Прачка

Владимир Степанов

Чего только не случается в жизни! Эта повесть о талантливом, многогранном актёре провинциального театра, которому невольно пришлось играть выдуманные роли, чтобы выжить в этой нелёгкой, полной противоречий жизни.

12

— Эх, бабуля…! Если б ты видела, как я фурор за фурором произвожу. Сгорел твой артист, вместе с деревянным театром! Зритель меня суровый окружает, душою не трепетный, и дом мой не дом, а камера, правда тёплая, на это не жалуюсь. — Шуйский забросил последнюю, третью кучу белья заказчицы Семёновны, и предался анализу воспоминаний — достижению чрезвычайных успехов годовой давности в личной жизни и на сцене.

В начале января прошедшего года художественный руководитель театра при доме культуры, он же сценарист-постановщик, неутомимый Казбек Кердышвили, поставил впервые в своей творческой жизни спектакль собственного сочинения. С наступлением хрущёвской оттепели после строгого сталинского режима, во всех направлениях культуры и искусства, актёрская богема могла теперь развернуться, не столь широко конечно, и всё же!

Чрезвычайно резкий в движениях, в разговоре, в жестах, неустанный джигит Казбек Кердышвили — черноволосый грузин с русскими корнями, дал представление своего изобретения в один из воскресных дней в доме культуры. Зрителя на «сером» отшибе города, в большинстве, представлял рабочий класс. Несколько афишных тумб на районе заманивали народ наклеенными, свежими афишами с названием премьеры «Учи жену жить по уставу!». Народ шёл в кассу покупать билеты на вечернее представление. Название премьеры вызывало интерес даже тех, кто вообще не жаловал театр.

Раиса, жена Шуйского, села в кресло своего ряда в самый разгар представления. Она опоздала, задержавшись в костюмерной, выполняя срочный заказ.

Аркадий Петрович играл главную роль. Судя по возбуждённым лицам зрителей в зале, Кердык, так называли художественного руководителя в его отсутствии, замутил что-то невероятное! Зритель не скучал, на их лицах читалось переживание, волнение, сочувствие, у многих в глазах стояли слёзы.

Она впервые увидела мужа в военном мундире. Он играл офицера НКВД, в звании майора. Немудрёные декорации, создавали простенькую домашнюю обстановку на сцене. За чёрным окошком, периодически, цветными лентами проплывало северное сияние. Рая поняла, что действие происходит за полярным кругом.

Её Аркадий сидел на стуле, закинув ноги в надраенных, хромовых сапогах, на круглый стол. На белоснежной скатерти лежал кусок ржаного хлеба, а рядом голубая тарелка, из которой торчал надкусанный, сморщенный огурец и две картошки в кожуре. Правой рукой он держался за стакан, а опущенная левая крепко вцепилась в горло, почти осушенной до дна, бутылки.

Китель его был расстёгнут до последней пуговицы и белая, нательная рубаха вылезла из брюк-галифе. Она никогда не видела мужа в роли пьяного. Но сейчас, глядя на него из пятого ряда, ей казалось, что в стакане и в бутылке всё настоящее, а её Аркадий Петрович вдрызг пьян!

«Ну это уж слишком! Чёрные сапоги на белой скатерти, кто же его довёл до такого состояния? А зритель активный, переживает. Мужики, и те сморкаются!» — Раиса очень жалела, что не смогла прийти раньше, видимо события здесь, развивались жаркие.

Тем временем, майор НКВД начал произносить монолог мычащим, хриплым голосом, медленно растягивая слова, а затем резко и громко обрывал их, сопровождая прервавшийся монолог затяжной икотой и глубокими вздохами.

Раиса начала вникать в суть постановки Кердыка. За столом сидит пьяный чекист, усталый и злой, который пришёл с работы домой из лагерной зоны. Теперь он расслабляет, до предела натянутые нервные струны, сорокоградусной «огненной» водой, которую прихватил из магазина по пути домой.

Рая смотрела, как её Аркаша широко раскрыл рот с квадратными усиками под носом.

«Они ему совершенно не идут!» — подумала в ожидании того, что он сейчас произнесёт. Но монолога не последовало, рука его отпустила зажатые бока стакана и стала вырисовывать кривые зигзаги над головой, сопровождаемые только одним мычанием. Не прекращая мычать, голова медленно заваливалась назад.

«Как мастерски поработали в гримёрной, такие волосы до плеч, нелегко собрать и спрятать под фуражкой, сколько ж шпилек и булавок ушло, как приклеенная сидит!» — удивлялась Раиса.

Дверь открылась, послышалось завывание вьюги, и в чёрной дыре промелькнули снежные хлопья. В комнату вошла симпатичная женщина, сняла варежки и своим дыханием начала согревать руки. На плечах её пальто и на меховой шапке, лежал белый снег.

Женщина начала раздеваться, кидая колкие и язвительные реплики в сторону нарезавшегося майора. Это была жена начальника зоны! Она стояла у стола и громко изливала всё, что накопилось у неё в душе за долгие годы. Потом подошла вплотную к нему и тряхнула за плечо.

— Цыть, дорогая! — Шуйский, не открывая глаз, махнул рукой в сторону двери, потом пронзительно свистнул и двинул по столу сапогом, не поднимая запрокинутой головы. Это только подстегнуло её, голос набирал силу женского гнева. Длинный монолог разгневанной жены, сопровождаемый слезами, летел в уши сидящего в непристойной позе пьяного майора, которому было безразлично каждое её слово, выплёскиваемое с такой болью и горечью, накопленными за долгие годы жизни с ним.

— Да цыть же, ненаглядная, цыыть…! — и удар надраенного хромача, снова обрушился на стол. Вилка, как ужаленная, подскочила и полетела на пол. Жена отчаянно что-то громко прокричала и, схватив из тарелки огурец, с силой воткнула его в открытый рот мужа! Майор, захлёбываясь в кашле, давился солёным рассолом сморщенного, дряблого огурца, а она, закрыв лицо руками, бросилась на кровать, заполняя комнату громкими рыданиями несчастной, бедной женской доли!

Раиса плакала! Слышны были женские всхлипы, мужики притихли. Какое-то время в зале стояла полнейшая тишина, только майор, прокашливаясь, нарушал её. Однако никто не смеялся, когда он наконец вытащил огурец и брезгливо бросил его на пол.

Рая смотрела, как её Аркаша опускает одну ногу со стола, потом другую и медленно поднимается со стула. Он делает неуверенно первый шаг, второй и, подав вперёд неустойчивое тело, шаркая каблуками по полу, направляется к рыдающей в истерике супруге.

— Встать! Смирно! И ещё смирнее…! — орёт начальник зоны. Наступает пауза, он всматривается, кто там в рыданиях трясётся в его кровати, уткнувшись носом в его подушку?

— Дорогая, цыть! Домой! Не мешайся здесь, иди-иди! — и поворачивая голову к зрителям, продолжает кричать в зал.

— А я говорю, стоять…! Шаг вправо, шаг влево — валю на месте, на хер-р…! И много навалю…, кто стоять не будет смирно у меня…! Становись…! — заорал майор. — На первый-второй, рассчитайсь…! — Начальник, пытаясь принять строевую стойку, начал застёгивать на мундире пуговицы, но теряя равновесие, стал валится на пол.

Грохот упавшего на сцену тела, звучно прошёлся по залу. Притихший зритель сидел не шевелясь, уж очень всё было натурально: пьяное лицо усталого от службы майора, ещё не утратившая женской красоты жена, рыдающая от серого однообразия быта, где тебя окружают несколько офицерских домов, казарма, и длинный из колючей проволоки забор зоны. Всё это серое окружение в белой тундре, вызывали невыносимую тоску по дому, а приказа мужу, чтобы сдать дела и покинуть тундру, всё нет и нет. Зритель ждал развязки.

Начальник зоны приподнял голову и увидел на кровати свою ненаглядную Светочку — она уже не рыдала, она хлюпала носом в мокрую подушку.

— Э-э-х-х-х… м-а-а-а…! — глубоко выдохнул пробудившийся чекист. Он снова положил голову на пол, закрыл глаза и начал тихо говорить.

— Печально очень как, в краю холодном душу заморозить! Мне уж не дано, возврата к нежной лирике душевной. Забыл я Пушкина давно, а Есенин в дрёму даже клонит. Я сказку детскую не вспомню ни одну, и уж душевную, застольную, теперь, навряд ли я спою! Лишь сны тревожные одни: в робах чёрных зеки, да прожекторов огни. В зубах серебряные фиксы, будто псов оскал, и каждый раз, часовой мне снится, как безмолвно с вышки он упал. Тревога! Тревога и команда «фас!» — вот и весь ночной рассказ! Устал я, дорогая!

Света стояла рядом, она взяла его руку и помогла подняться. Они молча сели на кровать, прижавшись плотно плечами. Света заговорила первой спокойно, ласково и тихо.

— Так нельзя, Гришенька! Ты четвёртый год без отпусков. Облик твой, сам не замечаешь, а он становится холодным. Просись, добивайся как можешь, но тебе надо отдохнуть! На юг поедем, к теплу, согреешься, оттаешь, и лирика в тебе проснётся, и ты снова будешь ею жечь моё сердце, как и прежде в юности своей.

Он медленно повернулся к ней и нежно взял за плечи, глядя в её глаза, наполненные слезами.

— Какая глубина, и сколько в них печали! Неужели прожитые годы их только ею наполняли? Не печалься родная, гони свою грусть, ну хочешь, прямо сейчас, дорогая, я что-нибудь из устава прочту тебе наизусть!

Она грустно улыбнулась, обняла руками его шею, и тихо сказала: «Я твои уставы давно все знаю наизусть!»