Прачка

Владимир Степанов

Чего только не случается в жизни! Эта повесть о талантливом, многогранном актёре провинциального театра, которому невольно пришлось играть выдуманные роли, чтобы выжить в этой нелёгкой, полной противоречий жизни.

6

Больше всего он боялся её молчания. Она слова ни проронила, как перешагнула его порог, разве что, как-то невежливо, не по-женски поздоровалась. Сейчас он всерьёз почувствовал от неё исходящую угрозу.

«Физически, я думаю, смогу противостоять ей, но не более минуты, ну а дальше-то, что…? Если же она двинется в мою сторону, а сложившаяся ситуация обернётся физическим соприкосновением, то я вскоре окажусь под необъятным телом её, которое явно тяжелее моего в два раза — это факт! И чего дальше ожидать…? А дальше, Аркадий Петрович, ты лепёшка, если она вдруг начнёт тереться о тебя. И хана тебе, артисту, так славно начавшему путь в великое искусство!»

В одуревшую голову после ночной стирки не лез никакой план спасения. Было нестерпимое желание тотчас применить таран — прямо в дверь. Но на пути стояла она! А её таким тараном или насмешишь, или разозлишь. Пауза долгого молчания с обеих сторон затянулась, и Шуйскому ничего не оставалось, как тут же заговорить. Говорить без умолку, нести всякую ересь, но только говорить и говорить…! И он понёс, что только в голову лезло, в эту страшную минуту.

— А распирает-то как, Аграфена Семёновна! Радость, радость необыкновенная грудь так и распирает, так и распирает…! Как чудно устроена Вселенная, и не менее чуден в ней и человек — существо довольно высокого разума, замешанное словно тесто на сложнейших субстанциях, формула которого выведена величайшим и недосягаемым, единственным и совершенным разумом, обладателем миллиардов галактик, собранных воедино, и имя владыки этого галактического бесконечного богатства — Всевышний наш! А как великолепно созданы мы с вами — целовеки! Именно так, Аграфена Семёновна! Ибо он, то бишь человек, способен в этой вечной мерзлоте, где мы с Вами пребываем сейчас, отковырять, нет-нет, не кость, как собака в помойной яме, а дарёные Господом нашим, разум нам и приросшие к нему эмоции! Собаке эмоции не присущи, её эмоции — это кость, обглоданная человеком, и вся радость в ней и только, в кости этой. Для нас же с Вами, присутствующие эти самые эмоции, это торжество радости, в той или иной интерпретации, смысл которых мы выражаем на своих лицах, в движениях своих и в выражениях, обратно как, и горе наше человеческое. Вот Вы стоите, а эмоциональный мускул лица Вашего, прямо скажу Вам — недоразвит! Он синхронен с застылой неподвижностью Вашей, что совершенно мне не понятен застой этих членов Ваших и, даже, тревожит отчасти…? В отличии от Вас, индивидуальность моего характера склонна торжествовать малейшие перемены происходящего…! Вот осмельтесь, да и бросьте свой взгляд в окошко, улыбнитесь, и Вам захочется прыгать, поверьте, Вы, как и я, не лишены их! Эмоции — это тонкое восприятие пробуждающейся природы, которое сейчас наглядно демонстрирует вот этот гигантский блин, то бишь ярило наше небесное! Собственно говоря, я имею ввиду конечно же Солнце наше родимое, мурманское! Вот оно, день за днём — всё выше, выше и выше…! Право, я бы Вам вот сию же минуту, вот на этом самом ме…, — Шуйского прервал громкий сигнал машины и какое-то непонятное и резкое слово, прилетевшее от дверей. Он расслышал только окончание его — «…ткнись!». Аграфена Семёновна одним словом заткнула шумную машину и рот хозяина.

— Как же ж ты зассал мне глазы, прохвост эдакий! — только сейчас, услышал Аркадий Петрович сильный, властный голос «немой» соседки. Первые же слова поразили его тональностью женской речи. То, что она произнесла, никак не укладывалось в его голове, ведь их же произнесла сама женщина! Но это было только начало, теперь настала очередь говорить Аграфене Семёновне. И она заговорила!

— Ща ты у меня заговоришь по-другому! Сюда смотри, а не в окно на блинное ярило своё. В глаза, в глаза мне…! Пудель косматый, кобель длиннолоконный!

— Ну почему же сразу кобель…? — перебил её Шуйский. — Извините, я не привык так, да я и не достоин по воспитанию своему званий таких и, тем более, оскорбл…

— Захлопни губы, морда…! — голос её был угрожающ. Эти слова, хотя и крепко задели самолюбие Шуйского, но команду он исполнил тут же, мгновенно закрыв рот. Не слыханные никогда в его адрес такие оскорбления, коликами заиграли в животе, как при расстройстве желудка, а выпученные, изумлённые глаза, уставились на Семёновну.

— А теперь ответь-ка, милок, вот зачем тебе наперёд я деньги дала, зачем поднесла тебе…, да ещё с огурчиком зелёным? — и она рявкнула так, что Шуйский почувствовал неизбежность тарана, что надо прорваться к дверям и стрелой нестись по коридору в туалет, если успеет. Его удержало от прорыва то, что немолодая уже Семёновна взяла вдруг паузу, чтобы перевести дух и сделала шаг назад. Не двигаясь с места, будто наперёд зная, что замышляет этот заселившейся проходимец, она с новой негодующей силой обрушилась на бледного Аркадия Петровича.

— А знаешь ли ты паршивец кудлатый, что я мужа свого сегодня в своих рейтузах на работу отправила, руду добывати, ковыряти землю благословенну нашу? А сама я не вышла — не в чем, последние сняла…! Он бедный маетси поди, на стуже-то! Да тебе и не поняти, ты с голой жопой не ходил, и откуда ты только взялси? А я то, дура, Аркашенькой тебя ещё вчера звала, лаской наделила, рюмашку налила. Да я в жисть мужа свово, лаской такой не крыла! Я ведь слов слюнявых не люблю, я другим словам обучена…! Ты их щас услышишь, ты у меня щас и глухим и немым станешь враз! Стоять…! Не то на пол положу! — ей вдруг показалось, что Шуйский собрался бежать к дверям. На самом же деле, Аркадия Петровича просто трясло от холода, несмотря на то, что в комнате было довольно жарко. — А теперь докладай мне, ударник коммунистического труда, где мой заказ, который ты вчера божился к семи утра принесть? Я по мягкотелости своей не стала дверь твою ломать, думаю, пусть поспит ещё малость, умаялся за ночь-то, поди! — Семёновна совсем не шутила, глаза её, полные обиды злобно смотрели на молча стоящего Шуйского. Его опущенная голова, белые плечи и руки, плетьми висящие, создали правдивый образ просящего пощады.

— Тебя сразу бить начать, иль оправдание какое нашёл, шельмец эдакий? — низким голосом произнесла Аграфена Семёновна.

Только многолетний опыт игры на сцене, помог Аркадию Петровичу продержаться все эти минуты и остаться ещё не битым. Эти ужасные для него грозные минуты, дали хорошую встряску и покололи всё его тело. Он уже начал что-то набрасывать в виде плана для своего спасения.

«Соберись, актёр! Главное — это правильно начать! Необходимо найти короткий путь, пока бока не намяла, и, с полной реализма игрою, осторожно идти по тонким нитям души этой властной и суровой женщины. Ведь они же есть, эти нити! Они у каждой женщины есть, потому, что такого не может быть, чтобы их не было? По природе не может быть, тем более у женщины! Вот только с чего начать…? Если жить хочется — тогда на сцену и немедля, прямо сейчас! Ну, а дальше-то, что…? А дальше уж как пойдёт, больше реализма и без комедии только — она погубит тебя! На сцену давай лезь и нужную фактуру морде придай, про слезу, про слезу не забудь!» — усилием воли, Шуйский начал выходить из создавшегося угрожающего положения. Он сосредоточился и поднял полные тревоги, смятения и боли глаза!