Из серии жизнь людей глазами животных. Городские легенды

Оксана Богачева, 2012

Вся жизнь есть театр, а люди в нем актеры! Мысль не новая, а местами даже и актуальная. Главные герои – животные. Домашние и бездомные животные. Любимые и те, которых просто терпят. Все, как у людей! Взлеты и падения. Любовь и ненависть. И все эти не шуточные страсти разыгрываются как спектакль, потому что среда, в которой эти животные существуют – ТЕАТР и его актеры!!! Провинциальная Мельпомена всех чувств! Как низменных, так и высоких! Влюбленность, как тихое помешательство, где равнодушие, как усталость от бесконечных интриг. Театр, господа, может и начинается с вешалки, но заканчивается глубоко в душе стихами и романсами. Речь, эмоции и природный артистизм, бросают наших героев в самые смешные жизненные ситуации. «Ей так хотелось закричать.. и слезы лить в глуби подушек… Пес прыгнул мокрый на кровать и рассмешил, тем самым,.. душу… Подушки сбросил на ковер и руки стал лизать… так мокро. Любви не ведомый… упрек…И сердца преданного…. мука»…

Глава первая. Премьера…

— Ему уже сто лет, а он всё еще герой-любовник, — ворчала Раиса, тщательно вылизывая свой персидский зад.

Весь ее вид и манеры кричали… нет… вопили о ее царском происхождении. И где? В захолустном городке на перине, пропитанной нафталином, завистью, разочарованием и незабвенной любовью к успехам сотоварищей по сцене Большого драматического театра и единственного. Перине старого кресла ее хозяйки, Элеоноры Мстиславской, по паспорту Клавдии Пупкиной. Бывшей, а также и нынешней примы. Как она сама так думала.

— Невыносимое зрелище. Невыносимое, — поскуливала Раиса. Не то и правда от переизбытка чувств. Не то от боли, которую сама же себе и причиняла, запутываясь коготочками в своей нечесаной царской шевелюре.

Ее звучная возня в старом и вонючем кресле доставляла не меньшее, а скорее большее «удовольствие» присутствующим, чем звуки пьяной скрипки из оркестровой ямы.

— Как ты права, дорогая. Как ты права… — поддакивала ей облезлая рукавичка с бантом наперевес из соседнего кресла, того же возраста. Имеется в виду, возраста кресла.

Хотя…

Оценить истинную стоимость антиквариата под силу только истинному ценителю красоты.

Время…

Время…

В воздухе витал сладкий привкус алкоголя. Кажется, коньяка, ливерной колбасы и дешевого кофе. А также предвкушения фуршета…

ПРЕМЬЕРА!!!

Магическое слово.

Практически сказочное.

— Как он мог? — подыгрывала Раисе рукавичка с бантом. — Как он мог?

Рукавичка театрально закатывала глазенки, еле видимые из-под волос, и задерживала дыхание. Потом смачно чихала, из-за чего вздрагивала всем тельцем, тряся бантом, как осенним кленовым листом. Преданность маленькой рукавички большой персидской надменности была настолько откровенной и искренней, что о предполагаемом отвращении не было и речи. Скорее, изумление и восторг заставляли смотреть на сию пару снова и снова.

Раиса любила только себя.

Рукавичка любила только Раису.

И всё было правильно и очень гармонично.

И кто сказал, что любовь должна быть пропитана взаимностью?

Бред неудачника и властолюбца, торгаша и расценщика великого чувства.

— Кешка, вот ты где. Я так и думал, — констатировала загримированная под испанского военного прошлого века лысая голова с картузом на маковке. Она браво и без излишних извинений протиснулась в гримерку через скрипучую дверь, что подтверждало ее частое и безнаказанное пребывание в ней.

— Друг мой, оставайся тут до моего возвращения. И будь любезен, не прыгай на окно.

Рукавичка в ответ радостно завиляла хвостиком.

Раиса не пошевелилась.

Устав от умывания и расчесывания себя, она решила немного вздремнуть. И лишь одно недремлющее око на ее ухоженной мордашке выдавало в ней простую, обыкновенную кошку.

Хитрую, самонадеянную и пристрастную.

— Как он мог? Как он мог? — поскуливала рукавичка, подобострастно заглядывая Раисе в это самое недремлющее око.

— Заткнись, Иннокентий… — сонно протянула она и спрятала мордочку в мохнатый и теплый животик. — Не мешай мне думать…

Рукавичка «улыбнулась» в ответ и заткнулась, радостно виляя крошечным хвостиком.

Иннокентий!!!

Как же это всегда красиво звучит из ее уст. Как благородно. Как влюбленно. Как трогательно. Как нежно…

— Иннокентий, заткнись еще раз!!! — почти прорычала Раиса. — Ты так громко молчишь, что я не слышу своих мыслей.

Рукавичка лизнула воздух, свой носик, лапку и уснула.

До конца спектакля оставался ровно час.

Раису разбудило тяжкое дыхание Элеоноры…

— Как он мог? — шептала ее хозяйка своему отражению в зеркале.

— Как он мог? — отвечало ей зеркало с той же грустью и обидой.

И Элеонора, и зеркало понимали друг друга, как никто другой в этом мире истинных страстей и бесталанных гримас.

«Да… — подумала Раиса. — На этот раз, видно, одним фуршетом не обошлось. Видно, и впрямь всё вышло по-человечески».

Раиса лениво потянулась. Обняла лапками свою перинку и тут же фыркнула от досады, не обнаружив в соседнем кресле свою рукавичку с кленовым листиком на боку.

Иннокентия не было.

Как так?

Как так, что Иннокентия не было рядом?

А кто будет восхищаться ее красотой и грацией, незаурядным умом и великодушием?

А кого она будет презирать за простодушие и недальновидность, за бестолковость и собачью преданность?

Видно, и впрямь тучи начинали сгущаться, и не только над головой ее любимой рабыни Элеоноры, но и над ее собственными персидскими ушами пепельного цвета и ее собственным носом, заплюснутым между ними.

Раисе стало не по себе и как-то некомфортно. Но свежий кусочек ее любимой печеночной ливерной колбаски быстро вернул ей уверенность в завтрашнем дне.

— Какая же она прелесть, моя Элеонора… — мурлыкнула она и поспешила насладиться ужином прямо на краю гримерного стола, аккуратно устланного белой атласной салфеткой. — И кусочек свеженького огурчика не забыла, моя Кармен…

Раиса умела вкусно кушать, чем всегда поднимала настроение своей хозяйке. Она урчала, чавкала, переминалась с лапки на лапку, била по столу хвостом и от наслаждения закатывала глазки.

Зрелище истинного и неподдельного счастья. Оттого кормить Раису было счастьем не меньшим.

Элеонора нежно смотрела на свою кошку и нервно тарабанила по столу пальцами, как будто играла на фортепиано.

Элеонора…

Элеонора, женщина, во всех отношениях и со всех сторон молодая и зрелищная. И, что самое неожиданное, талантливая не для провинции. Она осознавала свое предназначение и не противилась похвале и зависти, что окружали ее со всех сторон театральной жизни. Сколько ей было лет, знала только она сама. Но по числу афиш, которые украшали ее гримерку, можно было судить, что давно за сорок.

Если женщине за сорок, то на этом можно уже и остановиться в подсчетах.

Просто за сорок.

И этим всё сказано.

К чему лишнее?

Фигура, конечно, выдавала некоторое смущение в движениях, но тонкий вкус и природное достоинство, идеальный макияж и девичья, не по возрасту, наивность обезоруживали и подкупали своей искренностью.

А еще…

А еще она была умна тем умом, что называется мудростью.

Его часто путают с начитанностью и образованностью. И того, и другого, казалось, раньше было в избытке, а нынче она не находила их днем с огнем. И не только в театре. Этот момент огорчал ее и мучил. И именно этот момент заставлял ее ощущать свой возраст, когда новое и неизведанное врывалось в ее жизнь в виде Интернета и аудиокниг, виртуальных знакомств и лайков.

Будучи оптимисткой, она терзала себя до самозабвения, заставляя сердце привыкнуть к новому восприятию чувств. Она хотела меняться со временем. И менялась. Она не могла мириться со временем. И не мирилась. Словом, она была женщина. А это значит, что чувства всегда стояли на первом месте, а уж потом логика с мозгами и их мудростью…

— Элечка, можно войти? — прервал сию церемонию бесцеремонный визит Аркадия Борисовича…

Вельмонт Аркадий Борисович, директор единственного Большого драматического театра, стоящего на отшибе культурной жизни глубоко провинциального городишки, в гримерке которого, прямо на столе, наглая, но с достоинством кошка Раиса дожевывала ливерную колбасу. И что самое грустное в этой ситуации было, так это то, что он и по паспорту был Вельмонт Аркадий Борисович.

Вы никогда не замечали того, что чем дальше от столицы, колыбели и толерантного отношения к искусству, тем ближе к истокам истинного его предназначения. И тут уж ничего не поделаешь. Сколь угодно много можно менять фамилии и подстраиваться под вкусы публики и настроение времени, а если Вельмонту и суждено было кем-то стать, так это именно директором театра, пусть даже театра абсурда. Какая разница. Театр — это иллюзия жизни. А какая иллюзия может быть без Вельмонта?

Оттого вся театральная братия частенько забывала его имя и отчество, называя его кратко: Вельмонт.

— Уходи… — почти простонала Элеонора. — Я не хочу тебя видеть.

Раиса перестала жевать, навострила ушки и замерла. Что делать, она не знала. Но что она знала точно, так это то, что свою Элеонору она в обиду никому не даст. Даже Вельмонту.

— Милая, пойми меня правильно, — начал Вельмонт и точно издалека.

Гримерка была малюсенькая и вся провоняла нафталином, гримом, сигаретным дымом, ливерной колбасой, коньяком и всеми теми женскими обидами и недовольством, что преследуют театральных примадонн на протяжении всей их до обидного короткой творческой жизни. А если сюда прибавить аромат даже вовремя убранного Раисиного лотка, то и вовсе дышать было нечем.

От двери до окна было, что называется, рукой подать. И это в прямом смысле. Но всем казалось, что Вельмонт стоит где-то на горизонте и идти ему и идти, еще долго и далеко.

Элеонора открыла форточку, задвинула стул, поправила локон страсти на голове Кармен, что смотрела на нее из зеркала, трогательно убрала Раису со стола и уложила на место рукавички, таинственно исчезнувшей в никуда, развернулась всей грудью к двери, выпрямила спину, сделала глубокий вдох и…

— Нам надо поговорить, — твердо скала она, глядя прямо в глаза директору.

Именно, директору.

Вельмонту Аркадию Борисовичу.

Тот аж вздрогнул от холода, что пронзил его до самых пят.

— Элечка… — начал было он, как Элечка резко его остановила.

— Элеонора Мстиславская, — твердо поправила она его. — И впредь, Аркадий Борисович, я попрошу Вас не забывать об этом.

На словах «Аркадий Борисович» она умышленно сделала акцент, что не осталось присутствующими незамеченным.

Седая шевелюра Вельмонта, как волна в пене, девятый вал, покачнулась, но не разлилась. Всегда элегантный, до провинциального неприличия, что называется, с иголочки, замер, как глыба из снега.

— Вас, Элеонора Эдуардовна (Эдуардовна — по паспорту), все ждут на фуршете в честь премьеры. И особенно спонсоры. Им есть что Вам сказать. И я думаю, только хорошее. От моего имени самые теплые и сердечные поздравления. Вы, как всегда, были неотразимы своей гениальной игрой на сцене нашего театра.

И, как волшебник, иллюзионист, затейник, Вельмонт извлек из внутреннего кармана смокинга, как из шляпы зайца, плюшевую коробочку ярко-красного цвета.

— Это тебе, Эля…

«Красавчик», — подумала Раиса.

«Прощальный презент», — заподозрила Элеонора.

Ему было всего за шестьдесят. Ей — уже за сорок. Он в вечном возрасте Отелло. Она уже никогда не будет Дездемоной. Всё всегда сложно. А уж если мы говорим о театре, то абсурдно, смешно, наигранно и неисправимо.

Найти в театре логику, а уж тем более истину, невозможно изначально. В самом понятии «театр» всё это отсутствует в сути своей.

Накануне состоялась премьера «Кармен». И не подумайте, что оперы. Не так всё просто, господа. Не так всё просто. Провинция кишит гениями. Да такими, что столицам и не снились. Кулибины неформального искусства!

Сценарий «Кармен» набросал местный художник слова и владелец оружейного охотничьего магазина «Зайчишка» Петро Никитич Брынза по прозвищу Покусанный. Его когда-то, на заре становления его поэтической личности, укусил волк. Схватка, говорят, была равная, оттого и уважение к нему впоследствии было неподдельным и искренним. Приближенные к его телу близкие товарищи даже поговаривают о шраме, на коем видны следы зубов славного хищника. А таким у нас в провинции не шутят.

Природу знал. Жизнь любил во всех ее проявлениях. От чего паскудством не страдал, но и мигренью от ее отсутствия — тоже. Любил охотиться, делать чучела из жертв и торговать смертью, то бишь пулями и всем таким прочим.Что, впрочем, не мешало ему иметь тонкую душевную организацию и толстую (я бы сказала, твердую) репутацию поэта-лирика.

Насытившись, в прямом смысле, кровью природы, наш поэт решил обуздать олимп театрального искусства. Я бы сказала, взнуздать его.

А что?..

Плох тот охотник, что не хочет стать Хосе.

И вот тут ему на помощь пришел друг — главреж единственного Большого драматического театра имени Гоголя маленького и доселе тихого городка Епифан Иванович Житько.

Совершенно справедливо замечено.

Епифан Житько, что и Петро Брынза, как ни мучила их жизнь подозрениями, были одного поля ягодами, только росли и зрели на разных грядках. Но одного из них волею судеб после армии закинуло на подмостки святилища Мельпомены (столичный институт искусств, факультет режиссуры) по протеже отца, первой скрипки этого же театра. А другого волею шапочного знакомства подбросило к первому в баню накануне празднования Нового года.

А дальше — дело техники.

Покусанный в хитоне из простыни, стоя на краю водопада, что ниспадал в глубокий бассейн, читал самозабвенно свои вирши. Голые гетеры, что амфоры, украшали его рифмы и облезлые мраморные стены бани железнодорожников. А молодой главреж всё это впитывал, впитывал, как губка, и балдел от идеи, только что посетившей его одухотворенную коньяком голову.

Этому городку не хватает креатива!

Новаторства!

Новых имен!

Новой нетрадиционной трактовки!

Новых форм!

Нового художественного стиля!

И неплохо бы, если бы этот Гамлет за всё это заплатил!!!

Сказано!

Сделано!

И вот уже афиши по всему городу.

И вот уже Покусанный — великий поэт и прозаик.

И вот уже с подмостков слышна лексика, не знающая границ и пропорций.

И вот уже ожидания опережают терпение.

И вот уже грядут перемены, и не только в творчестве театра.

И если кто то скажет, что вот уже рушатся устои и традиции, то я скажу…

Ничего не рушится!

Обновляется!

Обостряется!

Обрастает!

Взрослеет!

Молодеет!

Мудреет!

И наконец таки углубляется!

И, что точно не обман, в народ, самый что ни на есть!!!

Ничто не проходит задаром и бесплатно. И особенно меценатство и спонсорство. Я сейчас про наши глубинки и провинции. И это несмотря на то, что широтой души своей они куда необъятнее и честнее. Оттого и корысть их настолько обнажённее и наивнее, что наказанию не подлежит вовсе.

Судите сами.

Великий наш поэт Брынза-Покусанный, он же и самобытный прозаик-песенник, — человек далеко не бедный, к тому же творческий. А значит, и не одинокий совсем.

Понимаете, к чему клоню?

Вот-вот…

И как только на горизонте нарисовались яркие перспективы неоднозначного спектакля новой театральной фармации, так на пороге ожившего храма Мельпомены нарисовалась худосочная фигурка Беллы — дамы сердца и всего остального, что принадлежало гению слова Покусанному, хоть и отвергалось всеми примами, шторами и занавесками, оркестровой ямой и буфетом, партером и балконами самого театра.

Короче…

Как бы мягко и тактично мы ни подползали к сути вопроса, суть одна.

— Как ты мог? Как ты мог отдать на поругание этим вандалам святые стены театра? — причитала Элеонора, теребя во вспотевшей ладошке пыльное боа, от чего хотелось просто расчихаться на всё и на всех. — Как ты мог? Как ты мог продать эту роль этой безликой курице с улицы? Она три слова подряд не в состоянии запомнить. Не то чтобы удержать зал в оцепенении час целый.

Вот тут Элеонора была не права.

Если Белла и страдала плохой памятью, то этот казус природы был полностью замещен самой же природой на красивую фигурку. Что, согласитесь, более чем равноценный обмен, тем более на сцене.

— Она… Она… — Элеонора начинала захлебываться от обиды, жалости к себе и от беспомощности Вельмонта. — Она дура!

И это тоже было правдой, но никак уже не могло отразиться на решении главрежа и директора театра иметь ее в главной роли. В одноимённой поэтической театральной конструкции под названием «Кармен». Так желал тот, кто платил за это зрелище.

Не буду ханжой, если напомню святое.

Кто кормит девушку, тот ее и танцует.

Вульгарно.

Согласна.

Но из песни, как говорится, слов не выкинешь…

А в этой песне, как на подбор, праздник фольклора души и ее страсти.

Но не будем настолько сгущать краски.

Если присмотреться, то не всё так грустно и печально. И если быть откровенно честными, то этому городку давно не хватало чего-то такого эдакого. Смысл постоянно ставить Достоевского, если в кого ни плюнь, так в Достоевского попадешь. А какой смысл смотреть на себя из зрительного зала, если есть зеркало.

Народец в городке проживал самобытный. Сплошные крайности.

Библиотекарши, перечитавшие все романы и в мечтах своих продолжавшие ждать своих рыцарей на белых конях, забывая по утрам свои вставные челюсти в стаканах с водой.

К их же числу можно, думаю, причислить учителей всех сортов и видов. Доморощенных политиков кухонного разлива. Это когда алкоголь, развязывая языки, облегчает голову, выдавая на-гора́ такие умозаключения, что позавидовала бы столичная политическая элита. Вот только одно жаль: она этого не слышала да и не услышит, так как далеко очень.

Назойливая молодежь, и странным образом назойливая в Интернете. Так как живет там. И никому не нужные старики.

Словом, всё как везде, только провинциальнее. А значит, тише, скучнее, обыденнее.

Болото, скажете вы. И не ошибетесь.

Болото.

И тут такой подарок жизни. Такие страсти на склоне лет. Я о возрасте театра. А вы о чём подумали? Хотя, если быть честными до конца, климактерически дышащая прима в роли невинной Джульетты кого угодно может довести до инсульта, не дотянув до антракта.

Я лишь отчасти груба и бестактна. Конечно, Элеонора была вершиной этого айсберга под названием «театр». Она всегда была до умопомрачения величественной особой, трогательной, ранимой и непревзойдённой никем и ни при каких обстоятельствах. Вот и сейчас она держала удар, как стойкий оловянный солдатик, тая в пламени собственных амбиций от чужих капризов.

Как такое может быть?

Премьера — и не она главная героиня?

А как же талант?

Опыт?

Имя, наконец!

Но…

Как в такой ситуации ни рыпайся, а финал один.

Без театра Элеонора не видела своей жизни и не понимала ее, не ощущала ее и не осознавала себя как женщину, как личность. Погоревав и поплакав, она всё же согласилась на роль няньки Кармен.

Вот отсюда, с этого самого места, всему, что бы я ни писала, просто верьте на слово. Так как глубже копать в суть сценария не хочу, да и вам не советую.

А чего вы ждали?

Если вы разбудили зимой спящего медведя, то молить его о пощаде — глупость великая.

Так и творчество, что постоянно находилось в поиске нового и вдруг нашло.

Посторонитесь, мелкочленные!!!

Гений творит!!!!

— Детка, ты, как всегда, была на высоте, — Вельмонт смог позволить себе это трогательное «детка» только после того, как увидел всепрощающую улыбку маленькой девочки на губах престарелой няньки Кармен при открытии волшебной коробочки ярко-красного цвета.

И пока эта девочка молчала, широко открыв глаза, а заодно и ротик, он продолжал:

— Детка, вся публика смотрела только на тебя. Ты же знаешь, публика тебя боготворит и ходит только на твои спектакли. Если бы на афишах не было твоего имени, никто бы и не пришел…

— Заткнись, Аркадий, — тихо прошипела Элеонора. — Ты мешаешь мне думать.

И, облизав перстень язычком, она причмокнула от удовольствия, как будто он имел вкус. И этот вкус уж точно был горьким.

Аркадий!

Не грубое «Вельмонт».

А Аркадий!

Только Эля могла так ласково произнести: «Аркадий»!

Так нежно!

Так благородно!

Так…

— Аркадий, заткнись еще раз! Ты слишком громко молчишь. Настолько громко, что я не слышу своих мыслей, — холодно сказала она и добавила: — Хорошо. Будь по-твоему. Я удостою сборище никчемных актеришек и режиссёров своим присутствием. Но затем ты сопроводишь меня домой лично, и тогда, когда я того потребую.

Аркадий заулыбался, так как вернул себе свою Элю (так ему казалось).

Театр…

Иллюзия…

И всё только начиналось…

«А почему бы и мне не сходить на фуршет? — подумала Раиса. — Не ливером единым… Да и самое главное: мы с моей ЭЛЕОНОРОЙ МСТИСЛАВСКОЙ пережили эту ПРЕМЬЕРУ! И она сто́ит того, чтобы накушаться икры до рвоты, а потом забыть о ней навсегда.

Сказано.

Сделано.