Три Ленки, две Гальки и я

Георгий Марина Борский, 2016

Эзотерический экскурс в недавнюю советскую историю – в четырех частях, двадцати историях и двенадцати эпизодах с прологом и эпилогом. Испугались? Ничего страшного. Курсивные вставки можно пропустить. Остальное рекомендуется употреблять три раза в день. Предварительное взбалтывание не требуется.

История пятая, больничная

Однако первого сентября, вступая во второй год своей школьной жизни, я обнаружила, что облачко увеличилось в размерах и помрачнело. Вместо любимой Нины Ивановны нас встретила ненавистная ГАИ. Слегка раздобрев и обзаведясь шиньоном, будучи уже в новом статусе завуча, она с плохо скрываемым злорадством поприветствовала нас: «Что, не ждали?». Напрасно я простаивала все переменки в коридоре рядом с учительской, рассчитывая увидеть Нину Ивановну, — ее нигде не было. Надежда на то, что она просто заболела и вскоре вернется, теплилась у меня в душе — до тех пор, пока через пару дней Светка Юрьева (ее отец был большой шишкой) не принесла сногсшибательные новости: летом, когда мы все были на каникулах, чье-то бдительное око заметило Нину Ивановну на выходе из единственной в нашем городе церкви, чудом выжившей при Советской власти. Криминал был налицо, и собравшийся специально по этому поводу учительский консилиум оказался единодушен. Позволить Нине Ивановне растлевать наши неокрепшие души было никак нельзя, ее решили отлучить от школы — иными словами, уволить.

Пятиминутный путь из школы домой в тот день показался мне марафонской дистанцией. Ноги налились свинцом, портфель противно оттягивал руку, словно в него наложили камней, а голова раскалывалась от пронизывающей боли в висках. Вердикт мамы был быстро подтвержден сперва градусником под мышкой, а на следующее утро и нашим участковым врачом Пал Палычем — ОРЗ. Болела я хоть и не очень часто, но стабильно пару раз за сезон, поэтому мама не слишком обеспокоилась и с присущей ей энергией тут же пустила в ход все привычные лечебные средства. Я, как обычно, послушно сносила поток мультивитаминов и капель в нос, горчичники, банки, горячее молоко с содой. Я любила, когда мама ухаживала за мной во время болезни, ее активность придавала мне сил. Бабушка, напротив, вгоняла меня в тоску: она ходила вокруг меня, печально вздыхая с виноватым видом; зато с ней было хорошо и спокойно, когда я выздоравливала.

Под аккомпанемент старых пластинок или с зачитанной до дыр любимой книжкой в руках я отчаянно старалась не вспоминать постигший меня удар судьбы. Даже попыталась приобщиться к маминому настольному «Справочнику практикующего врача». Но к вечеру температура поднималась, начинала болеть голова, и таившиеся в глубине моего подсознания проблемы всплывали на поверхность для проработки. Мое тогдашнее религиозное образование исчерпывалось просмотром «Божественной комедии» по телевизору и парой тому подобных советских атеистических штампов. Наверное, поэтому мне сперва представлялся толстенный бородатый поп — толоконный лоб, который, противно ухмыляясь и угрожая спрятанным под рясой пистолетом, загонял несчастную Нину Ивановну в свою церковь. Я присматривалась к его лицу — и боже мой, попом оказывалась ГАИ с накладными усами и бородой. Затем поп исчезал, вместо него появлялся седой старикашка в белом балахоне. Он выступал на сцене, показывал разные фокусы, при этом безбожно жульничая. В зрительном зале сидела Нина Ивановна и, наивно веря, что старикашка на самом деле творит чудеса, аплодировала ему. Тут на сцену под звуки героического марша выползал толстенный питон и начинал гипнотически раскачиваться в такт музыке. Старикашка-фокусник в смятении прыгал на удачно подплывшее к нему белое облако и исчезал в небесах, просачиваясь сквозь потолок. Публика в панике тоже пыталась вырваться на улицу, но зал оказывался запертой на замок гигантской клеткой, из которой не было выхода. Откуда-то сверху падали разноцветные бумажки-талоны, люди хватали их и жадно пожирали. Питон же выбирал самые раскормленные экземпляры, с громким хрустом зажевывал их и увеличивался, толстея на глазах. Я держала Нину Ивановну за руку и горячо хотела превратиться в храброго мангуста Рикки-Тикки-Тави, чтобы сразиться с жирным жадным питоном. Однако чувствовала, что сил на борьбу у меня не было; вместо мангуста мы с Ниной Ивановной превращались в маленькие воздушные шарики и летели куда-то вверх, вслед за исчезнувшим белым старикашкой. С высоты и питон, и зрительный зал, и комната, в которой я болела, и все предметы в ней казались ничтожно маленькими, как муравьишки или песчинки. У людей пропадали лица, вместо них виднелись белые плоские маски. Появлялась моя мама и, озабоченно положив руку мне на лоб, давала таблетку димедрола или парацетамола, после которой я засыпала до следующего утра.

Так прошла неделя, которой обычно хватало, чтобы поставить меня на ноги, но в этот раз улучшение самочувствия все никак не наступало. Мама решила перейти к более серьезным мерам — антибиотикам и сульфадимезину. Через пару дней прогресс был налицо — температура спала, и я начала бледной тенью прогуливаться по квартире, ища способы убить время. Мама едва сдерживала свой триумф и уже планировала отправить меня на следующей неделе в школу, когда грянула новая беда. В тусклое субботнее утро я сидела на кухне перед огромной тарелкой, до краев наполненной овсяной кашей. По оконным стеклам барабанил дождь, беспросветная слякоть заполняла собой все обозримое пространство. В понедельник надо было идти в школу, а сейчас требовалось глотать противную кашу. Серо и уныло было у меня на душе. Есть не хотелось. Но мама имела огромный опыт впихивания в меня еды; обмануть ее, как я когда-то делала в садике, сдвигая ненавистный горох к краям тарелки, было невозможно.

Мама старалась кормить меня полезной едой, всякими кашами и кефиром, но и против шоколада не возражала. Я, впрочем, не была такой уж привиредой, просто вкусы у меня были странные. Например, я очень любила пенки на молоке и куриные потроха. Более того, охотно употребляла глюконат кальция, который с младенчества обзывала «гуконатом». А вот рыбий жир мама не решалась мне давать — меня от него рвало. Лишь с годами я поняла, что с тошнотой от невкусной еды можно справиться, если задержать дыхание.

«Ну сколько можно возиться? Таблетки уже проглотила?» — бодро поинтересовалась мама, ворвавшись на кухню и тем самым прервав печальный поток моих мыслей. Я кивнула. Таблеток было, как всегда, много, поскольку мама с присущей ей основательностью закрепляла успех лечения. Я их действительно успела принять — по части глотания медикаментов я тоже издавна была экспертом. «Ага, молодец! — похвалила меня мама, для верности исследовав содержимое мусорного ведра. — А теперь умная девочка съест вкусную, полезную, сладкую кашку». Она набрала большую ложку каши и решительно направила ее к моему рту: «Ложку за маму…» Первые две порции мне удалось разместить за щекой, но для бабушкиной ложки места там уже не нашлось, пришлось глотать — по моей методике, не дыша. Вырвало как-то резко и неожиданно для меня самой. Гадкая удушливая тошнота стремительно поднялась откуда-то из живота и накрыла меня с головой. Вылетело все — и каша, и таблетки, и остатки вчерашнего ужина. Маму, впрочем, это ничуть не обескуражило, и отмыв наспех себя, меня и кухню, она немедленно пошла на второй заход со своими ложками. Теоретически ее настойчивость должна была принести плоды, но что-то в моем организме сломалось, и с того момента не только ненавистная каша, но и самые любимые лакомства не задерживались во мне дольше, чем на десять минут. Дело дошло до того, что меня стало выворачивать наизнанку от чая, а иногда даже от воды. Обессиленная, я лежала пластом на кровати, тщетно пытаясь насытиться аппетитнейшими запахами, доносившимися из кухни через приоткрытую дверь. Ничего более существенного, чем ароматы пищи, я принять уже не решалась.

На третий день нервы у мамы не выдержали, и она вызвала «скорую». Так я попала в больницу; через час уже неподвижно лежала под капельницей, словно засушенная бабочка.

Я почувствовала, что выздоровела, так же, как и заболела: внезапным скачком, будто кто-то нажал на кнопку. Еще пару минут назад внутри меня медленно шевелилась тягучая тошнота, а сознание окутывала густая белая пелена — но вдруг я очнулась, заворочала головой, испытывая такое ощущение, словно пробудилась от кошмарного сна. Принялась осматриваться по сторонам. Больница, в которую меня определили, была построена совсем недавно, она сверкала первозданной белизной. В нашей палате стояло всего три койки, был отдельный туалет с прекрасно работавшей сантехникой, а в столовке выдавали деликатесы типа блинчиков с мясом или вареников, причем на выбор. Дневное меню я узнавала от соседок по палате — девчонок лет десяти, то есть гораздо старше меня; это было одной из любимых тем их разговоров. Я со своим питанием через капельницу воспринимала их оживленное обсуждение как издевательство надо мной, но девчонки казались такими большими, почти тетями, и я не решалась им что-нибудь возразить. Да и стали бы они считаться с такой малявкой?

— Варенье клевое сегодня давали с сырниками! — начинала одна из них — пухлая девчонка с русыми кудряшками и смешным именем Ева.

— Не-а, — мотала головой вторая, черненькая, немного горбоносая Ирка, — клубничное варенье не люблю, вот персиковое — это классная вещь!

— Да ты чо, дефективная, что ли? — азартно вступала в спор Ева. — Персиковое — это западло.

— А ты его хоть когда-нибудь пробовала? — презрительно фыркала Ирка.

— Тыщу раз! — явно привирала Ева. Лично я персики только на базаре видела, и мама их никогда не покупала из-за дороговизны.

— Врешь! — постепенно переходила на крик Ирка.

— Сама ты врешь! — негодовала Ева.

— Дура!

— От дуры слышу!

Такие перепалки были отработаны ими до совершенства, и где-то на этой стадии дискуссия заходила в тупик. После паузы они приступали к обсуждению следующего пункта меню. Во время их бесед я мучилась примерно так же, как человек, стоящий по горло в воде и приговоренный к смерти от жажды. Зато через пару дней я обогатилась обширными познаниями о вкусах соседок: Ира обожала картофельные оладьи и ненавидела рыбу; а Ева питала слабость к сладкому и печеному и не переносила щи.

Это я запомнила на всю жизнь, даже сейчас могу трактат на данную тему написать. Конечно, Ирка с Евой болтали и о другом — например о мальчишках-одноклассниках; однако от этого в моей памяти остался лишь белый шум. Только эмоционально окрашенные вещи запоминаются навсегда.

Настал-таки момент, когда мою капельницу сняли, и я уже собиралась вознаградить себя за длительное голодание. Но и тут не повезло: доктора заботливо посадили меня на диету — кашу и воду. Так и не пришлось мне отведать разрекламированные Иркой с Евой больничные яства.

С точки зрения медицины я выздоровела, и через несколько дней меня отправили домой. В общей сложности я отсутствовала в школе два месяца, но рана в моей душе до сих пор не зарубцевалась. Я отчаянно старалась не вспоминать Нину Ивановну и не думать о том, что с ней произошло. Тем не менее, при мысли о скором возвращении к учебе не могла избежать противного чувства, сильно похожего на недавнюю тошноту.

Странное дело, теперь мама сама не спешила отправить меня в школу. Она была убеждена в существовании скрытой причины моей болезни — и не ошибалась, только искала ее в неправильном месте. Детским поликлиникам мама не доверяла, предпочитала взрослые, а проблему моего юного возраста решала через своих многочисленных знакомых. Кабинет нашего участкового врача находился в самом конце длинного извилистого коридора. Очередь состояла преимущественно из пенсионерок. Их прервавшаяся с нашим появлением беседа немедленно возобновилась, едва мы уселись на жесткие стулья у стенки:

— По утрам, знаете ли, у меня ноги ломит, — хрипловато сообщила нам седая полная бабулька, — а к вечеру поясница ноет, особенно перед дождем.

— Да что вы? — с пониманием кивнула ее высокая худая соседка в очках с толстыми стеклами. — А вот у меня уже полгода голова каждый четверг как по часам болит.

— Это обыкновенная мигрень, — авторитетно вступила в разговор мама. — Вам феназепам пить надо.

— Как? Как вы сказали? Позвольте мне записать! — с уважением посматривая на маму, заинтересовалась жертва четвергов.

— Ты, дочка, лучше в церкву сходи, свечечку поставь, авось полегчает, — дала совет совсем уж древняя старушонка в сером платочке, сидевшая в углу.

Столь дремучая безграмотность ее высказывания чем-то задела марксистско-ленинское мировоззрение единственного представителя сильного пола в наших рядах — дородного мужчины в костюме. До этого момента он спокойно листал вчерашнюю «Комсомольскую правду», но тут встрепенулся, отложил в сторону газету и едко спросил:

— А ты, бабуля, что же к врачу в поликлинику пришла, а не к попу в церковь?

— Эх, милай! — откликнулась старушонка. — Я в церкви-то каждый день бываю, это мне ангел во сне явился, сказал, чтобы сюда пришла.

— Прямо-таки ангел? — продолжал язвить мужчина. — Тебе уже, наверное, двести лет давно стукнуло, песок из тебя сыпется, а ты по врачам все бегаешь.

— Двести не двести, а, ясное дело, сынок, бегаю, жить-то хочется!

— Да на что тебе жить, старой карге? Небось на том свете-то лучше.

Старушонка, как мне показалось, с лукавством посмотрела на него, озорно мотнула головой:

— Да уж больно, милай, интересно посмотреть, что же дальше будет!

Чем закончился их идеологический спор, мне узнать не удалось: дверь открылась, из кабинета врача кто-то вышел, и мама, воскликнув: «Мы по записи!», втащила меня внутрь.

Нашего знакомого участкового Пал Палыча в тот день заменяла молоденькая девушка — видимо, практикантка, только что из института. Мама набросилась на нее, как дважды два четыре доказала, что ребенка надо спасать, и настояла на немедленном тщательнейшем обследовании. Девушка, в общем-то, и не возражала, под диктовку моей мамы она выписала мне целый ворох направлений.

Через несколько дней, когда все результаты были получены, нас принимал уже сам Пал Палыч. Он был пожилым флегматичным мужчиной среднего роста, с небольшим брюшком. В разговоре имел смешную привычку прибавлять «так-так» и «так сказать» к почти каждому предложению, поэтому я мысленно прозвала его «Так-Такичем». В лечении он придерживался умеренно консервативных взглядов — а значит, являлся идейным противником моей мамы. «Так-так, — бывало, говорил он, отбивая ее наскоки и подмигивая мне, — температура, конечно, у девочки есть, но через недельку она сама по себе, так сказать, спадет». Именно в целях прорыва его обороны мама завела журнал моего состояния и теперь размахивала им перед участковым, требуя решительнейшего вмешательства медицины. Бедный Так-Такич защищался как мог. Он привлекал на выручку толстенные справочники с полок, взывал к здравому смыслу и даже консультировался по телефону с заведующим поликлиникой. Но напрасно он пытался доказать, что моим анализам могут позавидовать космонавты. Мама была непреклонна, уверена в своей правоте и требовала искать следы мучившего меня недуга. Кто ищет, тот всегда найдет. К исходу первого часа борьбы подуставший Так-Такич сдался на милость победителя. Вытерев с покрасневшего лица пот и заперев на ключ дверь, которую периодически приоткрывали потерявшие терпение пациенты, он направился к кипе бумаг, разложенных на столе. Взял наугад одну из них, поизучал ее с минуту и сообщил: «Так-так, в кардиограмме некоторые показатели на границе, так сказать, нормы». Мама торжествовала: ну конечно же, она именно это и подозревала — дело было в сердце. Снабженные целой пачкой рецептов, мы под обстрелом осуждающих взглядов очереди пошли в ближайшую аптеку.

Через неделю усиленного лечения мою кардиограмму можно было в рамочке на стенке вывешивать — для обучения студентов, как эталон. И не миновать уже мне было цепких лап ГАИ, но тут мама решила напоследок развить успех и одним ударом срубить все оставшиеся головы гидре моих болезней — удалить гланды и аденоиды. Так-Такич опять не устоял перед маминым напором и дал направление на операцию.

К содержанию

* * *