернии вдоль Волги — от Ярославля вниз до Астрахани, они составляли особенно существенную часть населения в этих районах. А так как они не были равномерно распределены по этим губерниям, их влияние в местном масштабе могло быть колоссальным — колоссально разрушительным, как в примере с приходом с. Купля и его окрестностями.

Большая часть из вышесказанного стала мне известна только после моего неожиданного знакомства с исповедными ведомостями с. Купля. Я приехал во Владимир в поисках первоисточников для совершенно другой книги, которую я в тот момент писал, — об истории крестьянского брака в России. Я нашел очень полезную информацию о брачном возрасте в XVIII в. в Рязанской губернии, и мне нужны были сопоставимые данные о брачном возрасте в регионе с другими экологическими параметрами. Подобных сведений во Владимирской губернии не оказалось. То, что я обнаружил взамен, описано выше.

Мне не сразу стали понятны причины брачного поведения спасовцев прихода с. Купля, отличавшегося от практически всего, что я знал о крестьянском браке в России, и поэтому я не начал тут же на месте писать данную книгу. Мне пришлось еще не один раз вернуться во владимирский архив прежде, чем у меня создалось более или менее адекватное представление о сопротивлении замужеству среди спасовских женщин в приходе с. Купля. И тем не менее то первое прочтение исповедных ведомостей начало мало-помалу выкристаллизовываться в переоценку отрывочных сведений, которые уже мне попадались, о сопротивлении браку среди крестьянок старообрядческих толков. К примеру, подворная опись 1845 г. из одного из имений Сергея Михайловича Голицына, с. Стексово, показывает, что 17,6% среди женщин 25 лет и старше из села и 14,1% по всему имению (куда входили части еще пяти сел и деревень) всю жизнь оставались старыми девами. Из документов имения становится понятно, что эти противницы брака были из старообрядцев того или другого толка и что Сергей Голицын и его приказчики многие годы безуспешно пытались заставить своих крепостных девок выходить замуж. Я выступил на конференции с докладом о сопротивлении браку в Стексово, в котором выдвинул предположение, что здесь существовала какая-то связь со старой верой. Но даже в контексте старообрядчества Стексово выглядело аномальным; большинство крестьян-старообрядцев все-таки вступали в брак. Купля навела меня на след спасовцев, а в епархиальных документах из Центрального архива Нижегородской области обнаружились доказательства присутствия спасовцев в Стексово. От прихода с. Стексово сохранилось очень мало исповедных ведомостей, и ни в одной из сохранившихся, естественно, старообрядцы не подразделялись на согласия. Мне удалось, однако, составить комплект ревизских сказок с середины XVIII до середины XIX в. Демографическая история имения с. Стексово походила на демографическую историю прихода с. Купля, хотя женское сопротивление браку в Стексово не достигало таких чрезвычайных размеров, как вокруг с. Купля.

На самом деле подворная опись 1845 г. из Стексово не была моим единственным источником до того, как я обнаружил приход с. Купля. Еще в самом начале моих изысканий я сталкивался с признаками сопротивления браку в среде старообрядцев в виде жалоб крепостных мужиков на крепостных баб, не желавших выходить замуж. Я даже написал о них в статье о том, как Владимир Орлов распоряжался брачными делами крепостных в своих имениях. Но тогда я пришел к выводу, что «документы не дают оснований предполагать, что было очень много» крепостных баб, отказывавшихся выходить замуж¹⁵. Этот вывод касался всех многочисленных поместий Орлова и, в большей или меньшей степени, справедливо отражал полученные из этих документов сведения. Если бы я тогда обратил внимание на географию жалоб крепостных по поводу браконенавистниц, обработал бы эту информацию и изучил соответствующую демографическую документацию, хранящуюся в областных архивах, я мог бы прийти к другому выводу или, по крайней мере, отметить некую географическую закономерность. К тому времени, как я проштудировал документы из сел Купля и Стексово, у меня сложилось совсем другое понимание неколичественных сведений о крепостных бабах-старообрядках, противившихся браку, которые, как стало понятно, были не просто старообрядками, а вероятнее всего — спасовками или, по крайней мере, частью широкой волны женского сопротивления браку среди крестьян-беспоповцев в районах к северу от Москвы и вдоль реки Волги.

Когда я стал рассказывать историкам, как в России, так и за ее пределами, о том, что я обнаружил — весьма высокий уровень отказа от брака среди Спасовых женщин как минимум с середины XVIII до середины XIX в., — это вызвало определенный интерес, но и вполне понятный скептицизм. То, что я им рассказал, никак не увязывалось с тем, что всем известно и во что я сам верил до того, как наткнулся на исповедные ведомости прихода с. Купля, а именно: утверждение, что за редким исключением все русские крестьяне вступали в брак. Меня спрашивали, уверен ли я, что правильно истолковал документы. Один коллега, согласившись с приведенными фактами, утверждал, что Купля наверняка явление аномальное, обусловленное, должно быть, некими местными обстоятельствами. Другие предполагали, что натолкнулся я, скорее всего, не на избыток незамужних баб, а на нехватку женихов в результате, по-видимому, местных излишеств с рекрутчиной: столько мужиков забрили в солдаты, что оставшихся не хватало для всех девушек на выданье. Я мог легко опровергнуть все эти возражения, но заданные вопросы, несомненно, помогли мне сформулировать мои доводы.

Этот изначальный скептицизм побудил меня принять два решения. Во-первых, я сделал вывод, что для придания моим аргументам неопровержимой силы требуется еще больше доказательств. Положась на удачу, я просмотрел в Британском музее документы из имения с. Баки Костромской губернии. Публикации Эдгара Мелтона, касающиеся баковского имения князей Ливенов, дают основания предположить там ощутимое присутствие старообрядцев, и я уже нашел сведения о значительном женском сопротивлении браку в других частях Костромской губернии¹⁶. Хранившийся среди ливенских бумаг экземпляр баковской ревизской сказки от 1795 г. действительно показал значительное женское противление замужеству. Я отправился в Кострому искать дополнительных сведений с некоторым трепетом, поскольку в 1982 г. примерно треть документов местного архива была уничтожена пожаром. Хотя из с. Баки не сохранилось (не обязательно по вине пожара) ни одной исповедной ведомости, несколько ревизских сказок все-таки уцелело (в том числе один экземпляр со сплошь опаленными по краям страницами). И оказалось, что каждый том ревизских сказок Костромской губернии, который мне довелось открыть, содержал сказки деревень, в которых множество женщин всю жизнь оставались незамужними.

Второй моей реакцией на скептицизм, с которым я столкнулся, а также на массу накопившегося у меня фактического материала было решение, что для убедительности материал должен быть представлен развернуто, а не в общих словах. Многое здесь действительно требует объяснения. История сопротивления браку среди спасовцев не укладывается в одну главу истории крестьянского брака в России, она требует и заслуживает отдельной книги.

Я добираюсь до истории сопротивления спасовских женщин браку несколько окольным путем — только к главе 3. В главе 2 я говорю о том, как дворяне-крепостники столкнулись с сопротивлением браку во второй половине XVIII в., потому что данные, извлеченные из личных фондов дворян, позволяют обрисовать географическое распространение сопротивления браку. К тому же то, как господа реагировали на донесения своих крепостных мужиков, само по себе является частью нашего рассказа: брачные порядки спасовцев вызывали весьма жесткую реакцию со стороны многих помещиков, которые считали, что женское сопротивление браку угрожает их собственным интересам. Многие дворяне стремились выдать замуж крепостных баб, всех до одной, и часто за мужиков из своего, а не чужого поместья. Брачные порядки спасовцев, таким образом, становились частью истории крепостного права. Этот аргумент, однако, идет вразрез с широко распространенным убеждением, что дворяне стремились контролировать браки своих крепостных практически с самого начала крепостного права в XVII в. или что по крайней мере с начала XVIII столетия установление определенного порядка женитьбы крепостных считалось одной из основ хорошего хозяйствования. В главе 1 я показываю, что помещики XVII в. практически никогда не пытались устанавливать свой порядок или вмешиваться в браки крепостных и что в первой половине XVIII в. большинство дворян по-прежнему позволяли своим крепостным жениться по их собственному усмотрению. Это рассуждение, надо признаться, никак не связано с сопротивлением браку среди спасовцев, но оно является необходимым дополнением к главе 2, а также дает представление о брачных обычаях русских крестьян, от которых спасовцы так радикально отклонились.

Исследование практически заканчивается на ревизских сказках от 1850 и 1858 гг. — последних подворных переписях населения. В принципе, перепись 1897 г. проводилась приблизительно таким же образом, но от нее сохранились — за малым исключением — лишь сводные сказки, а не местные — подворные — описи. Аналогичным образом исповедные ведомости в начале 1860-х гг. встречаются уже редко, а затем и вовсе сходят на нет: разрешение советского архивного начальства в 1920-х гг. уничтожать исповедные ведомости, составленные после 1865 г., было, похоже, повсеместно воспринято как приказ¹⁷. Я не нашел сопоставимых документов, созданных позднее начала 1860-х в тех местах, которые меня особенно интересовали. Есть основания полагать, что после 1850-х гг. женское сопротивление браку среди спасовцев ослабело, возможно в значительной степени. Об этом я буду говорить в главе 5 (о Спасовом согласии) и в заключительной части.

Карта 1. Расположение исследованных в монографии селений

Примечания

1

Все, в том числе сами священники, считали это правилом, хотя, как отметил Священный синод в 1839 г., православное каноническое право не содержит положения, требующего, чтобы брачующиеся исповедовались и причащались перед венчанием (Собрание постановлений по части раскола, состоявшихся по ведомству Св. Синода. СПб.: МВД, 1860. Кн. 2 (1801–1858). С. 359–361). Синод постановил, что священники должны продолжать предлагать брачующимся совершить таинство, но делать это в качестве личного совета, а не приказа. На практике это недоразумение обрело силу закона.

2

Бушен А., ред. Статистические таблицы Российской империи. СПб.: Тип. К. Вульфа, 1863. Вып. 2: Наличное население империи за 1858 год (с карт населенности Европейской России). С. 235. Данная формулировка предполагает, что информация была получена от Павла Мельникова, министерского чиновника, занимавшегося обследованием старообрядцев в Нижегородской губернии в конце 1840-х — начале 1850-х гг. См. приводимые далее источники.

3

Эти цифры можно найти в печатных экземплярах ежегодных отчетов Святейшего синода 1850-х гг., например: Извлечение из отчета по ведомству духовных дел Православного исповедания за 1859 год. СПб.: Синодальная типография, 1861. С. 21.

4

Бушен А., ред. Статистические таблицы. Вып. 2. С. 210–212, 216–217, 234–235. В министерский подсчет включено было также пропорциональное число детей до 7 лет, которые не обязаны были исповедоваться, и гипотетический миллион «тайных раскольников», тех, кто совершал и исповедь, и причастие. Два отчета министерству — за 1852 и 1853 гг., оба из Ярославской губернии — приводятся в составленном В. Кельсиевым «Сборнике правительственных сведений о раскольниках» (Лондон: Trübner & Co, 1862. Вып. 4. С. 1–187). В отчете за 1852 г. пространно и убедительно обосновываются правила подсчета.

5

Мельников П. И. Счисление раскольников // Мельников П. И. Полное собрание сочинений. 2-e изд. СПб.: А. Ф. Маркс, 1909. Т. 7. С. 384–409 (цитата на С. 408). Впервые напечатано в: Русская мысль. 1868. № 2.

6

Мельников П. И. Счисление раскольников. С. 404, 409. В 1853 г. Мельников докладывал, что в губернии 170 506 старообрядцев (Мельников П. И. Отчет о современном состоянии раскола в Нижегородской губернии, составленный состоящим при Министерстве внутренних дел коллежским советником Мельниковым // Действия Нижегородской губернской ученой архивной комиссии. Нижний Новгород, 1910. Т. IX. С. 3). Он же, по-видимому, представил более высокую цифру, которая фигурирует в министерском анализе годом или двумя позднее. В неопубликованном приложении к докладу он объясняет, каким образом получил эту цифру в 1853 г. Цифра, доложенная митрополитом Геронтием, дается в длинном списке указаний Геронтию от Священного синода о мерах, которые необходимо принять для преодоления раскола в его епархии (Собрание постановлений по части раскола, состоявшихся по ведомству Св. Синода. СПб.: МВД, 1860. Кн. 2 (1801–1858). С. 672–682). Помимо всего прочего, Геронтию было указано на необходимость объяснить разницу между его цифрой и цифрой Мельникова.

7

Зенковский С. Русское старообрядчество. Духовные движения семнадцатого века. Мюнхен: Wilhelm Fink Verlag, 1970. С. 472. Зенковский не объясняет, откуда взял свою оценку, однако в 1859 г. православные и старообрядцы вместе составляли 54 628 083 человек, а в 1897 г. — 89 328 200, то есть их число увеличилось на 70% менее чем за 40 лет; Бушен А., рeд. Статистические таблицы. С. 233–234; Первая всеобщая перепись населения Российской Империи 1897 г. Общий свод по Империи результатов разработки данных первой всеобщей переписи населения, произведенной 28 января 1897 года. СПб.: Центральный статистический комитет, 1905. Т. 1. С. 248.

8

Мельников П. И. Отчет о современном состоянии.

9

Там же. С. 33, 40, 44.

10

Центральный архив Нижегородской области (ЦАНО). Ф. 570 (Нижегородская духовная консистория). Оп. 559a. Д. 966. Л. 449–466.

11

Там же. Д. 1502. Л. 100–107, 123 — 132 об. (в 1861 г. в приходе было два попа, каждый из них со своей паствой).

12

Evtuhov C. Portrait of a Russian Province. Economy, Soviety, and Civilization in Nineteenth-Century Nizhnii Novgorod. Pittsburgh: University of Pittsburgh Press, 2011. Р. 196.

13

Последний печатный выпуск ежегодного отчета Священного синода, в который включены сведения о количестве номинальных православных, пропустивших исповедь, относится к 1860 г.: Извлечение из отчета по ведомству духовных дел Православного исповедания за 1860 год. СПб.: Синодальная типография, 1862. С. 24. Отчет за 1861 г., похоже, не был издан, а в последующих томах подобной статистики не приводилось.

14

Мельников П. И. Счисление. С. 408.

15

Bushnell J. Did Serf Owners Control Serf Marriage? Orlov Serfs and Their Neighbors, 1773–1861 // Slavic Review. 1993. August. № 3. Vol. 52. Р. 433.

16

В частности: Melton E. Household Economies and Communal Conflicts on a Russian Serf Estate, 1800–1817 // Journal of Social History. 1993. Vol. 26. № 3. Р. 564–578.

17

О работе местных Разборочных комиссий // Бюллетень Центрархива РСФСР. 1927. № 4/5. С. 7.