Прачка

Владимир Степанов

Чего только не случается в жизни! Эта повесть о талантливом, многогранном актёре провинциального театра, которому невольно пришлось играть выдуманные роли, чтобы выжить в этой нелёгкой, полной противоречий жизни.

7

— Видите ли, уважаемая Аграфена Семёновна, только прошу Вас выслушать меня и очень внимательно…, очень прошу! И тогда Вы поймёте меня, как человека, поймёте, как женщина и как мать в конце-то концов…! — не сдержавшись, голос Шуйского выплюнул высокую ноту раздражения и оскорблённого самолюбия. Семёновна медленно сделала шаг от двери.

— Тебя как, прям щас в машину засунуть барабаны крутить? Бельчонок лохматый! Скалишься, щенок…!

— Тпррууу…! — губы его задребезжали и забрызгали слюной. Он слышал о соседке, что слово держать она умеет и исполняет его добросовестно! Семёновна, вроде как, среагировала на лошадиную команду и остановилась. Шуйский ловил каждое движение её рта и, как ему показалось, говорить ещё она не собиралась.

Воспользовавшись паузой, он кинулся к тазику — в нём лежало не развешанное бельё! Вывалив его на пол, он вытащил злополучный фартук с наклеенной белой акулой. Как первомайский транспарант, Аркадий Петрович держал перед собою страшное изображение на нём! Не давая открыть рот Семёновне, он громко заговорил:

— Вам будет трудно представить, Аграфена Семёновна, какой со мною ужасный случай приключился этой ночью. Это была ночь кошмаров, уж поверьте мне! Клянусь Вам всеми-всеми…! — Семёновна пока ещё молчала, разглядывая свой фартук.

— С Вашего позволения, я сяду, и Вы, будьте так любезны, присаживайтесь, в ногах ведь правды нет. Не так ли? — он бросился в угол комнаты, раскидал в стороны мешки и вытащил, крепко сбитую, армейскую табуретку. Открыто стоящий у стола единственный стул, он не рискнул предложить.

— Ну, с позволения Вашего, я таки присяду, а…? — он кивнул головой в сторону своей табуретки, с короткими ногами.

— Садись, правды в ногах твоих не найдёшь. Так и быть, послушаю тебя с твоей табуретки! Но учти, с тобой я шутить не стану, огорчение ты мне нанёс, душу уязвил, срамник болтливый, — пригрозила Семёновна и долго устраивалась на тяжёлой табуретке.

— А фартук мой чего в руках держал, будто тарадор с тряпкой красной? Я чё, бык тебе? Это у вас рога растут, а я безрогая, я больше копытом! Гляди, наврёшь, лежать долго будешь и показала большой, круглый кулак.

— Какая ночь, какая ужасная ночь…! — глянув на пухлый, внушительный кулак, громко прошептал Шуйский, осторожно придвинул к стене табуретку, взял со стола пепельницу и сел.

— Ужасаться будешь потом, Аркашка! Говорить начинай, а то я чую, что у меня приступ нетерпения закипает!

— Ну что ж, извольте Аграфена Семёновна! — Аркадий Петрович закинул ногу на ногу, прижался спиной к стене, сунул в рот потухшую сигару и долго прикуривал. Клуб дыма, а за ним выпущенное кольцо плавно поплыли к дверям, прямо на голову Семёновны.

Шуйский закрыл глаза на несколько секунд и сосредоточился на придуманном на спех образе — процесс перевоплощения начался!

«На выход актёр, время не ждёт, если жизнью дорожишь!» — он медленно открывал печальные, наполненные слезами глаза, которые вот-вот скинут слезу, а то и две.

— Эта трагическая история, Аграфена Семёновна, преследует меня всю жизнь, а случилось это очень, очень давно. На берегу Чёрного моря у нас был домик, очень маленький домик. Я ведь, уважаемая Аграфена Семёновна, родился в Одессе, в этой каштановой красавице! Вы не представляете, какой это город, а море…! Чёрное море моё…! Как романтично поёт о нём наш Утёсов! Это море, свидетель невероятных исторических событий, процессов, ужасных и величавых, которые до сих пор воспевают наши поэты, писатели и композиторы. Да что тебе говорить…, тебе же всё до фе…., — и тут Шуйский чуть было открыто не зажал себе рот пятернёй.

— Как же я так! Э-э-э! — он посмотрел на Семёновну, — кажется не дошло, выдохнул взволнованный Шуйский! Семёновна крякнула и заёрзала на табуретке, деревянные, толстые ножки заскрипели — Шуйский успел опередить её.

— Извольте не гневаться, что утомил вступительной частью, иначе история эта не будет иметь под собою подоплеку, и я перехожу к главному и самому ужасному! — пыхнув сигарой, он понял, что вступительная часть исчерпана! Настал переход к главной части трагедии и её действующим лицам.

— Я, худенький мальчик двенадцати лет, рождённый на морском берегу под колыбель плещущихся волн Чёрного моря, до последнего вздоха, отведённого мне Господом нашим, не забуду зрелища, более чем ужасного и неподвластного воображению человеческому! — тут он сделал паузу и глубоко втянул дым от сигары, подавился и очень громко и долго раскашливался. Этого времени хватило, чтобы дальше продумать и продвинуть ужасный сценарий трагического повествования. До чего же это трудно, захлёбываясь в кашле, неимоверно напрягая мозг, выдумывать на ходу! И всего лишь для одного зрителя, который не хочет тебе верить. А его надо заставить поверить, так учил великий Станиславский!

Семёновна молча приподняла левую половину могучей задницы, потом правую.

«Засиделась, но долго, думаю молчать не будет, как бы не испортила всё? Тогда точно — хана мне! Пора, пожалуй, кульминацию трагедии подавать, только бы поверила, только бы поверила!» — заволновался Шуйский. Семёновна уставилась на сидящего Аркадия Петровича, который откашлялся и принял позу расслабившегося, независимого аристократа. Посмотрев на неё, Шуйский быстро сообразил, что ей не нравится, как он сидит и тут же сменил позу. Момент кульминации настал!

— И вот однажды, в жаркий летний день, к нам приехал погостить на недельку мой дядя. Мы часами не выходили из моря, а потом загорали. Дядя за неделю хорошо загорел и был счастлив, что стал как бронза. Он плавал как-то по — особому, потому что был очень толстым и круглым, вроде рыбацкого поплавка. Эта чудовищная трагедия случилась за день до отъезда дядюшки. Я помню, как в этот день мы заплыли очень далеко. В свои двенадцать, я плавал как дельфин! Вот мне бы жабры, Аграфена Семёновна, да я бы со дна морского не поднимался, до чего же оно великолепно, таинственно и полно нераскрытых загадок, таинств! Это великолепие, уважаемая Аграфена Семёновна, ни какими словами невозможно обрисовать и описать, потому как оно не доступно и, смело могу сказать, не доступно даже лучшим поэтам мира — оно им просто не под силу! Вот оно, великолепие-то какое на дне морском бывает, уважаемая Аграфена Семёновна!

Шуйский глубоко затянулся и стал медленно выпускать дым. Глаза его начали округляться, а рука неожиданно схватила полную серого пепла пепельницу, и Шуйский дал старт — его понесло! Страшной силы удар обрушился стеклянной пепельницей по столу! Он уже стоял в полный рост и орал во всю глотку!

— Ягодица, левая ягодица…! Моего дяди, ягодица левая! Боже ты мой, ой-ой-ой…! Хрясь, и нет полбатона! — он бросил на пол дымящий обрубок сигары и заорал с ещё большей силой, раскинув широко руки с растопыренными пальцами.

— Замолчь…! — зычный окрик долетел до ушей орущего, — ты чего мелешь…, дряни обкурился от кадила свого дымящегося? — Семёновна кивком указывала на окурок сигары, подала тело вперёд и упёрлась руками в колени.

— Отнюдь…! — Шуйский протянул в сторону Семёновны правую руку и стал водить указательным пальцем. — Отнюдь…! — слова угрозы Семёновны уже влетели в его уши, и он насторожился!

— Ты про что это…? Про какие, такие ягоди…, птьфу-у…, — она плюнула и так далеко, что плевок накрыл мешок заказчика, стоящий в трёх метрах от дверей.

— Толком мне плети историю свою, чтоб слов не нашенских не пхал мне в уши, не то…, — и она снова пригрозила сжатым кулаком! И не ори мне здеся, ишь, кадык его разлаялся!

— Извольте! — Шуйский начал захлёбываться от скорострельности собственных слов, он уже был там, в тёплых волнах Чёрного моря.

— Мы не спеша гребли руками и разговаривали, вдруг, впереди на гребне волны, появился огромный плавник, исчез на какое-то время, и вновь вылез, совсем рядом.

— Да это дельфин резвится! — сказал спокойно дядя, и продолжил грести.

— Нет! Я всё-таки нырну и посмотрю, кто к нам плывёт. — сказал я дяде и скрылся под водой.

— Боже ж ты мой…! — закричал Шуйский, но Семёновна на этот раз не остановила его, дала волю проораться — её насторожило продолжение этого рассказа!

— Это была белая акула! Мы внезапно встретились глазами. Она, эта белая скотина улыбалась! Вы представляете, эта тварь умеет смеяться! Она смеялась мне в лицо, её треугольные в два ряда зубы сверкали! Мне казалось, что она специально надраила их зубным порошком, перед свиданием с нами.

— Как это ужасно, ужасно как…! — снова орал Шуйский. Семёновну всю передёрнуло, но она промолчала, ожидая продолжения страшного повествования.

— Когда её пасть оказалась у моей головы, я дельфином ушёл под её брюхо, и она с разгона врезалась…. О-о-о… Господи! — Шуйский метался возле своей стенки: приседал, поднимался, изгибался и грёб руками по прокуренной комнате. Он был снова там, в водовороте морского ада! Голос его дрожал, выпученные глаза с расширенными зрачками были страшны, а с трясущегося подбородка каплями стекал пот.

— Дайте сделать вздох…, прошу одну минуту, чтобы я помолчал! Ах, как мне необходим воздух, грудь моя просит его, иначе я не способен излить до конца эту чудовищную, нелепую историю! — и он тихо присел на свою табуретку. Семёновна не проронила ни одного слова, она, как показалось Аркадию Петровичу, уже была под глубоким впечатлением! Прошла минута и не одна…!