Аракчеевский сынок

Евгений Салиас де Турнемир, 1888

Россия XIX века. Гвардейский офицер Михаил Шумский, побочный сын всемогущего графа Аракчеева, избалованный отцом, известен в Петербурге своими буйными кутежами и дерзкими, оскорбительными выходками. Император Александр Павлович не стремится наказывать своих гвардейцев за такие проступки. Аракчеев смотрит на выходки сына снисходительно. К тому же у Шумского много могущественных друзей, которые всегда готовы помочь. Трудно поверить, что конец этому благополучию может положить одна крепостная крестьянка из аракчеевского имения Грузино, которой известна одна важная тайна…

Глава III

Наутро в квартире Шумского было мертво тихо до полудня, так как хозяин, поздно, иногда с рассветом, ложившийся спать, вставал не ранее первого или второго часа дня. Обыкновенно, проснувшись, Шумский оставался по целому часу в постели, пил чай, принимал так, лежа, завернувшего по дороге приятеля и болтал с ним или читал книгу. Понежившись, он вставал и одевался. Копчик объявлял заезжим гостям двояко: или «барин почивают», или «барин нежутся».

На этот раз в небольшой горнице около передней, где стояли шкафы с платьем, мундирами и всякой разнообразной амуницией богатого офицера, было нечто особенное.

Обыкновенно горница эта бывала заперта, или же в ней возился, прибираясь, один Копчик. Теперь в ней сидела женщина лет пятидесяти, одетая как простая дворовая женщина: в ситцевом пестром платье и с повязкой на голове. Женщина только что приехала в это утро в Петербург. Около нее на полу лежал простой холщевой мешок с пожитками, а на стуле ваточная шубка. На столе пред ней стоял самовар и чайная посуда. Женщина с видимым удовольствием, почти не отрываясь ни на мгновенье, пила чай — чашку за чашкой. Уже около половины самовара перешло в чайник и было ею уничтожено в виде светленькой, желтенькой водицы, конечно, с блюдечка и в прикуску.

Изредка в комнату заходил Копчик и, перемолвившись, снова уходил хлопотать по дому. Хотя у Шумского в квартире было около полдюжины всех людей и два лакея в горницах, но всем заведовал Копчик, — один лакей был вечно в городе на посылках, справляя разные поручения барина, а другой неизменно сидел в качестве швейцара в передней и не имел права отлучаться из нее.

Приготовив все ко времени пробуждения барина, Копчик явился снова и спокойно сел около вновь приезжей.

— Ну, все справил… Теперь можно и хлебнуть с вами чайку, — сказал он, присаживаясь к столу. — Так как же, Авдотья Лукьяновна… Так-таки вам ничего и не ведомо… Аль скрытничаете?

— Чего мне, голубчик, от тебя скрытничать! Вот тебе Христос Бог — ничего не знаю, — отвечала женщина.

— И Иван Андреич ничего вам не сказывал дорогой. Ни, то-ись, ни словечка? — лукаво переспросил лакей.

— Говорю тебе, приехал в Грузино, побывал у Настасьи Федоровны. Меня вызвали, велели сбираться в дорогу… А наутро мы в тарантасе с Иван Андреичем и выехали.

— Чудно. Стало, и она тоже, Настасья-то Федоровна, не знает, зачем вас барин востребовал в Питер?

— Полагательно, и она не знает.

— А отпустила тотчас?

— Она по его слову, своего Мишеньки, дворец Грузи-новский в ящик уложит и пошлет. Только прикажи он.

Копчик не понял и рот разинул.

— Так она сказывает, Василий. Дворец графский готова-де гостинцем в ящике Мишеньке переслать.

Копчик хотел снова что-то спросить, но вдруг бросился со всех ног из комнаты… Женщина даже вздрогнула от неожиданности.

Через мгновенье Копчик вернулся, но оставил дверь раскрытой.

— Почудилось мне, что барин позвал… Нет, все еще спит.

— А строг он с тобой?.. Взыскивает? — спросила приезжая.

— Д-да! — протянул молодой малый.

— А ведь какой же добрый он, сердечный… Не чета нашим господам… Этот добрющий… Андел!

— Д-да…

— Что так сказываешь. Будто не по-твоему…

— Да как сказать, Авдотья Лукьяновна… он вестимо добрый… Но тоже и мудрен. Уж и так-то это мудрен, что, окромя меня, никто ему не угодит и всякого он ухлопает… Добрый, а вот Макара-то Сергеева в Сибирь сослал, а Егора рыжего… Сами знаете…

— Это по нечаянности… Иль не в своем виде был, подгулявши… Такой уж случай неприятный.

— Бутылкой по голове ахнул, в висок… Это же какая уж нечаянность, — вымолвил тихо Копчик.

— Говорю… Подгулявши был…

— От того не легче. И теперь он часто бывает не в своем виде. Меня иной раз, Авдотья Лукьяновна, мысли берут… проситься у него домой, в Грузино… У вас там не так страшно…

Авдотья замахала молча руками…

— Нет… Право… Не так там опасно. Здесь — ужасти! Там только графу не надо на глаза лезть да дело свое исправно делать. Настасья это Федоровна тоже нашего брата, молодца, мало обижает. Она больше девок и баб мучительствует. А здесь, у него вот… — показал Копчик на растворенную дверь… — беда! Здесь, Авдотья Лукьяновна, все одно что на войне!

— Э, полно ты врать! — с заметным раздражением отозвалась женщина. — Вы, холопы, завсегда господами недовольны. На вас Господь не угодит.

— На этого дьявола воистину сам Господь не угодит! — вдруг как бы сорвалось с языка у молодого малого.

Женщина окрысилась сразу…

— Слышь-ко, ты… глупый, — произнесла она громче. — Ты мне таких об Михайле Андреиче… речей не смей… И слушать-то я тебя не хочу. Дурак ты. Вот что! Нешто забыл, что я его кормилица, что я его вспоила и вскормила, выходила и на ножки поставила…

— А отблагодарил он вас за это много?..

— Да я не просила. Мне ничего не нужно.

— Сам бы мог… Да я что ж… Я ведь так, к слову. Все господа таковы. Он меня любит, привык, балует деньгами и платьем, и гулянками… Ну а случись… не ровен час. Чем попало убить, как Егора, может. Вот самовар эдакий, малость поменьше, уж в меня раз летал. Так с кипятком и пролетел на четверть от башки. Не увернись я — был бы ошпаренный в лучшем виде… А ведь это не розги! Не заживет в неделю. Эдакое на всю жизнь. Сказывали мне — без глаз мог меня оставить, кабы кипятком в рыло хлестнуло…

— Все-то враки… Не видали вы настоящих-то господ, грозных! — недовольным голосом отозвалась Авдотья. — Важность, самовар…

Копчик хотел ответить, но до горницы явственно донесся голос барина, звавшего из спальни. Лакей бросился со всех ног.

Авдотья тоже встала, оправилась, потом поправила платок на голове и, став у окна, задумалась, подперев рукой подбородок.

У женщины этой было правильное и выразительное лицо, и видно было, что когда-то она была очень недурна собой. В лице ее была тоже какая-то суровость и сухость, взгляд, когда она задумывалась, тоже становился проницательно черствый, точь-в-точь такой, как у ее любимца-дитятки, у которого она была кормилицей и няней и которого теперь обожала не менее своей барыни — Настасьи Федоровны.

За последние годы ее дорогой и «ненаглядный барчонок» Миша жил в Петербурге, она меньше и реже видела его. Когда он приезжал на побывку к отцу-графу в его именье, близ Новгорода, Грузино, то Авдотье с трудом удавалось раз в день повидать Шумского, и то все-таки издали. Пускаться в беседования с бывшей кормилицей Шумский не любил. Простая дворовая женщина, хотя и умная, хотя и обожавшая его, часто прискучивала ему когда-то своими вечными нежностями. И Шумский теперь не любил даже встречать глазами любящий взгляд этой женщины; видеть и чувствовать его на себе — было ему почему-то тяжело. Женщина, очень смышленая и даже проницательная, видела и понимала, что барин тяготится ее «глупой любовью», и поневоле старалась быть сдержаннее, не наскучивать ему ласковыми словами и прозвищами, как бывало прежде, когда ему было лет восемнадцать и он еще жил в Грузине.

Но с каждым годом холодность в отношениях бывшей кормилицы с бывшим питомцем все увеличивалась. Шумский уже, наконец, не делал почти никакого различия между прежней мамкой и другими дворовыми своего отца. Когда-то он звал ее «Дотюшка», переделав детским языком имя Авдотьюшка, данное ей его матерью. Теперь же он просто называл ее Авдотьей.

Часто женщина горевала, изредка и плакала, видя, что питомец совсем разлюбил ее, но обвиняла не его, а себя самою. Стало быть, она сама, глупая баба, не сумела сохранить любовь ненаглядного Миши. Иногда она утешалась мыслию, что все молодые люди «в господском состоянии» гнушаются своих мамок, когда подрастут и «выйдут на волю» и столичное житье-бытье.

— Что ему во мне, дуре-бабе? Ни сказать я ничего не умею, ни понять и разуметь его барских мыслей не могу. Он офицер, а я крестьянка.

Так утешала себя женщина, но чуяла сердцем, что лжет сама себе, желая оправдать неблагодарного.

За последний приезд молодого человека в Грузино среди лета Авдотья несколько раз виделась со своим питомцем, но он даже ни разу не поговорил с ней ни об чем, даже не спросил, что бывало недавно, как ей живется-можется. Он говорил при встрече в саду или на дворе: «А, здравствуй!» — и проходил мимо, не заглянув ей даже в лицо.

Однажды, при второй встрече, после своего приезда он даже кольнул нечаянно в самое сердце свою бывшую мамку. Сказав: «Здравствуй», он прибавил неуверенным голосом:

— Ты ведь Авдотья, кажется. Та, что к собачонкам Настасьи Федоровны приставлена?..

Женщина застыла на месте, ничего не ответила, в ней дух захватило от этих слов. А он прошел мимо…

«Я — та, что тебя грудью своей вскормила и выходила!» — смутно сказалось в ней и просилось на язык.

Но она не смогла и не сумела бы это сказать. Она прослезилась, утерла рукавом лицо и пошла в дом, где действительно были у нее на попечении две собачонки барыни.

Последствием этой встречи было то, что она возненавидела этих двух собачонок и уже более не могла их ласкать.

И вдруг, два дня назад, случилось в Грузино нечто очень простое, но для Авдотьи это было нежданным и загадочным событием, смутившим ее совершенно и даже испугавшим.

В Грузино приехал любимец и наперсник ее дорогого Миши, принявший при нем роль полуадъютанта-полурассыльного. Это был Иван Андреевич Шваньский, молодой еще, но старообразный, худенький и маленький человечек. Любимец Шумского, он был нелюбим всеми, начиная от самого графа Аракчеева и кончая последним дворовым, хотя бы тем же Копчиком, который даже ненавидел этого «баринова иуду», как он его звал.

Через час после приезда Шваньского в Грузино Авдотья была вызвана, и ей объявили, что молодой барин Михаил Андреевич желает, чтобы она явилась к нему в Питер на жительство недельки на две.

По объяснению Шваньского это была простая прихоть офицера.

— Так ему вздумалось почему-то, — объяснил он.

И прихоть была тотчас же исполнена. Авдотья собралась наскоро и села в тарантас к Шваньскому. Но дорогой умная женщина выведала все-таки у своего спутника, что есть что-то новое, есть «какое-то дельце», которое придется ей справить Михаилу Андреевичу в столице.

— И на эту затею баба нужна, скромная, не болтушка, — объяснил Шваньский. — Ну вот за тебя и взялись…

Разумеется, всю дорогу женщина была сама не своя от мысли, что может быть, услужив в столице своему питомцу, она вернет его любовь к себе. Может быть, думалось ей, он будет так доволен, что совсем оставит ее жить у себя и она будет заведовать его домом и хозяйством, станет опять «Дотюшкой» для него.

Вместе с тем Авдотья рада была путешествию в столицу, где жила месяца с два уже ее любимица-девушка, красавица, которую она считала почти дочерью, так как когда-то сама случайно спасла ее от смерти. Гуляя однажды со своим питомцем на руках по саду, около пруда, Авдотья услыхала крики… Какой-то ребенок барахтался в воде… В одно мгновенье няня положила на траву своего Мишу, вбежала по грудь в воду и вытащила девчонку лет трех на берег.

Спасенный ребенок оказался сиротой из соседней деревни, принадлежавшей графу. Девочку взяли во двор, и Прасковья понемногу стала любимицей всех, а в особенности Авдотьи, которой была, конечно, обязана жизнью. Эта Прасковья, теперь уже взрослая девушка девятнадцати лет, была отпущена в Петербург по оброку и жила где-то в горничных. Авдотья радовалась, что свидится с любимицей.