Король и император

Гарри Гаррисон, 1996

Побеждая в сражениях на суше и на море, исполняя волю богов, что являются в пророческих видениях, человек, поднявшийся из самых низов, становится единым королем северных народов. Шеф, мастер боевых и мирных ремесел, совершил поистине невозможное, заставив вчерашних заклятых врагов прекратить взаимное истребление. Но теперь ему бросает вызов возрожденная Священная Римская империя, которая заключила временный союз с могущественной Византией, чтобы расправиться с загадочным англо-норманнским монархом и расцветающими под его защитой странами. Понимая, что драккары викингов не могут противостоять мечущим греческий огонь галерам, Шеф в поисках равноценного оружия отправляется в новый поход – на Восток, к сокровищнице знаний мусульманской цивилизации.

Глава 4

Гханья, сводный брат халифа Кордовы, прекрасно понимал всю важность своей миссии на Севере, в стране, где, по слухам, жили полуголые дикари, поклоняющиеся огню магусы, люди дьявола. Но это не мешало ему испытывать жгучую ненависть к предстоящей экспедиции. Лояльность Гханьи не знала границ. Еще бы, иначе он бы не выжил при восшествии своего брата на престол — мягкий, обложенный подушками диван Кордовского халифата. Халифа могли называть, в честь их великого предка Абда эр-Рахмана, Слугой Сострадательного, но сострадания его сердце не знало. Когда он унаследовал трон от отца, меч и лук не остались в бездействии. Дети мужского пола из отцовского гарема были перебраны внимательно и со знанием дела. Дети настоящих арабок из племени курейшитов вскоре умерли: они могли посеять семена раздора. Дети христианских рабынь тоже умерли, если не могли доказать свою полезность, а часть из оставшихся получила посты в ссылке, под надзором, в основном на границе со слабыми христианскими княжествами и герцогствами в гористой северной Испании. Сам Гханья был сыном берберки. Его кровь была недостаточно чистой, чтобы он мог набрать сторонников, но он и не был мустарибом, рвущимся в арабы, как презрительно называли детей христиан, которые приняли ислам ради спасения от голода или из-за честолюбия.

Гханья знал, что он достаточно высокороден, чтобы быть полезным, но недостаточно, чтобы его боялись. Честолюбие было этим удовлетворено, по крайней мере на время. Он отнюдь не стремился рисковать жизнью на кожаном ковре перед диваном, где по краям стояли огромные стражники с постоянно обнаженными скимитарами.

И то, что Гханью послали в такое путешествие, — хороший знак. Он знал, как серьезен стал его сводный брат, когда получил новости с Мальорки и Сицилии. Хотя халиф Кордовы, разумеется, не мог устрашиться христиан, будь то греки или франки. В 875 году в Кордове было добрых полмиллиона жителей, больше, чем в сельских Византии и Риме и во всех франкских столицах, вместе взятых. Каждый день правоверных сзывали на молитву с трех тысяч минаретов. Каждый день тысячи телег свозили для горожан продукты из неисчерпаемо плодородной поймы Гвадалквивира и со всей Андалузии. Да христианам никогда не пробиться к Кордове, если все правоверные просто встанут у них на пути.

И все же эр-Рахман с величайшей озабоченностью выслушал рассказ Муатьи, ученика Ибн-Фирнаса, а также сообщения вернувшихся из Египта купцов о панике и страхе, овладевших Тулунидами. Халиф даже снизошел до того, чтобы поделиться своими мыслями со сводным братом.

— Острова нам нужны, — заявил он. — Они защищают наши торговые суда, защищают наши берега. И опять же, — продолжал он, — халиф должен думать о будущем. Много лет мы теснили неверных — с того дня, когда наш предок переправился через Джебель-аль-Тарик и сказал своим людям, что позади море, а впереди враги и остается только победить или умереть. Теперь мы встретили препятствие. Но преодолимое ли оно, или же чаша весов начинает клониться в другую сторону? — Эр-Рахман не знал, что такое высшая точка прилива, когда тот кончается и начинается отлив, а если бы знал, обязательно воспользовался бы этим сравнением. — Решив, что чаша клонится в другую сторону, — заключил халиф, — наши враги осмелеют. Мы должны еще раз отбросить их. И еще одно. Мы всегда знали, что христиане отстают от нас по цивилизованности. Разве найдутся у них такие люди, как Ибн-Фирнас? — Халиф сделал жест в сторону ученика мудреца. — И все-таки они высадились на нашу землю с оружием, которому мы не можем ничего противопоставить. Мы должны знать больше. Наши враги не раскроют своих тайн. Но и у наших врагов есть свои враги, — по крайней мере, так мы слышали. Несколько лет назад дошли слухи о поражении великого повелителя франков в битве с теми, кто не верует в Христа. Разыщи этих людей, брат мой. Узнай то, что знают они. Возвращайся назад с их оружием или с их знаниями. Возьми с собой ученика Ибн-Фирнаса, чтобы выяснить, какие машины придумали варвары.

Халиф взмахнул рукой, отсылая Гханью с его товарищами и телохранителями, с его советником — учеником Ибн-Фирнаса — в ужасную страну вечного холода и ветра.

Путешествие не заладилось с самого начала. Корабль, на который они сели в Малаге, оказался беспомощным, как только прошел через пролив Джебель-аль-Тарик. Море бушевало, ветер ярился, гребцы не могли продвинуть судно против течения, идущего из океана в центральное море вселенной — Средиземное. В Кадисе Гханья пересел на другое судно, парусное, со шкипером и командой, в чьих жилах, судя по их лицам и поступкам, текла кровь христиан. За золото они охотно согласились пойти на север, а их семьи остались в качестве заложников. И все же Гханья с самого отплытия не испытывал к ним доверия.

Но даже матросы — пожиратели свинины — притихли, когда экспедиция добралась до холодных морей Севера. Вблизи порта, который, по их сведениям, должен был стать конечной целью путешествия к Лон-эд-Дину, по обеим сторонам стали вырисовываться серые берега и из непрекращающегося ливня возник странный корабль. Вдвое больше их судна, с двумя мачтами из гигантских деревьев и с парусами, устремленными ввысь. На носу и корме высокие боевые платформы, за их железными бортиками виднеются огромные машины и свирепые бородатые лица. Корабль не приближался, просто пошел рядом и аккуратно швырнул огромный камень, обрушившийся в море в десяти ярдах от носа арабского судна. Последовали долгие и шумные переговоры на неизвестном языке, похожем на собачий лай, затем корабль распустил паруса и неторопливо отвернул в море.

— Нам разрешили идти к берету, — перевел шкипер-мустариб. — Они хотели только удостовериться, что мы не служим франкам и империи, с которой они ведут нескончаемую войну.

«Хороший знак, — стал убеждать себя Гханья. — Враг моего врага — мой друг, а эти люди, очевидно, враги франков». И все же ему не понравилась та беззаботность, с которой встретили и пропустили судно из Кордовы. Не понравились и странные очертания патрульного корабля. Даже высокомерный Муатья слишком долго пялился ему вслед.

Кораблестроителям Шефа выпало несколько мирных лет, за которые они усовершенствовали торопливые нововведения 860-х годов. Под руководством короля и опытных специалистов Пути, в том числе Хагбарта, жреца Ньёрда, была разработана новая конструкция, сохранившая лучшие черты прежних кораблей и свободная от их недостатков. Идея вооруженного катапультами корабля осталась неизменной, но была значительно усовершенствована благодаря кольцевым опорам, изобретенным железных дел мастером Уддом. Проблема смещения центра тяжести вверх была решена с помощью расширения корпуса и загрузки балласта. Ужасающая медлительность первых «Графств» была частично преодолена за счет установки второй мачты. Удвоенная площадь парусов означала, что от предложенного рыбаками косого и широкого паруса можно отказаться. Шкиперы жаловались, что остаются еще кое-какие проблемы, например при галсе фордевинд, так как задние паруса отбирали ветер у передних. Новым кораблям приходилось по возможности брать ветер в бакштаг. Некоторые шкиперы экспериментировали с маленьким дополнительным парусом на стеньге фок-мачты, держа в команде полдюжины очень легких мальчишек, которые должны были поднимать и убирать эту снасть. И при том оставалась главная проблема, Бранд считал ее вообще неразрешимой: слабость киля, который теперь был больше, чем любое самое длинное дерево.

Железных дел мастер Удд настаивал, что к дереву можно добавить металл. А киль нужно усилить креплениями, вот и все. В конце концов с помощью сложной системы бронзовых болтов — ведь даже Удду пришлось признать, что соленая вода губительна для любой стали, — удалось усилить составной киль и массивные деревянные шпангоуты так, что они выдерживали атлантический шторм. И вот наконец мореходные, со сплошной палубой, с поворотными катапультами на носу и корме, с рядами тяжелых арбалетов по обоим бортам, новые корабли флота соправителей закрыли Узкое море для всех судов, не имеющих разрешения их величеств. Торговля от Фризских островов до устья Луары шла только с молчаливого согласия английских королей. Торговые пошлины окупали содержание патрульных судов. Но как только вдоль атлантического побережья не стало пиратских драккаров, объем торговли удвоился и еще раз удвоился. Путешественники на медленно входящем в лондонский порт кордовском судне обнаружили, что это место не уступит Гвадалквивиру если не по количеству населения, то по его активности.

Однако послам без труда удалось привлечь к себе внимание. Как только поднявшийся на борт мэр города узнал, что арабы добиваются аудиенции его короля и готовы платить золотыми дирхемами, он предоставил посольству лошадей — несчастных недоносков, как с облегчением и презрением обнаружил Гханья, — охрану и проводника и отправил на север по дороге, которая вела в Стамфорд, к королевской резиденции.

Однако в пути беспокойство Гханьи усилилось. Истинного курейшита ничто не могло восхищать у варваров, но он улавливал тревожные признаки их могущества. Он бы не променял свой наряд из хлопка на одежду из овечьей шерсти, которую носили местные жители. Но вскоре Гханья понял, как мало подходит хлопок для вечно дождливой и ветреной погоды. Он заметил, что в плотную шерстяную ткань одеты даже работающие на полях крестьяне. От их еды с презрением отвернулись бы кордовские собаки: черный хлеб и свиное сало, скисшее коровье молоко, листья и зубчики едких пахучих растений. Но похоже, пищи этим людям хватало. Он не видел изможденных лиц и тянущихся за милостыней рук.

А по сторонам дороги снова и снова попадались вращающиеся водяные колеса. На первые два или три он глянул с улыбкой превосходства. Они очень напоминали используемые в Кордове нории, только там устройства поднимали воду, а здесь их использовали для помола зерна; колеса помещали в медленно текущую воду, которая их и крутила. Но, увидев четвертую мельницу, Гханья перестал улыбаться и нахмурился. Здесь туземцы осознали свою ошибку и использовали преимущества водосброса: поток бил по верхним лопаткам колеса со всей силой падающей, а не текущей воды. И изнутри мельницы доносился не скрежет мелющих зерно жерновов, а неутихающий Иблисов грохот кующего железо молота. Гханья не был подготовлен к подобным идеям, но где-то в глубине сознания родилась мысль, что варвары, хотя они ничуть не лучше, чем он думал, за несколько лет добились больших достижений, чем арабы за века царствования даже не упомнишь скольких халифов.

Гханье ничуть не нравились слухи о странном короле, благодаря которому все это стало возможным. Хорошо, что король не христианин. Вполне приемлемо, что он не преследует христиан, — халиф Кордовы тоже их не преследовал, вместо этого облагая налогами, которые не мог бы взимать с правоверных. Но невозможно поверить, что он Сын Бога, еще один воплощенный Иса. И хуже того, если он не сын Единого Бога, которому молятся и христиане и мусульмане, а сын языческого божка, одного из многих. Гханья испытывал гадливость, которую всякому монотеисту внушают идолопоклонники.

К гадливости примешивались серьезные опасения: однажды путешественники услышали зловещий гул и вскоре увидели марширующую им навстречу колонну в пятьсот человек, со стонущими волынками и развевающимися знаменами. Вместо креста на знаменах был изображен молот, потому что это были люди Пути, больше не подчеркивающие свой союз с христианином Альфредом. Гханья, съехав на обочину, рассматривал воинов: обычные северные пехотинцы в металлических рубахах, сильные люди с топорами и мечами, но двигающиеся на удивление медленно, и другие бойцы, коротышки с тяжелыми, необычной формы луками за плечами, а в хвосте колонны мулы везли дюжину машин, сделанных из дерева и веревок. Дротикометы и камнеметалки, объяснил арабам проводник, — катапульты, которые могут разрушить любую стену, пробить любую броню или щит. Но больше всего Гханью огорчили веселые лица и оживленные разговоры воинов — это был знакомый ему икбал, предвкушение победы, за которой последует еще много побед.

Однако по прибытии в город, который чужеземцы называли своей столицей, Гханья заметил, как чувство превосходства снова поднимается в нем, словно плоть входящего в гарем халифа. Городишко не потянул бы даже на предместье Кордовы. Его каменная башня была новой и крепкой, но невысокой и единственной во всем городе. На базаре народу было меньше, чем при дворе повелителя правоверных. С одного конца города виднелся другой! Вместо толпы просителей, осаждающих неприступных камергеров, гости обнаружили единственного человека, который даже не стал лгать, что король слишком занят, чтобы принимать кого бы то ни было. Разумеется, для такого короля большой честью будет предложение дружбы от халифа Кордовы, потомка пророка и наместника Аллаха на земле!

Гханья окончательно обрел уверенность, готовясь к аудиенции с хозяином людей и кораблей. «Мы должны произвести на них впечатление, — размышлял он, — моим собственным богатством или ученостью Муатьи — ни с тем ни с другим варвары наверняка раньше не сталкивались». Беспокоило Гханью только то, что в этой чуждой стране он должен во всем полагаться на искусство своего переводчика, еврея Сулеймана.

— Кто такие евреи? — краем рта спросил Шеф.

Иностранные послы стояли перед ним в большом зале для аудиенций, и один из них, переводчик, находился впереди остальных. Он только что представился, но употребленное им слово для Шефа ничего не значило.

Позади короля коротко посовещались советники. Пока личный толмач Шефа отец Бонифаций переводил титулы гостей на английский, Скальдфинн, жрец Хеймдалля, шагнул вперед. Знаток языков и переводчик, он знал все, что было известно на Севере о других народах.

— Евреи — это народ с Востока, они распяли Христа, — сказал Скальдфинн. — Очевидно, кто-то из них еще остался.

— Христа распяли римляне, — возразил Шеф, — германские воины из римского легиона.

Он говорил со спокойной уверенностью, словно сам был тому свидетелем.

— Христиане предпочитают обвинять евреев.

— А те люди в длинных и тонких одеждах? Кому молятся они?

— Мы зовем их магометанами. Они веруют в пророка, который появился сравнительно недавно. Их Бог и Бог христиан — это почти одно и то же, но они не верят в божественность Христа, а христиане их Мухаммеда даже за пророка не считают. Между мусульманскими и христианскими странами всегда шла война. Однако мусульмане принимают христианских подданных и евреев и обращаются с ними честно.

— Как и мы, значит.

— Да, за исключением того…

— За исключением чего? — Шеф слушал вполуха, как отец Бонифаций долго и нудно переводит неприкрытую лесть, щедро рассыпаемую Сулейманом.

— За исключением того, что они считают три народа — мусульман, христиан и евреев — людьми Книги. Все остальные, по их мнению, не чтут истинного Бога, который в этих трех религиях един, хотя верования разные.

Шеф некоторое время размышлял, слушая сбивчивый двойной перевод: арабскую речь Гханьи еврей Сулейман перекладывал на своеобразную латынь, с которой отец Бонифаций переводил на смешанный англо-норвежский жаргон, принятый при королевском дворе. Наконец Шеф поднял руку. Переводчики сразу замолчали.

— Переведи им, Бонифаций, что, как я понял, они не считают нас людьми Книги. А ты, Торвин, покажи одну из наших книг. Хотя бы твой сборник священных преданий, написанный рунами. Бонифаций, спроси, не думают ли гости, что мы тоже люди Книги?

Огромный человек в белой одежде и с молотом на поясе подошел к поглаживающему бороду Гханье, протягивая фолиант. Посол, чтобы случайно не осквернить себя, велел Сулейману взять книгу.

— Из чего она сделана? — пробормотал он по-арабски.

— Они говорят, что из телячьей кожи.

— Ну, слава Аллаху, не из свиной. Значит, у них нет бумаги?

Ни бумаги, ни папириума.

Оба непонимающе глядели на руны. Сулейман поделился открытием:

— Смотри, господин, у букв нет закруглений. Думаю, эти письмена происходят от зарубок, которые делались ножом по дереву.

Острый глаз Шефа уловил легкий презрительный изгиб рта Гханьи, и король сказал стоявшим позади людям:

— Это не произвело на них впечатления. Вот увидите, переводчик вежливо похвалит книги и не ответит на наш вопрос.

— Посол халифа рассмотрел вашу книгу, — решительно начал Сулейман, — и его восхитило искусство переписчика. Если у вас нет мастеров по изготовлению бумаги, мы пришлем подробные наставления. Мы тоже не знали этого искусства, пока нас не научили пленные из одной далекой империи, которых мы захватили в сражении много лет назад.

Сулейман не подобрал для «бумаги» другого латинского слова, кроме papyrium, папируса, уже известного Бонифацию, хотя тот предпочитал пергамент. К тому времени, когда перевод дошел до ушей Шефа, «бумага» превратилась в «пергамент», что не было ни новым, ни интересным.

— Вежливо поблагодари и спроси, что привело их сюда.

Все его советники, англичане и норманны, христиане и люди Пути, внимательно выслушали длинный рассказ о нападениях на острова, о греческом флоте и франкских солдатах, о железных людях и жидком огне. Когда Сулейман упомянул о последнем, Шеф снова вмешался и спросил, видел ли его кто-нибудь из послов собственными глазами. Ряды разомкнулись и пропустили вперед юношу с таким же смуглым орлиным лицом, как у его хозяина. Но Шеф отметил и выражение самодовольного превосходства, скрыть которое у молодого посла недоставало такта.

Юноша неторопливо поведал свою историю.

— У тебя очень зоркие глаза, — сделал вывод Шеф.

Муатья покосился на Гханью, увидел его кивок и не спеша извлек подзорную трубу.

— Мой наставник Ибн-Фирнас, — сказал он, — самый мудрый человек в мире. Сначала он научился исправлять слабость своего зрения, используя стекла особой формы. Потом, в один прекрасный день, следуя его указаниям и воле Аллаха, я открыл, что два стекла делают далекое близким.

Он направил длинную, с кожаным корпусом трубу на открытое окно, повозился, испытывая всегдашние трудности с фокусировкой.

— Там, — наконец сообщил он, — девушка с непокрытым лицом склонилась над колодцем, набирает в ведро воду. Она очень красивая, подошла бы для гарема халифа; ее руки обнажены. На шейной цепочке у нее висит… висит серебряный фаллос, клянусь Аллахом!

Юноша расхохотался, а его начальник неодобрительно нахмурился: мудрее не высмеивать дикарей, даже если их женщины не имеют стыда.

Шеф вопросительно посмотрел на Гханью, дождался согласного кивка и забрал странный предмет у юноши, не обращая внимания на его недовольство. Он осмотрел широкий конец трубы, взял со стола тряпку и аккуратно протер стекло, пытаясь на ощупь определить его форму. Сделал то же самое с узким концом. Ему и прежде доводилось замечать, глядя через толстое зеленое стекло — в его стране это был лучший материал для окон, который могли позволить себе лишь самые богатые, — как искажаются очертания предметов. Значит, такое искажение может быть не только помехой, но и подспорьем.

— Спроси его, почему один конец должен быть у́же, чем другой.

Тарабарщина переводчиков. Ответ: он не знает.

— На широком конце стекло выпуклое. А если оно будет вогнутым?

Снова тарабарщина — и тот же ответ.

— Что произойдет, если трубу сделать короче или длиннее?

На этот раз ответ был откровенно сердитым, еврейский переводчик сократил его, явно из дипломатических соображений.

— Он говорит: достаточно того, что труба работает, — последовал отредактированный перевод Бонифация.

Наконец Шеф приставил трубу к глазу, посмотрел туда же, куда смотрел юный араб.

— Да, — подтвердил он, — это Алфвин, дочь конюха Эдгара.

Шеф перевернул трубу, как это раньше делал Мамун, посмотрел через ее широкий торец, вызвав нетерпеливое хмыканье араба, и протянул ему трубу без лишних слов.

— Что ж, — заключил он, — кое-что они знают, но, видимо, не испытывают сильного желания узнать побольше. Действительно, люди Книги делают только то, что велел им наставник. Торвин, ты знаешь, как я к этому отношусь. — Шеф оглядел своих советников, зная, что ничего из сказанного им Сулейман и другие гости без перевода на латынь не поймут. — Есть ли у нас какая-нибудь серьезная причина вступать с ними в союз? Сдается, мы им нужны больше, чем они нам.

Разговор пошел не так, как нужно, осознал Гханья. Он не придал значения книгам варваров. А те заметили — по крайней мере, король заметил, — что Муатья глуп, несмотря на всю мудрость его учителя. Вот момент, от которого зависит результат всей миссии. Гханья зловеще зашипел Муатье и Сулейману:

— Дураки, расскажите им, чем славится Кордова. Муатья, поведай про своего учителя что-нибудь, что заинтересует короля. И хватит детских фокусов! Он, может, и дикарь, но побрякушками его не обманешь!

Они замялись. Первым нашелся Сулейман.

— Ты ведь христианский священник? — обратился он к отцу Бонифацию. — Но служишь королю, который не разделяет твою веру? Так скажи господину, что я в таком же положении. Переведи ему: для людей вроде моего повелителя и твоего мудрее держаться вместе. Люди мы Книги или нет — а я считаю, что здешние книги отличаются от моей Торы, твоей Библии и Корана моего господина, — мы все праведны. Праведны оттого, что не заставляем других принять нашу религию. Греки сжигают или ослепляют тех, кто не признает их вероучения до последней буквы и запятой. Франки говорят друг другу: «Нехристь не прав, а христиане правы». Они не чтут других книг, кроме Библии, которую трактуют по своему разумению. Святой отец, прошу, добавь собственные убедительные слова к тому, что я сказал! Ведь мы пострадаем первыми, коли дело примет дурной оборот. Мне припомнят распятие Христа, а в чем обвинят тебя — в вероотступничестве?

Шеф выслушал от Бонифация скорее пересказ, чем перевод страстного обращения Сулеймана. Он заметил озабоченность на лице еврея. На его собственном лице ничего не отразилось.

Муатья успел собраться с мыслями, но на ум приходили только бесчисленные добродетели учителя — добродетели в арабском понимании. Ибн-Фирнас сделал машину для отсчета музыкальных тактов, и теперь музыканты могут вступать со своей партией вовремя. На всю Кордову прославилась стеклянная крыша, которую он соорудил над своим фонтаном. Он научился варить стекло из золы. Его поэмы — Муатья уже хватался за соломинку — знамениты во всем мире.

Шеф оглядел советников, собираясь закончить аудиенцию. Гханья бросал злобные взгляды на бормочущего Муатью, потрясенного полным отсутствием интереса к его рассказу.

— Не хочет ли одноглазый король услышать одну из баллад моего наставника? — предложил он. — Или одну из баллад о моем наставнике?

Услышав перевод, Шеф фыркнул, встал и мрачно посмотрел Гханье в глаза. Уже набрав в грудь воздуха, чтобы прервать исполнение, Шеф услышал спокойный бас Бонифация, заглушивший арабскую декламацию юного Муатьи.

— Постой, государь, это может быть любопытно. Он собирается спеть балладу о том, как его наставник летал. Спрыгнул с самой высокой башни в Кордове и, похоже, остался жив.

Шеф очень подозрительно посмотрел на юношу.

— Спроси, какие перья тот использовал.

Вопрос, ответ, перевод:

— Он говорит, никаких перьев. Только глупцы думают, что люди могут летать как птицы. Они должны летать как люди.

— И как же?

— Наставник запретил рассказывать. Юнец говорит: если хочешь узнать, приезжай в Кордову и сам увидишь.

Через несколько часов, после закрытого заседания королевского совета и долгого совместного пира, Шеф едва добрался до кровати. Пир обернулся настоящей мукой. Гости расспрашивали о каждом поставленном перед ними блюде, отказались от свинины, ветчины, колбасы, виноградного вина, медовухи, пива, сидра и даже от «огненного вина», которое научился перегонять Удд; с подозрением понюхали и отвергли. В результате они ни к чему не прикоснулись, кроме хлеба и воды. Шеф испугался за их здоровье. В его краях пить сырую воду было опасно, на это отваживались немногие. Смельчаки слишком часто умирали от болей в животе и скоротечной дизентерии.

Совещание прошло ненамного лучше. Шеф все время чувствовал, что им пытаются манипулировать, оказывают на него давление. Удивило единодушие, с каким советники настаивали на его отъезде. Раньше они беспокоились о том, чтобы удержать его от необдуманных экспедиций. А теперь — хотя все было сделано очень осторожно — словно стремились избавиться от него. Другой, более интересующийся политикой, заподозрил бы заговор и мятеж.

Первым начал Бранд.

— Внутреннее море, — пробурчал он. — Туда ходили раньше. Ты, наверно, не знаешь, но Рагнарссоны, — назвав фамилию, он сплюнул в огонь, — попробовали туда добраться задолго до тебя. Лет пятнадцать назад, когда еще был жив их отец. Ушли с сотней кораблей и пропали на два года. Тогда их еще было пятеро…

— Пятеро? — переспросил Шеф.

Он знал только четверых.

— Да. Сигурд, Ивар, Хальвдан, Убби и их старший брат Бьорн по прозвищу Железный Бок. Он мне нравился, — продолжал Бранд. — Не такой сумасшедший, как остальные. Его убил шальной камень при осаде Парижа.

В общем, дело такое: Рагнарссоны там побывали и вернулись через два года, когда все уже считали их погибшими. Потеряли больше половины флота и две трети воинов. Но клянусь миром Хель, они вернулись богатыми! С этого началось их могущество. Они построили Бретраборг на добытые деньги. Во Внутреннем море есть чем разжиться. Золота больше нигде не найдешь.

— Золото нам не нужно, у нас достаточно серебра, — возразил Шеф.

Но тут вступил Хунд, упирая на возможность получить новые знания. «Новая наука о зрении, например. А как насчет летающего человека? Нам ничего не рассказывают, но сам факт, что мы узнали об этом случайно, когда проболтался глупый поэт, означает: там действительно что-то такое есть. То, чего нам даже не вообразить. А ведь это самая полезная разновидность новых знаний». Хунд добавил, что он подробно расспросил еврея-переводчика. По-видимому, в Кордове есть лекари, которые вскрывают тела своих пациентов. К этому приему даже Ингульф, учитель Хунда, прибегал лишь дюжину раз в жизни, а сам Хунд и того меньше. А еще Сулейман сказал, что там есть искусники, которые умеют вскрывать череп и делать операцию на мозге. «Мы обязаны отправиться на юг, — заявил Хунд. — Эго наш долг перед Идун, богиней врачевания».

Торвин говорил мало, но тоже выразил желание отправиться в морской поход.

— Кто будет управлять Домом Мудрости вместо тебя? — спросил Шеф.

— Фарман, — сразу ответил Торвин.

Странный выбор, ведь Фарман не разделял интереса Торвина к кузнечному ремеслу. Этот человек весь вечер сверлил Шефа мрачным взглядом, будто заклиная уехать.

Шеф ввалился в спальню, отпустил слуг, стянул с себя королевские одежды и бросил их в угол; завернувшись в одеяло, попытался заснуть. Даже на перине, сменившей доски и солому, на которых Шеф спал большую часть жизни, сон долго не шел. А потом началось.

Во сне он смотрел на карту. Но это была настоящая карта, резко отличающаяся от той, которую он собственноручно повесил на стену в своем просторном кабинете. И еще больше отличающаяся от других, которые он собирал по всему христианскому миру. На большинстве христианских карт мир изображают в виде буквы Т, ножкой служит неизведанная земля Африка, а равные по размеру Европа и Азия образуют верхнюю перекладину. Осью мира, его центральной точкой, неизменно оказывается Иерусалим.

Собственная карта Шефа была подробно прорисована на севере и западе, быстро расплываясь белыми пятнами в неизвестности юга и востока; он отказался наносить там детали, не подтвержденные надежными источниками. Во сне карта не была похожа ни на христианские, ни на его собственную. Но Шеф интуитивно почувствовал, что она верна. Слишком изрезанная, богатая незнакомыми очертаниями и полная излишних подробностей, чтобы быть игрой воображения.

Страны на карте были обозначены разными цветами. Сначала Шеф увидел свои владения: Британию, Данию, Норвегию, Швецию и алые острова. Рядом с ними начали окрашиваться в синее другие земли. Вот посинели владения франков напротив Британии, потом вся Центральная Европа, германские княжества, а теперь синяя волна затопила сапог Италии. Империя Шарлеманя. Ныне снова объединенная благодаря Святому Копью, попавшему в руки истинного наследника Карла Великого, хотя и не наследника по крови. В руки Бруно Германского, нового императора.

Шеф вздрогнул, услышав хладнокровный голос, слишком хорошо ему знакомый.

— Спокойнее, — произнес тот. — Это не видение мира Хель. Ни змея, ни Локи не будет. Просто смотри на карту. Видишь, у тебя только в одном месте на суше есть граница с империей, внизу полуострова Ютландия. Ты укрепил границу от Дитмарша до Балтийского моря, вдоль древней Даневирке, датской линии укреплений, которые построил король Гудфрид. Но у Бруно границ много. На востоке… — (И Шеф увидел, что синее пропадает в почти бесцветной дымке, окрасившейся зеленым.) — Страна степей и лесов. В любой момент оттуда могут нагрянуть огромные армии. Но они исчезают так же внезапно, как появляются. Они не слишком беспокоят Бруно. На юго-востоке… — (Вдруг появился золотистый язык, протянувшись от вершины итальянского сапога в глубину Азии.) — Греки. Их столица Константинополь, а Бранд ее называет Миклагард, Великий Город. Ныне они не так богаты, как арабы. Зато истинные наследники римлян и римской цивилизации. Греков Бруно тоже не боится, хотя у него есть на них планы. Он хочет включить их в цивилизацию всех христиан, сочетающую культуру и коварство греков с энергичностью и жестокостью немцев. Перед таким союзом дрогнут даже степные воины. А теперь смотри на серебро.

И серебро появилось, словно раскатанный ковер пересек карту, охватывая земли, которые Шеф и представить себе не мог, далеко на восток от Византии и в самой глубине Африки.

— Земли Дар-аль-Ислама, дома покорных воле Аллаха, — проговорил холодный голос. — Нет бога, кроме Аллаха, и неудивительно, что ненависть сильнее всего между теми, кто одинаково верит в Единого Бога. Может быть, в одного и того же Бога. Но ни одна из сторон этого не признает. А теперь посмотри на земли Дар-аль-Харба, дома Войны. — (Между серебром и синевой появилась сверкающая линия и пролегла через горы Северной Испании.) — Разбойничьи герцогства, теперь они усилились благодаря ордену Копья, ордену воинственных монахов.

И отсверк перешел на юг Франции.

— Разбойничьи гнезда мусульман, — пояснил голос. — Ныне им угрожает воспрянувшая империя.

Сияние охватило Сицилию, Мальту, Сардинию, Мальорку и другие Балеарские острова.

— Это ключ, — сказал голос. — Острова контролируют Внутреннее море.

Шеф видел, что постепенно серебряное везде превращается в синее. Словно ножницами обкорнали края арабской Испании.

Объединить синее и золотое, подумал Шеф. Обрезать серебряное, превратить его в синее. Тогда это будет самый крупный союз государств в мире.

В поле зрения вернулась красная полоска, прочерченная на одном из углов империи. Его земли простираются от острова Сцилла до мыса Нордкап. Но они не шире карандашной линии.

— А вот где ось. — Голос доносился теперь издалека, словно его источник уже уходил.

На христианских картах всегда изображали Иерусалим в качестве центра земли, оси мира, точки предназначения. Шеф увидел, как центральная точка засияла, выделилась на фоне бледнеющих красок его сна, словно придвинулась к нему. Точка в самом центре Внутреннего моря уравновешивающая север и юг, восток и запад. Но он не знал, что это.

Его мысль метнулась вслед удаляющемуся наставнику, взывая:

— Где? Где?

И голос донесся из холодного и враждебного далека:

— В Риме. Иди в Рим, сын мой. Там ты обретешь мир…

Шеф проснулся с таким содроганием и конвульсиями всех мышц, что деревянная рама кровати затрещала и заспанные стражники вбежали из коридора. «Он хочет, чтобы я шел в Рим, — подумал Шеф. — Это был Риг. Он сказал „сын мой“. При таком отце это не сулит ничего, кроме беды».