Библиотека в Париже

Джанет Скеслин Чарльз, 2020

Париж, 1939 год. Одиль Суше, казалось, достигла предела своих мечтаний: у нее есть любимый человек, верная подруга, обожаемый брат и замечательная работа в Американской библиотеке. Но оккупация Парижа нарушает обычный уклад жизни, и девушка теряет почти все, что ей дорого. Вместе со своими коллегами-библиотекарями она участвует в Сопротивлении, используя лучшее оружие, которое у них имеется: книги. Но впереди ее ждет яд предательства и горечь утраты. Монтана, 1983 год. Одиль ведет замкнутую жизнь в маленьком городке. Тринадцатилетнюю Лили ужасно интересует одинокая пожилая соседка. Когда они становятся друзьями, Одиль видит себя в Лили: та же самая любовь к языку, те же самые желания, та же самая смертельная ревность… Впервые на русском языке!

Глава 4. Лили

Фройд, Монтана, январь 1984 года

Мы с папой топтались у кровати мамы. Она пыталась улыбаться, но у нее лишь слегка подергивались губы. С них сошли все краски, мама медленно моргала. Вокруг нее попискивали аппараты. Почему я после школы не пошла сразу домой? Может быть, тогда мама не очутилась бы здесь…

Я закрыла глаза и унесла маму прочь от чашки с недоеденным зеленым желе, от стерильной больничной вони к озеру. Вдыхая запах болота, мы с ней бродили там, и ее лицо раскраснелось от солнечного тепла. Она заметила что-то в траве. Мы подошли ближе, в подлеске лежали банки из-под пива «Курс». Мама достала из кармана ветровки пластиковый пакет и подобрала их. А я, желая просто наслаждаться моментом, сказала: «Идем, мам! Забудь о мусоре!» Но она не обратила на меня внимания. Для нее было важно оставить это место в лучшем виде, чем мы его нашли.

Доктор Станчфилд вернул меня к реальности. Он пришел, чтобы сообщить нам диагноз специалистов: ЭКГ показала, что мама перенесла на ногах несколько сердечных приступов, причинивших серьезный вред. Я не понимала, как мог произойти переход от утверждений мамы, что у нее просто перехватывает дыхание, к сердечным приступам. Как будто передо мной протянулась длинная дорога, на которой не было никаких предупреждающих знаков, вроде «Камнепада», «Встречного ветра». Как же мы очутились здесь? И как долго маме придется здесь оставаться?

На ужин папа разогрел замороженные бифштексы «Солсбери» и поставил подносы перед телевизором. Он сказал, что так мы сможем посмотреть новости, но я знала, что дело в Грэме Брюстере, заботливом якоре надежды, который будет говорить с нами. Этим вечером он брал интервью у одного из членов Союза обеспокоенных ученых о том, что может произойти в случае ядерной войны.

— Маме лучше? — спросила я.

— Не знаю. Похоже, она не такая усталая.

«В воздухе рассеется более двухсот двадцати пяти тонн пыли…» — говорил физик из Массачусетского технологического института.

— А когда она вернется домой?

— Хотелось бы мне знать, милая. Но Станч ничего не говорит. Надеюсь, что скоро.

Этот дым закроет солнце, положив начало великому оледенению.

— Мне страшно.

— Съешь что-нибудь, — ответил папа.

Не важно, насколько плохи дела сейчас, заключил ученый, они могут стать намного хуже.

Я вилкой двигала по тарелке мясо. Мой живот окаменел, в нем что-то медленно колотилось, как заблудившееся сердце.

После ужина папа скрылся в своей берлоге. Я намотала на палец телефонный шнур и позвонила Мэри Луизе. Но линия была занята. Если сестра Мэри Луизы не уходила на свидание, то висела на телефоне. Я огляделась по сторонам, убеждаясь, что папы нет поблизости, и набрала 5896. Пожалуйста, пусть Робби будет дома…

— Алло, — ответил он. — Алло? Кто это?

Мне хотелось поговорить с ним, но я не знала как. Я опустила трубку на аппарат, но еще слышала его голос — низкий, бархатный — и почувствовала себя не такой одинокой.

Стоя у окна своей спальни, я смотрела на полную луну, которая таращилась на меня. Ветер дергал сухие веточки. Когда я была маленькой и боялась грозы, мама делала вид, что моя кровать — это лодка, а потоки дождя — волны, и море перекатывается через нашу лужайку, унося нас в неведомую страну… А без мамы ветер был просто ветром, он с завыванием несся мимо, в какие-то места получше.

Десять дней спустя, когда мама вернулась домой, она сразу опустилась на кровать. Папа приготовил чашку ромашкового чая. Я легла рядом с мамой под лимонно-желтым афганским пледом. От мамы пахло мылом «Слоновая кость». С крыши свисали сосульки. Снег облепил телефонные провода. Огромное небо было синим, а наш мир — белым.

— Повезло нам сегодня. — Мама показала на окно. — Как много ястребов.

Они иногда высоко парили над лугом по другую сторону улицы. А иногда кружили низко в поисках мышей. Мама говорила, что наблюдать за птицами интереснее, чем смотреть телевизор.

— Когда я была беременна, мы с твоим папой садились на кушетку у окна и наблюдали за малиновками. Мне так нравились их яркие грудки, эти птички предвещали весну, но папе не нравилось то, как они заглатывают червяков. «А ты представь, что это спагетти», — говорила ему я.

— О как!

— И ты была почти как малиновка. Робин. Когда ты родилась, я сказала медсестре, что это твое имя, хотя и знала, что папа предпочитает Лили, потому что в то время, когда мы купили этот дом, в долине как раз цвели лилии и ландыши. А потом я увидела тебя с ним и как твои пальчики обхватили его мизинец. Они напомнили мне о тех крошечных цветках. А папа наклонился и поцеловал тебя в животик. И то, как он смотрел на тебя… с такой любовью… в общем, я передумала.

Тогда мама на том и закончила рассказ, но сегодня по какой-то причине добавила:

— Когда папа работает, он делает это не ради себя. Он хочет, чтобы мы чувствовали себя защищенными. Он вырос в бедности. И в глубине души боится, что может все потерять. Ты понимаешь?

— Вроде да.

— Люди такие неловкие, они не всегда знают, что сделать или сказать. Не суди их за это. Никогда ведь не знаешь, что у них на сердце.

Люди такие неловкие… Не суди их за это. Никогда ведь не знаешь, что у них на сердце. Что она имела в виду? Хотела сказать что-то о самой себе? Или о папе? Я слышала, как мама Мэри Луизы говорила как-то, что моему папе следовало бы стать маклером на Уолл-стрит, потому что он любит деньги больше, чем людей.

— Папа уж очень часто уезжает, — пожаловалась я.

— Ох, милая, как жаль, что малыши не помнят того, как их баловали. Когда ты была маленькая, твой папа баюкал тебя ночи напролет.

Он был орлом, сказала мама, спокойным и храбрым. Я много знала об орлах: они высиживают яйца по очереди, самцы и самки.

— У людей есть семьи, — продолжила мама. — А как насчет гусей?

— Мы говорим «гусиное стадо», — пожала я плечами.

— А что насчет воробьев?

— Туча воробьев.

— Ястребы?

— Бросаются на добычу.

Как на шоу о птицах по телевизору. Я хихикнула.

— А ты знаешь, как называют стаю черных воронов? Воронья злость.

Это звучало слишком глупо, чтобы быть правдой. Я всмотрелась в мамино лицо, но она выглядела серьезной.

— А как насчет серых ворон? — спросила я.

— Простые убийцы.

— Простые убийцы… — повторила я.

Я словно вернулась в старые добрые дни, когда все было в порядке. Я крепко обняла маму, очень крепко, желая, чтобы вот так было всегда. Мы вместе, в большой латунной кровати, в тепле…

Утром мы с папой засиделись с мамой у кухонной стойки. Он сказал, что мне не повредит пропустить денек в школе.

— Мне не нужна нянька! — возразила мама.

— Станч сказал, что тебе следовало бы оставаться в больнице, — заметил папа.

Мы молча съели бекон и яйца. И как только закончили, мама выставила нас за дверь. В школе я могла думать только о ней, ведь в госпитале мама хотя бы не оставалась одна. В середине урока математики Тиффани Иверс пнула мой стул:

— Эй, придурочная! Мистер Гудан задал тебе вопрос.

Я вскинула голову, но он уже продолжил говорить.

Как только прозвенел последний звонок, я помчалась домой. Уже снаружи я увидела родителей, сидевших перед окном. Я обежала дом и тихо вошла в кухню через заднюю дверь.

— Станч предлагает сиделку, — услышала я голос папы.

— Ох, бога ради! Я в порядке!

— Но разве помешает небольшая помощь по дому? Думаю, и Лили станет легче.

Он был прав, мне бы стало легче.

— И кого бы ты предложил? — спросила мама.

— Сью Боб.

Я еще сильнее насторожила уши, услышав имя мамы Мэри Луизы.

— Мне не хочется, чтобы друзья видели меня такой, — ответила мама.

— Ну, это только предложение, — тут же отступил папа.

А может, миссис Густафсон могла бы нам помочь?

Я постучала в ее дверь. Но на этот раз подождала, пока она не откликнется.

— Маме все еще плохо, — сообщила я.

— Печально.

— И нам нужна небольшая помощь по дому, чтобы она не переутомлялась. Не могли бы вы…

— Лили? — раздался за моей спиной голос папы. — Ты что там делаешь? Ты должна быть с мамой.

— Думаю, я могла бы помочь, — ответила миссис Густафсон.

— Нет необходимости, — возразил папа. — Мы справимся.

Она перевела взгляд с него на меня:

— Позвольте мне приготовить обед. Я как раз собрала все необходимое.

Миссис Густафсон ненадолго ушла в дом и вернулась с охапкой овощей и картонкой сливок.

У нашей кухонной стойки она так тонко очистила картофель, что кожура просвечивала.

— А что вы делаете?

— Суп из картофеля и лука-порея.

— А что такое лук-порей?

— В Восточной Монтане это самый невостребованный овощ.

Она обрезала вьющиеся корешки и распластала стройные белые стебли. Пахло луком, но очень слабо. Миссис Густафсон нарезала порей и высыпала на сковородку, его кусочки купались в пузырящемся масле, пока варился картофель. Потом она выложила порей и картофель в блендер, добавив туда солидную порцию сливок, и разлила белый суп по глубоким тарелкам.

— Все готово! — позвала я родителей.

Папа вошел вместе с мамой, держа ее за талию, как и полагается в больницах. Раньше я таращила глаза, когда мои родители целовались, но теперь мне хотелось, чтобы они вернулись к своей прежней манере прикасаться друг к другу.

После молитвы я склонилась над своей тарелкой и сунула в рот первую ложку. Суп казался шелковистым. Мне хотелось съесть его быстрее, но он был горячим.

— Супы учат терпению, — сказала миссис Густафсон.

Она поднесла ложку ко рту, сидя очень прямо. Я тоже постаралась выпрямиться.

— Очень вкусно, — произнесла мама.

— Этот суп очень любил мой сын. — Свет в глазах миссис Густафсон сразу погас. — Для того чтобы приготовить здоровую еду, нужно всего несколько ингредиентов, но пищевая промышленность убедила американцев, что готовить им некогда. Вы едите безвкусные супы из банок, хотя лук-порей, слегка обжаренный в сливочном масле, имеет божественный вкус. И я стала еще больше это ценить после того, как случалось обходиться без него. Во время войны моей матери больше всего не хватало сахара, но я тосковала по сливочному маслу.

— Еды не хватало? — спросил папа.

— Хорошей еды. Не знаю, что было хуже из «военных деликатесов»: багеты с опилками из-за нехватки муки или супы из одной лишь воды и брюквы. Бесконечные очереди за мясом, молочными продуктами, фруктами и большинством овощей, но в продаже всегда была брюква. И когда я приехала в Монтану, знаете, что моя свекровь каждый раз добавляла в рагу? Брюкву!

Мы засмеялись. Миссис Густафсон заставляла нас смеяться, говоря о том и об этом, позволяя отвлечься от неестественной тишины, упавшей на нашу семью. И когда она встала, собираясь уйти, мама сказала:

— Спасибо вам, Одиль.

Наша соседка явно удивилась. Я подумала, что она не привыкла слышать свое имя.

— Да не за что, — наконец ответила она.

Когда мы с Мэри Луизой пришли ко мне после уроков, то сразу услышали смех, доносившийся из родительской спальни. Одиль сбросила туфли на высоком каблуке и придвинула кресло-качалку поближе к кровати. Мамины волосы были вымыты и уложены, на ее губах мы увидели такую же темно-красную помаду, как у Одиль. Мама выглядела красивой.

— Из-за чего вы смеетесь? — спросила Мэри Луиза.

— Одиль мне рассказывает, как ее родня по мужу училась произносить ее имя.

— Они меня называли Ордил!

— Замужество! Когда к лучшему, когда к худшему, и не важно, насколько чокнутой окажется родня, — сказала мама, и они обе снова засмеялись.

Когда мы с Мэри Луизой вышли за дверь, чтобы отправиться в мою комнату и заняться уроками, то услышали, как мама спросила:

— Если вы не против такого вопроса… где вы познакомились со своим мужем?

— В госпитале в Париже. В те дни срочнослужащие должны были запрашивать разрешение командиров, чтобы жениться. Когда командир Бака ему отказал, Бак предложил ему сыграть в криббедж. Если Бак выиграет, то сможет жениться, а если проиграет, то будет целый месяц выносить судна из-под больных.

— Однако он был решителен!

Дальше слова превратились почти в шепот, так что мы с Мэри Луизой придвинулись ближе к двери.

— Он ничего мне не сказал, — тихо продолжила Одиль, — и когда я приехала, разразился скандал. Я хотела вернуться во Францию, но у меня не было денег на обратный билет. Я думала, люди должны прощать… Как будто мне нужно было их прощение!

— Что за скандал? — чуть слышно спросила Мэри Луиза. — Она что, была танцовщицей, канкан отплясывала? С ней поэтому не общаются?

— Это она ни с кем не говорит! — фыркнула я.

Мама провела зиму в спячке. После школы я ложилась рядом с ней и рассказывала о том, как прошел день. Она кивала, не открывая глаз. Папа держался неподалеку с готовым ромашковым чаем в любимой маминой фарфоровой чашке. Доктор Станчфилд прописывал новые таблетки, но маме не становилось лучше.

— Почему она не может встать? — спросил его однажды папа; мы втроем остановились у входной двери. — Ее утомляет малейшее усилие.

— Ее сердце сильно пострадало, — ответил Станч. — Ей осталось не так уж много…

— Месяцы? — спросил папа.

— Недели, — ответил Станч.

Когда папа все понял, он крепко меня обнял.

Мои родители твердили, что школа слишком важна, нельзя пропускать уроки, но папа взял на работе отпуск и сидел с мамой, не отходя от нее.

— Ты меня просто душишь! — как-то раз услышала я ее слова.

Они никогда не ссорились, но теперь папа, похоже, просто не знал, что лучше. Когда мама сердилась, она сразу начинала задыхаться. Боясь, как бы не сделать хуже, он вернулся на работу, исчезал на рассвете и возвращался с наступлением темноты. Не желая тревожить маму, спал он на кушетке. Ночью, когда дом затихал, я слышала мамины стоны. И каждый ее тяжелый вздох, каждый кашель пугали меня. Сжавшись в постели, я боялась пойти и посмотреть, все ли у нее в порядке.

Когда я рассказала Одиль о хриплом дыхании мамы, мне стало немного легче. Одиль знала, что делать. Она даже поставила раскладушку рядом с маминой кроватью, чтобы оставаться на ночь. Когда мама стала возражать, Одиль заверила ее, что ничего особенного в этом нет.

— Я спала с десятками солдат!

— Одиль! — воскликнула мама, бросив быстрый взгляд в мою сторону.

— Рядом с ними, в палате госпиталя, во время войны.

Ровно в девять скрипнула задняя дверь. Вернулся домой папа. Одиль сползла с раскладушки и пошла в кухню. Я тихонько прокралась следом за ней и прижалась к стене в коридоре.

— Ваша жена в вас нуждается, и ваша дочь тоже, — сказала Одиль.

— Бренда говорит, что, когда она видит меня таким несчастным, ей кажется, что она уже умерла.

— Так она поэтому не разрешает подругам навещать ее?

— Она терпеть не может слезы, даже если плачут из-за нее. Не хочет, чтобы ее жалели. Я хотел оставаться рядом с ней, но потом решил, что лучше соблюдать дистанцию, как ей того хочется.

— Но вам ведь не хочется потом об этом сожалеть.

Голос миссис Густафсон из едкого стал мягким. Как у мамы.

— Если бы все зависело от меня…

На другом конце коридора закашлялась в спальне мама. Проснулась ли она? Нужна ли я ей? Я бросилась к ее комнате. Но, внезапно испугавшись, застыла у изножия кровати.

За моей спиной возник папа.

— Бренда, милая?..

Одиль подтолкнула меня к маме, но я сопротивлялась. Мама потянулась ко мне. Я боялась взять ее руку и боялась не взять. Она меня обняла, и я замерла в ее объятиях.

— Так мало времени, — сказала мама едва слышно. — Так мало времени… Будь храброй…

Я попыталась сказать, что буду, но от страха у меня пропал голос. Через долгое мгновение мама оттолкнула меня и всмотрелась в мое лицо. Под ее печальным взглядом я вспоминала все то, что она говорила: младенцы могут проспать любовь. Гоготанье гусей, злоба ворон… Люди неловки, неуклюжи, они не знают, что сделать или сказать… Не вини их за это, мы ведь никогда не знаем, что у них на сердце. Мне хотелось назвать тебя Робин, но ты Лили. Ох, Лили…