Обрывок реки

Геннадий Гор

Геннадий Гор (1907–1981) – известный ленинградский писатель-фантаст, автор научно-популярных очерков и повестей для юношества; самобытный прозаик, много писавший о малых народах России; один из ранних советских учеников ленинградского модернизма 1920-х гг.; автор сокрушительно-откровенных стихов, одного из самых страшных и захватывающих текстов блокадного Ленинграда. За полвека в советской литературе Гор неоднократно был вынужден изменить траекторию писательского маршрута, по-разному запомнившись разным поколениям читателей, но в посмертии сумел буквально перевернуть свою литературную биографию. В настоящее издание вошла ранняя проза Гора, избранные рассказы 1930-х, две повести – 1929 и 1945 гг., а также блокадный цикл. При всей своей разности эти тексты несомненно свидетельствуют друг о друге, формируют общее пространство, в котором наивный формальный эксперимент 1920-х и абсолютный предел языка и субъективности в разрыве блокады преломляются во множестве отражений.

Сапоги

I

На двери, на гвоздике: «Голубенький и Шаньгин». Комната 99. Они постучались. — Мы, мы. — Вошли — один за другим и сели.

Комната выглядела унылой. Обои насупились. На полу была грязь. На столе — крошки. Словом — Мытня.

В сандалиях Голубенький ходил по комнате.

— Здравствуйте, — не остановил он. — Вы в курсе дела?

Голубенький выпрямился. Высокий, он, словно профессор на экзамене, сделал серьезное лицо. — Слово имеет товарищ Шаньгин!

— Что ж, — встал с кровати Шаньгин, — я так я.

Широкий, в помятых брюках, небритый. Он начал по существу.

— Вопрос, — сказал он, — в сапогах. Понятно? Вот две недели, как мы — я и Голубенький — не ходим на лекции. Понятно?

— Понятно.

— Пробовали вместо подошвы бумагу. Понятно?

— Понятно. Валяй дальше.

— В кооператив за хлебом: а холода! Понятно?

— Понятно.

— Выдала мне касса шесть целковых, столько же, понятно, Голубенькому.

— Ну за семь — сапог не купишь!

Насупились. Вторая неделя, как задерживали стипендию.

— Я не знаю, что вы нам посоветуете? — замолчал Шаньгин. Он сел. Все встали.

— Паша, — подошел утешать Иванов. — Паша. — Он остановился. Вынул красный платок сморкаться.

— Дела, — проговорили все вяло. — А если эти починить?

Голубенький сморщился.

— Нельзя, — отвечал Шаньгин. — Пришли в негодность. А у Голубенького ничего, кроме сандалий.

Потоптались.

— Голубенький, пока. — Уходили.

Закрыв дверь, Шаньгин зажег электричество. Он рассеянно не выпускал выключателя: стоял и думал.

В комнате стало душно. Лампочка бросала узкий свет на стол. Углы темнели.

Над кроватью Голубенького таинственно склонились: Джек Лондон в ковбойской шляпе и этажерка. Не поднимаясь, Голубенький протянул руку, достал О. Генри.

— Митя, — подошел Шаньгин. И он увидел О. Генри вверх ногами в руках Голубенького, — неожиданная развязка — говоря по-твоему…

— Развязка. Купим сапоги, — негромко повторил Шаньгин.

Зажглись фонари. Долетели звонки трамваев.

Чурынь-н-н-н-н-н-н-н-н-н-га. Чу-рынь-н-н-н-н-н-н-н-н-н-га. Согнув колени, Голубенький лежал лицом в стене. Книга над закрытыми глазами висела в руке.

— Одну пару на двоих, — говорил Шаньгин. Волосы ползли ему на глаза. Он встряхнул головой. — Будешь ходить на лекции по вечерам. Я на утренние, или как тебе удобнее.

В окна шел вечер.

— Завтра?

— Завтра.

II

Утром они пошли покупать сапоги. Шаньгин, в чужих валенках, в порыжевшей кожаной куртке, еле поспевал за длинными ногами Голубенького, в чужих штиблетах.

— Да! — вспомнил Шаньгин. — Получил повестку.

— Что же это за повестка? — спросил Голубенький.

— Понятно, из домпросвета, — засмеялся Шаньгин, — из библиотеки. Зажилил книги.

Проскочил автомобиль. Прошли «Ведьму». Над дверью мерцала непотушенная лампочка. «Папиросница от Моссельпрома», — прочли на афише.

— Библиотекарша из домпросвета, — засмеялся Шаньгин — Папиросница от Моссельпрома. Библиотекарша из домпросвета — тут же припомнилось. — Серая шапочка. Волосы светло-русые. Стоптанные каблучки… По лестницам и шкафам.

— Пьера Бенуа. Нет, — роется в книгах.

— Хотите «Борьбу и сердце» Молчанова.

— Стихи? — Шаньгин не любит стихов — Сердце… Тащите сюда сердце. — Смеется…

— Варя? — морщил лоб Шаньгин, — или Вера?

Варя. — Показалась вывеска «Скорохода»: нарисованы туфельки. Такие же точь-в-точь. Вспомнил. — Нет, Вера. А фамилия… как же ее фамилия?

— Шаньгин. Куда ж ты, — открыл Голубенький дверь «Скорохода».

Магазин блестел. Пахло кожей.

— Вам, — подскочил приказчик, — что угодно?

Сели на скамейку. Голубенький примерил «джимми» на грязный, рваный носок.

— Пожалуй, — размышлял над русскими сапогами Шаньгин, — взять эти.

Остановились на русских сапогах.

— Заверните, — попросил Шаньгин и обернулся к Голубенькому, — мне, понятно, они велики. Но тебе они в самый раз.

— Не возражаю…

Вышли. На улице потеплело. Брен — ногам.

— Вера. Верочка, — мечтал Шаньгин о библиотекарше.

— Знаешь, — оборвал его мечтания Голубенький, — надо повидать сестру.

Выстреляли: полдень.

— Откуда — сестра? — вздрогнул Шаньгин.

— Я разве тебе не говорил? — нахмурился Голубенький. — Была в детдоме. Теперь служит здесь, в Ленинграде.

— Так. Сестра, — когда же ты меня с ней познакомишь?

Кланялись знакомые. Останавливались. Вытяжки? — интересовались те. — Нет. — Развертывали и показывали. — Солдатские.

— А подошвы — не сносить.

III

Только что видел ее…

Шаньгин прошел мост. Поскрипывали сапоги. Махал руками и улыбался: выругала за книгу.

Рылся в памяти, — не задерживайте, если не хотите, чтобы оштрафовала!.. Серое платье. Глаза синие из-под густых ресниц: строгие и лукавые. Веснушки… Одевает перед зеркалом шляпку. Высокая, деловым голосом говорит: — До следующего раза. — До следующего. — Ключи передает библиотекарю. Куда-то спешит. — Куда.

Солнце не грело.

Гудели автомобили.

— Алименты да алименты, — обогнали матросы, — пристала — не отвертишься.

Дуло от реки. Стыли губы.

На углу встретился газетчик:

— Красный вечерний газета!.. — вытянул он, как петух шею. — Убийство жены мужа за алименты.

Над крышами висел дым.

Шаньгин прошел двор. Вбежал по заплеванной лестнице. И, открыв дверь, открыл рот: серое платье. Она. На кровати Голубенького. Его рука вокруг ее шеи. Вот куда спешила — сюда!

— Вера.

— Вера.

Он, закрыв дверь, скатился по лестнице. Остановился во дворе, — может, заметили. Не видел ни улиц, ни людей. Шел.

В университете долго сидел на скамейке.

Гудел коридор.

–…Сдал семь.

–…Рубль… А четвертак мало?

–…Чем красите волосы?

–…Интересный! — Очень. Капля воды Рудольф Валентино…

–…Борода?.. Загнал бритву…

–…На что? — на немецкий. Необходим язык. Вот и борода.

Висели плакаты. — Все в смычку. Литгруппа «Ледоход», — читает Стихийный.

— Голубенький, откуда он ее знает, — думал Шаньгин.

Если б не Голубенький!

— Вера. Верочка, — она, наверное, бы его полюбила…

Домой он вернулся как пьяный. Лег в постель.

— Сволочь, — подскочил к нему Голубенький. — Из-за тебя я пропускаю лекции. Спрашиваю, где таскал сапоги не в свое время?

С постели Шаньгин вскочил строгий. Началась ссора.

IV

Ссора переходила во вражду.

Утром — еще спит, укрывшись с головой, Голубенький — Шаньгин вставал, нагибался за сапогами.

— Бабник, — осматривал он подошву. — Все каблуки посбивал за бабами!

Надев сапоги, Шаньгин уходил. В комнате оставался кавардак: одежда Голубенького по стульям, крошки на столе.

Возвращался Шаньгин аккуратно в два часа дня. Дыша ртом, он сбрасывал сапоги. В носках — садился за химию.

Сапоги надевал Голубенький. Он замечал: подошва становилась тоньше, тоньше.

— Шаркун, — сдвигались брови Голубенького, — тебе только шаркать по коридору!

Спина, склоненная над химией, не оборачивалась. Нет, черт возьми, нельзя разговаривать после того…

Приближалась стипендия.

Голубенький ходил мрачный. Не было денег. Получил письмо от сестры: серьезно больна!

В домпросвет, решил Шаньгин, ни ногой!

Выдержать было трудно — сходил.

Веры не было. Взяла отпуск по болезни.

«Верочка, — не выходило из головы. — Вера».

Голубенький — дважды в день разводил в стакане с водой грязные и сухие корки.

«Сухой бы я, — вспомнилась песня и почему-то детство, — корочкой питалась».

Вылавливая длинными пальцами в стакане «тюрю», мечтал: о свином сале, о колбасе, о яблочном пироге.

Свиное сало, колбасу, яблочный пирог получил Шаньгин из дому.

— Завтра, — заходил, разнюхав о посылке, Иванов, — выдадут стипендию.

— Ничего, конечно, — не верили Иванову, — завтра не выдадут.

— Не выдадут? — таинственно наклонялся Иванов. — А вот выдадут. Мне передавала одна студентка. Она знает сестру жены Кобылина. А Кобылин председатель стипкома. — Он заглядывал в окно. Между рамами висел мешок из каких шьют матрасы.

Нарезая свиное сало или колбасу (это когда Голубенький дома), Шаньгин нарочито стучал ножом о сталь…

Ел нарочито медленно, задыхался, чавкал…

В таких случаях Голубенький отвертывался от стола. Он подолгу смотрел в теорию литературы — не различая букв. Получит стипендию, обязательно купит себе сала и колбасы…

…Шаньгин начинал сопеть громче. По чавканью нельзя было всё определить, что жевал он уже не сало — яблочный пирог.

Как-то Голубенький не выдержал чавкающей спины.

— Сволочь! Сапоги! — крикнул он не то, о чем думал. — Ты нарочно их так носишь, что ли?

Шаньгин молчал.

Шел вечер. Перемигивались окна. По стене ползли тени. Соседняя комната плясала лезгинку. Голубенький хлопнул дверью.

Пришел он ночью, забрал вещи и не вернулся.

V

Шаньгин проснулся. В комнате было неуютно. Кровать Голубенького выглядела скелетом. На стене не было этажерки и Джека Лондона. Книги валялись на полу. Из рамки — не смотрел Зиновьев.

Шаньгин не вставал.

— А, Голубенький в 98-й, — не постучался Иванов. — Здоров. К тебе кого вселят?

В носках Шаньгин болтал ногами и смотрел в химию. Иванов ушел.

Шаньгин оделся и написал записку:

«Голубенький. Мне надо спешить на лекцию, так что дайте мне сейчас сапоги. Что касается моих книг, они ничего и без этажерки. А вместо портрета тов. Зиновьева купил тов. Дзержинского. Благо осталась рамка. Джек Лондон не совсем ваш. Вы позабыли: мы его покупали на пару. Платил деньги я. Остаюсь без Джека Лондона и без сапог. П. Шаньгин».

Записку он просунул под дверь комнаты 98. Через полчаса дверь комнаты 99 открылась. Влетел Джек Лондон с сапогами.

Дверь закрылась.

Шаньгин заторопился.

В университете зашел в регистратуру.

Оказалась повестка:

«Библиотека Василеостровского домросвета просит вас немедленно вернуть задержанные вами книги: М. Горький и М. Чумандрин.

Зав. библиотекой: Голуб…» Дальше неразборчивая закорючка.

— Это, наверное, она.

Всю дорогу думал о Вере, — не любит его. Все кончено. Любит Голубенького.

Открывая дверь домпросвета, он сделал мрачное лицо.

Вера, веселая, в фуфайке, с гладко причесанными волосами, встретила:

— Опять задерживаете, товарищ Шаньгин, — достала штрафную книгу, — раскошеливайтесь. — И, не открыв книгу, положила ее обратно в стол.

— Ha днях выписалась из больницы. Видите, — похудела.

Не выбирая, Шаньгин взял книгу. Пошел…

— Постойте, — остановила Вера. — Куда же вы? На одну минутку…

…Постойте!

И, спрятав радость:

— Пожалуйста, — сказал он. — В чем дело?

— Постойте. Передайте, — протянула записку. — Вот это Голубенькому.

— Голубенькому?

Радость потухла.

…А может, я его не знаю. Понятно, я его не знаю, — помолчав, закончил он фразу.

— Как не стыдно, не хотите передать записку от сестры брату.

— Брату? — обалдел он окончательно. — От сестры? Голубенькому?

В читальне потушили свет. Зажгли. Потушили. Зажгли.

Медленно, так разгорается печка, в Шаньгине разгорелась радость.

VI

— Идиот, — бежал домой Шаньгин. — Нужно было не сообразить: сестра. И эта ссора. Немедленно мирюсь… Идиот… Еще в повестке: Голуб… понятно — Голуб… енькая. Вера — сестра!

Шаньгин с чувством что-то насвистывал.

Сомнений не оставалось: Вера полюбит его.

Вера.

VII

Голубенький открыл. В нижней рубашке, с засученными рукавами, мокроволосый — только что мылся, — он стоял у дверей. Вопросительно смотрел.

— Понимаешь, ну постой, — поймал его за руку Шаньгин, — ну, давай мириться. Я кругом виноват.

Прошли в комнату. Голубенький взял со стола гребенку — причесываться.

— От сестры, — передал записку Шаньгин.

Стоя, придерживаясь одной рукой за кровать, другой он начал снимать сапоги.

Над столом висел Зиновьев. Этажерка свесилась над кроватью — без книг.

— Митя, — сказал Шаньгин, — я извиняюсь: мы опять будем жить вместе?

За стеной переругивались. В коридоре хлопали двери.

— Ты откуда ее знаешь, — прочитал записку Голубенький, — Веру? Сестра пишет: болела гриппом и заразила подругу…

В дверь кто-то стучался. Открыв, Голубенький вернулся — «Ленинградская Правда».

Он развернул газету. Революционная армия Китая наступает по всему фронту.

— Молодцы китайцы! Тебе не говорила библиотекарша, — сказал он, — я говорю про Веру Голубцову, давно она видела подругу, то есть мою сестру?

Шаньгин опустился на стул. Комната закачалась.

На полу валялись сапоги.

Декабрь 1926