Обрывок реки

Геннадий Гор

Геннадий Гор (1907–1981) – известный ленинградский писатель-фантаст, автор научно-популярных очерков и повестей для юношества; самобытный прозаик, много писавший о малых народах России; один из ранних советских учеников ленинградского модернизма 1920-х гг.; автор сокрушительно-откровенных стихов, одного из самых страшных и захватывающих текстов блокадного Ленинграда. За полвека в советской литературе Гор неоднократно был вынужден изменить траекторию писательского маршрута, по-разному запомнившись разным поколениям читателей, но в посмертии сумел буквально перевернуть свою литературную биографию. В настоящее издание вошла ранняя проза Гора, избранные рассказы 1930-х, две повести – 1929 и 1945 гг., а также блокадный цикл. При всей своей разности эти тексты несомненно свидетельствуют друг о друге, формируют общее пространство, в котором наивный формальный эксперимент 1920-х и абсолютный предел языка и субъективности в разрыве блокады преломляются во множестве отражений.

Калым

I

Четвертой женой у Гармы была Сысык. — Последней. На пятую быков пожалел (за жену — два быка). Муж кричал — Гарма:

— Ба-ба-а, вали постель, полежим… шибко охота! — Опротивел Сысык.

— Мало-мал работа есть! — отвечает.

— А к-корова иди-и! — Сыворочч!

Семьдесят быков и коров. Овец не пересчитать. Арцу сделать из молока. Пахнет падалью арца. Пахнет арцой жизнь. Так до Октября.

Октябрь показался в улус — как в дождь солнце — неожиданно.

Залаяли собаки, завыли.

Дверь юрты чуть-чуть с петель не соскочила.

— Здоровоте!

На пороге русский в шинели, с винтовкой.

— Менду… мендумор!^[7] — юрта приветливо встретила. И вместо того (как все русские делали) чтобы спросить о цене скота, рядиться, матом крыть, угощать водкой, отрезал:

— Собрание улуса. Здесь у тебя. Да поживей!

Удивился Гарма. Удивилась Сысык. И три другие жены удивление свое показали.

— Это пошто?

— Можь… можо будит мало-мал, мужиков собирать?

— И баб! — Шинель добавила и широкое лицо улыбнулось.

— И баб? Это пошто?

— И баб.

— Можо будит!

Собирались во дворе Гармы. Мужики верхом на лошадях. Бабы на скрипучих арбах. Двор встретил приветливой прелью помета.

Русский говорил непонятно:

— Революция! Буржуазия! Партия. Коммунизм.

Буряты понимающими притворялись.

Солидно головами качали. Шептались совсем громко.

— Реболюций?

— Шибко здорово! Табар дадут наберно.

— Сердитый началиниг ни будит. Свой!

— Гобори… Гобори…

— Свечки бурхан дадут.

— А пылохо сердится бог — бурхан.

Сысык с трудом ловила непонятные слова. А поняла только: калым^[8] (большой мошенничество) не будет. Баба бить грех… тоже челобек. И радовалась. Русский, кончив, вытер пот с лица рукавом. И увидел обрадованные щелочки глаз. Сам обрадовался. Подошел. И, вынув из кармана шинели измятый, вырезанный из газеты портретик, сказал:

— Ленин это. Большой человек. Возьми. За бедных он. И за баб…

Взяла Сысык.

И в углу грязной юрты, над божницей, над уродиками — бурханами, стал висеть совсем маленький, из газеты вырезанный портретик. Не ругался на это муж:

— Бурхан рюска. Ну и пусть бурхан бист.

II

Шелестели по-старому травы в степи. Шелестели по-новому дни. Юрта Гармы на дороге. То и дело из города буряты заезжали. За чаем — новостями ругались.

— Дорого бсе! Большой война в городе.

— Капут скоро. Ой, капут товарищам.

— Большой началиниг едет. — Белый.

— Капут товарищам. Ай капут.

— А-а-а!

Смотрела Сысык. Слова, как комаров, ловила. Бедняки старых прятали.

— Ай не любит белый бедных.

Дерется за то, что землю у русских взяли, — шибко ружьем дерется!

А пришли белые в степь, как кобылка.

III

Много в юрте Гармы вшей. А белогвардейцев еще больше. И откуда столько? Зачем? Громко вонючие рты затянули:

Э-эх, шарабан мой американка-а,

Да я девче-енка-а-а, да хулиган…

— Вина, ну. Вина! Вина живей!..

— В-вина-а.

И перекачивалась бурятская самогонка — араки из поганых котлов в поганые рты. Угощал сам хозяин Гарма. Улыбкой корежило скуластую хозяйскую рожу.

— Шибко пейте. Шибко большая друга. Шибко бино хорош. Шибко мал-мало рад.

Тряслись от смеха золотые погоны.

С интересом рыжий юрту осматривал. Не видал, что ли? У божницы остановился.

— Дикари-и. А ведь тоже бога в обиду не дадут. Вон понавесили сколько.

Но почему рыжий ус зашевелился?

— Мать… Мать вашу!

— Сволочь. Бо-ольшевики-и!

— Ленин откуда? Хозяин!

На полу Гарма.

— Не бызнал. Бурхан думал. Баба побесил. — Трусливо шелестели слова.

— Не бинобат я. Баба всё. Баба-а… большевик.

— К-о-т-о-р-а-я?

На дворе подымались и опускались шомпола, а двором молчала степь. И, как степь, молчала Сысык. Говорили одни глаза: о звериной ненависти.

В женотделе бурятка заведующая: тов. Сысык. У нее широкие и, как масло, желтые скулы. И узенькие щелочки-глаза, гальками блестят. Смеются. А вот взглянут в клубный уголок Ильича на маленький, из газеты вырезанный портретик. Затормозят смех глаза. Вспыхнут прошлым.

1925

Примечания

7

Бурятское приветствие. Ред.

8

Институт выкупа невесты семьей жениха, распространенный у бурят. Ред.