Три Ленки, две Гальки и я

Георгий Марина Борский, 2016

Эзотерический экскурс в недавнюю советскую историю – в четырех частях, двадцати историях и двенадцати эпизодах с прологом и эпилогом. Испугались? Ничего страшного. Курсивные вставки можно пропустить. Остальное рекомендуется употреблять три раза в день. Предварительное взбалтывание не требуется.

Эпизод первый — дедушкин суп

Дедушке как-то довелось готовить обед нам с моей двоюродной сестрой (ее звали так же, как и мою лучшую подругу, Ленкой). По такому случаю он решил нас оздоровить и приготовить свой фирменный витаминный суп. Рецепт был весьма прост — в кипящую воду запихивались все находившиеся в наличии полезные вещества. В тот раз дедушка особенно постарался и раздобыл помимо прочего шпинат, проросшие зерна и рыбий жир. Получившийся эликсир, вероятно, был способен мертвого из могилы поднять или мог бы попасть в книгу Гиннеса с рекордом по концентрации полезностей на кубический сантиметр вещества.

Тем не менее, я при своей врожденной недоверчивости с большим подозрением взирала на буро-зеленые островки, дрейфующие в странно пахнущей жидкости. Вторая Ленка по странному стечению обстоятельств, в точности как ее тезка Черкизова, отличалась удивительной прожорливостью и была такой же худой, словно доска. Она легко поглощала двойные по сравнению с моими порции и съедала бы еще столько же, если бы ей позволяли. Недолго думая, она отправила здоровенную ложку варева себе в рот. Я с интересом естествоиспытателя наблюдала за ней. Спустя пару миллисекунд вкусовые рецепторы передали информацию куда следует, лицо Ленки резко вытянулось, глаза выпучились, и она, зажимая рот одной рукой, стремглав побежала к умывальнику, где выплюнула драгоценную дедушкину микстуру и принялась энергично полоскать рот.

Дедушка был поражен нашей черной неблагодарностью в самое сердце. И вовсе не полдня впустую потраченных титанических усилий по приготовлению, а наше нежелание принять внутрь такую прорву целительных веществ расстраивало его. Свой мультивитаминный суп он ел самостоятельно несколько дней, а остатками поделился с любимцем — котом Тишей, который, к нашему удивлению, супом не пренебрег. «Вот, — торжествовал дедушка, — животные чуют, что полезно их организму, не то что вы, глупые дети!»

Правда, с того дня Тиша стал каким-то бешеным, носился по дому как угорелый (чего за ним раньше никогда не водилось), вечерами особенно заунывно-противно орал, а самое главное, его одолел жесточайший понос, и Тиша начал гадить дома. Бабушка не перенесла запаха и заставила деда увезти Тишу за десять километров в лес. Через полгода Тиша вернулся, облезлый и худющий, но живой. «Сам дорогу нашел, десять километров преодолел, ну это же надо, какая преданная зверюга!» — восторгался дедушка и собирался поставить ему памятник. Однако за время своих странствий от поноса и привычки гадить дома Тиша не избавился, и через неделю пришлось дедушке смириться с прозой жизни и отвезти его на сей раз за двадцать километров. Больше Тиша не вернулся.

Дедушка тяжело переживал разлуку с ним, ведь они несколько лет прожили душа в душу. Тиша был крупным рыжеватым котом с независимым характером. Еще котенком он отличался спокойным темпераментом, чем и заслужил свое имя. Тем не менее, он совершенно не выносил любых попыток ограничить его свободу перемещений, и если я или кто-нибудь другой пытались усадить его себе на колени, чтобы погладить, то он всякий раз недовольно урчал и терпеливо выжидал момента потери концентрации, чтобы удрать. Бабушка его недолюбливала за, как она выражалась, совершенную никчемность, он отвечал ей взаимностью, и только дедушке Тиша позволял некоторые вольности в отношении себя. Ну, например, дедушке разрешалось разместиться неподалеку на стуле и время от времени поглаживать Тишу.

Их дружба особенно окрепла зимой, когда дедушка спас коту жизнь. Дело было так. Бабушке пришлось отлучиться на пару недель в город по семейным делам, и дедушка остался один присматривать за хозяйством. И надо же было такому случиться, что как раз после отъезда бабушки в наш курятник повадился лазить хорек. То есть это уже потом выяснилось, что то был хорек, а пока стали ежедневно обнаруживаться задушенные куры. Когда в наличии остался одинокий петух, дедушка решил во что бы то ни стало спасти хотя бы его и переселил последнего из могикан к себе в дом. В ту ночь дедушка проснулся от пронзительного звериного визга во дворе. Там происходила борьба не на жизнь, а на смерть. Поспешив на поиски источника шума, дедушка обнаружил полупридушенного Тишу, из последних сил барахтавшегося в лапах хорька. Хорек, очевидно, вымещал на нем злобу после постигшего его разочарования в опустевшем курятнике. Тиша отлежался и выздоровел, а вот спасенному петуху не повезло. Вернувшаяся вскоре бабушка не пожелала жить в курятнике, на который к тому времени стал походить ее дом. Взяла и сварила из несчастного пернатого суп. Дедушка, конечно, к этому супу не прикоснулся, сказал, что друзей он не ест. Ну а бабушка только посмеивалась. У них вообще такая манера была — друг над другом подтрунивать, царствие им небесное!

***

Так вот, поскольку времени у мамы на особую стряпню в рабочие дни не было, витамины мы поглощали в таблетках. Ее картошка в мундире меня вполне устраивала, я не привередничала. Но в тот вечер, само собой разумеется, мне было не до картошки. Тяжело вздохнув — перед смертью не надышишься, я взяла злополучный дневник и направилась на кухню. «Мам!» — обратилась я к маме, хлопотавшей над экспресс-ужином. «Что, котенок?» — как обычно, отреагировала она и взглянула на меня. «Ты что, заболела?» — беспокойно произнесла она, подошла и положила руку мне на лоб. Выглядела я, должно быть, и впрямь неважно, сказались мои тяжкие размышления о природе бытия. «Живот болит? Или голова?» — продолжала допрос мама. Я отрицательно помотала головой, издала невнятное мычание и извлекла из-за спины дневник: «Вот».

Мама удивленно посмотрела на него, затем недоверчиво посмотрела на меня, наморщила лоб и взяла дневник в руки. «За что?» — сухо спросила она, ознакомившись с содержимым последней заполненной страницы. «Вчера после уроков надо было остаться для классного собрания, а я домой пошла, ну и все остальные тоже за мной ушли», — отрапортовала я и залилась слезами. Все напряжение перевернутого дня лопнуло в моей душе, как натянутая струна, и вышло в плаче наружу. И тут произошло маленькое чудо, которому не было места в ГАИшном мире. Эмоциональный выплеск был очень силен — у мамы тоже проступили слезы, она посадила меня к себе на колени и стала утешать: «Ну что ты, котенок, не плачь, ну подумаешь, какая ерунда! Самое главное — это здоровье!»

ГАИ, обладавшая многолетним опытом борьбы с малолетками, не предусмотрела такой развязки. Она-то ожидала, что я, стараясь избежать наказания, буду прятать дневник за мусоропроводом, и предвосхищала мое разоблачение при очной встрече с моей мамой. Она не учла одной характерной особенности моей натуры, о которой, впрочем, и не могла подозревать: я родилась с огромным запасом встроенного недоверия к этому миру. Астрологи искали бы причины подобного недоверия в неудачных аспектах моих натальных планет, мистики рылись бы в моих прошлых инкарнациях, а материалисты пеняли бы на генофонд моих предков.

Как бы то ни было, достоверно известно только то, что страх перед этой жизнью у меня существовал с рождения. Еще грудным младенцем я вела себя спокойно только на руках многократно проверенных мною людей. Стоило только чужаку приблизиться ко мне или не дай бог дотронуться до меня, как я разражалась отчаянным плачем. Когда я чуть подросла, меня стал преследовать страх потеряться в людных местах. Оттираемая в битком набитом автобусе от мамы жесткими задами, острыми локтями и коленками, я издавала пронзительнейший писк всякий раз, когда мне более не удавалось держаться хоть за какую-нибудь деталь маминого гардероба. Писк не прекращался до восстановления телесного контакта.

Моя озабоченность временами приносила весомую пользу семье. Так, мне можно было без проблем поручить охрану багажа на вокзалах. Когда я еще была в нежном четырехлетнем возрасте, родители водружали меня на нашу груду чемоданов и уходили со спокойным сердцем. Они знали: враг не пройдет. И в самом деле, любой случайный прохожий, оказывавшийся в радиусе пары метров от нашей поклажи, немедленно оглушался зубодробительным визгом. На мою истерику сбегался весь вокзал, в результате вокруг меня образовывалась мертвая зона, которую я продолжала бдительно сканировать. Народ взирал на меня с удивлением, но подходить не решался, берег уши. Владельцы собак — те просто испытывали черную зависть: такое дрессировке не поддается.

Секрет такого моего поведения, на самом деле, был прост — я категорически не доверяла никому и ничему, постоянно ощущала в происходящем вокруг угрозу возникновения опасности. Доверяла я лишь себе — если знала, что могу что-то сделать, то уверенность меня не покидала. Чужим же от меня веры не было никакой. Прежде чем удавалось уговорить меня сесть в такси, требовалось прочитать целую лекцию о том, какой замечательный шофер со стажем нас повезет и как он аккуратно будет ехать. Даже если казалось, будто все было спокойно, я знала наверняка, что где-то есть подвох, что это неспроста. Ну а если случалась-таки неприятность, то я была совсем безутешна. Помню, как летом в Сосновке я нечаянно разбила любимую дедушкину лампу. Вся семья собралась вокруг меня, утешая, предлагая конфеты и отвлекая игрушками. Но все было тщетно, мир для меня обрушился.

Стрелки в чертеже наших семейных отношений были направлены нестандартно — я всегда была сама себе строжайшим судьей.

Так что эффекта, на который рассчитывала ГАИ, не произвелось. Более того, успокоив меня кое-как, мама сделала уж совсем самобытный педагогический ход: «Ты, Маришка, на математике и русском языке веди себя хорошо, а на остальных уроках делай что хочешь». Полагаю, ход был гениален: принимая во внимание мой характер, от меня нельзя было требовать больше, чем я требовала от себя сама.

А вот Ленку Черкизову дома за двойку побили тапком и устроили ей головомойку. Тетя Клава припомнила мне все — и сломанную Ленкину руку, и комментарии насчет своей стряпни. Инцидент со срывом классного собрания и двойкой в Ленкином дневнике стал последней каплей. Ленке строго-настрого раз и навсегда запретили дружить со мной, отпетой хулиганкой. Она, как послушная дочь, указание выполнила, что в будущем обернулось для нее многими неприятностями. Я обид не забывала, а ее поведение квалифицировала как форменное предательство.

Последствия этой глупой истории растянулись надолго. Родителям Ленки тогда было не до нее. Семья трещала по швам — не прошло и года, как Черкизовы развелись. Через некоторое время у тети Клавы обосновался Ленкин новоиспеченный отчим. Он тоже бросил свою жену, и та приходила убивать тетю Клаву кирпичом, но не убила. Теперь уже он возлежал на диване и курил, и уже ему носила тапочки тетя Клава. Ленка сидела на скамейке перед подъездом и плакала. А я смеялась над ней — это была месть. И мучила бы меня совесть до конца дней моих, если бы я тогда знала причину Ленкиных слез.

Короче, при их проблемах разбираться в сложившейся школьной ситуации им было не с руки. Да и можно ли было от них этого требовать? Они ведь отреагировали в точности так, как ожидалось. Школа в лице ГАИ жирной двойкой в дневнике потребовала провести воспитательную работу — и они честно выполнили поставленную задачу.

Зачем это было нужно ГАИ? Тоже понятно. Ей — укротительнице диких детей со стажем — непременно требовалось утвердить свой авторитет, чтобы все дрожали, чтобы уважали. На каждого сопливого семилетку душевные силы тратить — на себя не останется.

***

За первую четверть ГАИ вывела мне тройку по русскому языку. Отличников у нас тогда было с десяток. Лишь одна из них — Светка Юрьева — осталась отличницей до конца. Многие другие — дети работников пищевой промышленности и продавщиц парфюмерных отделов — даже в девятый класс не поступили.

Шло время, и постепенно я стала понимать неписаные правила игры под названием «Школа». Вскоре мне уже было дико вспоминать детсадовское прошлое — настолько там все было скучно по сравнению с новой жизнью. С уроков я больше не сбегала, палочки, слава богу, закончились, память у меня была фотографическая, а читать я еще до школы научилась, хотя и не любила в те годы это занятие.

К содержанию

* * *