Панацея. Художник должен быть голодным три раза в день

Владимир Черногорский

Сборник рассказов. Многие были номинированы на различные литературные конкурсы. Чтение – лучшее лекарство от хандры. Надеюсь, сумею вас в этом убедить.

Ну что сказать, мой милый друг

Ну что сказать, мой милый друг,

Прокисших мыслей вороша,

А вдруг порочный разорвется круг

Кометой вырвется душа…

«кометой вырвется душа, — Василий задумчиво грыз карандаш, подбирая рифму, — смысл потом. Душа, хороша, ша…»

Ветер давно стих и прогретая за день крыша приятно ласкала все, до чего могла дотянуться. Обитатели скворечника (пара линялых белок) угомонились и готовились отойти ко сну. Вернее, бельчиха мирно посапывала на старом носовом платке, а сам белк дымил трубкой на крылечке и, молча, внимал Васькиному творчеству.

«…душа… карандаша, туша,… — кот запрокинул голову, словно искал подсказку на ночном небосклоне, — не спеша…»

— А позвольте поинтересоваться, о чем будет стих? — не выдержал белк, — страсть, как люблю обо мне.

— Не знаю, не знаю, — бросил Василий через плечо, — может о несчастной любви, может — наоборот. Как выйдет… Стих не трактор — по дороге не ездит. «…круг, вокруг, досуг…». Рифма — птица вольная. Ее полет непредсказуем, как женские обмороки… «…круг, физрук, политрук, недосуг…». А вы, отчего спать не ложитесь?

— Вы женаты?

— Бог миловал.

— Зачем тогда спрашиваете?

— Ну, мало ли… «…многорук, близорук, бурундук…» Нет. Все не то, — Василий снял пенсне и потер переносицу, — Странная вещь творчество: стоит почкам набухнуть, еще только-только травка зазеленеет, а душа уже томиться и руки чешутся. Невысказанные чувства распирают и рвутся наружу. Вот только предмета вдохновения не хватает, попрятались куда-то. Не поверите: когда не надо, под каждым кустом маячат, мяучат…

— а потом — заучат, — вставил белк.

— Хм.

Хвосты трубой под звездами маячат

До всполохов зари нам о любви мяучат

А как поддашься — раскулачат

Кто прежде пел, теперь ишачат.

— Во-во, я ей давеча говорю, на хрена тебе столько лощины? Дома повернуться негде. А она: «Запас скворечник не утянет». Ладно бы грызла в меру, а то… — белк махнул рукой, — Скоро и в проем не влезет.

— Не влезет — полбеды, — Василий всегда отличался рассудительностью и убийственным практицизмом, — Вот когда — не вылезет, то уж… — он надул щеки и сделал многозначительное «пфф», — Была у меня одна знакомая — профессорская кошечка. Барышня ничего себе: и умная и образованная. Начитанная — страсть. Такие слова знала, покраснеешь. Мышей не то что не ловила — боялась. «Я, — говорит, — из дома ни ногой. На дворе доберманы и инфлюенция». Через нее в бомжи и подался.

— Н-да, история… — белк пыхнул трубкой.

Дымок расплылся лохматым облаком и повис на ветке березы. Серпатый месяц сочувственно покачал головой — ему тоже было что вспомнить. Совсем скоро его вытеснит полная Луна, и придется шляться по небосклону, от одной одинокой звезды к другой, неприкаянной.

— Коту без дома нехорошо. Не полагается, — белк выбил трубку о черепицу, — Холодает, однако. Пойду сдаваться — авось не проснется… Бывайте.

На краю участков какой-то полуночник включил свет. Не разобравшись, спросонья, заорал петух. Наседки зашикали горлопана и подоткнули откатившихся наследников поглубже в теплые ямки. Тишина дремотой окутала деревню. Изморозь капельками холодного пота застлала крышу и подкралась к поэтическому основанию.

Василий посидел, посидел, да и начал ерзать. Он бросил завистливый взгляд на скворечник: из отверстия слышался невнятный шепоток, и вкусно тянуло домашним.

— Мещане замшелые, — презрительно фыркнул пиит и решительно выхватил из-за уха чернильный огрызок, — Вот вам!

Ну что сказать, мой милый друг,

Прокисших мыслей вороша:

А вдруг порочный разорвется круг,

Кометой вырвется душа…

И шваркнет по паркету сгоряча,

И чувств дремавших всполоша,

На удивленье всем вокруг

Хвостом очертит тот же круг…

И в дом вернется не спеша.

Затем он достал из-за второго уха початый чуингам, размял до мякиша и прилепил листок над входом.

«Нет вдохновения — и не надо. А простатит нам ни к чему. Хорошо, Петрович дачку не пропил. Печка, небось, еще теплая…»