Илья и черная вдова

Галина Чередий, 2023

Женщина, что поставила крест на себе из-за злых языков и походя растоптанных чувств. Мужчина, жестоко раненный и телом, и душой и преданный, но не ведающий, что случайно предал и сам. Одна мимолетная близость давно. Жизнь сведет их снова. Вот только для чего? В книге присутствует нецензурная брань!

Глава 2

Те самые лихие девяностые (пять лет спустя)

— Табак! Все, хорош, вылезай из воды! — крикнул я своему здоровяку алабаю, что не столько помогал рабочей выжловке собирать подбитых уток в камышах, сколько просто наводил суету и буянил от радости, поднимая тучи грязных брызг.

Махорка тем временем с деловым видом вылезла на берег с последней добытой тушкой в зубах и отряхнулась. Дурачина Табак подскочил к ней в три здоровенных прыжка, пытаясь, как обычно, втянуть в игру, но умница пойнтерша подняла хвост жесткой палкой вверх и задрала справа губу, предупреждающе зарычав, не разжимая зубов с птицей. У нее не забалуешь, так-то добрая и игривая, но на работе никаких вам шалостей.

Возмущенно скульнув, молодой балбес, что уже и сейчас был выше ее в холке сантиметров на пятнадцать и на столько же кэгэ тяжелей, припал на передние лапы и опустил на те лобастую башку, демонстрируя покорность. Махорка, удовольствовавшись этой воспитательной мерой, задрала голову с ношей повыше и потрусила ко мне. Исполнительно бросила тушку мне на правый берец и села, преданно уставившись в мои глаза своими желто-коричневыми.

— Умница моя! — погладил я ее. — Ты не сердись на него, он же у нас молодой совсем дурачок, да и не охотник вовсе. Зато охранник хоть куда.

Конечно, брать на охоту алабая не имело смысла, да и неправильно. Но и бросать кипящего энергией молодого кобеля одного в вольере на пару дней мне казалось жестоким. К тому же Табак очень быстро уловил правила этой, само собой, на его взгляд игры — пока в схроне засаду на уток устраиваем и сама стрельба, он у УАЗИКа сидит смирно тише воды, ниже травы. А вот когда уже Махорка собирать дичь начинает, тут уж ему можно поскакать и повеселиться вволю. И, кстати, он на лету ловил, и на его счету тоже была пара найденных подранков. Это для меня святое дело на охоте — покалеченную живность за собой не оставлять. Подбил — так ищи до последнего, не ленись и не оставляй на медленную и жестокую смерть.

— Так, ребята, давайте уже о траву оботритесь, и выдвигаемся, — приказал я. — Домой пора, нагулялись вволю, и дичью заняться надо, чтобы не пропала зазря.

Собаки послушно сорвались с места и понеслись подальше от берега в высокую, уже пошедшую к осени в желтизну траву и принялись там возиться, валяя друг друга и выпуская последний пар. Ничего, в этом году мы только второй раз выезжаем, а ближе к холодам каждые выходные станем, не будут засиживаться.

По дороге домой встретил лесника нашего, Петьку Соломонова.

— Чё-как? Не пустой? — спросил он, не вылезая из своей «Нивы».

— Нет, с добычей. Проверять-считать будешь?

— Да иди ты! — махнул он на меня досадливо рукой. — Тебя я еще не проверял. Скажи лучше — не слышал кого сильно палящего неподалеку? А то на днях какая-то сволота свинью с семью поросятами постреляла. И главное, паскуды такие, у всех только ляжки задние срезали, а остальное кинули.

Вот ведь гнусь какая! Знаю я, что многие охоту в наше время атавизмом и даже зверством считают, но, по мне, мужик, который ни разу в жизни сам, своими руками мясо не добыл, вроде как и не пожил нормально. Но одно дело — добрая охота, по всем правилам и без лишнего вреда природе, а совсем другое — вот такое скотство. Какой же мразью надо быть, чтобы мать с молодняком побить, да еще, считай, для баловства, только куски повыхватывать. Да ни один зверь так никогда не поступит!

— Нет, не слыхал ничего, один я в округе вроде шумел. Тебе, может, с облавой на этих тварей помочь? Ты скажи, я пойду, и мужиков еще поднимем. За такое руки по локоть поотрубать надо у*бкам.

— Эх, толку-то от облавы той, Илюха, — махнул снова рукой Петька, уныло скривившись. — Ну поймал я одних на той неделе, лосиху беременную застрелили. Ну и чё? Они мне в рожу корочками эсбэшными и депутатскими ткнули, на хер послали и дальше разделывать ее стали. Сказали, еще рот раскрою, и самого завалят и скажут — типа, несчастный случай на охоте, и ни хрена им не будет. И чё я им сделаю? Развелось их, господ новых, чинуш да бандюков вперемешку. Постоял, обтекая, и дальше поехал.

— По закону с такими ничего не добьешься, — вынужден был согласиться я и не продолжил, хоть на языке и вертелось, что с такими надо не по закону, которым они подтираются, а по справедливости. Но не болтать вслух на всех углах, а делать надо молча, да так, чтобы концов не нашлось потом.

Уже на подъезде к поселку, километрах в десяти, ожил мой телефон. Надо же, а я его кинул в бардачок да и забыл, как выехал, думал, сел давно, а он жив. Потянулся, нашарил, только и успел увидеть на экране «Гром», и этот гад сдох. Телефон в смысле.

— Твою же налево! — ругнулся и прибавил газу.

Сто процентов, Никитос или сам ко мне решил нагрянуть, или вместе с мужиками еще. Пиво-баня-водка, посиделки, короче, а я сам не дома, еще и телефон сдох. Он со своими и так не частыми, раз в полгода где-то, наездами оставался почти единственным моим нормальным кругом общения до последнего времени. Ну за исключением здрасти-досвидания с соседями. Одичал я практически за эти пять лет, но не тяготило это ничуть. Наоборот, хоть и рад был ему и бывшим сослуживцам, но все равно каждый раз потом внутри ныло, и спать опять не мог, километры десятками вышагивал по лесу, выгоняя это из себя. Вот, правда, с месяца четыре как ко мне молодежь ездить стала, Антон с Лизаветой. Те самые, что сюрпризом на пасеку ко мне вылезли избитые и в драку лезть готовые друг за друга. Хорошие такие и влюбленные, видно, до полного одурения. Я это в них еще тогда, в мае засек, хоть Лизка-оса и фыркала и нос задирала все, вся из себя вольная птица. Балбеска, ну чисто как Табак мой. А сейчас приезжают, она поутихшая, к Антохе льнет, смотрит уже совсем по-другому. Не бритвой будто от себя всех отхреначивает, а просто, по-нормальному уже. Оттаяла девка-то. У меня от них тоже сердце щемит, но по-другому, не расшатывает, не бередит. Они мне о моих хороших моментах напоминают, о том, что было до всего дерьма в жизни.

Вошел в дом, поставил телефон на зарядку, сам в душ и, только когда вышел, запустил его и хотел набрать Громова, но он опередил меня.

— Горе, да где тебя носит? — как-то очень хрипло против обычного спросил он. Заболел, что ли, или опять вчера гулеванил до синевы и песни горланил? Он это дело любит.

— Да я в лесу был, вот только прибыл домой. У тебя срочное что? Подтянуться хочешь?

— Несчастье у нас, Илюха. Командир наш помер. Сегодня в два хоронят.

— Петрович? Помер? — дошло до меня не сразу.

Понятное дело, что своих уже похоронено немало. Больше, конечно, пока служили, но было достаточно и после, на гражданке. Кто спился, кто разбился, кто руки на себя наложил, а кого и в бандитских разборках постреляли или посадили за то, что они кого порешили. Мало кого из нас, обожженных войной, жизнь-то обычная принимала. Не вливались в нее, все вышвыривало, выдавливало, как земля плодородная из себя камни наверх обычно исторгает. Единицы смогли устроиться достойно, семьи удачно создать, зажить по-людски, спокойно. И наш Петрович был одним из таких везунчиков. Женился сразу же после отставки, дочь растил, в бизнес подался, да так подфартило ему, что прямо зажиточным он у нас стал. Короче, хорошо ведь все у него было.

— Случилось что? — я даже почти не спрашивал, сразу предполагая дерьмо.

— Да такое случилось, Илюха… короче, давай не по телефону. Подтянешься?

— Само собой.

Я постоял, тупо пялясь в стену. Как так-то?

Собак загнал в вольеры, дичь всю из машины вытащил и, все еще пришибленный на всю голову, пошел стучать к соседке.

— На! — забыв и поздороваться, сунул я ей связку битой птицы.

— Ой, дядя Илья, куда столько-то! — изумилась Маринка.

Я ей всегда после охоты, рыбалки подкидывал чег. И как мед качал — тоже. Она, бедолага, одна троих детей поднимает, муж-дебил спился да угробился зимой на тракторе, на лед заехав и провалившись.

— Бери, у меня пропадет все равно. Уезжаю.

— Спасибо, дядя Илья! Мне за собаками присмотреть?

— Если задержусь. Мало ли, — буркнул и повернулся уходить.

— Случилось что, Илья Иванович?

— Случилось, Мариш. Хоронить еду человека, которому жизнью обязан.

Женщина охнула мне вслед и тихо запричитала.

Я глянул разок на себя в зеркало. Опять парадная форма. Опять похороны. Пять последних лет каждый раз единственный повод увидеть себя почти прежним — это чья-то смерть. Погано-то как. А ведь я почти убедил себя, что у меня тоже жизнь наладилась. А оно вон как.

Пока добрался до города, уже настало время ехать непосредственно на кладбище. Громова и остальных мужиков увидел уже у могилы, над которой какой-то высокий чин с грудью в орденах толкал пафосную речь о том, каким был наш Петрович. Самому лет тридцать пять едва ли, по роже холеной видно — если порох он и нюхал, то издалека или на учебных стрельбах, а хрен он там служил с командиром когда-то и знал его хоть немного близко. Классическая такая крыса штабная, зато говорить вон красиво на похоронах уже наблатыкался. Встал просто пока с мужиками плечом к плечу, не время руки жать, и обвел взглядом остальных скорбящих. Напротив у самого гроба две женщины в черном и девочка, лет шесть, дочка командира, похоже. Что-то общее в чертах улавливается. Зачем было ребенк-то сюд тащить? Глазенки вон перепуганные, ресницы белесые слиплись, губешки дрожат. Жмется к боку одной из женщин, видать, она и есть вдова, но за руку крепко держит вторую. Тоже родня какая?

Я посмотрел в лицо первой женщине. Бледная, без косметики, темные волосы едва видны из-под черной косынки. Красивая, но какая-то изможденная, что ли, или перепуганная. Оно и понятно, за Петровичем как за каменной стеной небось была, а теперь все сама. Нарвался на ее пристальный взгляд, и что-то вдруг екнуло внутри. Да не просто екнуло, а как будто встряхнул меня кто, как сосуд с водой пустотелый, и та от этого вся заколыхалась, перемешиваясь и стремительно разогреваясь. Это она из-за шрамов? Или мы знакомы? Точно видел ее, такие глаза вряд ли забудешь. Зеленые-зеленые, а вокруг радужки кольцо цвета ореха. И смотрит ведь так, будто готова через могилу перепрыгнуть и вцепиться, а глаза при этом сухие совершенно, хоть и красные, безумно усталые. Где и когда мы встречались?

Меня аж вдоль хребта изморозью пробрало, и я прямо-таки заставил себя перевести взгляд на лицо второй женщины. Высокая, ярко-рыжая, тонкокостная, но все при ней, вон платьем черным обтянуло-подчеркнуло все добро бабское такое знатное, а еще и заметно округлившийся животик, что, однако, нисколько красоты ее не умалял. Моя Ритка тоже беременная ходила — глаз не отвести до последнего. Не портило ее, красоты и капли не сжирало, хоть старушки и болтали — мол, когда женщина девочку вынашивает, та ее красоту себе отбирает. У нас так не было. У нас…

Тряхнул головой, изгоняя прошлое, и снова уставился на беременную красавицу. И вот она-то рыдает в голос, и прямо трясет всю, бедолагу… Может, это она вдова тогда? Это что же, Петрович у нас вторым ребенком обзавестись мог, да не успел? Что же ты, судьба, сука-то такая к нам?

Командир меня тогда, пять лет назад на свадьбу приглашал, само собой, как и всех наших мужиков, но я сослался на занятость. Ага, бухал чутка после санатория, никак не отлучиться было. Не готов был в люди выходить и на роже своей изуродованной ловить взгляды. Ведь и сейчас пялятся, а тогда тем более. Кто с сочувствием, кто с отвращением.

А потом мы пересекались в ресторанах на посиделках разве что, так что в лицо супругу я его ни разу и не видел, а он сам не имел привычки некоторых мужиков чуть что фотками своих из бумажника тыкать при встрече. Он в этом смысле своеобразный мужик был. Семья — она там, дома осталась, а мужик за его пределами орел и свободный молодец. Подкалывали меня, бывало, за неприятие этого… Не вспоминать!

Глаза мои будто гравитацией какой опять к первой женщине притянулись, а она на меня все это время смотрела, и не думая оторваться. Бледные ее, обветренные будто, губы шевельнулись.

«Помоги», — прочитал я по ним так четко, словно она мне в ухо шепнула.

Чего? Моргнул, недоумевая, и, нахмурившись, уставился уже вопросительно. Как раз штабной речь закончил и грянул оркестр. А странная незнакомка осторожным, бесконечно заботливым движением прикрыла ухо льнущей к ней малышке и повторила, не разрывая нашего визуального контакта:

«Помоги нам, пожалуйста».

И вот тут я окинул быстрым, уже совсем иным взглядом всю картину. Девочку, что отчаянно жмется к ней, тогда как беременную не она сама держит за руку, а та за нее уцепилась. И то, что, содрогаясь в рыданиях и то и дело вытирая глаза, незнакомка номер два украдкой кидает очень острые, совсем не рассредоточенные горем взгляды в нашу сторону, будто оценивая степень опасности. И то, что за спинами женщин стоит человек семь мордоворотов в костюмах, мало того, что создавая из себя некий живой заслон между ними и остальными скорбящими, так еще и большинство сосредоточили свое основное нависание именно над попросившей о помощи и девочкой. Так, как если бы не только охраняют от всего извне, но и готовы пресечь попытку к бегству.

Что, на хрен, тут происходит-то?