Бинтуронги

Владимир Котовский

Эта книжка – сборник коротких рассказов уральского псевдоаутиста, публиковавшихся в интернете в 2006—2021 годах. Случилось так, что сорока выклевала у человека из календаря и куда-то унесла момент перехода из первой половины жизни во вторую, оставив неясную идиому и пару перьев. Поэтому одну половину написанного поймёт больше людей, чем хотелось бы, а другая половина понравится меньшему количеству прочитавших, чем они того заслуживают.

Урал

Урал. Мне почему-то с детства нравилось это слово. Урал — это древний медведедракон, спящий миллионы лет. Весь порос мхом. Папоротником. Голосеменными. А потом и цветковыми. Да ещё и какие-то твари начали ползать и копошиться. И когда могучее веко медленно поднимется, вызвав обвалы и оползни, каждый перед огромным вертикальным зрачком пожалеет, что не был хорошим мальчиком или хорошей девочкой в этом году и в остальной жизни. И я, наверное, не найду ничего лучше, как промямлить, что Ты — моя Родина. И мурашки, толпясь и давя друг друга, бегут по всему телу, спасаясь от птеродактилей-муравьедов, летящих по всей душе.

Но пока он спит. И можно относительно спокойно чистить картошку, смотреть хоккей, громко петь песни и рожать детей внутри бетонных параллелепипедов.

Допотопный ящер зарылся мордой в Казахский мелкосопочник, свесив хвост Новой земли в Северный океан. Торчит только хребет. А непосредственно на хребте жить сложно, он же узкий. Урал — не площадь, не территория, как, например, Сибирь или Амазония. Как ни старайся, а на сам хребет все не влезут, ты фактически либо в Европе, либо в Азии. Либо рядом, либо проездом. Поэтому живущие здесь живут в той или иной степени не непосредственно на Урале, а как бы тяготеют к нему. Ощущают в некотором смысле причастность.

То есть если Урал виден на горизонте или станет виден, пройди ты сто вёрст, то ты можешь смело думать, что живёшь на Урале, если хочешь так думать. Это метафизическое нахождение в определённом месте. Отсюда берёт начало мистическое миропонимание, которое свойственно всем, кто как я.

Здесь всё немного сказочное. Сверкающие недра хранят сны каждого, кто хотя бы проезжал в поезде через эти места, когда спал. Есть люди, которые не чувствуют, как на глубину уходят пегматитовые жилы, как они ветвятся, пока дятел под пологом хвои играет на сосновом сучке. А может и не играет, а просто ударил, сучок вибрирует и гипнотизирует дятла. И дятел хочет ещё. А, ведь это же и есть — играет.

Ну так вот. И где-то там — неведомая пустота, размером с яблоко или арбуз, или даже…. Даже… И в ней со стенок внутрь нацелены кристаллы кварца, а может и топаза. И в этой пустоте совсем темно вот уже сто тысяч лет. И будет темно еще столько же. И лежит в ней себе преспокойненько медальон с фотографией моей жены. А мне всего девять лет. Странно это всё.

Или вот идёшь, бывало, по лесу, как по огромному гулкому залу, среди сосновых колонн и ешь землянику с облаками. И тут вдруг — скала, не будь дура, посреди леса. И с этим надо как-то жить. Отсюда берёт начало та готовность к невероятному, перерастающая с возрастом в потребность, свойственную всем, кто как я. С одной стороны скала отвесная, а с другой на неё можно залезть, держа руки в карманах. А на вершине растёт несколько мухоморов. Один — такой хорошенький, молоденький, как цыплёнок. А другой — старый и мудрый, как старичок-лесовичок. Нет, даже как Саруман. И в высоту он сантиметров сорок. И очень хочется его пнуть, учитывая, что тебе семь лет. Вы видели, как подводная лодка падает с Ауянтепуи над водопадом Анхель? Я — много раз.

Но если его пнуть, тогда его не будет. А так — он есть, и пнуть его всё ещё можно. Очевидно, так выгодней. К тому же ведь не зря он выше сосен. А сосны становятся роднее, когда ты видел их сверху.

Я в свои такие далёкие (что, кажется, они никогда не наступят) двадцать лет поднимаюсь пешком на предпоследний этаж одной из высоток на улице Высоцкого, держа в кармане кассету с альбомом Draconian times, которую обещал Серёге. Выхожу на балкон в подъезде. Зима, минус тридцать, ночь, полнолуние. Темнеют Каменные палатки в лесу, бугрятся ближние дали. И между ними угадывается провал Шарташа, на который так ярко намекает луна. Шарташ — для кого-то озеро, а для меня гранитная чаша с рыбами — притворяется белым полем. Но я-то знаю. И он знает, что я знаю.

Ведь под нами — Шарташский гранитный массив, который здесь с карбонового периода палеозоя, Шарташская гранитная интрузия, имеющая десятки километров в поперечнике, вбросившая своё золото в окружающие толщи.

Здесь впервые в Российской империи люди начали добывать коренное золото, мимоходом понаоткрывав кучу минералов, заставив геологов Новой Зеландии, Мексики и Японии выговаривать «berezit» и «listvenit». Сюда приехал любопытный Луи Воклен, всё облазил, подивился зело и увёз к себе в восемнадцатый век полвагона чуда чудного. Стал издеваться над друзой огненно-оранжевого крокоита и выделил на свою беду неизвестный химический элемент, обозвав его хромом, что значит «цвет».

Минус тридцать, полнолуние. Я еще немного полюбовался Шарташом, которого не видно, и пошёл в тепло пить чай при диковинном электрическом свете.

Я уже совсем взрослый, всё-таки пять лет — не шутка, иду по лесу около Вишневогорска с маленьким лукошком и опасным ножом из свёрнутой крышки от жестяной консервной банки, обёрнутым с одного конца синей изолентой. Собираю грибы. Бабушка потом половину выкинет. Я иду на свет, раздвигаю кусты дикой малины и вишни, и тут вдруг — на тебе! — лес внезапно кончается. Остаётся только свет. Везде — впереди, внизу, вверху — слепящий розово-оранжевый свет. Бог говорит: «Привет». Я говорю: «Здорово». Что тут ещё скажешь? Кто-то из родственников тоже вышел к борту карьера и окликнул меня, чтобы я был осторожнее, тут, видите ли, карьер. Да неужели! Тёплый летний вечер над обнажёнными недрами, а внизу уже наползают в потайные закутки прохладные тени. И там уже, несомненно, сидит карьерный тролль и, может быть, даже смотрит на меня. И с этим тоже надо как-то жить. Я нырнул в лес.

Сейчас, когда мне постоянно восемнадцать лет, я сижу июньским полуднем на скамейке у могилы Бажова на Ивановском кладбище, закинув ногу на ногу. Здесь, в тени под липами, прохладно. Это самое высокое место на кладбище и самое высокое место в центральной части одного из самых больших мегаполисов самой большой страны на этой планете.

Здесь так тихо, что даже молодость на мгновение замерла. И это мгновение всё длится и длится. Подо мной лежат кости тех, кто уже жил здесь, под ними диориты скрежещут плагиоклазовыми зубами, ещё ниже лениво течёт время в полном одиночестве, в отличие от нас, дружно возникающих и исчезающих сообща без следа. Ещё ниже и дальше гремит и грохочет в летнем зное Екатеринбург, вы все ездите в своих трамвайчиках, бибикаете своими машинками. Ещё дальше и ниже (земля-то вниз закругляется) — леса, пустыни, маленькие Гималаи, египетские пирамидки, пирамидки майя. А я сижу на самом верху, но скрытый от всех и качаю ногой. А за моей спиной — огромный вертикальный зрачок. И моё счастье, что я не пнул тогда мухомор.