Библиотека в Париже

Джанет Скеслин Чарльз, 2020

Париж, 1939 год. Одиль Суше, казалось, достигла предела своих мечтаний: у нее есть любимый человек, верная подруга, обожаемый брат и замечательная работа в Американской библиотеке. Но оккупация Парижа нарушает обычный уклад жизни, и девушка теряет почти все, что ей дорого. Вместе со своими коллегами-библиотекарями она участвует в Сопротивлении, используя лучшее оружие, которое у них имеется: книги. Но впереди ее ждет яд предательства и горечь утраты. Монтана, 1983 год. Одиль ведет замкнутую жизнь в маленьком городке. Тринадцатилетнюю Лили ужасно интересует одинокая пожилая соседка. Когда они становятся друзьями, Одиль видит себя в Лили: та же самая любовь к языку, те же самые желания, та же самая смертельная ревность… Впервые на русском языке!

Глава 3. Одиль

Париж, февраль 1939 года

Тень церкви Сент-Огюстен нависла над маман, Реми и надо мной, когда мы возвращались с очередной скучной воскресной службы. Вырвавшись из давящих облаков благовоний, я вдохнула ледяной ветер, чувствуя облегчение оттого, что оказалась вдали от священника и его унылой проповеди. Маман подгоняла нас вперед, мимо одной из любимых книжных лавок Реми, мимо boulangerie, где булочник с разбитым сердцем постоянно сжигал хлеб, к порогу нашего дома.

— Кто у нас сегодня, Пьер или Поль? — суетилась маман. — Ну, кто бы это ни был, он явится с минуты на минуту. Одиль, не смей хмуриться! Конечно, папа́ хочет познакомить нас с этими людьми… И не все они работают в его участке. Но один может оказаться отличным кавалером для тебя.

Еще один обед с ничего не подозревающим полисменом. Всегда было неловко, если гость проявлял интерес ко мне, и обидно, если он интереса не выказывал.

— И смени блузку. Поверить не могу, что ты надела в церковь эту поблекшую тряпку! Что люди подумают? — бросила она перед тем, как умчаться на кухню проверить жаркое.

В прихожей, перед зеркалом с облупившейся позолотой, я заново причесала свои темно-рыжие волосы, а Реми слегка смазал свои непокорные кудри каким-то маслом для волос. Во французских семьях воскресный обед всегда был ритуалом почти таким же священным, как месса, и маман настаивала, чтобы мы выглядели как можно лучше.

— Как бы Дьюи классифицировал этот обед? — спросил Реми.

— Это легко. 841. «Одно лето в аду» Рембо.

Реми засмеялся.

— Сколько мелких сошек папа́ уже приглашал? — спросила я.

— Четырнадцать, — ответил Реми. — Могу поспорить, они просто боятся ему отказать.

— Почему тебе не приходится терпеть такую пытку?

— Потому что всем наплевать, когда мужчина женится. — Реми с проказливой улыбкой схватил мой шарф и намотал колючую шерсть себе на голову, завязав под подбородком, как это делала наша матушка. — Ma fille^[1], у женщин так невелик срок хранения!

Я хихикнула. Реми всегда умел взбодрить меня.

— А при твоем поведении, — продолжил он, подражая резкому тону маман, — ты навсегда останешься лежать на полке!

— На книжной полке, если получу работу.

— Когда получишь работу.

— Я не уверена…

Реми снял шарф:

— У тебя ученая степень по библиотечному делу, ты свободно говоришь на английском, и у тебя во вкладыше только высшие оценки. Я в тебя верю. Верь и ты в себя!

В дверь постучали. Мы открыли ее и увидели светловолосого полисмена в мундире. Я собралась с духом. На прошлой неделе протеже отца приветствовал меня, прижавшись к моей щеке сальным подбородком.

— Я Поль, — представился новичок и едва коснулся своей щекой моего лица. — Рад познакомиться с вами обоими, — сказал он, пожимая руку Реми. — Слышал о вас много хорошего.

Поль выглядел искренним, но я сильно сомневалась в том, что папа́ мог сказать что-то хотя бы отчасти положительное о любом из нас. Сами мы слышали только мрачные оценки способностей Реми: «А ведь на курсе права он лучше всех выступал в дебатах!» — и моего дара домоводства: «Как ты вообще можешь спать на кровати, заваленной книгами?»

— Я всю неделю ждал этого дня, — сообщил маман папин протеже.

— Домашняя еда пойдет вам на пользу, — ответила она. — Мы рады вам.

Папа́ усадил гостя в кресло у камина, потом приготовил аперитив: вермут — для мужчин, шерри — для женщин. Маман металась между кушеткой, стоявшей под ее любимыми папоротниками, и кухней, убеждаясь, что служанка строго следует ее инструкциям. А папа́ восседал в своем кресле в стиле Людовика XV, и его похожие на веники усы как бы подметали утверждения, вылетавшие изо рта.

— Кому нужны эти chômeurs intellectuels? Я говорю — пусть «непризнанные гении» сочиняют свою прозу, работая на рудниках. Как в других странах различают умных бездельников и тупых? С помощью денег, моих налогов!

Гость был новым каждое воскресенье, но папина длинная и скучная лекция оставалась неизменной.

Я в очередной раз объяснила:

— Никто не заставляет тебя поддерживать художников и писателей. Ты вправе выбрать простую почтовую марку или облагаемую небольшим добавочным налогом.

Реми, сидевший рядом со мной на диване, скрестил руки на груди. Я легко поняла его мысль: «Ну какое тебе дело?»

— Я никогда не слышал об этой программе, — сказал папин протеже. — Когда буду писать домой, спрошу одну из таких марок.

Возможно, этот гость был не так плох, как остальные.

Папа́ повернулся к Полю:

— Наши коллеги из сил выбиваются в лагерях для интернированных у границы. Все эти беженцы буквально льются потоком… Скоро во Франции испанцев будет больше, чем в Испании.

— Там у них гражданская война, — заметил Реми. — Они нуждаются в помощи.

— И они лезут в нашу страну!

— А что остается ни в чем не повинным гражданским? — спросил Поль. — Сидеть дома, чтобы их всех перебили?

На этот раз у папа́ не нашлось ответа. Я присмотрелась к нашему гостю. Не к его коротким волосам, торчавшим вверх, и не к голубым глазам в цвет мундира, но к силе его характера и бесстрашию в защите своих убеждений.

— При всех этих политических переворотах ясно одно, — сказал Реми, — будет война.

— Ерунда! — возразил папа́. — В защиту вложены миллионы. И с линией Мажино Франции ничто не грозит.

Я представляла себе эту линию как гигантскую яму на границах с Италией, Швейцарией и Германией, в которую целиком провалятся армии, которые попытаются напасть на Францию.

— Разве обязательно говорить о войне? — спросила маман. — Такие мрачные разговоры в воскресенье! Реми, почему бы тебе не рассказать нам о твоих занятиях?

— Мой сын хочет бросить юридическую школу, — объяснил папа́ Полю. — Похоже, именно поэтому он пропускает занятия.

Я задумалась, пытаясь найти подходящие слова. Но Поль меня опередил. Повернувшись к Реми, он сказал:

— А чем бы вы хотели заняться вместо этого?

Это был вопрос, который вполне мог бы задать папа́.

— Пойти на государственную службу, — ответил Реми. — Постараться хоть что-то изменить. — (Папа́ широко раскрыл глаза.) — Или стать лесником, чтобы сбежать от этого прогнившего мира, — добавил Реми.

— Мы с вами защищаем людей и бизнес, — обратился к Полю папа́. — А он готов охранять сосновые шишки и медвежье дерьмо.

— Наши леса важны так же, как Лувр, — возразил Поль.

Еще один ответ, который заставил папа́ промолчать. Я посмотрела на Реми, чтобы выяснить, какого он мнения о Поле, но брат отвернулся к окну и смотрел куда-то вдаль, как мы это частенько делали во время бесконечно долгих воскресных обедов. Но на этот раз я решила не отвлекаться. Мне хотелось послушать, что еще скажет Поль.

— Обед пахнет изумительно! — произнесла я, надеясь отвлечь внимание папа́ от Реми.

— Да, — поддержал меня Поль. — Я много месяцев не пробовал домашней еды.

— И как ты поможешь беженцам, если бросишь юридическую школу? — упрямо продолжил папа́. — Тебе необходимо за что-то зацепиться.

— Суп, должно быть, готов… — Маман нервно отщипнула высохший лист папоротника.

Реми молча прошел мимо нее в столовую.

— Ты просто не хочешь работать! — крикнул ему вслед папа́. — Но ты всегда первый за столом! — Он уже не мог остановиться, даже при госте.

Как обычно, мы ели картофельный суп-пюре с луком-пореем.

Поль нахваливал суп, а маман бормотала что-то насчет хорошего рецепта. Звяканье папиной ложки по дну фарфоровой тарелки сообщило о конце первой перемены блюд. Мамин рот слегка приоткрылся, как будто она хотела попросить отца быть повежливее. Но она никогда не позволяла себе укорять папа́.

Служанка принесла картофельное пюре с розмарином и жареную свинину. Я глянула на часы на каминной полке. Обычно обед тянулся невероятно медленно, но я с удивлением обнаружила, что уже два часа дня.

— Вы тоже студентка? — спросил меня Поль.

— Нет, я уже окончила учебу. И как раз теперь хочу получить место в Американской библиотеке.

По его губам скользнула улыбка.

— Я бы тоже не прочь работать в таком чудесном, спокойном месте.

Черные папины глаза вспыхнули интересом.

— Поль, если вы недовольны работой в Восьмом округе, почему бы вам не перевестись ко мне? Для хорошего человека найдется место сержанта.

— Благодарю вас, сэр, но мне хорошо там, где я есть. — Взгляд Поля не отрывался от моего лица. — Чрезвычайно хорошо.

И вдруг у меня возникло ощущение, что мы с ним наедине и никого рядом нет. В тот момент, когда он откинулся на спинку стула и его глубоко сидящие глаза посмотрели на нее, возможно, он мог заметить в ней один краткий миг колебания, когда ей вдруг захотелось броситься ему на грудь и тайно доверить свое сердце…^[2]

— Работающие девушки! — фыркнул папа́. — Разве ты не можешь устроиться хотя бы во Французскую библиотеку?

Я с сожалением выбросила из головы нежную сцену с Полем и Диккенсом.

— Папа́, в Американской библиотеке не просто составляют каталоги по алфавиту, они пользуются числовой системой, которая называется десятичной классификацией Дьюи…

— Числа для классификации букв? Могу поспорить, эта идея пришла в голову какому-нибудь капиталисту. Их куда больше интересуют цифры, чем буквы! И что плохого в нашем привычном способе?

— Мисс Ридер говорит, что между этими способами большая разница.

— Иностранцы! Бог знает с кем еще тебе придется иметь дело!

— Дайте людям шанс, и они смогут вас удивить…

— Это ты меня удивляешь. — Папа́ ткнул в мою сторону вилкой. — Работать с людьми чертовски трудно! Всего лишь вчера меня вызвали, потому что некоего сенатора арестовали за взлом с проникновением. Одна старая леди обнаружила его лежащим на полу в своем доме. Когда негодяй пришел в себя, то стал выкрикивать непристойные ругательства, потом его вырвало… Пришлось облить его водой из шланга, прежде чем удалось понять, что он говорит. Ему казалось, что он явился в дом своей подружки, но ключ не подошел к замку, поэтому он по шпалере добрался до окна и влез внутрь. Поверь мне, тебе не захочется иметь что-то общее со многими людьми, и не вынуждай меня говорить о тех шельмецах, которые доводят страну до последней грани.

И он опять завелся, жалуясь на иностранцев, политиков и спесивых женщин. Я застонала, и Реми легонько прижал мою ступню своей ногой в носке. Успокоенная этим мягким прикосновением, я почувствовала, как расслабляются мои напряженные плечи. Мы придумали этот тайный способ поддержки, когда были еще малышами. Сталкиваясь с отцовским гневом — «Ты дважды за неделю должен был надевать в школе дурацкий колпак, Реми! Я в конце концов приколочу его к твоей проклятой башке!» — я и не пыталась успокоить брата какими-то словами. Когда я сделала это в последний раз, папа́ возмутился: «Встаешь на его сторону? Мне бы следовало выпороть вас обоих!»

— Они возьмут какого-нибудь американца, а не тебя, — заключил папа́.

— Но четверть читателей этой библиотеки — парижане, — возразила я. — Им необходим персонал, говорящий на французском.

— Но что люди подумают? — тревожилась маман. — Будут говорить, что папа́ не в состоянии тебя обеспечить!

— В наши дни многие девушки работают, — напомнил Реми.

— Одиль не нуждается в работе! — заявил папа́.

— Но она этого хочет, — тихо произнесла я.

— Давайте не будем спорить.

Маман разложила по маленьким хрустальным чашкам mousse au chocolat. Десерт, обильный и восхитительный, требовал нашего внимания и дал нам возможность прийти кое в чем к общему мнению: маман готовила лучший в мире шоколадный мусс.

Ровно в три часа Поль встал:

— Спасибо за обед. Мне очень жаль, но я должен идти, скоро начинается моя смена.

Мы проводили его до двери. Папа́ пожал Полю руку:

— Подумайте над моим предложением.

Мне хотелось поблагодарить Поля за то, что он заступился за меня и Реми, но в присутствии папа́ я помалкивала. Поль шагнул в мою сторону, очутившись прямо передо мной. Я сдержала дыхание.

— Надеюсь, вы получите эту работу, — шепнул он.

Когда он поцеловал меня на прощание, его губы, прикоснувшиеся к моей щеке, были очень мягкими, и я вдруг подумала, как бы я ощутила их на своих губах… Когда я представила этот поцелуй, мое сердце забилось быстрее, словно я впервые читала «Комнату с видом» Форстера. Я замирала над сценами этой книги, ожидая, когда Джордж и Люси, которые так подходили друг другу, признаются в своей неукротимой любви и обнимутся на пустой веранде. Вот если бы и я смогла перелистывать страницы своей жизни быстрее, чтобы узнать, увижу ли снова Поля.

Я подошла к окну и смотрела ему вслед, когда он быстро уходил по улице.

Позади меня послышалось бульканье — папа́ разливал средство для пищеварения. Воскресный обед был единственным временем за всю неделю, когда они с маман предавались темным воспоминаниям о Великой войне. После нескольких маленьких глотков маман благоговейно перечисляла имена убитых соседей, как будто перебирала бусины четок. Папа́ сражения, выигранные его полком, казались поражениями, потому что слишком много его друзей-солдат были убиты.

Реми подошел ко мне, мы вместе стояли у окна, и брат общипывал папоротник.

— Мы напугали еще одного жениха, — сказал он.

— Имеешь в виду, папа́ напугал.

— Он сводит меня с ума. Он так узколоб! Совершенно не понимает, что происходит!

Я всегда соглашалась с Реми, но на этот раз понадеялась, что папа́ был прав.

— Ты это всерьез говорил… насчет войны?

— Боюсь, да, — кивнул Реми. — Нас ждут тяжелые времена.

«Тяжелые времена». Диккенс. 823. Британская литература.

— В Испании гибнут гражданские. В Германии преследуют евреев, — продолжил Реми, хмурясь на лист папоротника, который держал в пальцах. — А я застрял на лекциях.

— Ты публикуешь статьи, которые поднимают проблему тяжелого положения беженцев. Ты организовал сбор одежды для них. Я горжусь тобой.

— Этого недостаточно.

— Но сейчас тебе надо сосредоточиться на учебе. Ты был первым на курсе, а теперь тебе повезет, если ты получишь диплом.

— Меня тошнит от изучения теории. Людям нужна помощь сейчас. Политики ничего не предпринимают. Я просто не могу сидеть дома! Кто-то ведь должен что-то делать!

— Ты должен получить диплом.

— От него никакого проку не будет.

— Папа́ не совсем не прав в этом, — мягко сказала я. — Ты должен закончить то, что начал.

— Я пытаюсь тебе объяснить…

— Пожалуйста, не говори, что ты снова что-то натворил…

Реми пожертвовал все свои сбережения в фонд помощи беженцам. Ни слова не сказав маман, он отдал бедным все продукты из нашей кладовой, включая и муку. Нам с ней пришлось бегом бежать на рынок, чтобы приготовить обед до того, как папа́ вернется домой, — он ничего не узнал и не стал ругать Реми.

— Раньше ты понимала.

Реми быстрым шагом направился в свою комнату и захлопнул за собой дверь.

Я поморщилась, услышав его обвинение. Мне хотелось крикнуть, что он никогда не был таким импульсивным, но я понимала, что ссора никуда нас не приведет. Когда Реми успокоится, я попытаюсь снова. А пока мне хотелось забыть о папа́, о Поле и даже о Реми. «Тяжелые времена». Я сняла эту книгу со своей полки.

Примечания

1

Моя дочь (фр.). — Здесь и далее примеч. перев.

2

Ч. Диккенс. Тяжелые времена.