Панацея. Художник должен быть голодным три раза в день

Владимир Черногорский

Сборник рассказов. Многие были номинированы на различные литературные конкурсы. Чтение – лучшее лекарство от хандры. Надеюсь, сумею вас в этом убедить.

Неприкаянные

Еще один охотничий день подходил к концу. Вернее, самая интригующая фаза спряталась за верхушки худосочного мелятника, и мне не оставалось ничего интереснее, нежели попытаться найти дорогу обратно, в деревню. Место было новое, неисхоженное и вскорости я окончательно заплутал. Молодой березняк сменился густым хвойным урочищем, которое, как подсказывала интуиция, служило последней преградой на пути к накрытому бабулькой столу и нагретой лежанкой под лоскутным одеялом. Шестое чувство плохая замена армейскому компасу, но верный спутник оставался висеть в избе после вчерашней экспедиции к богатой дичью старице. Воспоминания об удачной охоте на стремительных бекасов слегка приободрили. Прибавил шаг: «Если не кружить, куда-нибудь да выйду».

А «выйти» хотелось. Последние лет десять вышагал в состоянии близком к паритетному — между жизнью и смертью, где роль плюс одной голосующей акции выполняла собачка. Быть скомпрометированным женщинами не представлялось возможным по двум причинам. Во-первых, исчерпались фантазии. Размышления о второй оптимизма не добавляли. Дети выросли и отдалились. В итоге пуповина, связывающая с реальностью, оборвалась, незаметно, когда и при каких обстоятельствах уже не столь важно.

Минут через двадцать отчетливо потянуло дымком, привиделись желтоватые всполохи. «Костер. Недурно».

Приближаясь к чужому огоньку, испытываешь ту же неловкость, что и входя без спросу в незнакомый дом. Я громко кашлянул и без всякой надобности позвал легавую, чем вызвал ее немалое удивление (она и сама боялась отойти далее, чем на пару шагов от левой ботфорты).

— Подходи, неча церемониться, — позвал хозяин.

Поблагодарил, присел, огляделся. Напротив, привалившись к пеньку, расположился мужичек неопределенного возраста, в поношенной шинельке и фуражке то ли офицерской, то ли железнодорожной — впотьмах не разберешь. В ногах лежал вещмешок, а более ничего не наблюдалось.

— Городской, — скорее не спросил, а констатировал мой нежданный спаситель.

— От того и заблудился, — подтвердил я, — далеко до деревни?

— Это, смотря до какой. Деревни-то разные бывают…

— Васютино.

— Эк, хватил. Васютино, мил человек, осталось у тебя за спиной. Верст пятнадцать, с гаком.

«Мать честная! Верно в противоположную сторону ломанулся. Дело принимает оборот кислый — до рассвета из леса не выбраться».

— И думать нечего, — угадал ход моих мыслей незнакомец, — Тут гнилое болото недалече. Сгинешь, не приведи Господь.

— А поблизости жилья нет?

— Хутор. Заброшенный. Не советую. Слава о нем дурная…

Ничего не поделаешь, придется ночевать под елями. Хорошо, не в одиночестве.

Охотник человек запасливый, к невзгодам привычный. Достал я заветную фляжку, конфетку-сосульку, собачке — сухарь.

— Расскажите о хуторе. Что за история такая?

Небольшая нодья не столько согревала, сколько успокаивала. Однако ночка выдалась теплая, и перспектива замерзнуть нам не грозила.

— Сказывали, давно это было. Хутор — этот — выстроил солдат один. «Отставной козы барабанщик» себя называл. Он с юности ушел воевать, да так и бросало его по свету, до той поры, пока все войны не закончились. Людям радость, а ему — горе. Мыкается по городам и весям, никуда приткнуться не может. Ведь кроме как стрелять-воевать и делать ничего не умеет. А кушать-то надо. И бабу — тоже. Прежде ему любая улыбалась, а нынче носы воротят — голодранец. Были б родители живы, дело другое. Да померли они, не дождались. Избу родственнички захапали. Остался солдатик один, как перст в целом мире: ни жены, ни детей, нет ни кола ни двора. Всего имущества форма да ружье со службы прихваченное. Бродил, бродил, словно леший, да и осел в наших краях. Что ему здесь приглянулось, про то неизвестно. Может, устал просто. Вырыл землянку, наподобие окопа, так и зажил. Хозяйства особого не обустроил, потому не было у него крестьянской жаднинки, одна лишь сноровка. Гостей не привечал — интересы, мол, разные. Солдатик-то многое на своем веку повидал, а деревенские кроме уездного фельдшера образованных людей и не встречали. Из живности обретался вокруг землянки волк, служивый его щенком приручил. Хитрющая бестия. Все о людях знал, оттого в капканы не попадался и флажки обходил. Кличку точно не припомню. Серый, наверное.

Так вдвоем и коротали. Хотя нет, постой, была у солдатика одна забава — играл в войну. Один за себя и неприятеля. И тогда доносились до деревни выстрелы. Грибники и прочий люд, кому доводилось очутиться поблизости, различали крики, команды, даже стоны. Палили, правда, редко. Заряды вояка берег, все больше врукопашную. Как ему — одному — это удавалось, ума не приложу. После боя затишье длилось, бывало, с месяц, а то и три-четыре. Раны, видать, зализывал. А Серый, знать, помогал…

Мужичек неторопливо свернул цигарку.

История разбередила во мне жгучее любопытство и желание засветло навестить мистический хутор.

— И не думай, — опять «проинтуичил» собеседник, — Уж столько лет минуло, а молва идет, что Хозяин али дух его по сей день в землянке обитает, Серый — стережет. Не ровен час под выстрел угодишь, а то — волк загрызет. Нет, не советую…

Коньяк ли подействовал, шум ли ветра в кронах убаюкал, но когда я очнулся мужика и след простыл. Костер, умелой рукой настроенный, догорал ровно, с пониманием. Лопоухая спутница, свернувшись клубком, дремала возле рюкзака. Насторожился: «Всяко бывает…» Осмотрелся — ничего не пропало. На примятой траве лежал оброненный? кисет…