Хвост фюрера. Криминальный роман

Владимир Козлов

После освобождения из тюрьмы вор в законе по кличке Таган знакомится в Риге с очаровательной дочкой генерала НКГБ Натальей Каменской, которая дарит ему костяную фигурку Пифагора, из-за которой произойдёт ряд невероятных и трагических событий на грани мистики.В сборник вошли ранее опубликованные тома романа «Воровской орден».

На обложке Museo del Prado"The Sense of Sight"Jan Brueghel the Elder, Pieter Rubens, 1617

© Владимир Козлов, 2021

ISBN 978-5-4474-8170-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Владимир Козлов, родился в Нижнем Новгороде в 1950 году. Автор трилогии Горькое молоко, романов Родиться царём, Разбитый калейдоскоп, Сестра Морфея, Танго скорпионов и других произведений.

Владимир Козлов: В первой части книги Хвост фюрера (Воровской орден) читатель узнает, как вор в законе по кличке Таган знакомится в Риге с очаровательной дочкой покойного генерала НКГБ Натальей Каменской, ранее тоже работавшей в этом ведомстве. Она дарит своему гостю костяную фигурку Пифагора, из-за которой на грани мистики произойдёт ряд невероятных и трагических событий.

Хвост фюрера

ВОРОВСКОЙ ОРДЕН

(часть первая)

СВОБОДА

Из Владимирского Централа, где Глеб Кузьмин досиживал последние годы своего многолетнего срока, его встретил вор в законе Вася Краковяк и передал ему подъёмные деньги от лучшего друга — Петра Барса, не сумевшего из-за непредвиденного обстоятельства присутствовать при его освобождении.

Владимир — один из самых старых городов России, с множеством церквей и монастырскими комплексами и других исторических памятников озаряло жаркое летнее солнце. Единственный Владимирский централ не поддавался влиянию никакого светового потока. Эта самая известная и суровая своими порядками крытая тюрьма, всегда отдавала таинственной мрачностью и страхом. Все эти достопримечательности остались стоять позади на высоком берегу реки Клязьмы. Через четыре часа он был уже во владении реки Волги. Стрелки часов на стенах Московского вокзала в городе Горьком показывали ноль часов пятнадцать минут. Душа рвалась домой, но, как назло, в этот день из-за профилактического ремонта мост был перекрыт и автотранспорт по нему начинали пускать только с шести утра. Первая электричка так же отправлялась только в пять утра. Деваться было некуда, и он решил прикорнуть на вокзале. Пристроившись на жёстких облезлых скамейках, он закрыл глаза в надежде уснуть, но сон не шёл. Так с закрытыми глазами он и просидел до самого утра. Когда рассвело он, прихрамывая, последовал к пригородным кассам.

Вскоре он сидел уже в электропоезде. Сидевшая напротив его тётка с сумкой и корзиной смотрела на него подозрительно, ни на минуту не выпускала из рук свой багаж. Относительно его прошлого у неё не было никаких сомнений. Острижен наголо, большой шрам на лице, выдавало его, как человека, прошедшего огни и воды.

Он не обращал на тётку внимания, так как был полностью поглощён просторами, которые простирались за грязными стёклами окна электрички. Через полчаса он доехал до своего города и тяжело поднявшись с сиденья последним вышел из вагона. «Домой, только домой!», — пронеслось у него в голове.

Не спеша сойдя с электрички на единственную платформу железнодорожного вокзала «Моховые горы» своего родного городка, он в единственной ноге почувствовал нервное подёргивание, которое отдалось во всём его теле. Он сразу ощутил, что произошло это от крайнего перевозбуждения. Глеб подошёл к ограждению платформы, где стояло деревянное сиденье, и опустил на него своё не израненное войной тело, чтобы немного передохнуть. На самом деле он просидел неподвижно около вокзала, не меняя позы почти три часа, пока не почувствовал, что летнее солнце так пригрело его, словно с ног до головы окутало жарким одеялом. Очнувшись, он похлопал себя по карманам. Туго набитые деньгами карманы брюк заметно оттопыривались, и он безбоязненно прямо на перроне, переложил деньги из брюк в карман пиджака, который был, перекинут через руку. Он начал воодушевлённо осматриваться по сторонам. Потом вдруг тяжело задышал и, устремив свой взгляд вперёд, опираясь на изящно вырезанную трость, осторожно начал спускаться с перрона по выщербленным бетонным ступеням.

Дойдя до вокзальной площади, почувствовал сильное головокружение и бешеное сердцебиение. Сердце готово было выпрыгнуть из груди. Взмокшая от сильной жары и трепетного волнения рубашка, неприятно прилипала к голому телу и вызывала нежелательный зуд. Всё тот же небольшой деревянный вокзал, — фасад которого больше был похож на сельский клуб, отдавали отголосками окончания войны. На этот вокзал он приехал после дня победы на товарном составе в сорок пятом году. Рядом зелёный сквер, обнесённый штакетником, где по центру виднелся поставленный ещё до войны небольшой памятник герою гражданской войны Василию Ивановичу Чапаеву. Всё было по-старому, кроме заасфальтированной вокруг площади и электрички, на которой он справлялся к родному уголку впервые в жизни. Захотелось крикнуть во всё горло: «Ну, вот я и дома!»

Двадцать лет Глеб Кузьмин не был в родном городе. По — разному возвращаются люди в родные края. С безудержным и неуправляемым восторгом. Те — у кого звезда на лбу засветилась, въезжали в город с важностью и хвастовством. Провинившиеся грешники, — с поникшей от стыда головой и прощением, в надежде найти утешение у родных и близких. Но все возвращаются туда, где они родились, и где прошло их детство и молодость. У него же в этот миг не было ни стыда, ни раскаяния и тем более хвастовства и важности. Была растерянная поступь и радость, которая приятно мутила голову. Ему до сих пор не верилось, что позади его не шествует вооружённый конвой с рычащими овчарками. И что он запросто по своему желанию без всякой команды может идти туда, куда его многострадальная душа пожелает.

Он сделал глубокий вздох и пересёк привокзальную площадь. У большой бочки с квасом за шесть копеек утолил жажду, — залпом выпив кружку квасу. Не напившись, — повторил. Закурил сигарету и не найдя поблизости урны засунул обгоревшую спичку в коробок. Не петляя по улицам, — боясь запутаться в новых строениях и обходя кирпичные дома, — ориентир взял на свою улицу Южакова. Зная, что это самая крайняя улица в городе. Позади неё, только две реки Славка и Весёлка, а чуть дальше матушка Волга с её красивыми берегами. Осторожно, чтобы не улететь в нескошенную густую траву, он спустился по деревянной многоступенчатой лестнице на улицу Суворова. Тут он сразу очутился на площади Победы, которой раньше и в помине не было. Высоко в ослепляющее солнцем небо взлетел обелиск с гигантской чашей, из которой, совсем без трепета и, не колышась, показывался еле заметный синеватый язык горящего газового пламени, — вечный огонь в память о павших воинах. И живые цветы на постаменте. Впечатление такое было, что возложили их только сегодня. Недалеко от обелиска, словно стиснутая по сторонам кустарниками канадского дерна, протянулась аллея героев, с портретами участников Великой Отечественной войны. В его памяти сразу пролистнули некоторые эпизодические страницы того кровопролитного времени. Голова вновь закружилась и он, сжав зубы посмотрел по сторонам. Увидев около газона — треугольника тётку, продававшую цветы, — направился к ней. Сунув ей, пять рублей, — продавщица отдала от радости ему все цветы и, схватив корзину, исчезла за зеленью кустарников. С влажными глазами он положил букет перед обелиском, не замечая, что обращает на себя внимание прохожих. После возложения цветов он, молча, постоял минуту под газовой чашей, затем зашагал на свою улицу. Дома своего не узнал, — отыскал по номеру. Калитка была открыта настежь. Поднявшись на крыльцо, он взволнованно дёрнул дверь. В нос ударил запах ситных пирогов и жареного лука с мясом. Натруженные руки старшей сестры Дарьи обвили его шею, — громкие рыдания и слезы радости добавили мокроты на его рубашке. Из сада в дом вбежали уже взрослые племянники — погодки, которых он помнил мальчишками в коротких штанишках.

До сумерек они вчетвером сидели за богатым столом, после чего он, окутанный заботой близких родственников, уснул на белоснежной постели.

НЕСКОЛЬКО СТРАНИЦ ИСТОРИИ

Феликс Нильс был одного возраста с Глебом и знал его со школьной скамьи. Он выходец из семьи латышских немцев в детском возрасте скверно изъяснялся на русском языке, но разговаривал хорошо на немецком и латвийском языках. В детстве он был очень болезненный мальчик и часто пропускал школу, отчего очень слабо учился по некоторым предметам.

Феликс, — тогда сын начальника ремонтных мастерских посещал школу в красных новых валенках, что являлось символом достатка семьи. К своему соседу Глебу по парте он относился с видимым высокомерием, так как Глеб в то время носил подшитые дратвой чёрные валенки, на которых заплаток было столько же сколько и на видавших виды штанах. Глеб, в отличие от Нильса никогда не носил в школу завтраков и когда тот в переменах разворачивал перед ним кусок хлеба с салом. У него всегда от дразнящего запаха текли слюни, и когда Нильс приступал к перекусу, он от искушения выходил в коридор. В этот миг на Глеба накатывала мальчишеская злость и он готов был врезать увесистый подзатыльник, этому маленькому барчуку с нерусской фамилией. Ему часто хотелось отобрать у Нильса лакомый кусок, но он перебарывал в себе это желание. Глеб всегда считал, что несправедлива жизнь, когда у кого-то в животе урчит от голода, а у кого-то отрыжка изо рта благородная исходит от сытости.

Он по наивности своей думал, что все такие барчуки, как Нильс должны посещать другую школу, чтобы не дразнить голодранцев своими упитанными рожами. К тому же у этого Нильса был «персональный гужевой транспорт». Ни для кого не было секретом, что колхозные лошади использовались тогда отцом и дедом Нильсами в личных интересах. В школу Феликса всегда привозил его родной дед на двуколке. (кстати, любовь к лошадям дед передал и внуку). Этого деда за глаза вся местная округа называла «Фазаном». Любил он зимой рядиться в рыжий тулуп и на шею повязывать ярко-голубой шарф. На голове у него хоть зимой хоть летом сидела бессменная остроконечная с красной звездой будёновка. Этот наряд делал его похожим на птицу фазан, которую из соседей не только на вкус не знали, но и в глаза никто не видал. Дед — Фазан считался лучшим знатоком по лошадям. Все к нему шли за советом, если заболела лошадь или кто — то захотел приобрести себе это нужное в хозяйстве домашнее животное.

Феликс у него был единственный внук, и он занимался им больше, чем родители. Он полностью оберегал его заботой и сдувал с него пылинки. Знаний ему дед давал не меньше, чем школа. Благодаря деду он изучил языки и освоил прилично русскую грамоту. Пёкся Фазан и о здоровье внука. Зимой дед укутанного в полушубок Феликса сажал на сани с соломой и подвозил к самому крыльцу школы, где его бричку сразу же окружала ребятня.

Он вручал внуку портфель с книгами и обедом, затем безжалостно кнутом хлестал по крупу лошади и громко кричал: — «Но шалавая!», — и, как заправский ямщик срывался с места, не видя, как сзади несколько мальчишеских рук цеплялись за бричку, и он их тащил на несколько метров от школы. Когда он чувствовал, что лошадь тяжело бежит, не поворачиваясь назад, кричал мальчишкам:

— Валенки поганцы прокатаете, — ходить в школу не в чем будет. Неучами хотите вырасти!

После чего мальчишки расцепляли свои пальцы, но по инерции ещё катились по накатанной дороге.

Отец Феликса раньше служил в латышской стрелковой дивизии, и являлся героем гражданской войны.

У деда же послужной список был весомей, чем у отца, — он был не только героем гражданской войны, но и первой мировой. Он служил в царской армии, где удостоен был звания подпоручика кавалерии и награждён Георгиевским крестом. В тысяча девятьсот девятнадцатом году перешёл в первую конную армию Будённого, где ему пришлось рубать шашками тех, с кем он вместе давал клятву верой и правдой служить царю и отечеству. Лицо деда украшали с завёрнутыми кверху кончиками пушистые усы, как у Будённого. Они были его гордостью. Промежду слов он никогда не забывал вставить, что лично был знаком с Семёном Михайловичем и имеет от него наградное оружие, которое висит на стене в горнице. Ему верили, так как он на Октябрьские праздники не раз надевал портупею с этой саблей и ходил по соседям в гости, выпить первача, а заодно и похвастаться наградной шашкой.

В седьмом классе Феликс щеголял по школе уже в настоящих офицерских сапогах и на завтраки себе носил в банке пшённую кашу с мясом и обязательно одно большое яблоко. Тогда — то он и получил позорную кличку «Каша».

Поволжье тогда голодало, но не всё. Такие, как Нильсы нужды никогда не знали. Они не были похожи на пролетариев, и это заметили сотрудники ГУГБ.

За отцом и дедом приехала ночью «карета смерти», оставив Феликса с матерью и бабкой одного. Они были уличены в крупных хищениях народных средств, мало того деда обвинят в связях с контрразведкой Юденича во время гражданской войны. Больше их из родни уже никто не увидит. Сталинская жестокая система наказания в те времена никого не щадила. Была самая настоящая мясорубка по уничтожению людей.

Тогда не закончив семилетку, Феликсу пришлось бросить школу и идти работать подмастерьем сапожника в обувную артель, где ему с больными лёгкими пришлось работать и в военные годы. Стране тогда нужны были кирзовые сапоги, чтобы обуть многочисленную армию солдат. И он работал, там не щадя своих сил. Феликс был рад, что его по состоянию здоровья молодого парня не забрали на фронт, как других его одногодок, на которых постоянно приходили похоронки матерям и жёнам. На одной молодой вдове Малафеевой Зое в сорок втором году, ему пришлось жениться. Она сама была из не бедной семьи и имела завидное подворье. В то время козы и пасека, — это по сути дела спасение от голода. Зоя и Феликс никогда не отличались скупостью и по возможности делились со своими соседями мёдом и молоком. Не забывали они и о семье Дарьи, которой тоже не сладко жилось в военное и послевоенное время. И не только Зою можно было видеть с мёдом и молоком на крыльце Чашкиных, но и Феликс не редко уделял этой семье внимание. Сам Феликс тоже сел на козье молоко с мёдом и вскоре понял, что лёгкие его уже не беспокоят. Тогда и отпечаталась у него искренняя улыбка на лице и доброе отношение к людям. А следом на свет появились один за другим трое сыновей Карп, Зосим и Иосиф.

Карп родился первым. Он рос пухлым неким маленьким увальнем, затем появился Зосим, а младший Иосиф родился в день победы над гитлеровской Германией. Именно в честь Сталина его и нарекли таким именем. Феликс к тому времени работал начальником цеха и считался хорошим руководителем, но уже не артели, а обувной фабрики имени «Клары Цеткин». Но для всех, кто его знал с детства, он всё равно был Кашей. Перед окончанием войны Нильс вступил в партию, но никогда не лез со своим положением вперед. Он довольствовался, тем чего достиг и жил обособленной жизнью. После войны Феликс резко изменился. Даже встретив на улице в первые дни мира своего соседа по парте Глеба, резко свернул в переулок. В доме у себя Феликс никогда гостей не привечал. С мужиками ни с кем не выпивал. Был скрытен и занимался лишь своими домашними делами. С людьми он общался только на работе, хотя и разговаривал давно без акцента. В свободное от работы время он ни с кем не встречался и для соседей его дом был закрыт. Но когда посадили Глеба в тюрьму, он по-прежнему со своей женой продолжали помогать вдове Чашкиной. И надо сказать, что помощь эта была ощутимей, чем в военные времена. Неоднократно Дарья получала от них и сахар с мукой, разные крупы и конечно мёд с молоком. Объяснение этой доброте было очень простое. В те времена никогда соседи не проявляли чёрствость к чужому горю. И это было правдой. Почти вся улица помогала Дарье растить детей, да и городские власти не забывали о ней, то ботинки со школьной формой купят для детей, то пальто, а когда и продукты завозили, где в основном были рыбные консервы и пресное печенье. Но всё равно так, как помогала семья Нильсов, ей никто не помогал. Сам Феликс всегда был и оставался загадкой для жителей улицы Южакова. Его переменчивость поведения была налицо. То он становился чрезмерно общительным, мог разговориться даже с глухонемым, то прятался от людей и не ходил даже на свою любимую рыбалку. А причиной этому необъяснимому поведению были вспышки его заболевания. Иногда ему казалось, что у него наступает криз. Боясь, что у него в лёгких бунтует туберкулёзная палочка, которая может с лёгкостью перейти к здоровым людям, в чём его могут обвинить. Он тогда прятал себя от людей в домашний футляр. Даже на работе в это время он с рабочими разговаривал на большом расстоянии. Но опаски его были не оправданы. Не было у него никакого туберкулёза. Об этом ему авторитетно заявляли пульмонологи. Но как бы, то, не было, — фобия к страшной болезни у него осталась, и поэтому он избегал людей. Не редко к нему ненадолго в ворота заезжал старенький легковой автомобиль марки Газ — А, который однажды заинтересовал органы. В один из таких заездов Феликса и водителя Климова взяли с поличным. В машине нашли несколько пар хромовых сапог, которые шили для высшего офицерского состава. Это был год смерти Сталина. Нильсу тогда дали десять лет лишения свободы. К этому времени Глеб уже отсидел приличную часть своего срока. При следствии установится, что Климов во время войны лютовал в форме полицейского на территории Смоленщины и его дело передадут в органы безопасности. Больше о нём никто и никогда не услышат в городе. А Феликс после двухлетнего заточения в тюрьме, в пятьдесят пятом году попадёт на лесоповал, где встретится на лесосеке со своим одноклассником и соседом Таганом.

ВСТРЕЧА НА ЛЕСОПОВАЛЕ

Глеб Кузьмин по кличке Таган отбывал свой срок в лесном посёлке Бурелом, и в то время у него были ещё обе ноги. Мало того Глеб имел влияние на многих заключённых, так как был коронован ворами в законника. Имея большой авторитет на зоне, он имел и неограниченные возможности в своём кругу. Но вёл себя скромно и на облака залезать не собирался. Ему места хватало и на этой грешной земле, где он презирал администрацию и продажных сук, которые всячески подпевали администрации и безбожно стучали не только на воров, но и мужиков. Воры всегда держались особняком и случайных людей к себе не подпускали. В конце зимы на делянке Глеб и увидит знакомое лицо, трелевавшее лес на лошади. В рваном бушлате подвязанным на пояснице куском проволоки и уши на кургузой шапке с облезлыми завязками, перетянутыми на подбородке, не могли изменить внешность Нильса. Глеб без труда признал Феликса, в детстве избалованного барчука и после войны городского щёголя.

Глеб сидел в кругу воров около костра:

— Феликс, — окрикнул его Таган. — Ты как сюда попал?

Нильс подошёл к костру и, вглядевшись в лицо Тагана, бросился, полу согнувшись около него в подобострастной позе. Чуть не целуя, он принялся радостно трясти пропахшие костром руки своего соседа и одноклассника. Такое приветствие Тагана немного смутило:

— Но, но Феликс, — осёк его Таган, — ты ещё целоваться начни. Раньше ты, такой любовью ко мне не проникался. Здесь не церковь, не принято приветствовать подобным образом даже закадычных друзей. А ты, как я помню, мне и приятелем не был, хоть и приходилось мне сидеть в классе с тобой за одной партой. Ты был барчуком, до той поры, пока не посадили твоего деда и отца. А после войны ты вообще зажрался, на драной козе не подъедешь.

Феликс, не выпрямляясь и держась одной рукой за поясницу, сделал недоумённый вид:

— Глеб, как же так, мы же с тобой здесь оказались на чужбине далеко от дома. Негоже нам чураться друг от друга. Врагами мы с тобой никогда не были. А если у тебя и остались какие — то детские обиды на меня, то их давно надо забыть. Два года тюремной жизни заставили пересмотреть мой характер и взгляды на жизнь! Правда, вот поясницу я свою подсадил, разогнуться не могу. Из тюрьмы возили на работу на каменный карьер, буты рубать. Это настоящая каторга была. Здесь тоже не сладко, но всё — таки воздух лечебный, — для моих лёгких самый раз.

Феликс, склонился перед костром и, сбросив с себя тонкие, неоднократно штопанные, тонкие с двумя пальцами тряпичные рукавицы. Его пальцы были скрючены от мороза и почти не шевелились. Он протянул свои окоченевшие кисти рук к потрескивающему дровами огню и обвёл взглядом всех зеков около костра. И как бы оправдываясь, ни перед своим земляком Глебом, а перед ними жалобно произнёс:

— Я ведь почему был необщительный, чахотка у меня тогда была, да и на русском языке не особо прилично разговаривал. Постарше стал, осилил русский язык, а в войну управу я нашёл на свою чахотку, благодаря супруге Зое. Понимаешь, выходила она меня козьим молоком с мёдом и с тех пор эта ненавистная болячка, редко меня беспокоит. Лёгкие почти чистыми стали!

— Чистые лёгкие это ещё не говорит, что у тебя вся душа такая, — сказал скуластый молодой мужчина по кличке, Барс. — Ты скажи лучше нам, какой масти будешь и в каком бараке живёшь? Может, тебе вообще не положено подходить к воровскому костру. Ты знаешь, как напряжена зона. Сук и чертей развелось, как собак нерезаных. Возможно, ты тоже из этой стаи? Больно вид у тебя позорный.

— Нет, нет, — напугавшись грозного вида Барса, протянул Феликс, — я не при делах. Меня только вчера привезли и ни к кому я не отношусь. Сами поймите, куда я полезу, не зная броду? Вот осмотрюсь, а там видно будет, но хотелось бы быть рядом с Глебом. Всё — таки родственная душа отыскалась в такой глуши. Плохо, что меня бросили в третий барак, — посетовал он, — молва о нём грязная идёт.

— По базару вроде ты толковый мужик, но смотри не испортись в третьем бараке, его птичником называют, где обитают два самых главных петуха Кочубей и Джамбул, — сказал всё тот же Барс, изобразив из пальцев петушиный гребешок.

— Мне до них нет никакого дела, я сам по себе, — сказал Феликс, — всё — таки в тюрьме я прошёл неплохие, я бы сказал поучительные университеты. Знаю, как себя вести. Сидел немного в одной камере с Часовщиком и Молитвой. Было, от кого жизнь арестантскую понять.

Таган саркастически улыбнулся и, помешав в костре палкой, выкинул к ногам Феликса две печёные картофелины и луковицу:

— Ешь пока горячее, — сказал он, — и иди, работай, — нам с коммунистами не по пути. Часовщик с Молитвой известные воры в законе и не думаю, что они смогли бы тебя подпустить к своим нарам. У тебя на лбу написано, что ты из краснознамённого стана! Мы тоже не простые воры и не нужно тебе около нас тереться. После поймёшь, почему? И ещё спасибо скажешь мне за это. Не думай, я тебя не отталкиваю от себя? Замечу, что разговаривать ты стал действительно без акцента. То есть время у нас с тобой ещё будет поговорить. А, что тебя посадили, я знал давно из писем Дарьи. И что в подельниках у тебя был самый настоящий предатель и изверг, это тебе не делает чести. Должен понимать, так как многие меня окружающие здесь люди воевали в штрафных батальонах, да и сам я не из подполья бил фашиста. Кстати, а наших земляков здесь много сидит. Может, кого и знаешь по воле, но они не такие, как твой подельник.

— Кто же знал, что он такой ирод? — оправдывался Нильс, — если бы знал, что этот палач казнил наш народ, — своими руками бы удавил.

Феликс, обжигая рот, сжевал вместе с кожурой и шелухой картошку с луком, чем вызвал смех у воров и, поблагодарив блатную компанию и взяв свои уже подсохшие рукавицы, направился работать. Но не отойдя далеко, Таган вновь его окликнул.

Феликс вернулся и Таган бесцеремонно содрал с него рукавицы и бросил их в костёр.

— На тебе справные варежки, — отдал ему свои ватные рукавицы Глеб, — а я себе найду.

Этот поступок человеческого внимания со стороны вора в законе до слёз пробил сентиментального Феликса. И он, спрятав лицо сгорбившись направился туда, где раздавалось нудное пение пил.

— Таган, а мне, кажется, он мужик неплохой, — сказал Пётр, — зря ты его от нас пуганул. Нравится мне его лицо, и речь, в общем — то приятная, без тормозов. А это говорит о его честности. По крайней мере, на суку он не похож.

— Не нужен он нам, — скручивая цигарку, сказал Глеб, — живёт он от меня через пять домов. У него отец и дед были репрессированы в лихие годы. Совсем без вины пострадали. Так, он вместо того, чтобы затаить злобу на большевиков и таракана усатого, назвал одного сына в честь Сталина. Чуешь, чем это пахнет Пётр? — спросил он Барса.

— Оскорблением памяти близких, — изрёк Барс.

— Нет, друг — это не оскорбление, а боязнь за жизнь своей семьи, как бы их не постигла участь его предков. У него трое детей, — за них он и нас в любое время вложит. Пускай он лучше подальше держится от нашей лиги. И нам не будет до его личности никаких сомнений. Жить спокойно, — это тоже своего рода кайф! Более того, я благодарен его семье, что в трудные годы хорошо помогала моей семье. Да что там говорить братки, — метнул на воров свои глаза Глеб. — Тот мёд, который мы несколько лет хаваем с вами, это он мне присылал с сестрой. И я специально не выразил ему благодарности за это, чтобы не сблизится с ним. Но что меня поразило, он сам, ни словом не обмолвился об этом. А это я вам скажу, многого стоит! Всё — таки вора иметь в отмазке не каждому новичку такое счастье улыбается. Ведь по понятиям я его за добрые деяния должен пригреть, и он это понимает, — не первый год сидит. Значит человек он не гнилой, а самостоятельный, рассчитывает на свои силы. Понаблюдаю за ним, как он жить будет, а там посмотрю.

…Чуть позже Феликс поймёт, почему его прогнал от себя Глеб. Тогда по всем лагерям на протяжении 10 лет вспыхивала череда сучьих и мужицких войн. Их зону эта кровавая вспышка тоже не обойдёт. Некоторые воры отказались от своих мастей и создали группу отошедших, в основном это были фронтовики. Они не признавали старых воровских законов и выдвигали свои законы. Но воры, имевшие железную волю и веру в свои законы в этой жестокой войне, захлестнувшей все тюрьмы и лагеря страны, — победили! Эта война была непростой, а самой натуральной косилкой, и она отдалась большим эхом, закрепив за ворами статус победителей. Была беспощадная поножовщина. Закапывали трупы пачками ежедневно, как с той, так и с другой стороны. Но больше, естественно, досталось сукам. Их почти поголовно всех перерезали, а кто остался жив, отправили по сучьим зонам, где их зорко оберегала администрация, на чьей вине и оставалась не отмытой кровь сучьих войн. Воровской закон остался незыблемым! В этой войне пострадал и Таган, который твёрдую занял позицию рядом с ворами. Ему нарядчик из третьего барака Кочубей, — бывший офицер Советской армии разрубит лопатой ногу. Удар опускался на голову его другу Барсу, но Таган, опёршись двумя руками о нары, предотвратит убийство друга. Позже, Барс оценит достойно своё спасение, когда будет на свободе. А Таган от нанесённого удара потеряет ногу и его одноногого после реабилитации отправят досиживать срок в Вятские лагеря Кировской области. В то время в лагерях наступит относительное спокойствие. Там он и встретится с известным народным умельцем Цезарем, от которого он путём кропотливой работы и многочисленных травм унаследует частью его рукотворного ремесла.

В тысяча девятьсот шестьдесят первом году Тагана, как и большинство воров в законе переведут на тюремный режим, откуда он и освободится по окончании двадцатилетнего срока. С Нильсом в заключении за свой срок он больше никогда не пересекался. Тот освободится условно-досрочно раньше Глеба, отсидев всего лишь шесть лет.

БУДЕМ РАСШИРЯТЬСЯ

Таган себе сразу после своего освобождения купил в спортивном магазине настоящую дюралевую шестиместную лодку «Кама» с подвесным мотором. В этот радостный и солнечный день он с племянниками испытал и лодку, и мотор. О такой лодке он мечтал давно, и вот мечта его сбылась. Его было не узнать в этот день. Он до невероятности был доволен покупкой и радовался как ребёнок. И если бы не его протез, он наверняка отбил бы блатную чечётку у себя прямо на крыльце.

— Зачем она тебе нужна? — спросила сестра Дарья, когда пришла с работы, — лучше бы костюм себе новый справил, да протез настоящий заказал. А то ходишь, как леший по городу. А рыбу и с берега можно половить, она и около него косяками ходит. Тем более у нас есть лодка, хоть и не такая большая, как твоя, но воду тоже не пропускает.

— Костюм я справлю, обязательно, — заявил Таган, — а вот протез не хочу. Этот я сам себе подгонял, и к нему уже привык. Хотя основную работу Фёдор, — мой хороший друг делал, — поправился Глеб. — С новым протезом вновь учиться ходить придётся. Время много потеряю, а им я дорожу, — итак двадцать лет из жизни выкинул.

Он посмотрел на племянников, куривших около окна и, подойдя к ним, тоже закурил:

— Правильно я сынки говорю? — обратился он к ним за поддержкой.

— Всё правильно дядя Глеб, — сказал Руслан, — лодка вещь нужная. Мы на ней от дяди Егора за один рейс капусты на всю зиму привезём, да и за стерлядью и сомом можно теперь на Волгу ездить в клёвые места. А места мы знаем, где её много водится. Главное на рыбнадзор не налететь со стерлядью. Её улов запрещён. За одного малька штрафуют без разговоров.

— А за сома? — посмотрел Глеб на племянника.

— Всё остальное можно ловить, сколько душе угодно, но конечно только когда рыба не нерестится.

— Ну, вот мы завтра и махнём вечерком по рыбным местам, — подмигнул он братьям, — а сейчас будем обмывать покупку.

Дарья поставила на стол тушёную картошку с зайчатиной и разные соления. За столом у них мирно протекала семейная беседа. Мать склоняла сыновей к женитьбе, но они в ответ только смеялись.

— Успеем ещё мать мы жениться, — говорил Корней, — погулять ещё надо.

— Сколько можно гулять три года прошло, как ты из армии вернулся. Все друзья переженились, детей нянчат, а вы как яловые, совсем нюх потеряли, что к девчонкам за версту не подходите.

— А зачем нам к ним подходить? — смеялся Руслан, — мы на Москвиче к ним подъезжаем.

— Отъездились уже на машине, — посмотрела мать на Глеба, — хозяин вашей счастливой лотереи вернулся. Теперь ему решать, как быть с машиной.

— Мам мы всё хорошо понимаем, — сказал Корней, — но дядя Глеб с одной ногой, — так, что пускай считает, что у него в доме два личных водителя есть. Отвезём куда надо и в любое время.

— А может он продать её захочет? — не унималась мать.

— Ничего продавать не будем, что приобретено! — сказал внушительно Глеб, — машина в доме нужна, так, что катайтесь ребята!

Оба брата с благодарностью посмотрели на дядьку. Они знали, что именно такой ответ услышат от него. Потому, что помнят слова доброго мужчины, который назвался Петром Рябининым.

Тогда он сказал им: — «Глеб, никогда не поведётся на дешёвый разговор, а тем более не покусится на счастье родственников».

…Два года назад Пётр Рябинин — Барс, приехал из Новочеркасска и помимо счастливых лотерейных билетов, дал увесистую пачку денег матери и подарил им гитару с серебряными струнами. Это был высший подарок. Такой музыкальный инструмент считали либо цыганской, либо бандитской романтикой и в магазинах гитары редко продавали. Показав Корнею несколько аккордов, он матери скажет тогда:

«Тираж уже состоялся. — Один билет выпал на автомобиль, второй на дачу на побережье Чёрного моря. Так, что никто не спросит с вас отчёта, откуда у вас машина и дача. Поступайте с ними по своему усмотрению. А деньги это для посещения Глеба в тюрьме. Он мне говорил, что трудно вам живётся, вот я и решил заехать в вашу обитель. Я вашему Глебу по гроб жизнью обязан. Он своей ногой пожертвовал, чтобы спасти меня от смерти…»

Тогда мать оставляла Барса переночевать в доме, но он, осмотрев маленький домик с двумя тесными комнатками, вежливо отказался.

— Вы выигрышную дачу продайте, — и постройте себе новый дом на эти деньги, и не забудьте сказать Никите Сергеевичу Хрущёву спасибо за такую богатую лотерею, — дал он мудрый совет. — Через два года Глеб вернётся, — вам тесно будет жить вместе в этом домике.

С этими словами он покинул дом.

— А где сейчас этот Пётр Рябинин, который приезжал от тебя? — спросила Дарья.

— Пока не знаю, — задумавшись, сказал Глеб, — но, что он не в тюрьме это точно. Я бы об этом в первую очередь узнал. Он вор авторитетный и известный в наших кругах. Когда таких молодцов цирики прикрывают молва катиться со скоростью звука по всем тюрьмам.

— А он авторитетней тебя? — задал глупый вопрос Руслан.

— Я этот вопрос оставлю без ответа сынок, — ухмыльнулся Глеб, — так как все воры в авторитете. И вот тебе мой совет на будущее, — не надо тебе интересоваться блатной романтикой, дальше, чем твоя гитара, — на которой вроде ты ничего бренчишь. — Ни к чему это. — Лучше послушай мать, обзаведись семьёй.

Дарья с одобрением посмотрела на брата и подложила ему большой кусок зайчатины.

— Корней лучше меня играет и поёт, — заметил Руслан, — ему бы в консерваторию идти, а он кровати собирает.

— Кровати тоже нужное дело, а ты этого не понимаешь, — вставил Корней. — Постоянно филонишь. Правильно дядя Глеб говорит жениться тебе надо. Может у тебя гражданская совесть проснётся?

— А ему хоть кол на голове теши, — посмотрела Дарья на Глеба, — и слушать ничего не хочет. Вот забреют сейчас в армию, тогда вспомнит материны пирожки и булочки.

— Не заберут, — уверенно сказал Руслан, — сама же меня отмазала от неё. Военный билет на руках, чего меня будут забирать. А женюсь я скоро на Любаше из магазина «Ткани». Так, что готовьтесь идти сватать меня на днях.

— А следом за ним и я женой обзаведусь, — заявил Корней, — я же младший брат мне не положено вперёд Руслана лезть.

— Вот те на, — запричитала толи с радости, толи с горя Дарья, — да разве я управлюсь с двумя свадьбами сразу. Где я денег наберусь на эти свадьбы.

— Об этом не беспокойся, — заверил сестру Глеб, — найдём деньги не только на свадьбу, но и на возведение нового дома.

— Куда уж новей, — удивлённо сказала сестра, — этому дому и года ещё нет.

— Но ведь ребята ни сегодня, завтра женятся, значит, будем расширяться. «Места во дворе хватит, — загадочно сказал он, — или ты хочешь, чтобы дети жили вдали от тебя в чужом доме с тёщами в примаках?»

— Господи помилуй! — перекрестилась Дарья, — куда я на старости лет без сыновей.

— Какая ты старая, — заметил Руслан, — тебе самой впору замуж выходить. Остаться одной хочешь и болячек нахватать, как дурочка фантиков?

— Типун тебе на язык, — ударила его мать слегка полотенцем для посуды.

ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА НА СВОБОДЕ

Улица Южакова была одна из самых длинных в городе. Она тянулась вдоль берега рек Славки и Весёлки, считавшиеся притоками Волги. На этой улице не было административных зданий и больших строений, кроме почты, несколько магазинов первой необходимости и старого клуба, который переоборудовали в дом пионеров. В основном там был частный сектор и несколько двухэтажных домов, которые называли «Кубиками», принадлежавших ранее Машино Тракторной Станции (МТС) и ремонтным мастерским. Бывший колхоз давно уже переименовали в племенной завод. А МТС и ремонтные мастерские превратили в ЦРМ. Феликс Нильс после освобождения устроится туда работать вначале слесарем — инструментальщиком, но, не проработав и года, вскоре перейдёт в кладовщики. Эта работа ему была по душе. Она давала ему помимо оклада удовольствие и левый заработок. Это была его стихия. Он крутился там умело, главное вовремя производить было списание. До призыва в армию шоферами в ЦРМ работали и его сыновья, Зосим и Иосиф. Старший сын Карп работал на металлургическом заводе в кроватном цеху, который находился не на основной территории, а на берегу реки Весёлки. Он в армии не служил из-за плоскостопия, поэтому женился рано, на дочке заведующего складом ЦРМ Иване Горбунове.

Иван Горбунов, — шестидесятилетний мужчина, крепкий на вид, тоже был на фронте и жил в соседях с Чашкиными. Прирождённый охотник, у которого был самый большой арсенал охотничьих ружей, никогда без трофея с охоты не приходил. Поэтому на подворье у них не было скотины, кроме кроликов и уток. А ещё у него было четыре собаки одна сторожевая и три охотничьих, за которыми больше ухаживал Карп Нильс. С этими собаками Иван смело ходил на кабана и лося. Иногда брал с собой на охоту Карпа, которого обучил умелой стрельбе. Этот добродушный увалень нравился Ивану, — беря его с собой на охоту, Иван знал, что после удачного выстрела мог прямо в лесу раздавить бутылку водки. Козу или дикого подсвинка Карп запросто мог взвалить себе на плечо и нести его без отдыха несколько километров. Иван Карпу всегда раньше в шутку говорил:

«Как подстрелишь кабана, так отдам за тебя младшую дочь…»

Кабана Карпу так и не удалось завалить, но, как бы то ни было, зятем Ивана Горбунова он стал. Свою младшую дочь Иван отдал за Карпа без разговора. От этого брака у них родился сын.

Иван был многодетный отец, — у него было шестеро детей и все они жили в Перми, кроме младшей дочери. В отличие от Нильса Иван не отличался меркантильностью, но очень любил закладывать за воротник. Рабочий день у него всегда начинался со стакана самогона. В обед он бежал к пивному ларьку, где выпивал две кружки пива. Зимой он заполнял чайник пивом и предварительно разогрев его на плитке, потягивал пивко на складе в своё удовольствие. Не редко летом в обеденное время он примыкал к местным алкашам и просыпался под вечером в густых зарослях репейника или в чьей-нибудь лодке. Около этого питейного заведения Иван и увидит первым Тагана на второй день после освобождения. Тот вышел в обед из дому и, пройдясь по густой траве, дойдёт до пивного ларька. Иван знал, что Глеб на зоне потерял ногу и также слышал от сестры Дарьи, что со дня на день Глеб должен был освободиться, поэтому сразу узнал его. Он приблизился к Тагану вплотную:

— Глеб никак ты! — растопырил для объятия он руки.

— Я Иван, видишь, здоров и невредим, — обнял он своего соседа, — правда, кеглю потерял на зоне, — показал Глеб на протез. — Обидно, конечно, войну прошёл без царапины, а в лагере от суки непутёвой пострадал.

— Главное жив и здоров, а нога новая отрастёт, — взбодрил его подвыпивший Иван.

— Нога, это не гриб, — отрасти, не сможет, — не понял он юмора соседа.

— Хрен с ней с ногой, давай мы с тобой за встречу хряпнем по мерзавчику? — предложил Иван.

Иван купил бутылку Зубровки, ливерной колбасы и пива. После чего они расположатся около обрыва реки. К ним присоединятся ещё трое молодых мужиков с их улицы, которые Глеба не знали раньше, но слышали, что родственник Чашкиных сидит в тюрьме.

У мужиков было два литра самогона и отварная свиная печёнка, завёрнутая в газету. Иван Горбунов не сможет устоять перед таким изобилием спиртного и начнёт пропускать внутрь, беспрерывно стакан за стаканом закусывая, только папиросой. Вскоре он окажется распластанным на зелёной травке. Глеб взвалит Ивана себе на плечо и принесёт к его дому, уложив того на поленнице дров.

Утром Иван Горбунов расскажет, Феликсу Нильсу, про встречу с Глебом. От чего Феликс только перекосится, но промолчит.

Он вспомнил, когда отправляли на этап Тагана: — тогда Феликс был нарядчиком на зоне и вместе с надзирателями пришёл собирать Глеба в дорогу. В тот день вместо прощального рукопожатия Таган чуть своим наспех сделанным местным санитаром протезом не проткнул ему живот.

«Не приближайся ко мне червяк, знать тебя не хочу», — бросит ему Глеб в лицо.

«Глеб я никогда не был тебе врагом, — скажет ему тогда сдержанно Феликс, — и пусть твоя светлая душа, не ищет во мне отхожего места…»

На свободе они впервые встретятся около того же пивного ларька, который стоял на берегу реки окружённым со всех сторон двухэтажными домами и поэтому этот ларёк назывался у горожан, как и вся прилегающая местность «Кубик».

Феликс был в дорогом костюме и лаковых штиблетах. Зачесанные на бок волосы и тонкий пробор на голове, делали его похожим на артиста. Глеб с протезом и клетчатой зелёной рубашке без восхищения посмотрел на ухоженного Феликса, но отметил про себя, — эту черту Нильса одеваться со вкусом. Глеб вспомнил их первую встречу на делянке у костра. Сравнив того Нильса с прежним модником, он в душе тайно позавидовал ему, но виду не подал, понимая, что со временем на свободе и к нему вкус одежды привьётся.

На этот раз не было того приветствия Феликса, когда он Тагана увидел вместе с именитыми ворами у костра. Он вообще не стал протягивать ему руку, потому что знал, Глеб ему взаимностью не ответит. Так как он свою досрочную свободу заслужил, работая нарядчиком, о чём хорошо знал Таган. А значит, для него Нильс был той же сукой, из-за, которой он потерял ногу.

— Давно освободился? — только спросил Феликс.

— Я всю жизнь свободный, — спокойно ответил Таган, — так как мне не приходилось шлифовать сапоги хозяину и одевать лычку на рукав.

— Брось ты Глеб вспоминать трудные годы? — взмолился Нильс, — у меня трое детей росло. Я должен был освободиться раньше. И жизнь сейчас другая на свободе, никак раньше. Никита Хрущ хоть косяков и нарезал, но обогрел не только весь народ, но и про нашего брата не забыл. Давай не будем коситься друг на друга? Сам понимаешь мне глубоко плевать на мнение других о моём прошлом, так как никто не знает на нашей улице вкуса тюремной пайки, кроме тебя и меня. Тем более я никогда никого не закладывал на зоне. Сидел нормально. Обид на меня блатные не имели. Мало того, я многим твоим друзьям оказывал существенные услуги. Сам посуди, — были немцы, были и полицейские, но многие из них не были подонками. Они помогали свалить фашистский режим, работая на партизан и подполье. Примерно такое же творилось и на зонах. Будь я ярым козлом, давно бы уже кормил червей. Поэтому мне на глаза не давит моё прошлое, ни перед тобой, ни перед другими земляками. Понимаешь, — ну не знают они вкуса тюремной пайки! — повторил он.

Таган допил пиво и, отдав, пустую кружку буфетчице сказал:

— Ты прав они не знают вкуса пайки, они не знают и что вся система ГУЛАГА перенята от фашистских концлагерей. — Глеб на секунду задумался и посмотрев в упор в глаза Нильса, выразительно добавил. — А я не хочу знать тебя!

Таган без ненависти посмотрел в красивое лицо Феликса и, отвернувшись от него, давая понять, что разговаривать больше с ним не желает, захромал на своём протезе, который, врезаясь в рыхлый песок, заставлял его хромать ещё больше.

ОН НЕ МУЖИК — ЛЕС НЕ ВАЛИЛ

Нильс ничего ему не ответил а, взяв ещё пару кружек пива с таранью, присел на траву, вместе со старшим сыном Карпом.

Карп был очень толстым, и на вид казался эдаким увальнем. Но мало кто знал, что он отличался высокой резкостью и поворотливостью. За чрезмерный вес на улице близкие друзья его нередко в шутку называли Кабаном. Хотя по характеру он был не злобный парень. По крайней мере, все знали, что клыков у него не было. А если и были, то он их никому не показывал.

— Что отец неприятная встреча была с мужиком? — спросил Карп, сдувая пену с кружки.

— Ты пей, давай, лишних вопросов не задавай? — отрезал ему отец. — Это не мужик, — он лес не валил. За него другие горб ломали, а сам он любому может горб переломать. В законе он, — понял сынок! От него подальше надо держаться. Вспорет, кишки не задумываясь.

— Знаю я всё про него, — сказал Карп.

— Откуда?

— Здесь у пивнушки все новости лучше любого радио выдают завсегдатаи. К тому же сам знаешь, что с его племянниками Русланом и Корнеем Везучими, мы близкие товарищи, и я работаю вместе с ними в кроватном цеху. Они много мне рассказывали о Тагане, да и тебя разок упомянули.

Нильс от таких слов захлебнулся пивом и, прокашлявшись, отвесил сыну сильный подзатыльник.

— Поменьше слушай эту шантрапу? — сказал отец.

…Тот недоумённо посмотрел на отца и сказал:

— Не распускай руки! Дома дядька их говорил про тебя: «какие — бы отношения у него не сложились с тобой, — добро забывать нельзя». И вообще отец, Везучие раньше были шантрапой, хотя я никогда так не считал, — тихо промолвил Карп, — они всегда были моими друзьями! Просто им дико повезло, когда они выиграли в лотерею. Я им не завидую, но зажили они хорошо. Смотри, одеваются по моде, на личной машине разъезжают по городу. Недавно их дядька купил настоящий катер с мотором. Теперь у них два плавучих средства. У нас одна лодка и та протекает. Лично у меня из ценного богатства одно ружьё и то не сам купил, а тесть подарил. Сам же никак не могу пошить себе модные брюки. Не говорю уже о «Яве», которую ты нам с братьями обещал купить, когда освободился. Дружил бы ты с ворами, и я бы зажил с братьями кучеряво, а ты рассказывал, что в повязочном батальоне на зоне был. Стыдно мне батя за тебя перед парнями.

Отец, шутя, не сильно отвесил, сыну очередной подзатыльник:

— Стыдно у кого видно, — спокойно сказал отец, и ты меня повязкой никогда не попрекай. Молод ещё. И не повязка у меня была, а бирка нарядчика. Вот проживёшь сто лет, тогда будешь вякать. А мотоцикл от нас не уйдёт, — Яву мы купим обязательно. Нам колёса нужны, на лошади далеко не уедешь, но вначале давай, дом отремонтируем и лодку сменим. Эта уже старая, смоли не смоли её, — всё равно гниль на гнилье. Без рыбы плохо жить, да и с острова всегда можно привезти морковки, свеклы, капусты. Зачем свои овощи сажать, если на острове коммунизм? И про мать не следует забывать, она от чахотки меня выходила и вас на свет произвела.

— Мать, — это дело святое! Она у нас ещё не старая и я скоро ей помереть не дам. Но ты не забывай, что на острове и пострелять дичь можно, — добавил Карп, — главное не нарваться на лихих охотников из области. Слухи шли, что на острове несколько человек пропали неизвестно куда? Но братья Везучие не боятся. Туда всегда ездят, только почему — то без ружья. За островом смотрит их родственник Чашкин Егор, он там и сторож, и егерь. Живёт с глухонемой взрослой дочкой. Знать ружьё у него берут? Потому, что без добычи с острова никогда не возвращаются. Уток и зайцев с собой всегда оттуда привозят. В обед на работе они в столовую почти не ходят, то зайца отварного принесут, то тушёную утку. А я комплексный обед хлебаю, от которого никогда не наедаюсь. Надоело так жить. Так иногда пожрать вволю хочется, что быка бы в охотку одолел. Быстрей бы мне тесть выправил охотничий билет, чтобы самостоятельно на зайца и утку ходить. Он в последнее время с пьяным делом совсем охоту забросил. Мяса хочу? — повторил своё желание Карп.

— Вот как она жизнь перевернулась, — сказал отец, — раньше я дразнил своими сытными завтраками их дядьку. Сейчас его племянники травят моего сына своими обедами. Ничего сынок заживём, и мы скоро, — успокоил его отец, — у меня не всё милиция забрала. Тогда при обыске, я кое — что припрятал. Думаю, пришло время кубышку свою распечатывать. Пора наша наступила по-человечески жить!

— Кубышка, это замечательно, особенно если она с золотом, — радостно вскрикнул Карп и тут же получил очередной подзатыльник от отца.

— Ты что орёшь? — зашипел на него отец, — хочешь, чтобы меня вновь в кутузку спрятали. Ты лучше попросись с братьями хоть раз на остров. Интересно, где они рыбу и зайца ловят?

— Прости, батя? — Вырвалось с радости, — виновато произнёс Карп, — но с собой они никого из парней не берут, а меня тем более не возьмут. Я уже просился. Они мне ответили, что со своим весом я лодку их утоплю. А нашей я управлять не могу, да и опасно, — а ну потечёт посредине реки, а я плаваю только топориком. Зимой же на остров и мой тесть боится ходить. Затеряться, там нет проблем, а ещё хуже в полынью, занесённую снегом, провалится. Там есть озеро или речка, рассказывал мне Корней, точно не помню, — этот водоём совсем не признаёт никаких морозов, но рыбы он говорит, в нём не водится. Вода в ней чистая, как слеза и Егор пьёт её и использует для приготовления пищи. А Настя моется ей, поэтому и мордочка у неё справная, — кожа как у младенца всегда. Да и сама она статная, — словно гимнастка. На неё парни многие засматриваются на нашей улице, но убогая она, кто с глухонемой жить согласится.

— Дураки твои парни, — зашёлся тихим смехом отец, — позже они узнают, какое это великое счастье иметь неразговорчивую жену! Ни тебе нотаций по утрам, ни укоров за развалившийся дом. Красота, да и только!

Он прекратил смеяться и перешёл на серьёзный тон:

— А речку я эту знаю, да и не речка — это вовсе, а широкий ручей. Вода там говорят целебная, поэтому и не замерзает. В войну народ с нашей улицы на санках туда ездил за водой, пока солдаты не оккупировали остров. Зенитки там повсюду стояли. Оберегали город от воздушных налётов.

— Так немец до нас же не дошёл? — изумлённо сказал Карп, — зачем зенитки.

— Немцы мы с тобой, а то были фашисты, — пояснил отец сыну, — но налёты были на мосты и автозавод. Почти вся оборонка в Горьком находилась. Вот благодаря этим зениткам Горький и не разрушили.

— Надо же, а я и не знал, — удивился Карп.

— Наша мать там была в ополчении в сорок втором году, — землю копала для установки противовоздушной обороны, пока ты не родился.

— Что — то не слышал, я раньше от неё таких историй?

— А наша мама не редко бывает, похожа на Настю Чашкину, вот поэтому ты и не слышал. Но дело не в этом: «Мне покоя не дают Чашкины и их дядька, — задумчиво сказал Феликс, — проследить надо за ними». То, что они на острове занимаются тёмными делами, мне это давно ясно. Но мне на это наплевать. Главное узнать, где они умудряются отлавливать столько рыбы. Жалко, что Зосим с Иосифом в армии. Придётся мне заняться Чашкиными, и ты глаз не своди с них по возможности.

— Батя, но мы ведь с ними друзья! — запротестовал Карп, — как — то неудобно за ними слежку устраивать и с чего ты взял, что они занимаются тёмными делами?

— Непонятливый ты Карп, — озабоченно произнёс отец, — я же не говорю тебе ходить им след в след. Вдруг случайно, увидишь, куда они завернут на своей лодке или услышишь от них про рыбалку. Хотя мне кажется, что они огибают по Волге остров и кидают сети, где — то в заводи у самого острова. Исчезают они больно быстро. А насчёт их тёмных дел я тебе одно скажу. Не просто так они зажили хорошо. Что — то они проворачивают незаконное, — это даже слепому ясно. Раньше бы они на карандаше были у ментов, а сейчас на них внимания никто не обращает. Нам тоже пора зажить, не хуже их. Главное не лениться! А получится, сядем им на хвост пушистый.

— А дядьку ты их не боишься? — спросил Карп, — сам же говоришь, что кишки может вспороть или горб переломать.

— Предполагаю, он уже с этой липовой ногой прежней силы не имеет, но дух воинственный у него с детства всё тот же остался. За это его и уважаю, но не думаю пока приближаться к нему. Себе дороже. Тут закавыка одна есть в отношении его. Считаю, — что Глеб человек с большими мозгами, а не просто головорез. Ведь на зоне он ходил фигурой под номером один. Такими цифрами воры не кидались. А присуждались достойным арестантам. Но я горячку не собираюсь пороть, надо вначале присмотреться к Глебу, чем он сейчас дышит? Надеюсь, на его благоразумие, и когда-нибудь он своё негативное мнение обо мне переменит. Я — то видел, как он сук резал и никому про это не сказал, — я тогда был единственным свидетелем. Замотали бы его по мокрой статье на всю катушку или лоб зелёнкой разрисовали, и не пиши мне Маня больше писем. А он не оценил моего молчания. Смотрит на меня, как на иуду, — уже грустно сказал Феликс. — Но думаю это ненадолго, — он мужик с головой, разберётся, что к чему? Я в дружки к нему не лезу, а по — человечески руку не откажусь подать. А там глядишь, он и на рыбалку меня пригласит. Тогда я бы ему показал, где раков беру без всякого труда. А с пивком раки хороши, не хуже, чем с рыбкой! Глеб же, как я узнал пиво, ходит каждый день пить. Всё дело в нём, сам я в ноги падать никому не буду.

Вскоре Нильс приобрёл себе настоящий двухвесельный с плоской кормой ялик. По счастливой случайности он купил его по сходной цене у вдовы одного покойного шкипера. Следом за ним в их дворе появился мотоцикл с коляской «Ирбит». Яву с коляской в то время без нужных знакомств купить было невозможно. У него были эти знакомые, но с бывшим жуликом Нильсом они вращаться опасались. Возможно, они были такие же, как и он, но репутация у них в отношении Нильса была не подмоченная.

К СВОБОДЕ НЕ ПРИВЫКАЮТ — ЕЁ ЛЮБЯТ

За год свободной жизни Глеб полностью адаптировался к воле. Отрастил себе длинные волосы, как у попа и без всякого стеснения ходил по городу, опираясь на искусно вырезанную трость. Этой тростью он не только гордился, но и дорожил ей. Так как вырезана она была в местах заключения известным народным умельцем Фёдором Оболенским, по кличке Цезарь.

Это был высокий красавец, чуть старше Глеба из Рязанской области. Его золотые руки всегда были востребованы у воров. Он имел несколько судимостей за изготовление печатей и безукоризненную подделку документов. Цезаря уважали все авторитетные зеки за его волшебные руки, и хорошая молва о нём как о рукотворном кудеснике распростиралась по всем зонам и тюрьмам. Он имел большую любовь к дереву и к тому, из чего можно выточить стоящую вещь. Из любой щепки или отвалившего каблука от кирзового сапога, он мог сотворить настоящее произведение искусства. Своим умением он поделился и с Глебом, но Глебу трудно давалось это можно сказать ювелирное ремесло. Так как отец с детства его приучил к топору и рубанку, но всё равно, вырезать из дерева затейливую шкатулку Глеб научился, а вот из куска резины сотворить печать высшего качества ему было не под силу. Пальцы были непослушные, и зрение прилично подсело в местах заключения, но пока он обходился без очков. Трость Глеб носил не для форса, — она помогала ему волочить за собой протез, хотя он мог обходиться и без неё.

Опираясь на палку ему было легче тянуть свою «эрзац — ногу» изготовленную из липы. Этот протез был похож на гигантскую рюмку, с утончённой ножкой и при ходьбе он приятно поскрипывал. Соседи поговаривали, что этот протез он изготовил сам, находясь в заключении, где потерял и ногу. Но они ошибались, морёный, местами с потрескивающим лаком протез, — изготавливал тоже Цезарь, но не без участия самого Глеба. Он тоже свои руки приложил к его созданию. Глеб никогда протез не прятал от чужих глаз, а наоборот, как бы всем напоказ в ложе протеза закладывал штанину и закреплял его ремнями. Некоторые взрослые ребята шутили:

«Дядя Глеб вам бы ещё на глаз чёрную повязку нацепить, то вылитым пиратом будете…»

Глеб понимал шутки и в ответ улыбаясь, отвечал:

— И хохлатого попугая посадить на плечо!

У Глеба были очень сильные руки, которым не мало пришлось в своей жизни поработать топором, а также волевое с правильными чертами лицо.

Шрам, проходивший от виска к скуле, нисколько не портил его лицо, а наоборот придавал ему своеобразный шарм, делая его внешность мужественной и даже привлекательной, как у некоторых киногероев. Эту пожизненную метку он получил во времена сучьих войн в лагерях. Обыватели побаивались Глеба, и старались при встрече обходить его стороной. И Глеб чувствовал эту неприязнь к своей персоне. К счастью, их тогда на их улице мало было. Надо сказать, что, отбыв в заключение большой срок, — блатного оттенка в его речи и поведении не усматривалось. Остальные же соседи были к нему расположены вполне нормально, так как помнили его с довоенных времён добрым весёлым и покладистым парнем. И конечно не забыли, когда с войны он пришёл увешанный орденами и медалями. При встрече все мужики считали своим долгом подойти к нему и всунуть свою руку в его огрубевшую широкую ладонь и не редко угощали пивом или водочкой. И он не отказывался от угощений хороших людей. С ними он мог неплохо забыться о плохих временах и поверить, что та двадцатилетняя арестантская жизнь, которая у него проходила в тайге и бетонных стенах с крепкими решётками была плохим сном.

Одинокие же женщины завидев его, даже в неподходящий момент не ленились перерезать этому мужчине дорогу в любом месте. И помимо дежурного «Здравствуйте!», не гнушались ещё, и справиться о его здоровье или перекинуться несколькими фразами. Некоторые из них не прочь бы с ним пойти под венец.

Они его уважали и открыто вдыхали, не стесняясь его порой пристрельного взгляда. А были и скромницы, которые только из дали наблюдали за ним, но в тайне все мечтали положить, свою голову ему на грудь. Потому что помимо внешних данных у него был серебряный голос, приводивший их в трепет и профессиональные руки, в которых нуждался почти каждый двор, где не было мужчин. Он был хорошим плотником с детства, — этой нужной профессии его обучил отец, беря с собой постоянно на приработки.

— Глеб, — при встрече обращалась к нему одна из соседок, Валентина Шухова. — Ты хоть к свободе то немного привык?

— К свободе не привыкают, — отвечал он, — её просто любят, как свежий воздух, как чистое небо с ярким солнцем и даже горячий хлеб, посыпанный солью.

— Наверное, забыл, когда в руках топор держал? — Дарья говорила, что тебя так строго наказали, что и работать строго-настрого запретили.

— Талант не предаётся забвению, — возразил ей Глеб.

Вскоре он доказал не только Шуховой, но и всем бабам, что способен мастерски орудовать плотницким инструментом. Он своими усилиями залатал всем вдовам дыры по своей части и возвёл на речке «Славка» мостки для полоскания белья, больше похожие на эстакаду, с перилами и лавочками. Первыми испытали мостки местная ребятня.

Они задорно смеялись, когда рыбкой ныряли в проточную воду и с захваченным духом выныривали, показывая всем большой палец руки.

Этому строению радовалась и молодёжь, — для них это был своеобразный «Вечерний красный уголок», где они скопом проводили время с танцами и плясками под гармошку или транзисторный приёмник «Альпинист». Речка Славка протекала рядом с их улицей, которая считалась крайней точкой города и, делая крутой изгиб, впадала в Волгу.

С другой стороны города бежала в похожем русле речка Весёлка. Разделяла эти две реки большая мостовая, выложенная из булыжника, по которой часто ездили рейсовые автобусы, чертыхаясь из стороны в сторону, так, что кишки наизнанку выворачивало. Горожане называли эту мостовую «РВС» в переводе не Революционный Военный Совет, а «Рвотный Волжский створ».

Речка Весёлка была значительно меньше Славки и к концу лета не редко пересыхала до такой степени, что любой мальчишка в некоторых местах мог её перейти вброд. Для мальчишек наступала лафа в это время, так — как рыбу они ловили руками. Славка же была рекой широкой и имела помимо понтонного моста большой деревянный мост с потемневшими от времени массивными перилами. Женщинам эти мосты не нужны были, — им с них бельё не полоскать и на остров, если они и ходили только лишь для того, чтобы нарвать черемши или щавеля. Остров был хорошим утешением в первую очередь для браконьеров и большой радости товаркам не приносил. А вот мостки, сооружённые, Глебом, им пришлись, кстати. Они нарадоваться не могли новому строению. Там, где полоскалось бельё, лился поток информации городских новостей. К этим мосткам Глеб всегда пришвартовывал свою алюминиевую лодку «Каму» и когда выезжал на ней ловить рыбу, то устанавливал на корму небольшой мотор «Стрела» и ехал далеко от дома. Никто не знал, где он ловит рыбу, но возвращался всегда с хорошим уловом. Часть этого улова он оставлял себе, а остальную рыбу раздавал соседям. Не редко он сажал в лодку своих племянников и они, проплывая под деревянным мостом у места, где Славка впадает в Волгу, исчезали в больших водах, где сновали баржи и речные суда. Иногда вслед за ними на небольшом ялике грёб Феликс Нильс. Но за быстроходным мотором ему трудно было угнаться на вёслах и он, так и не узнав, где Таган ловит рыбу с племянниками, бросал свои снасти в воду и довольствовался своим скудным уловом, злясь на самого себя, что опять проворонил место, где Глеб удит рыбу.

ДЕРЖАТЕЛЬ ВОРОВСКОЙ КАЗНЫ

Свадьбу первому сыграли Руслану. Через два месяца женился и Корней на поварихе Капе из ремесленного училища, которое раньше оканчивали оба брата. Только называлось оно сейчас уже ПТУ. Жили все молодые в одном доме. Тесно было, но Глеб твёрдо решил, сделать весной братьям по пристройке с отдельным входом. Таган, хоть и был инвалидом и мог бы смело не работать, чтобы не докучать своим бездельем правоохранительным органам. А надзор за ним был ежедневный не только от милиции, но и дружинники не редко подходили к дому Чашкиных.

И он, чтобы как-то избавится от чрезмерного внимания к себе со стороны милиции, по собственному желанию устроился на небольшое трубное металлургическое предприятие ночным сторожем, что претило его звания вора в законе. На сходке воров он объяснил причину своего трудоустройства и ему возражать никто не стал, а наоборот сочли его поступок за мудрость. Всё дело было в термопарах, которые использовали на заводе. В каждой термопаре обязательно находилось незначительное количество платины или серебра. Небольшие ниточки драгоценной проволоки переплавлялись в слитки, которые с лёгкостью превращались в деньги. Эти термопары не совсем разумно, а скорее расточительно применяли на заводе, бросая не только использованные остатки в отходы, но и к целым бережно не относились, оставляя их у каждой печи ящиками без всякого надзора.

В конце смены Таган заходил в цех и под печами собирал обгоревшие остатки и отдавал это племянникам, которые на острове занимались тигельной плавкой, извлекая оттуда платину. Процесс этот был хоть и трудоёмкий, но он доставлял им много радости и надежд на будущее. Додумался до этого Корней. В армии он служил с одним подручным сталевара из Магнитогорска, который поделился с ним чудным секретом получения платины.

Корней тогда с нетерпением стал ждать демобилизации, чтобы устроиться на свой завод в сталеплавильный или чугунолитейный цех.

Но, к его сожалению, тогда в такие цеха даже специалистам было трудно устроиться, и тогда он пошёл работать сборщиком в кроватный цех, где работал брат Руслан. Тогда — то он и раскрыл брату свой план, как добывать платину. Они ходили по ночам на завод и собирали незаметно термопары под печами и в ящиках для отходов. Первую удачную плавку братья сделали за год до освобождения Глеба. Но за исходный материал они взяли хрущёвские полтинники. С десяти монет они отделили от остальной шихты маленькое зёрнышко, которое еле было видно. Тогда им пришлось сесть за математику и подсчитать, что заниматься выплавкой драгметалла из монет, обойдётся им в два раза дороже. А за пятьдесят копеек можно было не дурно покушать в столовой или выпить две кружки пива.

За время своей подпольной деятельности им удалось добыть пятьдесят граммов платины, но сбывать её боялись. Они ждали Глеба, который мог помочь им в этом нелёгком и опасном деле. Глеб понял, что братья надумали хоть и рискованное, но полезное дело, и без промедления охотно включился в помощь подпольным «кашеварам». На сходке воров эту затею не только поддержали, но и доверили Тагану хранить воровской общак. Хоть там и не было его лучшего друга Барса, так как он полгода находился в туберкулёзной больнице, воры всё равно дали ему безупречную рекомендацию. Многие его знали по крытой тюрьме и зонам, как честного и справедливого вора. К тому же он был в меру грамотен и начитанный человек. Прочитал в местах лишения свободы почти всех русских и иностранных классиков.

«Работающий вор, отвечающий за общак, будет вне подозрения у милиции», — так сказал самый авторитетный вор, — безногий Часовщик.

И милиции и в голову бы не пришло, что богатство воров хранится у героя войны, бывшего преступника, вставшего на путь исправления, и жившего в заштатном городишке. С воровской сходки он приехал с небольшим чемоданчиком, в котором была касса воров. Вместе с племянниками Таган перевёз металлический ящик на остров, где стоял у них балок за дубками, впритык с домом Егора. Под одним из дубов он и закопал воровскую кассу. — Куда именно не видел никто, даже племянники. Они в это время занимались своими делами в балке. Хотя на самом деле на охотничий домик балок был похож только снаружи, а внутри там была самая настоящая лаборатория. В нём они и плавили металл, в свободное от работы время. Зимой они по льду переходили речку и шли по заячьим тропам, проверяя петли и вытаскивая оттуда попавших зайцев. Мать знала, что сыновья ходят туда, но не догадывалась, чем они занимаются, думая, что они там добывают зайца или помогают Егору по хозяйству.

Как — то Карп Нильс в обеденное время, глотая слюну в раздевалке увидев, что братья раздирают отварного зайца, подсел к ним и сказал:

— Братишки, хоть разочек возьмите меня на зайца? Так давно его не ел. Мясо то у него диетическое. А мне врачи рекомендуют диету.

— Ты что Карп, только народился? — засмеялся Руслан и отломил тому кусок зайчатины, — надевай валенки и через речку на остров шуруй. Там зайца видимо-невидимо. Только наши петли не трогай иначе по рогам получишь.

Карп начал рвать зайца с жадностью зубами и расхваливать его вкус:

— Хорош косой, я бы его целого смог одолеть. Я думал, вы в лесу его стреляете, а через реку я не пойду. Я один раз провалился там. Сейчас опасно, и к тому же поговаривают, что на острове лихие охотники шалят. Ну, его на хрен этот остров, — пристрелят ещё. Я лучше, чушку буду трескать, — безопасней будет.

— Ерунду не говори, никто там не бывает, — сказал Корней, — а зайцев будешь ловить, тебе за это дядя Егор спасибо скажет, их там развелось как тараканов. Капусте расти, совсем не дают. А вот утку стрелять он не разрешит, хоть её тоже там много на озёрах.

— Вы же стреляете? — захлопал глазами Карп.

— Ты чего Кабан базаришь не по делу, — прикрикнул на него Руслан, — у нас и ружья — то нет. Так иногда пару штук сетью накроем вот и вся наша охота.

Карп доел зайца и, вытерев руки об ветошь, сказал:

— Я лучше дождусь ледохода и на новой лодке сгоняю с вами. Собака у меня есть быстрая, возможно, и без петель обойдусь. А про дядьку я вашего Глеба знаю всё. Я тут за пивом в воскресение пошёл на Кубик с бидончиком. Там с одним мужиком познакомился у него голос такой неприятный, как у сифилитика. В гости к вашему дядьке приезжал, но его дома не было. Этот мужик напросился ко мне в гости, чтобы дожидаться дядю Глеба в тепле. Взял две бутылки водки и консервов. Вот мы с ним за водкой и разговорились. Он мне сказал, что Таган самый богатый из воров во всём Советском Союзе. Вот поэтому вы и зажили хорошо.

— Дурак ты Карп, — бросил ему Руслан, — он тебе говорил о духовном богатстве, а не о материальном, как тебе померещилось. А в гостях у тебя был вор в законе Мозговой. Он в тот день парился у нас в бане. Да и врёшь ты всё. Не будет он с тобой откровенные разговоры вести. За это ему свои сразу горло перережут, так что и ты оставь свои выводы при себе и не вздумай дяде Глебу про это рассказать. Непременно рассердится!

ОТГОЛОСКИ СУЧЬИХ ВОЙН

С приходом тепла Глеб с племянниками начали делать пристройки к дому. Им охотно помогали все соседи, особенно старался Карп. Ему доверили оббивать дранкой стены и утеплять чердак. Первым жильё построили Руслану. Оно получилось хоть и небольшое, но уютное, — из двух небольших комнат и маленькой кухни. К середине лета Руслан уже с Любашей перебрался жить туда. Строительство Корнея немного затормозилось из-за нехватки леса.

— Ничего Корней, — успокаивал его Глеб, — к концу лета и у тебя будет своя хата. Гнаться не будем со стройкой, добротней сделаем. Главное народ нам помогает, а это я вам скажу ценить надо! Поэтому надо соорудить во дворе большой стол и пригласить всех, кто нам помогал в строительстве. Надо их угостить по-барски!

— Каждый день поили всех, — сказала Дарья, — разве на такую прорву денег наберёшься? Не забывай, что нам ещё один дом ставить надо?

— Да что ты считаешь мои деньги Дарья, — бросил он на сестру колючий взгляд, — как я сказал, так и будет. Скобарей в нашем доме не должно быть. Поэтому праздник людям устроим!

Новоселье Руслана праздновали все ближайшие соседи, не было одного Феликса Нильса. Он старался не встречаться с Глебом в последнее время, но зато за столом сидел Карп и безмерно пил водку, закусывая её бараниной и копчёным сомом.

— Когда меня за такой рыбиной возьмёте? — спросил он у Корнея, жуя жирного сома, — я коптить его могу, а вот где ловить не знаю.

Глеб, прислушавшись к разговору пьяного Карпа, сказал ему:

— Карп в нашу реку сом не заходит, то есть выезжай на Волгу или Оку там его и лови, — у нас нет определённого места на него. Сегодня у Окского моста ловим, а завтра у Волжского. Где зацепим там и ловим.

— А отец мой сколько раз за вами следил, и не мог усмотреть, куда вы ездите ловить, — сорвалось у Карпа с языка, — говорит, вы исчезаете, что даже точки не видать. Наловит у деревянного моста сороги да окуней. Что это за ловля? — Он осёкся и, икнув, вытер губы и подбородок от жира, взял с тарелки ещё один увесистый кусок. — А вот это рыба я понимаю. Наловил на зиму кабанчиков пять, закоптил и мама не горюй. Лучше любой селёдочки будет!

Глеб вывел Карпа из-за стола и, отведя его к плетню, посадив на большую плаху, сказал:

— Ты Карп я смотрю, парень не злой и отзывчивый, совсем не в отца растёшь. Молодец! Таким и будь всегда. Сына своего правильно тоже воспитай. Вижу, подвижный мальчишка он у тебя, живой. За ним уже сейчас глаз, да глаз нужен.

— Сыном больше тёща занимается, — сказал Карп, — я же в примаках живу.

— Это я знаю, не за горами живём, — промолвил Глеб. — А отцу скажи, что, если ещё увижу, что он следит за мной, утоплю вместе с лодкой. Сам понимаешь, ни один рыбак не будет делиться своим прикормленным местом. Тем более с ним, я никогда на рыбалку не поеду.

Карп икнул ещё раз и, уставившись пьяным взором Тагану в глаза, спросил:

— Дядя Глеб, а вы, почему так отца ненавидите? — Он мужик на все сто!

Глеб и не думал на эту тему вести разговор с сыном Нильса, только одобрительно взглянул на добродушного молодого человека и сказал:

— Тебе этого Карп не понять, да и объяснять я тебе не хочу. Если так интересно, то он тебе сам всё расскажет, если конечно сочтёт, что ты созрел для таких разговоров.

— А он мне рассказывал, что спас вас от расстрела, когда у вас бунт был с суками. Отец видел, как вы двоим с другом, глотки перерезали и одному, кишки на нож намотали. Он в это время на печке сидел, укрывшись бушлатом. Его после несколько раз вызывали на допрос. Он вас не продал.

— Даже так? — задумался Глеб, — я, почему — то был уверен, что там никого не было рядом.

Он присел на опрокинутое ведро и, вытянув протез, закурил Памир, угостив сигаретой и Карпа. И у него сразу всплыли события того дня.

Бывшие воры в законе, — это отошедшие суки, Спица, Салют и им подобные, решили подмять под себя других преданных закону воров. Они хотели, чтобы им было разрешено быть нарядчиками и буграми, чтобы с большими сроками уйти на свободу пораньше. Воры понимали, что этот положняк, даёт сукам возможность закабалить всех мужиков, которые на лесоповале будут им добывать свободу. И поэтому прежде суки решили порезать всех воров в законе, которых они больше всех опасались, а на это им был дан зелёный свет администрацией лагеря, а именно хозяином и кумом. Но это не касалось Глеба, хотя он и считался самым авторитетным вором. Администрация знала, кто такой Таган и что он имел награды в Великую Отечественную войну. Мало того Таган уже был активным участником сучьей войны в Мордовии, откуда его привезли в этот лесной посёлок. Но администрация в лице начальника колонии, решила, что после этой резни он один будет бессилен предпринять, что — то против отошедших воров и поэтому на его ликвидацию был наложен запрет. Ему одному заочно была дарована жизнь. Об этом Глеб впервые узнал в день бунта от молодого парня по кличке Лунатик.

Когда Таган лежал в тюремной больнице, к нему пришёл старый следователь в пенсне по фамилии Сурков. Тогда-то и он подтвердил Глебу, что на него смерть не распространялась:

— Им ты не нужен был, — сказал следователь, — охота велась, в первую очередь за смутьянами Барсом и Пилой. Не будь их на зоне, не было бы столько крови. Но мне — то известно, что главной фигурой у воров являлся ты. Барс и Пила были пушечным мясом, как и другие воры. Молоды они, чтобы среди таких воров, как ты правилу качать.

— Неверно вы говорите, гражданин начальник, — ответил ему Глеб, — не было бы этого противного казаха Джамбула, — отчаянного вояки и орденоносца, которого упрятали в тюрьму, за кражу утят из аула, а также Салюта, Спицы, Гвоздя и Кочубея, все бы живыми остались, и моя нога была бы цела.

— Вот относительно вашей ноги я и хочу снять с вас показания, — сказал следователь, — мне нужно кто и при каких обстоятельствах решился «отгрызть» вам ногу?

У Глеба на этот вопрос давно был готов ответ, и он не задумываясь, произнёс:

— Хирурги суки, кто же ещё? Они пидоры вместо того, чтобы заняться правильным лечением, — ржавой ножовкой и отпилили мне конечность.

— Вы, что не понимаете, какие показания я хочу с вас снять? — въедливо спросил следователь.

— Вы прямо говорите, как великий налётчик, будто у меня на плечах сидит соболья шуба, которую вы намерены снять, — засмеялся Глеб, — и какие показания начальник? Я то, что помню из того дня, только как в столовой крикнули:

— «Режь воров», — тут такая круговерть началась. Столами начали и скамейками кидаться. Я тоже, конечно, запустил в кого — то своей шлюмкой. И тут мне рубанули чем — то по голове, а потом по ноге, что я память потерял. Помню, только Пётр Рябинин склонился надо мной и всё.

— Ты мне левака заправляешь Кузьмин, — сверкал он своими стёклами очков. — Рябинин — Барс был замечен в третьем отряде, где были зарезаны четыре отошедших вора, и в столовой за ужином его не видал никто.

— Как же он не был в столовой, если сидел около меня, — сбивал с толку следователя Глеб. — А ногу он мне поварским халатом перебинтовывал или повара? Спросите у них, они — то точно знают. И сами подумайте, как он четверых прирежет. Тем более, таких, как Кочубей. Этот сам сделает с десяток как Пётр. Вы же ни у одного вора не нашли ножей, зато у сук, два ведра набрали. Они готовились к этому делу. Вот с них и спрашивайте, — весомо заявил Глеб.

— К сожалению, не с кого спрашивать, — сказал следователь, — всех порешили, а кто под шумок копыта из зоны нарезал. Один только Чуваш живым остался, но ему язык отрезали и руки отрубили. Превратили в кусок мяса бывшего авторитетного вора.

— Этот, как вы говорите, вор Чуваш, никогда в авторитете не был, — возмутился Глеб. — Крысой по жизни был, крысой и помрёт. Он в войну карточки у блокадников воровал в Питере. Присосался как пиявка к сукам, думал, они задавят воров, не понимая, что все битвы в истории выигрывали уверенные в себе люди твёрдо решившие одолеть врага. Любая война случайностей не приемлет, — это не рулетка, и воры в этом глубоко убеждены. Разве мало из них кровь проливали за Родину во время войны в штрафных батальонах?

Сурков изобразил, кислую мину на лице, затем достал из кармана носовой платок, и обильно высморкавшись, сказал:

— Нам, откровенно говоря, не жалко ни той, ни другой стороны. Все вы сволочи! Жалко Сталин не дожил до этих времён. Он бы вас всех погрузил на баржу да в Северный ледовитый океан вывез и утопил, как слепых щенков. Как ты Кузьмин снизошёл до законников? Ты ведь Родину защищал, фашиста стрелял. Дважды Кавалер ордена Славы и Красной звезды! Не пойму я тебя, на что ты надеешься, как жить думаешь дальше?

— Да вы за меня не беспокойтесь, — спокойно ответил Глеб, — я и с культей не пропаду. Я человек жгучий и верен своим законам, а вера всегда душу греет. Значит, буду целым и невредимым, до конца срока. А зло вам надо искать не у зэков, а у администрации. Они натравили сук на воров. Хозяина и кума Бойко, — их подлюг надо к стенке ставить, а не нас.

Суров, тяжело вздохнул и, порывшись в карманах, достал оттуда спичечный коробок. Вытащив оттуда не спичку, а большую таблетку, засунул её себе в рот. Было отчётливо видно, что он занервничал, когда услышал их фамилии:

— Бойко тоже попал в эту мясорубку, но заколот был около вахты, — пробурчал следователь, — а начальник отстранён от работы и находится под домашним арестом. Так же пострадали и автоматчики в тот день. Пятерых затоптала до смерти толпа. Им — то, за что такая участь? — сорвался на нервный кашель следователь. — В чём они виноваты?

— Это вы у меня спрашиваете? — перекосил губы, Глеб. — Вы лучше задайте вопрос начальнику, что они делали в зоне с автоматами вечером? Ответ тут сам напрашивается. Автоматчиков вывели, те, кто этот бунт организовал.

— Будь уверен, спросим, — проскрипел зубами Сурков, — и ещё, как спросим! Ну, ничего мы всё равно найдём зачинщиков этой Куликовской битвы. Никита Сергеевич Хрущев лично на контроль взял воровские войны. Скоро на зонах не будет ни одного вора в законе. В каменные мешки вас спрячем, чтобы вы воду не мутили, среди заключённых твёрдо надумавших встать на путь исправления.

Глеб тогда понимал, почему так выразился следователь, фамилия хозяина зоны была Куликов.

Он хитро улыбнулся и сказал следователю:

— Не пойму вас начальник, кому вы преклоняетесь, Хрущёву или Сталину? Или вы не слышали, как Никита Сергеевич на двадцатом съезде прошёлся по его культу личности?

— Я преклоняюсь в первую очередь закону, а не отдельным личностям, — повысил голос следователь. — При Сталине вы бы не творили таких побоищ. Сразу бы к стенке поставили. А Никита Сергеевич распустил вас.

Глеб внимательно посмотрел на Суркова:

— Плохо вы знаете, что было в тюрьмах при Сталине, а то бы не мели так языком. Вы, наверное, и Лаврентия Павловича Берия жалеете начальник? Пенсне не от него случайно унаследовали? — с издёвкой процедил сквозь губы Глеб, после чего заразительно засмеялся.

У следователя от, брошенной Таганом фразы выступила испарина на лбу. Он попытался, что — то сказать ему, но у него вместо слов из груди вырвался хрип. Выплюнув таблетку изо рта, Сурков привстал со стула. Запустил свою дрожащую руку в карман брюк, извлёк оттуда помятый носовой платок. Вытерев им, лоб и шею, сел опять на стул:

— Ты давай Таган не заговаривайся? — постучал он пальцем по папке. — А то я тебе сюда такой наваристый студень накатаю, что пойдёшь у меня на раскрутку, если тебе мало одного срока.

— Хрен тебе кочет очкастый, я в другой войне участвовал, но не в этой, — тут я пострадавший. У меня свидетелей полная зона. Так, что порожняк не гони, а бери за жопу хозяина или списывай всё на сучару Бойко. Ему уже всё равно ничем не поможешь. Но я рад, что его замочили. Туда ему змею и дорога.

Сурков поднялся резко со стула и зло, погрозив Глебу пальцем, бросил:

— Я десять раз лично перепроверю твоё алиби.

Переволновавшись, он покинул тюремную палату.

К счастью Глеба, этого следователя прямо в тюремной больнице, через десять минут после их разговора разобьёт паралич. Там в тюремной больнице Таган и узнает от врачей, что следователь был тестем покойного кума Бойко.

После этого больше Тагана никто не тревожил допросами, а за устроенный заключёнными мятеж вину на себя взяли несколько «кроликов», имевшие предельные сроки двадцать пять лет, но отсидевшие всего несколько месяцев. Для них никакие прибавки к их большим срокам, в сущности, не имели большого значения. Просто срок их начинался с первого листка календаря.

На самом же деле всё было не так, как рассказывал Глеб следователю. Отголоски бунтов в зонах страны отдавались повсюду, дошёл слух и до их лагеря. Хозяин и Бойко вызвали к себе нарядчика Кочубея и конкретно без излишних намёков предупредили его, что война не минует и их зоны.

— Надо вам сплачиваться и нанести удар первым, — сказал Бойко, — ты фронтовой офицер Кочубей, не мне тебя учить. Только внезапностью вы можете сломать воров. Мочить можно всех, кроме Тагана. Его разрешаю немного просто проучить и попугать. Он человек ещё не потерянный. Может после хорошей взбучки одумается?

— Мужиков старайтесь на свою сторону перетянуть? — сказал широкобёдрый Куликов.

— Мы уже давно готовы, к этому, — ответил Кочубей, — у меня у каждого в бараке под матрасом лежат предметы для атаки. Так, что мы хоть сегодня готовы к битве. Нам самоё главное Барса и Пилу завалить, остальные хвосты подожмут. А Тагана зря вы жалеете, он главный вор на зоне. От него вся муть исходит.

Относительно Тагана, Куликов промолчал, только сжал и так свои тонкие губы, после чего его лицо сразу преобразилось и стало больше похоже на блин. Эту мимику его лица знали все зеки. Когда он так делал, то доказывать ему обратное было бесполезно. Он был тоже из фронтовиков и ко всем заключённым, кто воевал, не редко проявлял лояльность.

— Ну, если вы готовы, тогда сегодня и начинайте после ужина, — дал добро Бойко, — а наши автоматчики вас подстрахуют. Я сам лично с зоны никуда не уйду, и буду наблюдать за ходом событий. Так, что у вас перевес в пять автоматов будет. Только поделись мне своим планом, как ты думаешь действовать?

Кочубей налил из графина стакан воды и выпил.

— План у меня не хитрый, он довольно прост, но надёжен. У меня четыре командира будет, я пятый. На ужине в столовой будет только Гвоздь, остальные командиры на ужин не пойдут, будут основательно готовиться. Темноты ждать не будем, после ужина сотней человек окружим барак воров, а с другой сотней ворвёмся. И первыми порешим Барса и Пилу. Я думаю, после этого другие нам не смогут оказать достойного сопротивления. Мы их всех урезоним.

— А ты уверен, что у вас всё получиться? — спросил Бойко. — Может лучше забаррикадировать окна и двери и сжечь их ночью? Спишем это, за несчастным случаем. Сколько таких происшествий в лагерях было и никто, как мне известно, погон своих не лишился.

— Получится, — заверил кума Кочубей, — у меня половина мужиков фронтовики. В рукопашную на немцев шли. С ворами как-нибудь справимся.

— Как-нибудь не надо, — сказал Куликов, — надо сделать, быстро и надёжно, чтобы выжечь эту воровскую заразу с лагеря. Но крови старайтесь, как можно меньше пускать. Может ты и прав, ограничимся на Пиле и Барсе. А остальным косточки посчитайте и, будя им.

Не знали они тогда, что молодой парень по кличке Лунатик, — работающий дневальным в административном корпусе в это время засыпал опилками завалинку и через открытое окно весь разговор слышал. Слово в слово он передаст план мятежного комитета ворам.

Глеб лично разработает контрплан на опережение сучьего налёта. Бунт должен быть начаться в столовой, где мишенью будет третий отряд. Их необходимо было всех оттеснить к вахте, где должны стоять автоматчики, выведенные в зону Бойко.

В этот день на ужин не пойдёт и Глеб с Петром, они направятся в третий барак. На улице был сильный ливень, и небо было хмурым, словно предвещая кровавую смуту в лагере. Сильный ветер, был хоть и не холодный, но неприятно дул в глаза и пронизывал до иголок тело под мокрой робой. В третьем бараке на нарах уже лежали самодельные ножи, заточки, лопаты и металлические трубы.

Они ворвались неожиданно в барак. Первый нож от Барса получил Спица, находившийся всех ближе к двери. Глеб быстро расправился с Салютом и бросился с ножом к Джамбулу, но, увидев взметнувшую короткую лопату Кочубея над головой Петра, ухватившись за нары, подтянулся как на спортивных брусьях, выкинув свою ногу вперёд. Лопата раздробила ему кость. Этого времени хватило Петру перерезать горло Кочубею. Джамбул, как увидал валявшего своего командира в крови, сам перерезал себе вены на руке, а потом полоснул ножом по своему горлу и свалился около нар замертво.

— Давай Таган теперь быстро в столовую, — крикнул Пётр Глебу, — надо, чтобы нас видели там.

— Ты иди, — сказал, оглядываясь, по сторонам Глеб, — я с этой ногой и шагу не ступлю.

— Сука Кочубей, как я его зевнул, — взвалил Пётр Глеба на спину, — ну всё падла отвоевался. Сейчас там начнётся, надо спешить.

В столовой у сук за смотрящего оставался Гвоздь, но ему первому должны были снести голову, примкнувшие к ворам молодые зеки Судак и Мозговой.

Петр нёс Глеба на своём горбу без отдыха. Дождь уже прекратился, но небо не думало скидывать с себя чёрное покрывало. По-прежнему оно было хмурым и пророчески предвещало страшный бунт. Ветер не утихал, он трепал ветки деревьев, срывая одновременно куски толи с некоторых крыш бараков. Не доходя двадцати метров до столовой, они увидали, как сорвали с петель двери. И из проёма вылетели в крови суки, все они бежали к вахте. Большая толпа мужиков и воров отсекла им проход к своему бараку, где, как они думали, их ждёт Кочубей с холодным оружием. Их было человек триста, они бежали от воров как от чумы. В их рядах возникла неразбериха. Паника напрочь лишила их здравомыслия и эти заключённые, ослеплённые страхом, бежали на автоматчиков, ничего не соображая. Автоматчики подняли беспорядочную стрельбу, без разбора стреляя в гущу бежавших заключённых.

Но толпа пуль боялась меньше, чем воров, поэтому мощной лавиной обрушилась на автоматчиков. Те и попятиться не успели, как были смяты панической толпой. Ворота, сколоченные из бревенчатых хлыстов, с неимоверной лёгкостью были тоже вынесены. Выход был свободный, за воротами в это время стоял дрожащий от страха Бойко, на нём уже не было погон и фуражки. За две минуты до этого Куликов сорвал с него погоны и ударил планшеткой по голове, отчего фуражка у него скатилась в лужу. Хозяин сел на лошадь без седла и ускакал в неизвестном направлении. Такого поворота событий Бойко не ожидал. Он не успел расстегнуть кобуру, как кто — то вонзил ему штырь в печёнку.

Глеб в это время лежал в столовой, на забрызганном кровью полу, а Пётр, сорвав с повара халат начал, перевязывать ему ногу. Это был умный ход Барса, который и избавил его самого и Глеба отвечать за поднятый бунт. В этой же столовой нашли под столом задушенного Гвоздя и зарезанного Судака. Заслугу за убийство Гвоздя приписал себе Мозговой. Никто не видел, что было в этой людской кутерьме.

В тот смутный день буквально через полтора часа в лагерь приедет две машины солдат. Всех оставшихся зеков загнали по своим баракам. Один третий барак был совсем пустой и небольшая часть первого. Все они ушли за ворота. Сбежали и те, у кого срока были больше десяти лет. Всё складывалось так, что бунт был поднят именно суками, чтобы совершить побег. Но после разобрались, что побег этот был вынужденным, который был спровоцирован в столовой под напором воров в законе. Хотя указание о разжигание бунта будет спущено сверху.

В зоне в этот день не осталось ни одной суки, из воров погиб только молодой Пила. Одна из шальных пуль автоматчиков достала его, и был задет пулей в плечо перво ход уголовник Мозговой, заглядывающий постоянно в рот ворам. Он после ранения сразу стал страдальцем жестокого режима Гулага. И когда в лагере наступило относительное затишье, нацепил хромовые сапоги, не забыв сменить походку.

Куму и начальнику, было понятно, что отвечать за бунт будут люди на месте. Цель этого бунта была одна, — свернуть шеи воровской иерархии во всех местах заключения всего Советского Союза. Но этот план рухнул, у его создателей. А воровской закон и сами воры остались непоколебимы.

Куликов через месяц в предсмертной записке объяснит причину бунта.

После неформального допроса со следователем из Москвы он пустит себе пулю в лоб прямо у себя в кабинете. Всё тот же Лунатик первым забежит в его кабинет и поднимет с пола записку. До конца он не успел её прочитать, но что Куликов выполнял указание партии и вышестоящих органов он это срисовал быстро. И это было его ошибкой. Следом за ним в кабинет начальника ворвался заместитель по режиму по прозвищу Харон. Он моментально выхватил из рук Лунатика бумагу. Прочитав бегло письмо, Лунатика сразу отправит в одиночную камеру, боясь, что в массы заключённых просочится важная информация, бросающая грязную тень на КПСС, и первым этапом Лунатика отправят в крытую тюрьму, где Глеб позже встретится с ним.

Глеб оторвался от тяжёлых и постоянно бередящих душу мыслей и, закурив ещё одну сигарету, спросил у Карпа:

— А что он там делал на печке, он же в столовой должен быть в то время?

— Я не знаю, точно, но мне он говорил, — объяснял Карп. — Что кто — то перепутал обувку, оставив ему сапоги, маленького размера, которые он не мог натянуть на ноги.

— Тогда понятно всё, — облегчённо вздохнул Глеб, — я был не прав, что плохо о нём думал. Я с ним объяснюсь при встрече. Только запомни одно. В этом бараке, где нашли четыре куклы, ни меня, ни Барса в это время не было. Заруби себе на носу? А на рыбалку я тебя обязательно возьму.

— Да я понял всё давно, — икнул опять Карп, — и я с удовольствием гребану с вами за рыбой. Главное отец будет рад, если вы измените к нему отношение. Он мужик на все сто, но угрюмым почему — то стал.

Глеб поднялся с ведра и, положив Карпу руку на плечо, сказал:

— Иди к столу и не переживай? С Феликсом я улажу всё и передай ему, чтобы перестал за мной следить? Не красиво это, с его стороны, а мне неприятно. За мной даже милиция не следит больше, как это было год назад. Рыбак я, а не вор! С прошлой жизнью я давно завязал.

Я БЫЛ НЕ ПРАВ

К Глебу частенько наведывались подозрительные люди с решительными лицами. Они пополняли кассу или же наоборот брали деньги на нужды воров. Но, как бы то ни было, ему пришлось приспособить второй ящик. Первый был набит до отказа купюрами разного достоинства и драгоценностями. Второй ящик он закопал в шалаше, который соорудил сам на острове около Мутного озера, где он частенько ловил пескарей на удочку. Клёв там всегда был хороший и он ради развлечения вылавливал по ведру пескарей, другой рыбы в этом озере не водилось. Он влюбился в природу, чем был доволен жизнью. В городе он не светился, и с сомнительной публикой контактов не имел. Кроме Феликса, милиции и ближайших родственников, никто не знал, что Глеб в законе. И конечно Часовщик, который жил на другом конце города, и чтобы не навлечь подозрений на главного кассира воровской кассы персонально с ним встречался редко. Глеб жаловал вниманием только своих мужиков с улицы и больше ни с кем старался не общаться. Как — то идя с ночной смены, он зашёл в городе в пивную «Железка», стоявшую около железной дороги, где собиралась с утра пьяная гильдия. Взяв две кружки пива, он сел за столик открыл балетку, — «так тогда называли маленькие чемоданчики», и достал оттуда вяленую стерлядь.

— Ну — ка хлопушка одноногий отломи рыбки? — услышал он с соседнего столика.

Это был авторитет из местной спивающейся шпаны, Дыба.

Глеб, не поворачивая голову в сторону наглеца спокойно, но внушительно бросил:

— Плохая манера приставать к незнакомым людям.

— Я плевал на твои светские манеры, — громко на всю пивнушку раздался всё тот же наглый голос.

Моментально пивнушка наполнилась ядовитым смехом присутствующего люда, и розовощёкой Тамары, — продавца пива.

Глебу не понравился грубый выпад наглеца, за которым пьяные морды выпустили свой яд:

— Парень ты карты не попутал случайно? Я тебе сейчас за хлопушку свой протез в пасть загоню, — в полутон, но жёстко произнёс Глеб.

Завсегдатаи пивнушки притихли в ожидании внеочередного концерта, которые часто устраивал Дыба.

Глеб сидел ровно на стуле и без волнения смотрел только в свою кружку пива. Промеж ног у него была зажата трость.

— Ты кому угрожаешь? — Мне Дыбе? — Да ты знаешь кто я? Я тебя сейчас урою волка позорного. Считай ты для меня уже хосен лох, — то есть жертва.

Глеб отчётливо услышал скрежет зубов. Он поднял голову и увидел надвигающего на него здорового парня лет двадцати пяти. У него были бесцветные невыразительные глаза и перекошенный от злости рот. Позади него стояли примерно такого же возраста воинственно настроенные ребята, у одного из них рябого парня в руке блеснула финка. Они были готовы к решительным действиям, но Глеб ничего, не говоря глазами, показал Дыбе на свободный стул.

Наглый парень без труда понял жест инвалида, после чего развязано опустился на обшарпанный стул и сразу выхватил из рук у Глеба рыбину. Это было его внеочередной ошибкой. Стоило только Дыбе заглянуть трезво в глаза Глебу, и он бы сразу понял, что с этим человеком закусываться нельзя, так как можно ненароком голову потерять. Но Дыба был пьян, и показать кураж перед своими дружками, было делом его чести:

— Я Дыба понял лапоть рваный, — зло сверкал он своими глазами. — Со мной никто не имеет права в городе так разговаривать. Я убить могу. Мне даже на зоне никто не перечил, а здесь на воле я терпеть тем более не буду, хоть ты возможно и фронтовик? Мне по хрену, кого мочить!

Парень, разорвал зубами стерлядку и нагло уставился на Глеба.

Глеб ловко подкинул свою трость и ручкой, словно кочергой подтянул голову Дыбы к себе:

— На храп меня не надо брать? — внушительно произнёс он. — Да я фронтовик, — не меня тона, сказал Таган, — но я таких, как ты на лесоповале по восемь человек бушлатом в болото загонял, и ты со своими винторогими дружками за своё поведение скоро ответишь. Нельзя ножичек показывать вору, а если вытащили, — то мочите. Нечего понты разводить, — не люблю я этого, тем более в общественном месте. А ты попробуй ещё слово мне вякни. Я тебя волчина так озадачу, что у тебя при виде меня, штаны вечно в замазке будут.

В короткой, но ёмкой фразе Глеба было столько металлического резонанса и главное решимости, что у Дыбы в глазах заметно пробежал огонёк страха, и вызывающий голос сник. Он, сухо кашлянул в стол и попытался высвободиться из цепкого захвата трости. Но Глеб придавливал всё сильней и сильнее его голову к столешнице, что тот, взмахнув руками, как курица крыльями, только успел прошипеть рябому парню:

— Спрячь приблуду Ганс?

Финка сразу опустилась в сапог рябому парню, после чего Таган отпустил Дыбу.

— Ты, фу-фу заряжаешь мне? — надменно смотря на Глеба, но уже более спокойно сказал Дыба, — я сейчас описаюсь от твоего фуфлыжного базара. Где ты видал воров? Их давно нет. Всех вырезали и сгноили в крытках. А в нашем городе я высший. Блатней меня никого нет. Поэтому пока прощаю тебя, но, если тебя ещё здесь увижу, шею на хрен сверну.

Глеб залпом выпил обе кружки пива и, встав со стула, сказал Дыбе:

— Кушай рыбку родимый, считай за праздник сегодняшний день. В ближайшие дни я тебя познакомлю с целой плеядой воров, которые резали не только сук, но и таких тритонов, как ты и не сгнили в тюрьмах.

У Дыбы надменность слетела с лица, но вслед за Таганом он не побежал, а крикнул:

— Нашёл, на что обижаться. Подумаешь, хлопушей назвал.

Глеб вернулся и, подойдя к Дыбе, на ухо тихо произнёс:

— Язык самое опасное оружие, — он острее бритвы. Если ты сидел, то должен знать, что хлопуша это лгун и фуфлыжник. А ещё из твоего помоечного рта вылетел волк позорный и лапоть рваный. Жди, — в ближайшие дни ты можешь ноги или языка лишиться. Это я тебе обещаю!

После чего Глеб развернулся и захромал к двери, оставив Дыбу сидеть среди своей блатной компании в горьком раздумье.

Дыба понял, что инвалид был непростым человеком, от которого могут последовать большие неприятности, и поделился опасениями со своими друзьями. И опасения его были не напрасными, о чём вскоре узнает весь город.

…В эту ночь на Волге Глеб, поймал сома на пятнадцать килограммов. Утром снял с себя старую робу, взвалил его на голое плечо. На улице было тихо и жарко. Вот уже несколько недель стояла засуха. Хотя эта засуха урожаю уже ничем не грозила, картошка давно отцвела и на полях активно шла уборка хлеба. Но всё равно жители улицы таскали неугомонно воду вёдрами с реки и колонок для полива. Все соседские дворы ежедневно ждали дождя, чтобы он придавил нестерпимую жару и прибил пыль, витающую в воздухе. Выходя из калитки, он вспугнул соседских кур, копошившихся в уличной пыли, и зашагал по тропинке в сторону дома Нильсов. По пути он шёл и думал, как лучше завести разговор для примирения с человеком, к которому он зла уже не питал. Но по всем воровским канонам для него он считался, идеологическим врагом и не в том дело, что они сейчас оба находятся не в лагере. Дело в умах каждого. Не доходя двух дворов, до дома Нильса скользкий сом от неровной ходьбы неожиданно соскочил у него с плеча и упал на траву. Глеб посмотрел вокруг и, убедившись, что никто не заметил его неловкости и присел на траву рядом с лежавшей рыбиной. Достав из кармана брюк сигарету, он закурил, вглядываясь в простор улицы. Из-за ползущей ввысь зелёной стены вьюнковых кустарников, которыми был обнесён дом Горбуновых, показалась пьяная голова Ивана.

— Глеб, заноси ко мне своего телёнка? — пролепетал он, показав на сома. — Сейчас зажарим его и под водочку приговорим. А водки у меня вдоволь. Премию нам с Нильсом дали хорошую. Вот я и гуляю.

— А Нильс тоже гуляет? — спросил Глеб.

— Нет, он гулять не может, Феликс копейку только может копить. Глупый, не понимает, копи не копи, всё равно в земле деньга не нужна будет? Жизнь то одна у нас, а в счастливую загробную житуху я не верю.

Глеб щелчком выкинул недокуренную сигарету на пыльную дорогу и встал с травы:

— Извини Иван? — взвалил он сома на левое плечо, — в следующий раз мы с тобой рыбкой закусим, а этого я Феликсу несу.

— Молодчага Глеб! — пьяно икнул Иван, — значит, Миру — Мир! Вражде больше не бывать?

— А у нас, её и не было, — сделал шаг вперёд к Горбунову Глеб, — была не вражда, а кратковременное непонимание, — пояснил он и, увидав быстро скрывшую за густым вьюном голову Ивана, продолжил свой путь.

— Во флигеле он, огурцы с Зоей солят, — раздался ему в спину голос Ивана.

Минуя разобранное крыльцо, и покосившийся забор Глеб переступил двор Феликса Нильса. Пройдя по тыквенной бахче, он подошёл к флигелю, дверь которого была настежь раскрыта.

Феликса, видно, не было, но голоса его и жены были отчётливо слышны. Глеб положил сома на старую раму без стёкол, валявшуюся около флигеля, и крикнул Феликса:

— Хозяин, выходи на нерест?

Феликс уже знал, что Глеб смягчился после разговора с Карпом и ждал постоянно сближения, но сам встреч с ним не искал. Он отложил засолку огурцов, предупредив жену, чтобы она на улицу не выходила и, выйдя навстречу к Глебу, закрыл за собой дверь.

Глеб первый протянул ему руку и сказал:

— Ты вот, что Феликс, если хочешь на большую рыбалку съездить, собирайся завтра с ночевкой. Поедем за стерлядью, Карпа тоже можешь взять с собой. Он давно уже просится у племяшей, да и я ему обещал, что возьму с собой. А этого сома закопти или зажарь. Не экономь его. У нас с тобой такой рыбы целый воз к зиме будет. И давай забудем про чёрную кошку, которая бегала между нами? Я думаю, был не прав, что плохо думал о тебе! Мне, кажется, ты мужик железный и тебе доверять можно?!

— Феликс разволновался, от покаянной речи Глеба и заходил вокруг него:

— Я Глеб ничего. Я не обижаюсь, — завибрировал его голос. — Я же помню твои слова, когда ты мне сказал, что нам с коммунистами не по пути. В этих словах был глубокий смысл заложен. Ведь действительно в нашем лагере и блатных хоронили и сук. Так, что я понял, почему ты меня отлучил от себя. И я благодарен тебе за это! Кто его знает, чтобы со мной было приди я в стан блатных? Или пику в бок получил или удавку бы накинули?

Он склонился к сому и словно кошку погладил его по хребту. Затем, вытерев руку об старые штаны, встал:

— А в какое время на рыбалку поедем? — спросил он уже, успокоившись.

— Приходите к восьми вечера на мостки, и сразу отчалим, — сказал Глеб. — Засветло надо сети бросить. С этими словами он скрипнул калиткой и покинул двор Нильса.

ДОРОГОЙ ГОСТЬ

Часом позже у него в доме появится долгожданный и дорогой гость Пётр Барс. Глеб ждал его со дня на день, так как получил недавно телеграмму такого текста:

«Буду на днях с визитом…» Пётр.

В бостоновых брюках, заправленных в хромовые сапоги, и одной рубашке он будет, стоять перед Глебом, и улыбаться, сверкая золотым ртом. По его виду нельзя было сказать, что он болен туберкулёзом.

Друзья обнялись, крепко похлопывая друг друга по спине, а Дарья сразу начала замешивать тесто на пироги.

— Как здоровье брат? — спросил Глеб, — я думал, ты серьёзно болен, а ты весь блестишь и светишься. Никак подлечился?

— Я здоров, как бык, — сказал Пётр, — и никогда не болел, а на больничку пришлось спрятаться. В розыске я по непонятному делу. Могут накрутить хвоста ни за что, а мне не в кайф сидеть за чужие грехи. Вот когда разгребут это дело, тогда я смело буду ходить по — своему городу.

Глеб взял с полки кошелёк и, засунув его в карман брюк, сказал:

— Пошли — ка мы с тобой на Кубик сходим, и там за пивом ты мне расскажешь о своих мытарствах, пока Дарья на стол готовит. У нас можно не прятаться. Легавых здесь не бывает. Меня давно не проверяют, знают, что я работающий инвалид, живу рыбной ловлей да плотничаю помаленьку. Одному племяннику дом пристроили, сейчас второму варганим.

— Вижу, как вы развернулись, — произнёс Пётр, — я, когда приезжал сюда в шестьдесят третьем, на этом месте стояла самая настоящая завалюшка. А сейчас подходил к дому, смотрю, хоромы возвели.

— С твоей помощью Пётр, — пропела Дарья, очищая руки от прилипшего теста.

Они вышли на улицу, и пошли к пивному ларьку. Недалеко от него паслись на лугу бычки и козы.

— Закуски тут много гуляет, — заметил Пётр.

— Тут и уткам привольно живётся, — сказал Глеб — и, проходя мимо годовалого бычка, привязанного к столбу, похлопал его по боку. — А это наш Семён, — к зиме на мясо пустим.

Взяв в ларьке шесть кружек пива, они приземлились рядом на травке под раскинувшим свои ветки клёном. Здесь была небольшая тень, и солнце не так сильно докучало им своими палящими лучами.

— Так что за дела у тебя там непонятные? — спросил Глеб, — чувствую дело с оскоминой?

Пётр достал Беломорканал из портсигара и, постучав мундштуком папиросы о его крышку, сказал:

— Ты «нашим» на сходке не говори, что я у тебя? Я когда в непонятное дело попал, всех предупредил, чтобы тебе не говорили. Всё — таки ты меня короновал, — стыдно было, что меня какая — то сявка разула. Думаю, сам разгребу этот мусор, тогда появлюсь у тебя. А попал я действительное в серьёзное дело, и помочь в этой заварухе мне можешь только ты. У тебя награды и внешность солидная, больше не на вора смахиваешь, а на бравого офицера. Поэтому лучше тебя никто не справится с командировкой в Ригу. Я не говорю прямо сейчас собираться в дорогу. Надо списаться с киномехаником и хорошо подготовиться к этой поездке. Понимаешь, вышку мне могут дать не разобравшись. Замочили отставного генерала в городе Риге, по фамилии Березин, зовут Матвей Всеволодович. Замочили прямо в квартире, вместе со своей бабкой. Это был не простой генерал, — Герой Советского Союза, работал до своей смерти в Наркомате внутренних дел, то есть сейчас КГБ. Убийцы забрали у него некоторые трофейные ценности, ювелирные изделия, фарфор и кучу бабок. Может на меня бы и не подумали, если бы этот генерал не жил подо мной. Это не моя квартира была, — я жил там, у капитана дальнего плавания, брат которого работает киномехаником в Риге. Погоняло, у него на зоне было, — Финн. Мы с ним в нормальных отношениях были на последней зоне. Ему я доверял как самому себе. Он мужик кремень лишнего не сболтнёт и косяков не нарежет. Грамотный, — на морехода учился. Так вот, когда менты начали пронюхивать у соседей про убийство, я сразу пятки намазал оттуда. Верняк, бы на меня подумали.

— А что ты думал, менты про тебя очерк в журнале Огонёк напишут, как о хорошем соседе? — засмеялся Глеб.

— Я бы не против очерка был, — поняв шутку друга, сказал Барс и продолжил:

Менты, конечно, сразу дознались у соседей, что подозрительная личность жила продолжительно время в квартире капитана. Пришли с обыском в хату, а там повсюду мои отпечатки. Раз плюнуть им было, чтобы узнать, кто проживал в квартире капитана, и устроили за мной охоту. Я рванул домой в Новочеркасск, а меня и там пасут. Пришлось спрятаться в Черновцах в одной из больниц. По протекции этого самого киномеханика Финна, — меня пристроили там сторожить морг. Ты понимаешь мне вышка корячиться, а я не при делах. И срок прошёл приличный со дня убийства, — но легавые и рогом не шевелят. Падлы зациклились на мне, — других гастролёров искать не хотят. Думаю, сам найду мокрушников и заставлю пойти с повинной. Весь преступный мир подключил к этому. Но те затаились, не выкидывают ворованные вещи на продажу.

— И много добра было? — поинтересовался Глеб.

— Там пару картин дорогих пропало, вроде восемнадцатого и девятнадцатого века. По ним я и думал с лёгкостью найти убийц. Коллекционеров тоже всех предупредили, чтобы цинканули, если что — то всплывёт похожее. Но есть у меня подозрение, что замочили и ограбили генерала случайные люди. А таких пассажиров искать, — хуже нет. Боюсь, сбагрили они всё добро, какому-нибудь иностранному морячку? Тут уже пиши — пропало. Бегать и прятаться в подполье мне уже надоело. Я уже на пределе. Чую, амба подкрадывается ко мне, а я могу не выдержать и дать старт своей нервной системе. Понимаешь, за всю масть, стартану.

Глеб выслушал Петра до конца и залпом выпил пиво. Затем, утерев ладонью губы, спросил:

— А как ты в Ригу попал, чего тебя туда понесло? — поставил он на траву пустую кружку и взял тут — же полную кружку.

— Христослава я одного пас там с биксой. Они первого мая умыкнули у меня, кожан с вешалки в котором лежало три штуки бабок и волына с полным магазином и запасной обоймой. Понимаешь, познакомился я с ними на реке Аксай после демонстрации. Пивка пошёл попить, а там давка за ним. Вижу по фотографии, вроде своих кровей парень стоит у амбразуры. Я ему пару пальцев показал, чтобы на мою душу взял две кружки. Он меня понял и купил пива. Звали его Арсен, — он армянин по национальности, но больше похож на славянина. С ним сероглазая с толстой косой была бикса по имени Лайма. Ничего женщина, ядрёная, — на иностранку похожа. Мы за пивом разговорились, и после я их пригласил к себе на хату. Она не моя была, а съёмная для лихой жизни. После освобождения не хотел стариков своих стеснять и снял себе хату в центре города. Там водочки под селёдочку выпили, а потом вино пивными кружками пили. Я в отруб ушёл, а проснулся, кожана нет на вешалке. Короче стал я ходить жохом эти дни, ни денег, ни крова. Платить за хату нечем. И, как назло, лопатники худые под руку попадались. Тогда я в общаке у старого Зубра в Ростове взял десять косых и направился в Ригу. Он до тебя воровскую кассу держал. Кстати я, что взял из кассы, — сегодня пополню. Вклад сделаю приличный, но не деньгами, а золотыми цацками.

— Знаю я Зубра, — сказал Глеб, — он мне и передал кассу в полном порядке. Честный был вор, сейчас на покой ушёл, но не по возрасту, а по здоровью. Астма у него сильная и глуховат, стал на оба уха.

Глеб напряжённо посмотрел в лицо друга:

— А цацки, откуда взял? — спросил он.

— Мне всех больше пушку было жалко, — ушёл от вопроса Пётр, — она не моя была, а Принца из Питера, — расстроено заявил он. — Я могу с ней подвести Принца. Вдруг она у него замазана. Тогда считай, я кореша своего просто технически сдал, сам не ведая, что со мной такая непруха может произойти. С меня воровской сходняк за это может спросить за всю масть. Подвижки уже пошли по этому вопросу, могут свои же приговорить. Принц всё — таки тоже не рядовой вор. Его Корень короновал, а этот подобных вещей не терпит, без разговора выпишет мне на сходняке нож в бок. И его все поддержат. Тем более я с Корнем никогда в тесных контактах не был.

— Конечно, ты в этом случае неправ, — глубокомысленно покачал головой Глеб, — если взял чужую вещь, то должен её хранить, как зеницу ока. Но ты не забывай, на сходняке у меня тоже веское слово имеется и не последнее! И за мной стоит Гриша Часовщик. А он слова не позволит никому лишнего сказать, даже Корню. Так, что особо не переживай об этом?

Пётр тяжело вздохнул, затем заскрежетал зубами.

— Благодарю, конечно, тебя за добрые слова. Только ты Таган меня не учи? Я к тебе не за нравоучениями приехал, а как к верному и надёжному товарищу за помощью. И так настроение тухлое, — хоть в петлю лезь. Короче, прожил я больше месяца в Риге, облазил почти все злачные места, но не нашёл никого. А с цацками отдельная история случилась.

— А с чего ты взял, что эти пассажиры в Риге должны были быть? — отпив пива, спросил Глеб.

— Когда на Аксае пили пиво, они говорили, что собираются туда. Эта Лайма родом оттуда и в данный момент находится в отпуске. Она мне пропуск показывала, на Рижский завод, но вот какой убей, не помню.

А этот Арсен говорил, что живёт в Новочеркасске и Лайма без пяти минут его жена. Его дом я после нашёл, — Заназян Арсен действительно жил со мной в одном городе. «Отец его в снабжении работал на мясокомбинате», — он мне и сказал, что сын его выписался из города и уехал в Прибалтику, а куда именно не знает. Когда я из Риги нарезал ноги, вернулся в Новочеркасск. Тогда я твёрдо решил проверить хату этого армянина. Думаю, может какие бумаги или письма найду от этой Лаймы. Среди белого дня отмычкой вскрыл хату. Облазил всё, ничего такого, что помогло отыскать крыс, не было. Забрал фотоаппарат Зоркий в буфете и все проявленные плёнки. Думаю, надо будет их проверить не исключено, что там могут быть их рожи? Ты знаешь, и подфартило мне сильно, — ребята мне напечатали пол чемодана фотографий этой парочки. А мимоходом я в этом буфете взял пачку денег и шкатулку с цацками. И уехал в Черновцы. Но армян никуда от меня не денется. Я его падлу достану, даже в том случае, если он на вершину Арагаца заберётся.

— Фотографии есть, — считай, что они в капкане у нас, — посулил Глеб, — только дай время!

Пётр даже позеленел от злости. По его хищному взгляду Глеб понял, что тот использует все средства, чтобы не упасть в грязь лицом перед ворами.

— Этот киномеханик, на чьей квартире я жил мог бы мне помочь в их поисках, — сказал Пётр, — но мне носа нельзя туда совать. Сразу заметут за генерала и его картины. Финн точно знает, что я не убивал генерала. Страховал он меня, в то время, когда я в оперном театре карманы у вельмож чистил. Но не будет же он такое алиби мне создавать. Я там шесть кучерявых лопатников взял.

— Как он тебя там страховал? — удивился Глеб, — ты же всегда один на дело ходил.

— Ну не совсем страховал, а подвёз к театру, и после спектакля встретил на кинобудке.

— А не мог он за это время, пока ты «работал» в оперном театре, сам замочить стариков?

— Выкинь это из головы, — возмутился Пётр, — Финн, хоть и не вор, но законы наши чтит. Ему на зоне доверяли, и я ему протекцию давал на его коронование. Но он отказался из-за брата: «Говорил, что тот может лишиться своей драгоценной работы, имея в родстве вора». Мы его поступок оценили по уму. Зачем было хорошего парня, который в первую очередь беспокоится о своих родных втягивать в нашу блатную и ограниченную многими благами жизнь. Ты же сам эту идеологию мне толкал. Так, что Глеб полагайся во всём на него. Этот человек проверенный в наших делах! Он для меня так же близок, как и ты! И если ты армяшку зацепишь и заберёшь пушку с деньгами, отсчитай ему одну треть из тех денег. Я его обязан отблагодарить.

— Хорошо я понял, насчёт Финна всё, — буркнул себе под нос Глеб, — тогда ты мне скажи, что это за картины были?

— Таган я не силён в живописи, но наводку мне верную дали воры. Они кое — что разнюхали, короче надо искать одну картину с дворцами Дрездена. Цвингер вроде называется?

— Сейчас, сейчас, — проговорил он и, похлопав себя по карманам, достал записную книжку.

Открыв в нужном месте страницу, он прочитал:

— Именно как картины называются, мне не удалось узнать, но художников я записал: — итальянец Бернард Беллотто и немец — пейзажист Карус Карл Густав. Картины старинные восемнадцатого и девятнадцатого века. А вот какие ювелирные изделия были у генерала, мне не известны. Эту информацию мне не удалось узнать. Правда ещё одна примечательная вещь есть, — это из кости вырезанная голова Пифагора, она же и чернильница. Но она ценности большой не представляет, — её просто выкинут и всё. Зачем им палится на мелочи. Понимаешь, Глеб у меня нервы уже сдают! Я на грани срыва! Тюрьмы я не боюсь, но под свинец голову ментам свою подставлять не хочу. А если уж погибать, то знать за что! Придушу несколько ментов, не так обидно помирать будет! Я ведь кроме тех сук в лагере никого не убивал по жизни, но там была война за идеи. И мы с тобой на волоске висели тогда. Меня долго крутили следователи, но доказательств у них не было и свидетелей тоже. Потом меня кинули в Пермскую область. Там тогда затишье было, — ни одной суки на зоне не было. Оттуда я и освобождался!

Глеб взял очередную кружку пива в руки и сдув уже осевшую пену, сказал:

— Я недавно узнал, что свидетель нашей резни в бараке был, и его тоже крутили легавые, но он не продал нас. Помнишь моего земляка латыша Нильса, который горячую картошку ел с кожурой около костра?

— Проволокой подпоясанный бушлат? — спросил Пётр.

— Да именно он, — утвердительно сказал Глеб, — вон голубой дом под шифером стоит с разобранным крыльцом, — показал пальцем Глеб, — там он живёт. Пока мы с суками бились, он сидел на печке, укутавшись в бушлат, и дрожал. У него перед ужином сапоги подменили, и в столовую он не пошёл. А тогда, как ты помнишь, ливень перед бунтом сильный прошёл, — босым в столовую не пойдёшь?

— Этот день я никогда не забуду, — допил своё пиво Пётр, — но ты мне добавил ещё одну головную боль насчёт латыша. Он ведь вломить нас может за всю масть и в любое время. Сердечко ослабнет и сдаст нас архангелам. Может прибрать его к грунту? Спокойней жить будем.

Глеб перетянул ремни на протезе и, постучав по нему пальцем, сказал:

— Удачную ногу мне Цезарь смастерил, ни один ортопед так искусно не сделает. А насчёт Феликса я тебе скажу вот что — если до этого не сдал, то не сдаст и позже. Надо верить людям! У него был повод мне отомстить. Я когда в прошлом году освободился, круто с ним поговорил. Ему бы в обиженную рощу уйти и отомстить мне, а он проглотил обиду и молчок. На завтра я его пригласил на рыбалку с ночёвкой. Если у тебя есть желание вдохнуть ночного волжского воздуха и отведать ухи из стерляди, поехали с нами? У тебя будет возможность его прощупать. Прижимистый конечно мужик, — но не сволочь. Это я тебе точно скажу. Я за всё время как освободился, подлостей от него не видывал и это я ценю! Соседи все говорят, что его тюрьма перековала в лучшую сторону. Так, что не надо его мочить, к тому же его сынишка Карп дружит с моими племянниками. Лучше не мешкай, а рви завтра на природу с нами? — Не пожалеешь! У меня лодка с мотором солидная, как скутер бегает по воде. Вон на приколе стоит, — показал он рукой на привязанную цепью лодку к мосткам.

— Мне бы не хотелось светиться, — сказал Петр, — тем более, перед теми, кто меня знает.

— Вот за этой рекой стоит остров, — кивнул Глеб на раскинувшую гладь речной воды. Отвезу тебя туда, если, что, ни одна собака не найдёт. Там живёт деверь моей сестры Егор, он на острове полновластный хозяин. Больше там никто не бывает. Мальчишки, правда, заплывают иногда на своих челноках морковки с колхозного поля подёргать, и то рядом с берегом. Собак боятся Егоровых, а больше никто носа туда не суёт. Заказник там, понял?

Пётр сощурил глаза и наморщил лоб. Было видно, что он сосредоточился с мыслью:

— Мне нравится твоя затея, но я не одичаю на этом острове? — спросил он.

— Кончай Петя шебаршить кошёлкой? — Остров — это конечно преувеличение. Туда зайти с четырёх сторон можно, но далеко и опасно. Гиблых мест полно. Только одна дорога хорошая, — это мост, который в летнее время охраняется колхозом. А второй мост понтонный, но его часто разводят. Там заказник и земля колхозная, сажают овощи и кукурузу. Переждёшь там чуток, а стряпчим Рижским надо подкинуть версию, чтобы работали в другом направлении.

— Что ты надумал Глеб? — оживился Пётр.

— Есть у меня идейка одна. Надо им срочно отправить депешу, но сбросить конверт в почтовый ящик необходимо в другой области, чтобы не приманить сюда ментов. Ты, как знаешь, войну я закончил в Берлине и повидал там всякого. Некоторые наши командиры из высшего состава без всякого стеснения дербанили и произведения искусств, и продовольственные склады в Германии. Да и не только это, — мели всё ценное. Я знал одного майора Залыгина, — он крохобор, даже детскую одёжку в одном богатом доме набил целый чемодан. Думаю, твой генерал был подобие этого Залыгина. Хапанул на скоке, какой-нибудь музей или богатый дом вместе со своими подручными и жил всё это время припеваючи. Войны уже нет, считай больше двадцати лет. В кого за это время люди превратились, мы не знаем? Кто — то лучше стал, кто — то хуже? Мы с тобой ворами, к примеру, стали. А в кого превратились те люди, кто был с генералом рядом на фронте, и именно те, с кем был он в Германии? Я думаю, эта мысль стоящая, и они переключаться проверять его фронтовиков и на время тебя забудут. Картины эти я полагаю, принадлежали музею или каким-нибудь знаменитостям. Цвингер мне кажется это музей в Дрездене, — земля, относящая Саксонии? Там хозяйничали больше янки, но русские солдаты на Эльбе с американцами братанулись. Я — то там лично не был, но, когда с войны ехал со своим другом Коляном, мне один летёха в эшелоне рассказывал, как пили с ними виски и закусывали «вторым фронтом», — так назывались американские консервы. Конечно, по этому Цвингеру нужны уточнения, возможно, я ошибаюсь? Сам понимаешь, иностранные слова для меня давно не феня. Могу с ними и косяков нарезать. А про твои проблемы я краем уха слышал, но не дёргался напрасно. Ждал от тебя уточнений.

— А ты голова! — потёр руки Пётр, — мне в голову не приходила такая мысль, а ты вот как — то допёр.

— Природу стал любить до невозможности, особенно Волгу, вот с неё и навеяло, — кинул он в реку подвернувшийся камень. — Бывает Пётр, заедешь в какую-нибудь заводь или затон. Ты один на один с водой, удочкой и своими мыслями и больше никого. Такое нашествие порой приходить, что диву даёшься. Чего только не передумаешь в это время. Или беру ночью телогрейку, стелю её у реки и ложусь созерцать рассвет. Свою я жизнь всю пережевал, так, что зубы последние выпали. Жалко в душе, конечно, те потерянные годы, но от воровских идей, я никогда не откажусь, не смотря, что я через день хаваю стерлядь и пью пиво. Я по жизни вор. Вором и умру, но постараюсь ментам не попадаться. Мне по статусу не положено сейчас криминалом заниматься, и ты знаешь почему? Но кое — кого надо урезонить в городе, чтобы не мешались под ногами, — и он рассказал о недавней стычке с Дыбой.

В это время сзади на клён села стая воробьёв и стала многоголосо чирикать.

— Хорошо, что не вороны прилетели, — чуть с радостью сказал Барс и поднялся с травы, — а то эти чернокрылые твари накаркали бы нам беду. У них это часто получается. Хотя я и не особо суеверен.

— Несправедлив ты к воронам, — заметил Глеб, — эта птица самая умнейшая из всех, потому что живёт рядом с человеком и, если накаркает или навалит на голову, только отвратительному человеку.

— Интересную ты мне лекцию про птичек прочитал, а я никогда не задумывался, каркают ну ладно, — подошёл к реке Барс и вымыв руки вытер о свои бостоновые брюки и повернулся к Глебу:

— Я тебе что хочу сказать, ты может забыл, но я о тебе всех больше мазу держал на сходке. Вопрос о замене кассира стоял ещё перед твоим освобождением. Хранитель общака, — это почётно и ответственно, ничего святее для него в жизни не должно быть! Ты Глеб честный, хладнокровный и не нервный вор. Горячку не споришь в критический момент, а эти качества являются самыми надёжными для держателя кассы. И твоя липовая нога всегда будет замазывать глаза легавым. Правильно ты поступил, что не ввязался в большой конфликт. Ты оберегаешь кассу, мы оберегаем твой покой. Ты человек с заземлением, то есть неприкосновенный, как Член Правительства. Поэтому Дыбе я язык отрежу напрочь, как Чувашу, сучонку зачуханному.

— Вот этого не надо делать. Я поэтому к Часовщику не обращался. Он бы сразу заказал этому Дыбе нашу коронную воровскую заточку в сердце. Без ножа можно обойтись, но сделай так, чтобы этот куян занюханный, при встрече уступал мне дорогу и кланялся, — наказал Глеб, хитровато щуря глаза. — Да не забудь ему напомнить, чтобы обо мне в городе не распространялся.

— Проще простого, — заверил его Пётр, — теперь скажи мне по секрету: — Кассу большую держишь сейчас?

Глеб поморщился и пыхнул в сторону Петра дымом от сгоравшей сигареты. Потом без заминки произнёс:

— Пётр ты мой друг и вор в законе, а от воров у меня секретов нет, потому что каждый вор, пополнявший эту кассу, имеет право знать «итого»? На вчерашний день, было двести тысяч новыми, не считая драгоценностей и некоторых ценных бумаг, — известил его Глеб и, посмотрев на часы, сказал:

— Нам пора домой Пётр, Дарья стол уже, наверное, сгоношила, — и, опираясь на трость, встал с травы. Припадая на левую ногу, он зашагал к дому.

— Ого, — воскликнул Пётр ему в спину, — это куш солидный, тебе надо быть осторожней с ним. Не все воры могут быть такими, как ты. Подлюги всё равно найдутся до такого богатства. Так, что Глеб я прошу, береги себя? Но на зубы себе выдели из кассы. Негоже тебе быть без зубов. И вставь все до одного рыжие, — тебе по штату положено золотые слова отпускать. Меня иногда смех разбирает, как менты на всю страну трезвонят, что эпоха воров в законе изжита благодаря, успешной идеологической работы партии и слаженной работе оперативного персонала МВД. Смех, да и только. Знали бы они, как мы богаты и духовно, и материально!

Пётр шёл за быстро идущим Глебом позади, сбивая своими хромовыми сапогами одуванчики, которыми был усеян берег. Он не смотрел под ноги, только с опаской смотрел по сторонам.

— Дыбу найдёшь в пивнушке, которая называется «Железка», — на ходу бросил Глеб, — но резать языков никому не надо. Сделаешь ему и его друзьям серьёзное внушение, и хватит с них. Тебе лишняя кровь сейчас ни к чему. Будем надеяться, что архангелы клюнут на мой план и следствие построят в нужном направлении.

— Понял я всё по Дыбе, — мне второй раз объяснять не надо, а план мне твой по душе пришёлся. Правильно пускай менты выходят на этот след, глядишь, и найдут настоящего убийцу, — растянул в улыбке Пётр свои губы и, споткнувшись о валявшую корягу, упал на густую траву, где рукой нащупал связку ключей, нанизанных на большое стальное кольцо.

— От большого хозяйства видать ключи? — поднявшись на ноги, сказал Пётр.

— Не иначе Горбун потерял? — сказал Глеб, — он как напьётся здесь у ларька, постоянно с травой целуется. Хороший мужик и при должности, но пьёт горькую без меры. В выходные мы за эти ключи с него сдерём литровку водки или ведро пива.

НА РЫБАЛКЕ

На следующий день Феликс, любопытно косясь на Петра сел с Карпом в лодку.

— Мы земляк с тобой раньше ведь встречались, — спросил Феликс, протягивая Петру руку. — Это ты мне про чистую душу заправлял на лесоповале у костра?

— Я не ошибся в тебе, — потряс его руку Пётр. — Мне Глеб всё рассказал о тебе, но долгая память — это не всегда хорошо, — намекнул, ему он о жестокой расправе с суками в бараке.

— Я давно в беспамятство впал, что было связано с прошлым, — ответил хладнокровно Феликс, понимая, о чём намекает Пётр.

Глеб завёл в это время мотор, и лодка, разрезая речную гладь, устремилась в сторону Волги. Они около часу ехали к месту рыбалки. Обогнув на крутом вираже бакен, они подплыли к берегу. Это была песчаная коса, которая далеко тянулась вдоль леса. Карп начал сразу натягивать самодельную палатку, а его отец с Глебом в это время забрасывали сети.

— В пять часов утра нас здесь уже не должно быть, — сказал Глеб Феликсу, — рыбнадзор с кошкой в шесть утра постоянно проезжает. Я не раз за ними наблюдал. Они не дураки, знают, где стерляди много пасётся.

— А сом здесь не берёт? — ёжась от внезапно подувшего ветра, — спросил Феликс.

— Как бы этот ветер дождя не нагнал? — выругался Глеб и посмотрел на небо, — та палатка, которую установил Карп, нас не спасёт. И ухи не сварим. А сомов я беру около мостов. Он хорошо клюёт на печёного воробья. Но вываживать его из воды одному тяжело. В следующий раз пойдём за сомом. А сегодня будем стерлядь брать. Гостя хоть досыта накормлю ей.

— Надолго он приехал к тебе? — спросил Феликс.

— Пока не знаю, проблемы у него большие с ментами в Риге произошли. Переждёт немного, а там видно будет. Не в тему он влетел, — за чужой грех не хочет мазуту держать, — пояснил Глеб.

— Латвия — это моя родина, но ни разу не был на ней, — сказал Феликс, — в Елгаве я родился, — пояснил он.

— Помню я твоё происхождение ещё с парты, — пробурчал Глеб, — кстати, ты язык родной не забыл ещё?

— Говорить могу отлично, но писать и читать чётко не умею. Последний раз разговаривал на латышском языке с одним фельдшером из Риги, по кличке Зоб. У него небольшой срок был за спекуляцию, но освободился он после меня.

— Координаты у тебя есть этого фельдшера, — зацепился за эту новость Глеб.

— Где — то в записной книге писал, а зачем тебе? — спросил Феликс.

— Возможно, помощь его нужна будет Барсу, — кстати, этот Зоб не из блатных?

— Нет, он фарцовщик типичный, работал на скорой помощи. Скупал у моряков шмотки заграничные и толкал их у нас в России, где его и повязали. А в лагере он лепилой в санчасти был. У меня проблем с «лепёшками» никогда не было и я, конечно, ему немало услуг оказывал, — с некоторой гордостью заявил Феликс. — Когда вас всех воров разогнали по другим зонам, жизнь всё — таки резко изменилась. Хоть блатные и держали верх, но с нарядчиками старались не грызться. От нас много, кое — что зависело.

— Это ты мне можешь не объяснять, а вот у своего свата поинтересуйся, он ключей случайно не терял от складов? — поглядывая периодически на небо, отвлечённо сказал Глеб, — Пётр вчера в траве нашёл целую связку на большом кольце.

— Это мои ключи, — обрадовался Феликс, — я вчера на зорьке выезжал уклейку ловить и обронил. Я ведь думал, утопил их. Хорошо вчера я не работал, а то бы пришлось все замки пилить.

— На окошке они лежат у меня дома. После заберёшь, —

Глеб ещё раз посмотрел на небо и оптимистически бросил. — Может, пронесёт и не будет дождя?

Когда сети были все заброшены, они на вёслах подгребли к берегу. Карп к этому времени развёл уже костёр, и сидел с Петром около него, отгоняя от себя комаров.

— Мы так без ночной ухи останемся, — сказал Глеб — Пока сумерки не наступили, берём удочки и с берега давай потаскаем окуня и ерша?

Неповоротливый Карп оказался самым удачливым рыбаком в этот вечер, он за полчаса вытащил шесть окуней и одного судака почти на килограмм весу.

Погода благоволила им, и дождь прошёл стороной. Вскоре уха уже кипела в котелке. С ней они выпили всю водку, которую брали с собой. А с рассветом вытащили сети, где был приличный улов стерляди.

— Теперь рвём отсюда, — сказал Глеб, — пока инспектора спят. Уху из стерляди будем, дома есть.

На берегу, он половину улова отдал Карпу, а Феликса повёл к себе домой. Дарья была уже на ногах и сразу занялась рыбой. Глеб взял ключи с окна и протянул их Феликсу.

— Скажи спасибо Петру, — это он их нашёл, — сказал Глеб, — а лучше найди адрес того фельдшера из Риги?

— Что там за фельдшер отыскался? — спросил Пётр, — неужели ты зацепился за кого — то?

— Есть у меня один хороший знакомый латыш, по кличке Зоб, но не знаю где он сейчас, хотя адресок и имею его рижский. «Сейчас я его принесу», — сказал Феликс.

— Неси, — сказал Глеб, — а потом мы вместе за ухой пошевелим мозгами, как нам лучше использовать твоего фельдшера. Пока он это единственная надежда для нас.

В РИГЕ У ФИННА

Дыба с друзьями были сильно наказаны Петром. У Дыбы на носу появился горб, покрытый коричневатой коркой.

Этот наглый парень вместе со своими дружками с бледными и страдальческими физиономиями, будто у них было кишечное расстройство, попросили у Глеба прощения. Они начали с почтением вставать перед Глебом, когда тот заходил после ночной смены в «Железку», и каждый покорно предлагал ему свой стул и угощали пивом. Но Глеб близко к себе их не подпускал, хотя от угощения не отказывался. Барс в это время жил на острове и никому не показывался, так как на острове шла уборка колхозных полей. Гружёные самосвалы капустой и морковью сновали от берега к берегу по деревянному и понтонному мосту. Мальчишкам в это время не было нужды ездить на остров. Они собирали морковь с дороги, которая от тряски самосвалов высыпалась из кузова. Когда уборочная закончилась, Глеб вставил себе золотые зубы и начал ждать отпуска. В конце октября, он положил в чемоданчик пару чистых рубашек, полотенце и несколько фотографий Арсена и Лаймы. Под кожаным пальто на нём сидел новый костюм, к которому он прикрепил самые высокие свои награды, — два ордена Славы и орден Красной звезды. Награды были заслуженные и он не стыдился их носить. К тому же при нежелательной встрече с правоохранительными органами этими орденами хорошо усыплять их бдительность. Вместе с ним в Ригу полетел и Феликс. Его отпустил в отгулы его непосредственный начальник и сват Иван Горбунов, работающий зав складами.

Рига их встретила пасмурно с небольшим моросящим дождём. Но плохая погода, ни в какой мере не могла скрыть необычайную красоту города с её уникальной архитектурой, где почти каждое строение можно было, смело отнести к историческим памятникам!

Они ехали в такси и с неподдельной искренностью восхищались Ригой! Таксист, в клетчатой фуражке с пуговкой на макушке, и непромокаемой куртке, подвёз их на улицу Калныня к трёхэтажному вычурному красивому дому, где жил киномеханик и где был убит генерал вместе со своей женой. Они рассчитались с таксистом и поднялись по чисто вымытым ступеням подъезда на третий этаж и позвонили в квартиру, которую указал им Пётр в записке. Им открыл дверь мужчина лет под сорок с приветливым лицом. На нём была одета импортная полосатая рубашка и лавсановые модны брюки. Его русые волосы были зачёсаны назад, тем самым закрывали образовавшуюся плешину на голове. Рот его был полуоткрыт, из которого выглядывали, словно кедровые орешки редкие зубы.

«Профессиональный чифирист», — отметил про себя Глеб, когда всмотрелся в его зубы».

Мужчина окинул гостей очередной раз приветливым взглядом, затем сразу обратил внимание на протез Глеба.

— Нам Володя Финн нужен? — спросил у него Глеб.

Мужчина отстранился от двери и молча, пропустил гостей в дом, где в прихожей протянул им свою руку.

— Проходите, — сказал он на чисто русском языке, — я весточку от Петра получил и кое-какую работу проделал, так что нам легче будет в дальнейшем разгребать мусор.

Первым, припадая на свой протез порог квартиры, переступил Глеб. Хозяин закрыл за ними дверь и предложил раздеться:

— Представляться мне не надо, я понял ты Таган, — посмотрел он на Глеба. — А тебя получается, Феликс Нильс зовут, — уроженец Латвии, — перевёл он взгляд в сторону угрюмого Нильса.

— Совершенно верно! — снял с себя пальто Феликс, но фамилию не обязательно называть, это лишнее.

Глеб тоже разделся вслед за Феликсом.

— Прекрасная квартира! — оценил жильё Финна Глеб, — мне таких хором не приходилось видеть, и обставлена богато. Министр какой-нибудь подарил?

— Эта квартира не моя, а родного брата. Он капитан БМРТ. В море на один день не уходит. Бывает и на год задерживается в рейсе, а у меня свой дом стоит на Рижском взморье. Его я курортникам сдаю. Сами понимаете, киномеханику тяжело жить на девяносто рублей. А по криминалу не хочу больше идти. Надоело портянки с сапогами носить. Да и брата не хочу подводить, — его из-за меня запросто иностранной визы могут лишить.

— Мы тоже вроде в тюрьму не торопимся, — сказал Глеб, — но Петру надо помочь! В первую очередь нам нужно найти фельдшера и двоих христославов.

Финн достал из холодильника Рижского пива в витых бутылках и, поставив их на стол, спросил:

— У тебя очень приятный голос, — наверное, «Мурку» поёшь хорошо? — заметил Финн, Глебу и, подойдя к плите, спросил: — Может, пообедаете с дороги?

— Пою я только «Таганку» и «Пропажу», — Мурку терпеть не могу, а насчёт обеда, не суетись? — мы недавно перекусили в кафе аэропорта, — отказался Глеб, — а вот пиво — это кстати!

Хозяин сорвал открывалкой пробки с бутылок и внимательно посмотрел на Глеба:

— Христославы, если я не ошибаюсь, — это, те, что в праздничные дни хаты чистят у доверчивых людей? И которые, Петра обули?

— Совершенно в дырочку, — бросил ему Глеб, а ты сам, почему не пьёшь пиво?

— Вы на меня внимания не обращайте? — подошёл к окну Финн, — я алкоголь употребляю только в вечернее время, — привычка уже выработалась. Да и род моей деятельности не позволяет часто прикладываться к рюмке. Я больше чифирь употребляю. А насчёт христославов я вам скажу одно: «трудно будет их найти в большом городе, но будем стараться, совместно, что — то сделать». Зато фельдшера я срисовал быстро, — в морском порту грузчиком работает. Скажу вам сразу, тип скользкий, — а вот на мокрое дело вряд — ли он пойдёт? Кишка у него тонка для таких дел. — Типичный барыга, и пижон.

— А мы знаем, что он не причастен к убийству генерала, — приложился к бутылке Феликс. — Я с ним чалился на одной зоне, и он нам может помочь в некоторых делах. Думаем убийцу искать среди фронтовых друзей генерала. А фельдшер не просто так пошёл работать грузчиком, а чтобы ближе быть к кормушке морячков — иностранцев. Я знаю его натуру и интересы.

— Вот это, скорее всего, будет. На него это похоже, — согласился с Феликсом Финн. — Он даже на работе галстук бабочку носит. Барыга косящий под аристократа.

— А кто под тобой сейчас живёт? — пальцем в пол показал Глеб.

— В квартире генерала сейчас живёт его дочь с сыном. Женщина интересная, я бы даже сказал, — фиалка! Очень культурная и общительная женщина. Работает начальником смены на фармацевтической фабрике. Я к ней спускался в квартиру несколько раз, — замок починить, краник в ванной подкрутить. На тему Петра её вывел, и она мне сказала, что фронтовые товарищи отца часто наведывали его. Все они положительные люди и живут в разных городах Советского Союза, кроме его личного водителя Яниса Айпине, который проживает в курортном городе Юрмала и работает шофёром на заводе спортивных лодок. Он чаще всего бывал у генерала. Мне пришлось сгонять к этому водителю и посмотреть, как он живёт. Оказывается, на вид я его раньше знал. Не раз в подъезде сталкивался с ним нос к носу. У него свой личный автомобиль «Победа», а летом крышу в доме перекрыл черепицей. Сейчас забор из красного кирпича устанавливает. Живёт с женой и двумя дочками. Я близко к нему не подходил, чтобы не спугнуть невзначай. Он же меня несколько раз видел в подъезде, — изучил, как географическую карту. Думаю, вы по правильному следу идёте, — именно фронтовиков надо прокачивать.

Финн открыл ещё две бутылки пива и поставил перед гостями: — По моим возможно не совсем объективным наблюдениям, у этого Яниса вылитая лисья внешность и я бы сказал не мужской голос. Перед дочкой генерала такие витки нарезает, как кобель перед ливерной колбасой. Какой — то он не естественный, хоть и фронтовик. Неспроста он вьётся около этой квартиры. Похоже, ещё что — то ценное надыбал. Хотя дочка за него говорит, что Янис самоё активное участие принимал в похоронах родителей, и сейчас не забывает её с сыном. Часто привозит дефицитные продукты в дом.

— Вот это ты молодец! — похвалил Финна Глеб, — хорошо сработал! Мы теперь знаем, с чего плясать будем.

ВЕРСИЯ ФИННА

Финн похвалу принял без всяких эмоций и сев на стул перед Глебом, сказал:

— Но у меня есть ещё одна думка, она хоть и дикая, но отвергать её нельзя. Всё надо тщательно проверить.

— Выкладывай свою думку? — буравил его своими глазами Глеб, — нам сейчас любая зацепка сгодится.

— Подозрительно и беспечно ведёт себя её сын, — внук генерала.

— Чем это выражено? — спросил Глеб.

— Тёмными делами занимается и живёт не по средствам. Студент он и шахматист, и я не ошибусь, что скажу, если через несколько лет он точно будет или учёным, или писателем? Если, конечно, в тюрьму не угодит, — оговорился Финн. — Учёба его связана с литературной наукой. Я решил понаблюдать за ним. Смотрю, повадился парень на чердак похаживать утром и вечером. Проследил, как — то и наткнулся на самый настоящий «курок», где он прячет доллары и разную заграничную утварь. Зажигалки, булавки для галстуков, жвачки и тому подобное.

— В этом ничего подозрительного нет, — сказал Глеб, — парень молодой, — решил заняться фарцовкой, чтобы мать не тревожить лишний раз.

— Да, но там был ещё кортик морской и голова Пифагора, а она, как я слышал, в розыске числится в связи со смертью генерала.

— Что — же ты молчал? — взвился Глеб, — с этого и надо было начинать. Я знаю про эту чернильницу. Мы сейчас можем попасть на чердак? — с надеждой посмотрел он на хозяина квартиры.

Нильс в это время потягивал уже третью бутылку пива и с любопытством слушал диалог между двумя собеседниками.

— Да, конечно, — виновато ответил Финн, — у каждого в подъезде есть ключи от чердака, так — как там жильцы сушат стираное бельё. — Он взял из чашки в серванте ключ с бородкой, и они поднялись на чердак.

Финн вставил ключ в замок, — открыл дверь, и они вошли в большое светлое помещение, которое и чердаком назвать язык не поворачивался.

— Да на таком чердаке я бы согласился жить, — прошептал Феликс восхищённо, — а эти латыши совсем зажрались шпротами балтийскими.

— А ты сам разве не латыш? — подковырнул его Глеб. — Немец я латышского происхождения только по паспорту и шпроты не ем. Люблю натуральную свежую рыбу. И мне по душе ещё каша и хороший шмат мяса.

Глеб ничего ему не ответил, только улыбнулся, вспомнив, как Феликс носил в школу кашу в стеклянной баночке.

Финн подвёл их к дымоходу, выложенному из красного кирпича и, вытащив из него четыре кирпича, достал оттуда фанерный чемоданчик, в которые как он помнил в магазинах комплектовали инструментальные наборы «Юный техник»

Он открыл чемоданчик, где помимо валюты был целый набор контрабандного мелкого товара. На дне лежал кортик, но головы Пифагора там не было.

— Надеюсь, ты ничего отсюда не брал? — спросил Глеб подозрительно у Финна.

— Ты, что Таган, я же не пацан безусый, — обиделся Финн. — Зачем мне это? — но две недели назад голова Пифагора была здесь. Я точно в руке держал костяную чернильницу с чёрными дьявольскими глазами и открывал черепушку этого философа. Она была набита кремешками для зажигалок. Если бы захотел весь «курок» бы забрал, но я хочу помочь Петру.

— Не переживай ты так? — успокоил его Таган, — сейчас некогда здесь базары разводить, но этот «уголок», — кивнул он на чемоданчик, — назад пихать на старое место без головы Пифагора смысла нет.

— Понял, — отчеканил, словно суворовец Финн и закрыл чемоданчик на защёлки. — Куда его домой взять или здесь перепрятать?

— Зачем перепрятывать? — возьми его пока домой, если у нас ничего не срастётся, я кортик заберу. А остальное добро ты оставишь у себя. Сбыт этого товара я думаю, для тебя не будет проблематичным?

— Эти иностранные безделушки спросом пользуются не только у молодёжи, но и у взрослых додиков, — обрадовался такому предложению Финн.

— Сколько здесь долларов? — спросил Феликс у Финна.

— Последний раз было сто двадцать, — сейчас не знаю. Можно пересчитать, если хотите?

— Не надо, — остановил его Глеб.

После чего они вернулись назад в богато обставленную квартиру, где киномеханик спрятал чемоданчик в тумбочку, стоявшую под телевизором, и произнёс:

— Вот теперь моя совесть чиста и перед Петром и вами, — облегчённо выдохнув из груди воздух, произнёс он.

Таган кинул на Финна напористый стальной взгляд. От чего тот немного смутился, но глаза не опустил, что про себя отметил Глеб. После чего его лицо вновь обрело добродушие, и он поинтересовался у Финна:

— Кстати, а почему тебя Финн зовут? Неужели ты финансистом раньше работал или из Суоми родом?

Финн открыл ещё две бутылки пива и произнёс:

— Нет, конечно, — я чисто русский человек! — родился в Кронштадте. В Риге живу с сорок восьмого года, когда отцу новый сухогруз дали. Финансистом никогда не работал, учился тоже на морехода, как все мои родственники. Но по кривой пошёл и влетел за всю масть в тюрягу. Два срока на горб взял. Там я и стал Финном из-за того, что в юношеском возрасте Фиником дразнили. В Суоми и вообще за границей никогда не был, да я и не стремлюсь туда. Мне брат, всегда может привезти всё из-за бугра, что нужно. «Он весь мир объехал!» — горделиво сказал он.

— А язык латышей ты знаешь? — спросил Феликс.

— Понимаю, но шпрехать, на их языке можно сказать не могу. Хотя я в Риге по этой причине никогда не теряюсь. Почти все латыши отлично говорят на русском, кроме старых аборигенов. Так, что жить здесь мне нравится!

— Что — то мне эта затея с внуком не по нутру, — задумавшись, сказал Глеб, — неужели внук мог хлопнуть родного деда и бабку?

— Запросто мог, — убеждённо заявил Финн, — он ведь прописку имел в их квартире. У матери прописка совсем другая. А такой квартиркой завладеть, я скажу, будет не хило. Хоть и не Домский собор, — но площадь сами, видите какая, — и он обвёл руками свою квартиру. — Такие квадраты любому голову вскружат.

— Это всё понятно, — тяжело у нас в Союзе с жильём, но про голову Пифагора мне Пётр говорил, что эта безделушка ценности не имеет. Парень в любое время мог просто банальным образом стащить её у деда и попытаться сдать за границу, но не быть навечно проклятым своей матерью за убийство её родителей. Такое убийство в моих мозгах не укладывается. Хорошая семья, значит и хорошие внуки! Тут, что — то не, то?

Глеб посмотрел на часы и сразу заторопился:

— Нам пора с якоря сниматься, — сказал он, — вызови такси к дому и давай пока быстренько в порт к фельдшеру съездим. Надо познакомиться с ним. Попробуем сегодня же посмотреть на генеральского водителя. Если действительно мы в центряк попадём с ним, — то надо нам ещё одного фраерочка найти армянского происхождения по имени Арсен, — и Глеб выкинул на стол пачку фотографий с армянином и его латвийской подружкой Лаймой.

— Так, вот значит, какого армянина он искал в Риге, — покрутил в руках фотографии Финн. — Он на армянина не особо похож, но я где — то его точно видел и, кажется, совсем недавно? У меня память на лица отменная. Если я не ошибаюсь, то он пивом торгует в Центральном парке. Я там этим летом вечерами несколько раз фильмы крутил. Жалко тогда фотографий у Петра не было, а то бы мы сразу вычислили его. Хотя нет, — поправился он, — этого ары в то время я не встречал, а то, мы с Петром давно бы выцепили этого носатого барбоса.

Пересмотрев все фотографии, Финн подравнял пачку пальцами как колоду карт и вернул их Глебу.

— Ты нам неоценимую услугу окажешь, если наведёшь точные справки об этом парне? — обрадовано заявил Глеб. — Фамилия у него Заназян зовут Арсен, — подруга у него есть Лайма, — добавил он.

— Это мне известно от Петра, — надевая на себя плащ, сказал Финн, — завтра и узнаю всю его домовую книгу. А такси заказывать не будем у меня кинобудка в руках. Поедем на ней. Спокойней будет. Нам чужие уши не нужны. И думаю, пока нет смысла подключать к нашей операции незнакомых людей. Это будет лишним шагом. Зачем нам лишний мусор под ногами. Если Феликс знает язык, мы без медика обойдёмся. Как хотите, но не нравится мне этот фельдшер.

Глеб расстегнул протез и достал оттуда дорогую старинную брошь. От неё веяло теплом и нежностью. Изготовлена она была из белого металла в виде лепестков с вставленными бриллиантами. Он раньше и сейчас не знал, что держит в руках настоящую реликвию, — брошь самой княгини Дашковой:

— Это будет неплохая приманка для Яниса. Если клюнет на неё, то будем его колоть до жопы. А с фельдшером, возможно, ты и прав, спешить не к чему. Он от нас не убежит, в конце то концов.

Затем он извлёк массивный перстень, который нанизал на средний палец руки.

ЗНАКОМСТВО С ЯНИСОМ

Они приехали в Юрмалу в шестнадцать часов. То, что это был курортный город, — мало ощущалось. Юрмала больше была похожа на вымерший город. Улицы были полупустые. И виновницей тому была мокрядь. Дождя не было, но в воздухе ощутимо чувствовался избыток влаги, которая периодически опускалась на дороги. На улице было пасмурно и неуютно. Небо было до невероятности неприветливое для курортного городка и не собиралось скидывать с себя серое одеяло, из-за чего на горизонте просвета не замечалось. Дышать было тяжело, и люди со слабой иммунной системой прятались от такой непогоды в своих домах. Финн из машины не выходил, он несколько раз проехал мимо дома Яниса, пока, не увидал вышедшего из добротно построенного дома мужика в военном старом генеральском кителе и резиновых сапогах.

— Вот он, — промолвил Финн, — сейчас будет забором заниматься. Видите, серьёзную стройку задумал, — не иначе есть, что от людей прятать?

Он поставил машину за углом около овощного магазина, а Глеб на протезе захромал в сторону дома Яниса. Увидав напротив дома, словно бьющейся фонтан опустившие до земли ветки иву, которая не успела ещё сбросить свой зелёный наряд, — он без раздумий нырнул под неё. Нужный дом сквозь заросли ивы хорошо обозревался. Не смотря, что шло строительство забора, во дворе у него была идеальная чистота. Ни одного кирпича не валялось зря. Все кирпичи один к одному были сложены. Кладка находилась в начальной стадии, и работ по её завершению предстояло немало. Самого Яниса видно не было, но ворота гаража были открыты.

«Знать в гараж зашёл?» — подумал Глеб.

Он простоял под деревом минуть пять и увидал латыша. Тот вышел из гаража с ведром в левой руке. В правой же руке он держал дымившую сигарету.

Глеб пересёк улицу и, обогнув стоявший на обочине дороги бензовоз, оказался около прилегающего к дому Яниса ветхого жилья, где на почерневшем штакетнике забора шапками сидели трёхлитровые стеклянные банки. Постояв с минуту около этих банок, Глеб увидел, что содержимое ведра латыш куда — то опрокинул и взял в руку лопату.

Глеб заскрипел вновь своим протезом и оказался у дома Яниса. Тот месил раствор в большом оцинкованном корыте.

— Вечер добрый хозяин! — сказал Глеб ему, — смотрю, хлопотное дело задумал? Я тоже недавно отстроился, никакого покоя не знал. Видишь, все руки загубил, — показал ему он свои натруженные руки. — Крыша у тебя хороша! Если бы я знал, где такие черепушки можно приобрести, не стал бы шифером крыть.

Латыш с продолговатым бледным и не старым ещё лицом, испепеляющим взглядом окинул собеседника инвалида и, не сводя от золотого перстня своего пристального взгляда, достал из кителя пачку сигарет «ДЖЕБЕЛ» и угостил Глеба.

— Деньги есть, — всё можно достать! — на чуть ломаном русском языке сказал Янис, — а ты я вижу не из бедных. Рот золотой и перстень, дивный у тебя на пальце. Не продашь?

Глеба нисколько не смутило предложение латыша, он понял, что нащупал верный след. Он перевёл дыхание, и с любопытством посмотрев на хозяина дома, без запинки сказал:

— Понимаешь, отдыхаю я здесь в санатории «Балтика», поиздержался немного, что сигарет купить не на что. Я уже не говорю о билете на обратную дорогу. Телеграмму домой отправил, чтобы перевод выслали. Если завтра деньги не придут, то придётся распроститься с перстнем. Жалко, конечно, с войны ношу эту прелесть. Трофей завидный, мне достался в Берлине в одном замке, — как — бы, между прочим, заострил Глеб внимание на перстне. — Но куда деваться, не поковыляешь же до Волги пешком с моей культей. Если триста рубликов отвалишь, я торговаться не буду, сразу сниму его с пальца завтра и отдам тебе.

Латыш словно привороженный, смотрел на перстень. Глаза его сверкали, словно горящие угли и по его виду можно было безошибочно определить, что он готов обзавестись этим чудным перстнем.

— Давай я тебе сейчас за него триста пятьдесят дам и по рукам? — без промедления выпалил латыш.

— Деньги эти хорошие, но давай, до — завтра подождём, — нарочито говорил Глеб, — у меня ещё одна вещичка занятная есть, которая может тебе, понравится, но сейчас она не при мне, а в санатории находится.

— Ты ногу на фронте потерял? — посмотрел на протез латыш.

— Нет, — коротко отрезал Глеб, — с войны я пришёл здоровым и красивым как Аполлон. Эта беда произошла со мной на трудовом фронте.

— А я тоже, войну без одной царапины прошёл, как и мой командир. Я его личным шофёром был. Ему не повезло, — убили в прошлом году вместе с женой и дом ограбили. Жалко его хорошей души человек был. Автомобиль «Победа — ГАЗ — 20» мне подарил и денег дал на ремонт дома. Отдыхал он у меня часто здесь всей семьёй, и даже персональная комната у него здесь была.

— Видать грабить было, что? — спросил Глеб.

— Думаю, из-за трофеев и пострадал, — грустно произнёс Янис. — Когда в Дрездене американцы разбомбили дворцовый ансамбль Цвингер, там такая неразбериха была. Хватали всё подряд, все кому не лень. На Эльбе мы с командиром наткнулись на два подбитых танка «Шерман» и тарахтевший ещё автомобиль, в котором два капрала — американца, были убиты прямо через лобовое стекло. Мы с ним заглянули в автомобиль, — думали, может, кто дышит, но они никаких признаков жизни не подавали. Зато в машине обнаружили целый ящик настоящих кубинских сигар и экспонаты этого самого музея Цвингер. Тогда мой командир сильно удивился. У американцев не положено было заниматься грабежами и мародёрством. Расстрел в военное время у них был на месте без суда и следствия. Правда, нам точно не было известно, что они именно Цвингер ограбили. Возможно, фон — барона богатого пощупали или наоборот спасали эти ценности. Пара картин, — радующих глаз, фарфор и некоторые ювелирные изделия, — всё это имело уже тогда большую ценность. Командир ювелирные изделия сдал государству, а картины забрал себе. Фарфор мы с ним поделили пополам уже после войны. «Он сейчас стоит у меня на самом видном месте», — гордо сообщил латыш.

— И что убийц не нашли до сих пор? — поинтересовался Глеб, — всё-таки преступление серьёзное, — генерала убили, героя войны.

Янис захлопал глазами и удивлённо сказал:

— Я тебе не говорил, что он генералом был и героем войны, откуда у тебя эта информация?

Глеб понял, что сказал лишнее, но быстро нашёлся:

— Логический ход мыслей. Сам же должен знать, что в основном на машинах в войну ездил высший офицерский состав, а они практически все до одного героев получили.

— Уходи незнакомец? — сказал Янис, — неверная логика у тебя. Мой командир генералом стал после войны, и на нас в тот день была гражданская одежда. «Миссия перед нами секретная стояла!» — важно произнёс он. — Так, что забудь про наше пятиминутное знакомство? Не нравишься ты мне и перстня мне твоего не надо. Может ты один из тех людей, кто моего командира убил, а сейчас до моего фарфора метишь? Но не получит его никто!

— О чём ты говоришь фронтовик? — расстегнул кожан Глеб, засветив при этом свои ордена и начал лазить по карманам костюма будто, что — то ища в них, — разве я похож на убийцу? — чуть обиженно произнёс он. — Сейчас я тебе паспорт и военный билет покажу. Неужели я на душегуба смахиваю? Ведь присутствие безногого варвара в квартире обязательно бы милиция обнаружила. Как пить дай! Или я не прав? — вопросительно взглянул он латышу в глаза.

Янис увидал награды на его груди и сразу осёкся после чего, чмокнув звонко губами, виновато произнёс:

— Извини друг? — Не подумавши, сказал, — следы там были оставлены мужчиной и женщиной. Но, что хромых там не было это точно. Меня сколько раз допрашивала милиция, — почесал он свой затылок, — наверняка бы сказали о такой примете. Я некоторую информацию знаю из их уст. Прости! Прости! «Приходи завтра?» — после чего Янис протянул Глебу руку и отдал все свои сигареты.

У Глеба настроение было испорчено, произошла осечка в навигации. Он понял из разговора, что латыш, это не верный, а ложный след, на который его пустил киномеханик. И про голову Пифагора он ни, словом, не обмолвился. Не мог такой человек, хоть и с лисьим лицом, но с добрыми глазами пойти на убийство!

Глеб потряс со всем уважением руку Яниса и спросил:

— В какое время прийти можно?

— Сам же сказал, что вечером ответ можешь дать, — улыбнулся приветливо латыш, — вот и приходи в это время. Я тебя бальзамом рижским угощу, и заодно поговорим о военных годах. Воспоминания не совсем приятные, конечно, но я люблю эту тему. Так как мы все фронтовики спасли мир от саранчи фашисткой.

Глеб простился с Янисом и зашагал к машине, которая стояла около овощного магазина.

ВОЗНИКШИЕ СОМНЕНИЯ

Он шёл, и размышлял: «Почему же киномеханик пустил его по ложному следу? Хотя человек узко мыслящий может зациклиться на «Победе» и облагораживание дома латыша и бесконечно будет его подозревать во всех смертных грехах из-за того, что тот живёт кучерявей простого рабочего. Но Финн, далеко не глупый мужик. И тут он с лёгкостью мог подставить Петра. Пока он для меня мутный мужик? Не надо исключать и его возможности. А, сбыть Финну краденое легче всего, через брата, который за границу мотается ежегодно.

Нет, смысла передавать киномеханику истинный разговор с латышом. Пускай думает, что я следую его версии? А за Финном надо понаблюдать. Внутренний голос мне подсказывает, что собака зарыта не глубоко, а рядом…»

Глеб открыл дверь машины, опустил колено с протезом на подножку и с большим трудом сел на сидение, обтянутое дерматином.

— Ну, как результаты знакомства? — спросил Финн.

— Замечательные! — бросил Глеб, — видимо ты прав, концы надо искать здесь в Юрмале. Этот Янис золотишко любит сильнее, чем маму родную. Приглянулся ему мой перстень, так, что глаза стали блестеть сильней, чем золото. На ходу подмётки стал рвать. Завтра вечером он готов у меня, взять перстень за триста рублей, а сегодня давал триста пятьдесят, но я не стал гнать лошадей. Прикинулся курортником, который пропил всё до копейки, что сигарет купить не на что.

— Правильно сделал, — одобрил действия Глеба киномеханик, — этот водитель — латыш, рыбина хитрая, он мне сразу не понравился.

— А как ты думаешь, завтра действовать? — поинтересовался он.

— По обстоятельствам, — задумчиво сказал Глеб. — Мне по штату не положено физически грубить, а вот пугнуть его хорошо я смогу.

— А если он не признается, что тогда?

— Тогда будем искать армянина, который со своей барышней обчистил Петра. Для нас эта задача номер один. Убийц генерала пускай менты ищут. Это их работа, они за это деньги получают. А армянин завладел очень серьёзной вещью, которая может испортить жизнь не одному человеку.

— Не беспокойся Финн? — сказал до этого молчавший Феликс, — Таган косяков не нарежет!

— Да мне то, что, — с напускным безразличием ответил Финн, — сами знаете, что лишняя кровь может, только усугубить положение Петра. Навешают на него всех собак, тогда ему точно уже не открутиться от ментов.

А сейчас вроде затишье, убийцы — то, несомненно, наследили в квартире. Наверняка у милиции есть зацепки по этому преступлению? Петра там точно не было, ему и боятся особо нечего, но поостеречься не помешает. Так как хорошую милицию, только в кино показывают. Лапти вору в законе сплести, — им раз плюнуть. А по армянину я завтра обязательно пройдусь.

— Да уж, пожалуйста? — отрешённо глядя в лобовое стекло автомобиля, произнёс Глеб, — и приведи завтра к себе на хату фельдшера. Его услуги, возможно, могут нам понадобятся в ближайшее время. А сегодня не мешало бы отдохнуть в обществе прекрасного пола. Сможешь подружек найти?

— Сложный вопрос, — ответил Финн, — у меня самого дежурная женщина есть, а вот с другими биксами я не особо общаюсь. С ними только лишняя морока и расходы большие. А я скромно люблю жить.

— А чего не женишься на своей женщине? — вопросительно посмотрел на киномеханика Глеб, — ты, как я знаю не в законе. Взял бы и женился. Вдвоём — то легче куковать.

Финн задумался вначале, а потом дико рассмеялся, показав свои коричневые от чифиря зубы:

— Я позже женюсь, когда вставлю такие же золотые фиксы, как у тебя, но только не на этой Музе. Она блатней нас всех троих взятых. Двенадцать лет отсидела за убийство. С ней в обществе нельзя показываться. Она хоть лицом и не жаба, но как рот откроет, — сплошная помойка. Такие слова выдаёт, что порой мне даже наедине с ней, стыдно за её лексикон становится. А в постели Муза виртуозка. Я к ней в Кемери езжу раз в неделю, — это часть города Юрмалы. На больше, меня не хватает. Замучает стерва до посинения.

Глеб опять задумался. Эта неожиданно появившаяся новость, могла быть ключиком к его недавно возникшей версии. По словам латыша в квартире было два человека один мужчина и одна женщина. Всё больше он склонялся к мысли, что в убийстве был замешан киномеханик. Но держался Финн спокойно, а пристально сверлить ему глаза, Глеб не собирался. Понимал, что своим колючим взглядом мог спугнуть его:

— Интересно бы с такой блатной женщиной почирикать, — выразил своё желание Глеб. — Я с малолетками в тюрьме общался через решку несколько раз. Забавные девчата были. Да пару раз на этапе перекрикивался с ковырялками и только. Надо было заехать к твоей Музе, если рядом около неё были.

— Можно завтра устроить такие посиделки, — пообещал Финн, — она в санатории работает в столовой. Вечером и нырнём к ней. Возьмём пива с водкой и оторвёмся на полную катушку. Она очень доброжелательная в плане мужчин. Не отвергнет и тебя.

Глеб загадочно ухмыльнулся и спросил полушутя:

— Никак ты поделиться хочешь со мной своей марухой?

— Для гостя все тридцать три удовольствия, — захохотал Финн. — Этого добра я ещё найду. Всё равно мне не жить с ней. На мой век женщин хватит!

— А как у неё самой положение с жильём, одна живёт или с родственниками? — прокачивал Глеб всё о Музе у Финна, вроде как ради праздного любопытства.

— Она живёт в моём доме, — одну половину, я сдаю курортникам, — во второй живёт она. А сейчас осень, — курортников нет, так она одна там хозяйничает.

— А ты не боишься, что такая прыткая бикса, может в один из пригожих дармовых деньков ошкурить тебя и оставить без подштанников и зубной щётки?

— Ха, ха, ха, — зашёлся опять смехом киномеханик, — куда ей от меня деться. Музе ехать некуда, — она одна одинёшенька. Жила до судимости в городе Шуя Ивановской области. Дом то она подпалила вместе со своим мужем. Так, что у неё сейчас ни кола, ни двора. Она на меня молится. Я для неё бог и царь! Могу в любое время ей под зад дать, но мне с ней пока удобно. Дом в порядке содержит, за садом смотрит, ну и конечно сиська под боком всегда есть, а для меня это немаловажно. Зачем мне тратится на разных шалашовок? — лавэ и так катастрофически не хватает.

— Практичный я смотрю, ты человек, — влез в разговор Феликс, — я тоже в молодости был таким, только мне эта практичность дорого обошлась. Пришлось держать мощный удар от ментов на протяжении шести лет.

— Мне это не грозит, — прекратил смеяться Финн, сделав при этом каменное лицо. — Я твёрдо решил завязать с криминалом. Мне сейчас моя жизнь нравится! Обижаться не на что!

— Ты же только сейчас плакал, что, денег катастрофически не хватает, — зацепил его за слова Феликс. — А без них не может быть хорошей жизни, я в этом твёрдо убеждён! У меня дома и хозяйство своё и в семье все работают, но, однако не живу в роскоши, как твой брат. А жить хочется всем хорошо!

Финн ехал стремительно на большой скорости, разгоняя лужи по сторонам, фырча что — то себе под нос. Было такое впечатление, что он совсем не смотрит на дорогу.

— Смотри светофор впереди, — предупредил Глеб Финна.

Финн сбавил скорость и улыбнулся:

— Я по этой дороге езжу, бывает по несколько раз в день, — с небольшим бахвальством заявил киномеханик. — Без глаз могу проехать в любом узком месте, не только по проспекту. А тебе Феликс отвечу на твою поддёвку так: — У меня подспорье есть хорошее, — это мой дом! Он мне приличные доходы даёт. А брату моему ты не особо завидуй? — с полуулыбкой бросил Финн, — этой роскошью он практически не пользуется. Вся жизнь на море, а у моряков жизнь рисковая. Не редко бывает так, что корабли в плавание отправляются под бравый марш, а с рейса не возвращаются. Разбушевавшаяся пучина очень много кораблей утянула на дно морское. Так, что и его Посейдон может в своих водах в любое время убаюкать. Поэтому он и холостой до сих пор. Море любит, — больше, чем женщин!

После этих слов в машине установилось молчание. Они ехали по улицам вечерней освещённой огнями Риги. Финн их специально вёз, по красивейшим местам, чтобы гости смогли полюбоваться неповторимой красотой его родного города.

— Вот вы скажите мне, можно менять такое великолепие на козлоногие вышки с колючей проволокой и блуждающими прожекторами по всей зоне? — нарушил молчание Финн.

— Каждому своё, — ответил Глеб. — Так было написано на воротах Бухенвальда. Но мы тебя не осуждаем, что ты не такой хромой, как я!

— Какой — же ты хромой Таган? — уважительно произнёс Финн, — хромые это те, которые сегодня подвывают тебе, а завтра твоему врагу. Я же знаю, какой важный гость ко мне заехал и слышал, как ты сук мочил. Ты совсем не хромой, а одноногий, — а это не одно, и тоже. Пострадал, как говорится за идею, к которой я проникся всей душой.

— Проникся, говоришь идеей воровской, а что же ты тогда отказался короноваться? — спросил Глеб, хотя причину знал и не осуждал его за это. Он хотел ещё раз проверить правдивость его слов, в надежде поймать его хоть на маленькой лжи.

— Ты Таган только что произнёс про ворота Бухенвальда, — эта надпись относится и ко мне. Не каждый может быть вором в законе, но законы воровские чтить порядочным арестантам не возбраняется!

— Красиво сказал! — похвалил его Глеб.

— Родители учили излагать свои мысли чётко и ясно, и к тому же у меня незаконченное высшее образование, — произнёс Финн.

— Это мы уже слышали, — улыбнулся Глеб, — ты мне лучше скажи, как паренька генеральского зовут?

— Зовут его Морис, а фамилия у него не деда, а по отцу, — Каменский, — вспомнил Финн.

— Что шлях папа был? — спросил Феликс.

— Самый, что ни наесть русский, — родом с Москвы, по профессии биолог. Помер бедняга от цирроза печени. Хлюпик он был изрядный, — от мужчины почти ничего не унаследовал. Если его подкрасить, то вылитая женщина будет. И поддавал он горькую последние годы без всякого расписания. Говорят, гипертонией он болел ещё у них. С тестем на ножах жил, да и у жены он не в особом почёте был. Она тоже смазливая бабёнка, я бы сказал больше, красивая! — похожа на оранжерею у нашего дома, но какая — то странная, ходит по улице вроде как ключи потеряла от дома. Вечно одна и всегда задумчивая. А муж у неё злился на весь белый свет, что генерал всё наследство подписал внуку и дочке. Морис, кстати в девять утра покидает квартиру ежедневно, — кроме воскресения, — неожиданно сообщил он. — Завтра можете полюбоваться им, — только сделайте так, чтобы он не знал, что вы мои гости?

— Это понятно, — успокоил Финна Феликс, — пацан может и не при делах, а мы ему нахалюгу шьём.

— Никто ему ничего не шьёт, — оборвал Феликса Глеб, — шьют менты, а мы проверяем.

Вскоре они подъехали к дому, где жил киномеханик.

Поставив машину около подъезда, они поднялись в его квартиру. Легко поужинав, но, приняв на грудь по стакану водки, Феликс с Таганом улеглись спать.

На следующее утро в субботу Финн оставил гостей в квартире, а сам поехал за фельдшером и заодно навести справки об армянине.

Первым проснулся Глеб. Он натянул на себя брюки и пристегнул протез. Поскрипывая им по паркету, он разбудил Феликса.

Тот открыл глаза и полусонным взглядом обвёл комнату, увешанную коврами с гобеленами и то — ли с сожалением, то — ли с иронией сказал:

— Как плохо, что я не капитан дальнего плавания, а то бы мне сейчас кок завтрак прямо в постель принёс.

Глеб равнодушно посмотрел в сторону Феликса Нильса, после чего назидательно выразился:

— Мне лично по штату не положено жить в такой роскоши. С меня и спартанской обстановки вполне достаточно, я не говорю уже и о своей «шкуре». Она должна быть чистой и опрятной, но ни в коей мере не вызывающей, как у стиляги. Я не должен ничем отличаться от толпы, чтобы не привлечь к себе внимание. Кстати, — завтрак на кухне уже приготовлен и ждёт нас, — бросил Глеб. — Считай утренник у тебя сегодня капитанский.

Феликс, встал с дивана следом за Глебом и пробурчал: — Положено, не положено, мне лично плевать, но отказываться от благ людских считаю неверным. В пещеру может из — за ваших законов опуститься? И питаться там сырым мясом с вороньими яйцами. Нет, Глеб, это не по мне. И глядя на тебя, я всё равно не понимаю, почему ты тогда носишь перстень золотой и дорогое кожаное пальто? — все эти вещи, простому человеку не купить. Я уже не говорю о твоих золотых челюстях. Не вижу логики в твоих словах и поступках, если ты практически стал рабом красивых вещей.

— А что тут понимать, — спокойно объяснил Глеб, — перстень у меня не простой, а с воровской крестовой символикой. Кожан же — это не бобровая шуба и не осенняя блажь моды, а самая что ни наесть жиганская униформа. Ещё со времён НЭПА воры стали носить их. И золотые зубы, — это в первую очередь гигиена и я их не показываю каждому, расплываясь в улыбке. Я не шикую, — живу скромно, но от таких удобств, какие находятся в этой квартире, я понимаю, — трудно отказаться. Ванная и тёплый туалет, должны быть обязательной нормой, каждого человека. И это я не считаю роскошью. Это всё относится к элементам культуры человечества. Латвия хочу тебе заметить, здесь обгоняет нашу лапотную Русь.

— Понятно, — сказал Феликс, — поэтому считаю, что Финн правильное направление в жизни взял! Зачем себя наказывать, если удача катит! Я вот тоже каждой покупке своей безумно радуюсь, — купил лодку, — получил несказанное удовольствие. Купил мотоцикл, — получил море радости. А вот если бы машину купил, — онемел бы от счастья. Хотя я и лошадке своей рад не меньше, чем автомобилю.

— Возможно, в ближайшее время твоя мечта сбудется Феликс, — намекнул ему Глеб, на скорое обогащение. Но Феликс, не поняв его слов, испуганно спросил:

— Что язык мне отрежешь за прошлое?

— Перекрестись и забудь о прошлом? — обвёл его Глеб успокаивающим взглядом, — мы же с тобой договорились о старом не вспоминать. Тебя посетить может удача, после того, если мы найдём пропажу Петра. Он обязательно тебя отблагодарит, — а это значит, у тебя будет возможность приобрести себе автомобиль. Всё будет сейчас зависеть от Финна, если он нам найдёт армянина, — то будем ему верить.

— А если не найдёт, — то выходит, не будем верить? — изумлённо спросил Феликс.

— Именно так, — произнёс Глеб, — пока он для меня мутный мужик. Мне кажется, он намеренно путает нас? Сам посуди, — навёл нас вначале на внука генерала. Сказал, что там голова Пифагора лежит. Я сейчас уже не знаю, а была ли она вообще там? Может он специально всё это делает и ему выгодно нас вывести на ложный след.

— Неужели ты думаешь, что Финн собственноручно замочил генерала? — расширил глаза Феликс.

— Пока не думаю, но сомнения в его искренности имеются? Понимаешь, пацан этот, а потом латыш вчерашний, — не могут быть убийцами. Так жестоко расправиться с близкими людьми могут только нелюди. А у Финна была неплохая возможность прикончить стариков. Полтора часа у него в тот день выпали в неизвестность, когда Пётр в Оперном театре лопатники ломал у пузанов. В это время он мог запросто пришпилить генерала со старухой. Латыш мне сказал, что в квартире был ещё женский след. Я же непросто так, выспрашивал у Финна про его блатную биксу. У меня, сразу появился повод поразмышлять над его словами. Хотя скрывать не буду, — мне этот киномеханик приятен! Пускай он даже не убийца, но навести исполнителей на квартиру, ему было проще всего. Если он дочке помогал по мелкому ремонту, — то наверняка и к генералу захаживал по той же причине. Сфотографировал хату и нате, пожалуйста! Сегодня я хочу прощупать его зазнобу. Вдруг сболтнёт, по — пьяни чего лишнего и на том проколется? Буду рад, если мои подозрения не найдут подтверждения. Да и, откровенно говоря, не по душе мне искать убийц. Главное армянина найти!

С Петра за чужую пушку может серьёзно спросить воровской сход, — если она запалилась, то и не посмотрят на его авторитет. Тут сюжет не сладкий может развернуться для её настоящего хозяина. Такие дела у нас наказываются серьёзно. А по убийству милиция Петру возможно и сделают предъяву, но ненадолго. В квартире генерала его следов нет, — значит, и бояться нечего. Без прямых улик у ментов ничего не срастётся. А то, что он жил над генералом, — это подозрение, а не улика. Промурыжат, конечно, трохи для острастки. Ведь подозревать всех, — это ментовский удел. К подозрению ещё нужны доказательства, а у них на Петра нет. А сейчас пошли завтракать, — поторопил Глеб Феликса. — Я хочу взглянуть на внука генерала, — если, конечно, посчастливится? Посмотрю, из чего слеплен этот мальчик.

МОРИС

На кухонном столе вафельным полотенцем был накрыт завтрак. Глеб двумя пальцами сдёрнул полотенце и повесил его на спинку стула. На завтрак Финн приготовил им салаты рыбные, варёные яйца и бутерброды с колбасой, на которых лежала записка: «Пиво в холодильнике».

— Видишь, какой гостеприимный киномеханик! — с восхищением произнёс Феликс, — а ты сомневаешься в нём. Нормальный он мужик, — бросился к холодильнику Феликс и извлёк оттуда два пива.

— Может рановато с пива утро начинать? — остановил его Глеб, — не исключено, что самая ответственная работа будет именно сегодня у нас?

Феликс изобразил недовольное лицо:

— Впрочем, я и не особо мучаюсь жаждой, — поставил он назад пиво и отпрянул от холодильника.

Сев на стул и взяв в руку варёное яйцо, он постучал им об угол стола:

— Я не понял тебя Глеб, — произнёс Нильс. — А почему ты сказал, что Пётр меня отблагодарит, а про себя ты умолчал?

Глеб не мог ему признаться, что является казначеем воровского общака и поэтому не имеет права влезать ни в какие опасные и рисковые дела. Так как его главной задачей является оберегать и держать в порядке кассу воровского общака. И о том, что он выехал в Ригу, кроме Петра об этом никто не знал, даже его родственники. Он внимательно посмотрел на Феликса и, откусив бутерброд спокойно, сказал:

— А меня он уже отблагодарил. Дом, в котором я сейчас живу, построен на его деньги и не забывай, что мы с ним кровью повязаны.

Услышав такие слова, Феликс поперхнулся яйцом:

— Глеб только за столом, про кровь ничего не говори? — я не люблю этого слова, — от него всегда веет смертью.

— Тогда меньше спрашивай меня, а больше слушай? — обрезал его Глеб.

После чего продолжение завтрака проходило в полнейшей тишине.

Глеб, допив чай и доев свой бутерброд, посмотрел на часы. Время было восемь часов сорок пять минут.

— Я пойду к подъезду выйду, покурю, — нарушил он молчание, — надо на парнишку поглядеть, что он из себя, представляет, а получиться и поговорю с ним по душам. Время терять не будем. Если базара не получится, то в эту квартиру больше не вернёмся. Останемся жить у блатной тётки, что у Финна дома обитает. Нельзя Финна подводить, — напряжение может произойти в отношении его после нашего отъезда, так как неизвестно что у этого огрызка на уме? Не надо исключать того, что он вообще не человек, а молодой изверг.

Глеб оделся и вышел из дома.

На улице было свежо, тихо и даже немного тепло. Утреннее осеннее солнце, грело лицо, словно в апреле. Он расстегнулся и, достав из кармана портсигар, закурил свой неизменный «Памир».

Не успев докурить сигарету, услышал звук скрипучей пружины, фиксирующей дверь. Он повернул голову. На крыльце появился парень с длинными, как у Бетховена волосами. Одет в модную синею плащевую куртку, которые тогда являлись большой редкостью, и купить её можно было только у контрабандистов. Видно, было по фасону и качеству, что куртка имеет заграничный вид. На шее у него висело пёстрое кашне, — явно тоже не с прилавков советских магазинов. В руках парень держал большой министерский портфель из чёрной кожи. Сомнений быть не могло, — это был Морис.

— Молодой человек, — окликнул его Глеб, когда парень спустился с крыльца.

Парень обернулся.

На Глеба смотрело совсем, юношеское лицо, — это было не дерзкое лицо подростка, а скромное и вполне соответствовало бы интеллигентному человеку, если бы не его длинные волосы. Такие причёски в эти года подвергались ярой критики у общества, которое считало, что советская молодежь, подражает капиталистической молодёжи в моде и манерам поведения, что претило моральному кодексу советского человека.

Но Глебу было всё равно, какая у парня причёска, так как у него самого волосы лежали на плечах и по длине были ничуть не меньше, чем у молодого человека.

«Морис больше похож на девочку, а не на парня — молниеносно пронеслось у Глеба в голове. — Нежная кожа на лице и алые губы воронкой, согласилась бы иметь каждая девица. И если бы в его волосы вплести банты, то его смело можно назвать Мариной».

Морис, увидав перед собой инвалида с модной причёской и шрамом на лице, сразу изумился и вежливо спросил на русском языке:

— Извините, пожалуйста, вы ко мне обращаетесь? — покрутил он, головой назад, думая, что там ещё кто — то стоит. Но, убедившись, что поблизости никого нет, сделал шаг вперёд и поднялся на крыльцо.

Глеб, ослепляя его своим золотым ртом, спросил:

— Тебя Морис зовут, если я не ошибаюсь?

Изумление сразу слетело с лица, и в глазах появился испуг и тревога, — что не ушло от пронизывающего взгляда Глеба.

— Да я Морис, — попятился он назад, — а вы извините, кто будете?

— Да ты не бойся мальчик меня? — спокойно сказал Глеб, — я сторож из Домского собора, — зла тебе не причиню! Я к тебе с доброй миссией явился!

— Я давно уже не мальчик и вы не похожи на сторожа, хоть у вас и деревянная нога, — трясущимся голосом произнёс он.

— С чего ты взял, что я не похож на сторожа? — не переставал улыбаться Глеб. — Ты что ясновидец?

— Не смотря, что у вас приятный голос, существует расхожее мнение, что шрамы и такие зубы носят только маститые бандиты или состоятельные люди. На богача вы не похожи. И я не удивлюсь, если вы сейчас из-за сапога, или из своей деревянной ноги вытащите финку.

Смотря на шрам Глеба, он сделал ещё один шаг назад, ни на толику не сомневаясь, что перед ним стоит бывалый человек.

— Тебе, что есть, кого бояться? — спрятал свою улыбку Глеб.

— Пока нет, но вас опасаюсь, и я, пожалуй, пойду, — произнёс он и показал спину Глебу.

— Стоять Морис! — властно произнёс Глеб, после чего парень замер на месте.

— Ты больше опасности представляешь обществу, нежели я, — сказал Глеб. — У меня нет даже перочинного ножичка в кармане. А ты имеешь кортик офицера морского флота и валюту. За это срок не малый могут накрутить. А это значит прощай институт, роскошная жизнь в красивом городе и милые девочки, о которых тебе придётся забыть надолго. За валюту суд может определить десять лет тюрьмы строго режима. Не меньше! «Не боишься маме своей боль причинить?» — спросил он завораживающим голосом, отчего Морис медленно повернулся к Глебу и, стуча зубами, удивлённо промолвил:

— Откуда вы знаете про всё дядя? — Вы, что из милиции?

Глеб затянулся сигаретой и, сверкнув своим перстнем, произнёс:

— Ты успокойся, я же тебе сказал, что я с доброй миссией явился. А зовут меня дядя Глеб. К милиции никакого отношения не имею. И в отличии тебя я, её не боюсь, так как совесть моя чиста перед законом. «Не буду перед тобой юлить, — скажу тебе прямо, — твой чемоданчик с дымохода у меня».

Морис стоял словно парализованный, пытаясь выдавить из себя слово, но у него ничего не получалось и он только глотал ртом воздух.

— После скажешь, когда до конца выслушаешь меня, — сказал спокойно Глеб, — ты прав я не сторож. Меня наняли фронтовики, чтобы я включился в поиски убийц твоего деда и бабушки. Следствие затянулось, а им не терпится наказать злодеев.

— Так их уже нашли, — захлопал недоумённо глазами Морис.

— Как нашли? — пришло время удивляться Глебу.

— Маме в милиции сообщили, что неделю назад арестовали в Омске мужчину и женщину, вроде они брат с сестрой? — добавил Морис, — и убийство моего деда и бабушки у них не первое. На Украине до этого, от их рук умер насильственной смертью, тоже бывший военный, — кажется полковник?

— Это точно? — переспросил Глеб.

— Точнее быть не может, — осмелел Морис. — У них при обыске изъяли некоторые вещи из нашей квартиры.

— И голову Пифагора тоже? — сверлил его своими глазами Глеб.

— Голова Пифагора и морской кортик, не могли быть у преступников, — уточнил Морис. — В то время все эти вещи были у меня. После окончания второго курса дед отдал мне голову и сказал, чтобы я был такой же умный, как Пифагор, а кортик всегда висел в нашей с мамой старой квартире, — он был не деда, а отца. Отец у меня помер. Деда с бабушкой убили в моё отсутствие. Я тогда в Псковской области был на шахматной олимпиаде. Мама в то время не знала, что чернильница — Пифагора находится у меня, поэтому и ввела органы в заблуждение. Только, когда я вернулся, мама внесла поправку в свои показания.

— А почему Янис не знает, что преступники пойманы? — спросил Глеб.

Услышав про Яниса, Морис совсем осмелел, — задышал ровно и подошёл ближе к Глебу:

— Вы уже и с ним познакомились?

— Пришлось, — дело не требует отлагательств, — закурил ещё одну сигарету Глеб.

— У дяди Яниса нет телефона в доме, — как к нам заедет, так сразу и узнает эту новость, — а вы вернёте мне мой чемоданчик? — неожиданно спросил он.

— Верну, если ты мне голову Пифагора подаришь? Мне самому эта кость не нужна, но фронтовикам я должен показать её. Это будет хорошим подтверждением, что миссия моя завершена и преступники пойманы.

На самом деле Глебу в этот миг пришла в голову мысль обязательно показать античную фигурку Петру, чтобы как — то успокоить его.

— Мне чернильницу не жалко, — облегчённо вздохнул Морис, — я её сегодня заберу у одного человека из порта и завтра вам отдам. Желание возникло у меня недавно, — избавиться от этой головы. Бестолковая вещь и кто знает, — возможно, из-за неё деда с бабушкой зарезали? Дед мне рассказывал, что все эти трофеи были забрызганы кровью. А она не смывается, — так сказала мне уже мама, — кровь будет литься до бесконечности, — пока не обретёт истинного хозяина. Поэтому после суда этих мерзавцев, которые зарезали бабушку с дедушкой, все висевшие картины у нас на стенах, мама собирается вернуть в Дрезденский музей. И я полностью одобряю её намерения. Они, несомненно, верные!

— Разумно! — произнёс Глеб и выпустил струю дыма изо рта. — Кровь имеет свой цвет и цену, которая зачастую может стать ценою жизни любого человека. Ты подумай над моими словами и прекрати заниматься грязными делишками? — иначе сгоришь, как метеорит.

Морис совсем осмелел и, подойдя вплотную к Глебу, зашептал:

— У нас в институте поголовно все студенты — комсомольцы промышляют фарцовкой, а как жить? — склонив голову к низу, сказал Морис. — Без неё жить нормально не будешь. На одну стипендию девчонку в кино не наводишься. Кому нужна такая нищая жизнь?

— Думай Морис? — протянул свою огромную ладонь ему Глеб, — но валюта — это серьёзное преступление, она приравнивается чуть ли не к измене родины! Поверь мне и пожалей маму? Итак, до — завтра на этом — же месте.

— И в это — же время, — добавил Морис и потряс по — взрослому руку Глеба.

Затем он поправил на себе выбившийся шарф из-под куртки и, повернувшись, зашагал вдоль низкорослого цветника.

Глеб проводил взглядом молодого человека и когда тот завернул в проулок, вошёл в подъезд.

ЧЕМОДАНЧИК НАДО ВЕРНУТЬ

Феликс в это время сидел у радиоприёмника и наслаждался модными песнями Муслима Магомаева, — самого популярного певца того времени. Услышав, что Глеб вернулся, он выключил приёмник и вышел к нему в прихожую:

— Звонил Финн, — сказал, что скоро будет, говорил, что попал в цвет. Это именно тот армянин

— Я уже отмёл все подозрения от Финна, — радостно сказал Глеб, — иди, открывай пиво?

Феликс охотно бросился на кухню и, сорвав с бутылок пробки, одну бутылку протянул Глебу:

— Рассказывай Глеб, что у тебя там?

— Всё складывается, как нельзя лучше! — отпил прямо из горлышка пиво Глеб, — убийц генерала, оказывается, задержали неделю назад в Омске. Мальчишка мне сейчас сказал, а голова Пифагора находится у него. Завтра он обещал мне её отдать. Эта голова послужит свободой Петру. Хватит ему прятаться от людей. По крайней мере, крови генеральской на нём нет.

— Так выходит нам билет надо брать на обратную дорогу? — спросил Феликс.

— Видно будет? — сказал Глеб, — мы ещё основного дела не выполнили, — армянина не потрепали. Дождёмся, Финна и там определимся. Но планы вчерашние на сегодня все отменяются. Не поедем к его шалаве, — лучше здесь зависнем. Хорошенько спланируем все наши дальнейшие дела.

Финн появился к обеду. Он был чрезмерно весел. В руках у него раскачивалась плетёная авоська с крупными ячейками, через которые хорошо просматривались две бутылки Столичной и апельсины с яблоками:

— Всё! Христослав на крючке, это уже точно на все сто, — выдохнул он с облегчением, — действительно это ваш Арсен. Живёт в старом городе в квартире своей жены Лаймы. Она у него сейчас с икрой ходит, — вероятно, скоро родит. Этот армянин торгует в павильоне пивом и левой колбасой. Мне надёжный человек цинканул об этом. Завтра можно его брать за жабры. А сегодня не мешало — бы оторваться по полной программе. Вечерком и я к вам присоединюсь.

— Я надеюсь, ты сегодня не выпивал? — спросил Глеб.

— Разве можно, — я же за рулём, — чуть возмутился Финн. — Я помню наш вчерашний разговор, где я вам обещал праздник устроить в компании с Музой.

— Нет, — категорически заявил Глеб, — Муза от нас никуда не уйдёт, а кавказца сейчас будем брать за его волосатый зад. Садимся в машину и поехали в парк к этой крысе.

…Финн сразу помрачнел и, не проходя в комнаты повесив авоську на вешалку, стал в прихожей дожидаться, когда гости оденутся. По его лицу можно было понять, что в данный момент ему не хочется никуда ехать.

— В парк, значит в парк, — бубнил он, — не пойму, куда вы торопитесь? Отдохнули бы сегодня, как следует, а завтра со свежими силами в бой. Всё равно армянину деваться некуда. Мы каждый шаг его теперь будем знать, куда — бы он не пошёл.

— Вот все дела обделаем, тогда и об отдыхе будем думать, — сказал Глеб, увидев резкую перемену в лице Финна.

— А как насчёт фельдшера? — спросил у Финна Феликс, — нашёл ты его или нет?

— Нет его, ни на работе, ни дома, — старуха сказала, что он в отъезде. А куда уехал не знает.

— Да не суетись ты со своим фельдшером, — обдал Глеб своего друга колючим взглядом, — нам он совсем не нужен. Володя сказал, что не стоит с ним вязаться, — значит, и не будем! К чему лишние глаза?

— Это уж точно, — поддержал Тагана Финн, — хмырь он болотный и неизвестно, как дальше дела обернуться? Не забывайте, вам ещё сегодня к латышу заезжать. Чует моё сердце, что он падла грохнул стариков.

— Совсем плохо оно у тебя чует, — засмеялся Глеб, — убийц стариков прищучили неделю назад в Омске. Это уже верняк, так, что чемоданчик придётся возвратить мальчишке. Да и плохим он мне не показался. Всего-навсего самостоятельный парень, идущий в ногу со временем. Таких ребят сейчас пруд пруди, особенно в больших городах.

Финн, услышав такие слова, отрешённо произнёс:

— Фу, — слава богу! — и сполз по стене на пол.

— Поднимайся? — сказал Глеб, — ехать надо, а ты приседаниями занялся. Мы тоже рады с Феликсом такому исходу. А как воспримет это известие Пётр ты, и представить не можешь!

МЫ ВОРЫ В ЗАКОНЕ

В Центральном парке стоял круглый стеклянный павильон. Такие лёгкие сооружения были популярны в СССР и в народе назывались шайбами. На одной половине двери вместо стекла стояла закрашенная зелёной гуашью фанера. По окружности павильона на некоторых стеклах висели цветные афиши о предстоящих гастролях цирковых артистов Мстислава Запашного и Эмиля Кио.

Феликс открыл дверь и первым впустил в павильон Глеба. Тот несмотря на отдыхающую за столами публику, припадая на одну ногу, проследовал сразу к барной стойке.

Арсен в белой куртке официанта бегал по павильону и разносил на подносе пиво. Когда он освободился, то обратился к новым посетителям:

— Чего товарищи желаем?

— Пива четыре кружки и колбасы копчёной, — сказал Глеб, — только колбаску порежь тонко, как лист бумаги. Короче обслужи нас, как полагается.

— Будет сделано, — захлопотал перед ними армянин, — идите, садитесь за крайний столик, я сейчас вас обслужу, как вы просите.

Увидав, что крайний столик пустой и чистый, сели за него. Не показывая вида, что заинтересованы армянином, они даже не думали смотреть в его сторону, а только курили и вели непринуждённый разговор.

Арсен не стал дожидаться, когда отстоится пиво, подал им кружки, наполовину заполненной пеной и тарелочку с тонко нарезанной колбасой. Поставив перед ними заказ, он сказал:

— С вас рубль шестьдесят.

Феликс отсчитал из кошелька нужную сумму и, положив её на стол, закрыв деньги ладонью, спросил:

— Ты где так экономно пиво разливать научился сынок?

— Что вам не нравиться? — скривил лицо армянин.

— Ты не нравишься! — смело возмутился Глеб. — Тебе же сказано было обслужить нас по уму, а ты принёс нам по пол кружки пива. Уважь старших и долей пивка?

Армянин нехотя, но подчинился требованиям капризных посетителей. Забрав назад кружки, он сходил и, дополнив их до краёв, принёс назад.

— Вот это другое дело, — сказал Глеб, — пиво в норме, а вот колбаска у тебя с душком? — сам, что ли делал?

— Ты, что дядя у меня, что мясокомбинат свой стоит за павильоном? — нагло заявил Арсен.

— За павильоном мы там ничего подобного не видели, а вот колбаска явно не рижская и древняя, как Успенский собор Московского кремля. Ты нас случаем отравить не собираешься? — нарочито доставал армянина Глеб, хотя колбаса была вполне съедобная, и мало чем отличалось от рижской колбасы.

— Ты дядечка напрасно придираешься, если не нравится колбаса, закусывай сухариками, дешевле и сытнее будет — недовольно заявил кавказец. — Посмотри, все её едят и ничего, а ты мне фокусы выдаешь. Ты что Эмиль Кио, — показал он пальцем на знаменитого иллюзиониста.

— Я не Кио, но будь добр нарежь рижской колбаски, — попросил Глеб. — А эту тухлятину ешь сам. Когда до конца нас обслужишь, я тебе скажу кто я.

— Сразу видно вы из России, — бросил армянин Глебу, — латыши не позволяют так по-хамски себя вести. Они народ цивилизованный.

Он забрал тарелку и тут же принёс колбасу другого сорта в большой красивой тарелке. Глеб бросил одно колёсико колбасы в рот и, прожевав его одобрительно, сказал:

— Вот это, что нужно Арсен, а то принёс нам годовалой Ново черкасской колбасы, которую и не прожуёшь моими вставными зубами.

Армянин сразу изменился в лице и руки его задрожали. Приняв видимо капризных посетителей за работников ОБХСС, он залебезил перед ними. Включил угодливую улыбку и присел на рядом стоявший свободный стул. Склонившись перед ухом Глеба, заговорщицки прошептал:

— По поводу реализации этой колбасы у нас с вашим Самановым полнейшая договоренность есть. С ним лично мой отец договаривался.

— Да плевать нам до твоей колбасы, — вставил Феликс, — ты крысёнок кореша нашего обул в своём родном городе. Думал, в Прибалтике спрячешься, и тебя не найдём? Порежем тебя и всю твою родню до десятого колена на куски, как вот эту колбасу, — и он поднес к его глазам нарезку колбасы.

Армян привстал со стула, но тяжелая рука Глеба легла на плечо Арсена и усадила на место:

— Слушай его сынок и не брыкайся? — А к словам моего друга я могу тебе ещё добавить, что он забыл упомянуть о твоей беременной жене Лайме. Её тоже никто не пожалеет.

— Вы кто и что вам надо? — не мог совладать с дрожью армянин.

— Мы воры в законе, — сказал Глеб, — и обул ты в Новочеркасске нашего друга с «генеральскими погонами на плечах», а это безнаказанно не проходит. Ты не только его ограбил, а залез в нашу святыню, который называется общаком и принадлежит только ворам. Даже легавые на эту святыню боятся посягать. Чуешь, чем это пахнет?

— Пьяный я был тогда, — проглотил слюну армянин, — не знаю, что на меня нашло. Если бы я знал, что он такой важный товарищ я бы близко к нему не подошёл.

— Кого ты обескровил, — тебе догадаться было не трудно по стволу, который ты прихватил вместе с кожаном. Простые люди не носят подобные игрушки. Так, что фуфло нам не гони гребень пархатый, — стукнул по столу кулаком Глеб.

— Мамой клянусь, что я только после обнаружил ствол в кармане его кожана, а назад отнести побоялся. С ним ничего не случилось, я вам верну его.

— Ещё бы ты не вернул, — схватил Арсена за подбородок Глеб, — и не только его.

— Сегодня всё отдам, — взмолился армянин.

— Завтра ты отдашь кожан и деньги, а ствол привезёшь в Горький вот сюда через неделю, — и Глеб положил перед ним листок бумаги с записанным на нём адресом. Это была конспиративная блатная хата на Ильинской улице города Горького, где жил один авторитетный еврей.

— Хорошо, хорошо, — обрадовался такому исходу Арсен, — а завтра, где я вас встречу?

— К тебе подойдёт человек, — если нас не будет и скажет, пришёл от Тагана, отдашь ему всё в сумке, а ствол сам вывози из Риги. Нам риск такой не нужен. Палиться из-за ствола, который, ты сшушарил у нашего друга нам не особо хочется. Но хочу предупредить тебя, если ты его через неделю не доставишь по заданному адресу, то заказывай себе венок и готовь тазик кутьи на поминки для своих родственников. Обратной силы наш приговор иметь не будет.

— Понял я всё, — стучал по груди себя Арсен и тут же расплылся в улыбке.

Такой поворот дела ему был на руку. Он слышал про воров в законе и знал, что с ними шутить опасно для здоровья.

— Ну, если ты понял, то мы пошли, — встал с места Глеб, — а пиво это пей сам. И запомни, — особо не радуйся нашему милосердию? Сегодня у нас с тобой была всего лишь преамбула серьёзного разговора. Продолжать его будет твой старый знакомый. Как ты с ним договоришься, это второй вопрос. Даю на прощание мудрый совет. Будь с ним сговорчивее. И всё будет в елочку.

Феликс продвинул к нему свою ладонь, где лежали деньги за пиво и, встав вслед за Глебом, сурово бросил армянину:

— Нельзя с прохладцей к своей жизни относиться. Её надо любить и беречь! Особенно таким молодым и красивым, как ты!

Арсен смотрел облегчённо в спины уходящим суровым посетителям и мысленно благодарил бога, что так легко отделался от рядом пробежавшей его грозы.

ОДИН ВЗГЛЯД

В этот день они больше никуда не поехали, — дело было сделано, и они наметили отъезд, домой наследующий день в воскресение. Но обратно добираться решили, не самолётом, а поездом. Весь этот вечер Глеб и Феликс глушили водку и бутылочное пиво. Один Финн пил чифирь и ел апельсины. К восьми вечера Глеб отстегнул свой протез и завалился спать, но в воскресение он проснулся первым. Стараясь никого не будить, он тихо закрепил свою липовую ногу и прошёл в ванную. Там он по грудь вымылся, затем побрился, после чего ушёл на кухню разогревать чайник. Когда чайник закипел, он бросил в бокал добрую жменю индийского чаю, от чего вода сразу потемнела. Чай получился купеческий, — он пил, его маленькими глотками думая при этом, как возвратить Морису чемоданчик. Либо передать ему его в руки, — либо положить на старое место.

«Пускай у парня будет своя тайна, — подумал он, — вернём чемоданчик на старое место…»

После чего он пошёл будить Финна:

— Володя, — осторожно дотронулся он до плеча Финна, — пора вставать. Надо чемоданчик вернуть на старое место, и поезжайте в парк с Феликсом, а у меня в девять часов встреча с пацаном будет. Из парка будете возвращаться, заедете на обратном пути на вокзал. Купите на сегодня два купейных билета до Москвы?

Финн потянулся в кровати:

— Я надеялся свозить вас к себе на Рижское взморье, а вы всё куда — то торопитесь. Если возможность есть, отдыхайте на всю катушку!

— Некогда Володя отдыхать, вот лето придёт, тогда можно будет понежиться. А для нас сегодня курортный сезон окончен. Мне вообще из своего города запрещено выезжать, — менты могут хвоста накрутить.

Глеб специально так говорил. Он просто-напросто боялся попасть в неловкое положение, так как в любое время кому — то из его округи срочно могут понадобиться деньги, которые он свято хранил.

Финн встал с постели и растолкал Феликса:

— Поднимайся Феликс? Нам наряд на работу уже выдали. Поедем с тобой культуру повышать в городской парк, а потом на вокзал за билетами двинем. Тагану не терпится. Домой хочет.

— Много слов Володя, — сказал Глеб.

Не умываясь, Финн взял чемоданчик и поднялся на чердак. Положив чемоданчик на старое место, он замаскировал его кирпичами и вернулся в квартиру. Вскоре они уехали, оставив Глеба одного в квартире.

Он сел около окна, периодически поглядывая на часы. Мориса он увидел около подъезда, раньше назначенного времени. Тот стоял на крыльце в одном свитере и курил. Тогда Глеб оделся и вышел из квартиры ему на встречу.

Молодой человек неожиданно вздрогнул, когда увидел, что инвалид вышел из подъезда. Он хотел, что — то спросить у него, но Глеб его опередил:

— Чемодан я сейчас положил на старое место.

Только после этого он протянул Морису свою руку для приветствия.

— Можешь сходить проверить.

— Хорошо, — сказал Морис, — я вам верю, но я не за этим, собственно, вышел. Мама моя хочет познакомиться с вами. Я ей всё рассказал про вас.

Такого оборота событий Глеб не ожидал и он, растерявшись от предложения молодого человека, сказал:

— Это будет не совсем удобно.

— Очень даже удобно! — убеждал его Морис. — Она вас чаем хочет угостить, а если вы собираетесь владеть головой Пифагора, она вам поведает интересную историю.

— Ну, если так, тогда пошли знакомиться, — тут же решил Глеб. — Мама надеюсь у тебя не злая?

— Сейчас увидите, какая у меня мама, — обрадовался Морис, что так легко и быстро затянул в гости инвалида.

Они поднялись на второй этаж, Морис нажал на кнопку звонка. Дверь открыла женщина в чёрном халате с большими золотистыми звёздами.

«В такие халаты в древности облачались восточные звездочёты, — отметил про себя Глеб, — а Финн прав, — женщина действительно красивая!»

Она была небольшого роста с чёрной и небольшой проседью волосами, аккуратно собранными сзади в пучок. Её смуглая кожа, — по-видимому, следы летнего загара, лоснилась и была похожа на полярную ночь. Её большие тоже чёрные глаза — агаты не прожигали его, а с необыкновенной добротой нежно гладили на расстоянии. Хотя в её взгляде, как ему показалось на секунду, присутствовала некая придирчивость, которую Глеб отнёс к запаху табака. Однако ему хватило этого времени, чтобы забилось его сердце. Это был тёплый и ласкающий взгляд, от которого у Глеба появилось ощущение, что по его жилам в этот миг течёт не кровь, а фруктовый сироп. Внешне приятные люди всегда его радовали и поднимали настроение. В этой квартире он рассчитывал встретить напыщенную и избалованную генеральскую дочку с невероятно завышенным апломбом, но на него смотрело милое и доброе лицо. Она, словно кусочек солнечный зайчик освещала его своей улыбкой. С неопределённым оттенком в душу ворвалась приятная истома и сковала ему рот.

— Здравствуйте, — приветливо произнесла она, — меня Наталья зовут. Давайте я помогу вам раздеться? — и она, не дожидаясь, распахнула его кожаное пальто. Увидав на его груди награды, она нежно провела по ним своей ладонью, чем смутила Глеба. Он не стал её отстранять, — находясь ещё в ступоре, а безмолвно позволил ей поухаживать за собой.

— Меня Глеб зовут, — представился он.

— Я знаю, — ответила она, — а Морис оказался прав, у вас действительно необычайный голос. — Проходите в зал? — повесила она его пальто на вешалку и показала рукой на двойные стеклянные двери.

Оцепенение у него сменилось восторгом, когда Глеб вошёл в зал. Он был ослеплён убранством и роскошью квартиры. Первой ему бросилась в глаза печка в зале. Она была полукруглая и тянулась от пола до потолка. Профессионально выполненные настенные мурали на ней в виде пальм и припавшего на задние лапы льва под ними, производили неизгладимое впечатление. Ощущение было такое, что он прибыл в (Калахари) для сафари. К тому же эти мурали, как ему показалось начала источать запах древней Африки. Квартира капитана была значительно ниже по комфорту. Здесь на полу и на стенах кругом были настоящие персидские ковры ручной работы. Над дубовым столом, который стоял посередине просторного зала свисала массивная хрустальная люстра и что это был самый настоящий раритет, у Глеба не вызывало никаких сомнений. Он подошёл к одному из ковров, где висел арсенал старинных ружей, инкрустированных серебром и, погладив ложе одного из ружей, с восхищением сказал:

— Прелесть, какая!

— Это папе подарили после того, как они покончили в Западной Украине с бандеровцами в сорок седьмом году, — сказала Наталья.

Он повернулся к ней и, увидев над телевизором портрет красивой женщины огромных размеров, спросил:

— А эта красивая графиня Гагарина, чей кисти будет?

— Это совсем не графиня, — это моя мама в молодости, — объяснила она. — А писал её один художник по фамилии Головкин из Украины, который гостил у нас перед войной.

— Впечатляет! — оценил картину Глеб.

— Да он хороший был художник, умел мастерски портреты изображать — сказала она, — меня он тоже писал с натуры, тогда я была девушкой — куклой, с толстыми косами. Картина называлась «Девушка у окна», но она ему самому ужасно понравилась, и он взял её с собой, чтобы выставиться. Обещал возвратить, а после началась война. Папа говорил, что Головкина расстреляли за антисоветские выпады и судьба этой картины мне не известна. Возможно, висит в каком — то музее, а может пылиться в запаснике.

— Я держал в руках большие книги по искусству, но в этом творчестве полный ноль, — выдавил из себя Глеб, — я сказал, впечатляет красота вашей мамы.

— Ах, вот вы о чём, — прощебетала она. — Спасибо! — мама не в пример мне, была действительно красивой женщиной. Папа прятал её всегда от всех, и ни на какие светские встречи не выводил. Он ревновал её и считал своей собственностью. Мама ощущала себя полностью свободной, только когда папа находился в длительных командировках. Даже в тяжёлые годы войны, она дышала свободно. Мы почти всю войну прожили в городе Горьком. Я в госпитале работала одно время, потом в сорок третьем попросилась на фронт. Всё лето была можно сказать участницей военных действий и исторические события Курского сражения, тоже не обошли меня. А ведь мне тогда было всего семнадцать лет. Затем получила ранение, и я вернулась назад в Горький. После госпиталя, работала у брата моего папы в одной секретной конторе, переводчицей. Привёз нас папа в Ригу только в середине сорок шестого года, а сам исчез ещё на год.

У Глеба после её слов приятно щёлкнуло сердце:

«Почти землячка…» — подумал он.

— После войны он уже не прятал маму, — продолжала она, — а наоборот водил её повсюду и гордился, что у него такая красивая жена. Он понял, что мама за время войны свыклась со статусом свободной женщины.

— Зачем? — вопросительно посмотрел на Наталью Глеб.

— Что зачем? — переспросила она.

— Зачем вы принижаете свои достоинства?! — обдал он её уже ласковым взглядом, — вы очень красивая и притягательная женщина и возможно ваш портрет не пылится, а давно висит в каком-нибудь знаменитом музее мира?!

— Ну что вы Глеб, — засмущалась она. — Я больше похожа на папу, а не на маму. От неё я только характер унаследовала. Ведь практически мы с ней никогда не разлучались. Разве только что, те три месяца, когда я на фронте была.

Она посмотрела на его протез и, приложив руки к своим щекам, воскликнула:

— Простите, я вас совсем заговорила?

И она, взяв его за локоть, усадила в кожаное кресло около журнального столика, всучив ему в руки семейный альбом.

— Поскучайте пока без меня, — сказала она и ушла на кухню, развевая своим звёздным халатом.

Он открыл перед собой толстый альбом. На первой странице закреплённая специальными уголками была вставлена пожелтевшая от времени семейная фотография. На него смотрел мужчина в военной форме чекиста и миловидная женщина в шляпке. Посередине их сидела смуглая девочка с косичками, в которой он без труда признал Наталью. Но внешность женщины никак не совпадала с портретом, который висел на стене. Никакого сходства и рядом не было.

«Может это её родная тётка?» — подумал он, всмотревшись в фотографию.

Он перевернул следующую страницу, но посмотреть ему дальше альбом не дал Морис. В одной руке он держал кортик, а в другой его секретный чемоданчик с чердака. Подойдя к Глебу, он произнёс:

— Самую ценную вещь дядя Глеб я взял отсюда, — показал он кортик. — А всё остальное я вам доверяю уничтожить лично. Это будет моим заверением, что ради памяти деда я покончу с фарцовкой.

— Молодец! — смелый шаг, — похвалил его Глеб, — но как бы там не было, ты всё-таки трудился, поэтому позволь мне компенсировать твои труды, — и он отсчитал ему из кошелька четыреста рублей.

— Что вы! — замер от удивления Морис, — здесь мамина трёхмесячная зарплата, — я таких денег не возьму и вообще мне ничего не надо от вас. За умные советы и наставления я денег не беру.

— Бери сынок, бери, — сказала вошедшая с подносом мама, — мы на эти деньги дяде Глебу настоящий протез закажем. Негоже ему пиратскую ногу Сильвера за собой таскать. У меня есть хорошие ортопеды из знакомых, вот сейчас я и позвоню одному специалисту.

Она поставила перед ним рыбу, запечённую в яйце, салаты с помидором и мясом, а также графинчик с коньячком и целый лимон с ножиком.

Морис взял деньги и положил их в своей комнате на письменный стол. Он не стал возвращаться в зал, предоставив гостю свободно дышать, скрывшись за дверями ванной комнаты.

— У нас с сыном раньше друг от друга никогда не было тайн, — сказала она Глебу, — а в последнее время он замкнулся и стал редко бывать дома. Мне со своей двухсменной работой и не досуг было поинтересоваться, чем мой сын занимается, а вы вот обратили на него внимание. Он мне передал весь ваш разговор. И я вам несказанно благодарна, что вы вовремя остановили его, а то бы не миновать беды. Сколько молодёжи у нас к суду привлекли за валюту.

Уму непостижимо, — взялась она руками за голову. — А ведь он у меня единственный на всём белом свете, — ради него и живу. Морис чемпион Риги по шахматам среди студентов. У него большое будущее может быть. Вы заходите к нам чаще, мы всегда будем рады вам! — сказав это, она опять ушла на кухню.

Глеб, оставшись один в зале, посмотрел по сторонам и, остановив взгляд на чемоданчике Мориса, немедленно затолкал его под диван, затем спешно сел на старое место.

На этот раз она принесла отварную картошку с мясом, облитую жареным золотистым луком, от которой шёл горячий пар, а также две маленьких рюмки.

— Напрасно вы столько закуски наставили, — приятным баритоном сказал Глеб, — неловко как — то. Да к тому — же утро ещё, вроде не совсем привычно чревоугодничать.

— Прекратите Глеб, — присела она напротив его в такое же кожаное кресло, на котором сидел он. — Желудок время не разумеет и к тому же вы дорогой гость в нашем доме! Мне весьма приятно было слышать от сына, что фронтовики не забыли про папу и дали вам такое трудное задание, разыскивать убийц. Вы, наверное, в военное время тоже, как и папа служили в особом отделе?

Она вновь омыла его своим ласковым взглядом и начала разрезать на тонкие дольки лимон. Затем стала разливать коньяк по рюмкам, одновременно оглаживая гостя своими красивыми глазами. Глеб не смотрел на неё, но взгляд её на себе ощущал. Он сидел перед ней, склонив голову в пол, не зная, как правильно ответить на её вопрос. Сказать правду или соврать? И всё — таки он решил, что правда в данный момент некстати будет:

— Мне подполковнику и после войны долго пришлось работать в этом ведомстве, — солгал он, — партия направила работать в систему Гулага, — перевоспитывать преступников. Вот там я ногу и потерял в пятьдесят девятом году. Машина у меня сломалась за пять километров от лагеря и я, бросив её, пошёл пешком, а тут метель взыгралась. Ни зги видать не было. Проплутал я тогда до утра, но лагерь нашёл, только одна нога была отморожена. Врачи приговор вынесли сразу, либо жить без ноги, либо укладываться на вечный покой с двумя ногами. Вот так я стал инвалидом.

— Жуткая история, — сказала Наталья, — но так приятно вас слушать, вы не говорите, а будто вливаете в меня живительный эликсир. У вас пречудеснейший голос! — слушать вас одно удовольствие! Такого приятного собеседника у меня давно не было.

Она вновь Глеба вогнала в краску:

— Вы меня не слишком захвалили? — не переставая смущаться, спросил Глеб.

Она, словно не слыша гостя, продолжала говорить о своём:

— Правда, правда, заходите к нам, когда время свободное появиться? — повторила она своё приглашение ещё раз. — Мне так приятно, что мой сын проникся к вам доверием.

— Увы, — произнёс Глеб, — я бы с большим удовольствием посещал этот дом, где живёт красивая и гостеприимная хозяйка, но, чтобы чаще бывать у вас, мне для этого необходим свой личный самолёт.

— Вы разве не из Риги? — удивлённо спросила она.

— Я оттуда, где вы прожили в годы войны, и приехал сюда с нелегальной, но важной миссией, — выйти на след убийц и сообщить органам о своей работе. А сегодня вечером я, очевидно, покину Ригу. Билет я уже заказал.

Наталья сразу сделала разочарованное лицо и хотела, что — то сказать, но в это в это время в зал заглянул Морис. Он был уже в верхней одежде:

— Мама я ушёл в кино, — сказал он, — приду не скоро, фильм двухсерийный.

— Хорошо сынок, только не задерживайся, будем с тобой провожать дядю Глеба на вокзал.

— Куда? — посмотрел он на Глеба.

— Пока до Москвы, — ответил Глеб, — а оттуда в Горький домой. Я там живу со старшей сестрой и двумя племянниками, а также их жёнами.

— Тогда я не прощаюсь, а Пифагора вам мама вручит, — бросил Морис и закрыл за собой дверь.

— У вас, что Глеб своей семьи нет? — спросила она, когда они остались опять одни.

— И не было никогда, — ответил он, — война и сразу направление на работу, где кроме белых медведиц из женского пола рядом никого не было, а ещё меня окружали полярные волки. Да и кому я сейчас нужен такой ущербный, без одной ноги, — без тени сокрушения произнёс Глеб.

— Отсутствие ноги не говорит о вашей ущербности, — сказала она, — у вас очень мужественное лицо и волшебный голос, и вы прекратите создавать комплекс неполноценности из — за ноги? Всегда говорите сами себе, что вы интересный мужчина, — поверьте, в себя и заставьте влюбить в себя не одну женщину! Кто будет плакать от любви к вам, — это и будет вашей судьбой! Не задумываясь, ведите её в загс. У вас обязательно получится. Поверьте мне?!

— Вы плакали, когда выходили замуж? — спросил он у неё неожиданно.

— Были бы слёзы, поплакала, — я даже на похоронах мужа слезы не уронила. Не из-за того, что я бесчувственная кукла, а просто в войну будучи почти девчонкой работала в военном госпитале и насмотрелась там всякого ужаса. Выплакалась там окончательно, что на последующую жизнь слёз не оставила. И когда убили родителей, я тоже не плакала, а выла, как волчица от ужаса, что земля носит таких омерзительных тварей. Конечно, внутри слёзы текли и обильно, но я мирилась с горем и не сходила с ума. Мне парня надо поднимать на ноги. У меня ведь из родни здесь нет никого. Все в Горьком и Подольске. Иногда такое гадкое чувство появляется, будто я навеки породнилась с бедой. И самое плохое, что может быть в жизни это одиночество. Жить и не обнять любимого человека перед сном, — это не жизнь, а скучный численник скорой смерти. Этого природа не терпит! Человек не может сосуществовать без любви, я в этом твёрдо уверена! И я никому не позволю, доказывать мне обратную сущность, так как являюсь сама жертвой этого утверждения.

— Так вы не латышка? — ушёл от темы Глеб.

— Ну, что вы, — улыбнулась она. — Я русская, у меня латышка была только мама, — она показала на портрет. — Эта мама меня не рожала, но воспитывала с четырёх лет. Я её любила и всегда называла мамой. А моя родная мама умерла от холеры и никогда не жила в Латвии. Она была врачом и, спасая людей от этой смертельной эпидемии в Караганде, сама заразилась и умерла. Я её смутно помню. Тоже хотела по её стопам идти, — думала, выучусь на врача, но папа отговорил. Пришлось идти учиться на фармацевта и сейчас не жалею об этом. Мне нравится моя работа, — здесь не видишь крови и мученических лиц больных. Но ощущение, что ты несёшь людям спасение, непередаваемое, а потому что слов нет, одни эмоции.

После двух выпитых рюмок Глеб уже любовался хозяйкой квартиры. Она ему нравилась всё больше и больше и когда Наталья прямолинейно впивалась в его глаза, он опускал голову вниз. Странное чувство появилось у него к этой женщине. Такого с ним ещё никогда не происходило. Эта женщина будто с его груди сдвинула валун, который не давал ему раньше дышать и не замечать красивых женщин. У него появились приятные ощущения к этой черноглазой симпатичной женщине. Ему захотелось вдруг сказать ей несколько ласковых и красивых слов. И он готов был вылить этот поток слов, и эти слова у него были для неё. Но у него в общении с женщинами совершенно никакого опыта не было. А с таким интеллигентными женщинами, как хозяйка квартиры, ему и разговаривать никогда в жизни не приходилось. Мало того, он сам никогда к сближению с женщинами не стремился. И сейчас он боялся, что вместо красивого и нужного слова у него вылетит несуразная белиберда. От чего он может пасть в её глазах, как мужчина. Ему нравилось его состояние, и в то же время он опасался надвигающегося искушения. Боясь, что не совладает с собой и подталкиваемый внутренним голосом дьявола, может обнять это милое создание и попасть в неловкое положение. Поэтому он решил в данный момент промолчать.

Я МОГУ ВАС УТОПИТЬ В ЛИРИКЕ

Он налил коньяку себе и ей ещё по рюмке.

После того, как они выпили, он встал и, посмотрев на часы, сказал:

— Засиделся я у вас, — пора и честь знать!

— Глеб вы что, не уйти ли собираетесь? — спросила она испуганно. — Никуда я вас так рано не отпущу, вы почти ничего не кушали.

Он специально выпятил живот и постучал по нему ладонью:

— Наелся до упора, дальше некуда.

Она с недоверием посмотрел на него и учащённо захлопала своими пушистыми ресницами:

— Будем последовательны, — дождёмся ортопеда, который снимет с вас мерку. И мы же с вами о многом не договорили, — пронзила она его своими большими глазами. — Тем более у вас нет головы Пифагора ещё. И не забывайте, — мы с сыном намерены вас проводить сегодня до поезда, так как сегодня вы наш гость!

…Она встала с кресла и через журнальный столик, протянув к его груди свои руки, — насильно усадила Глеба обратно в кресло. Он умилённо посмотрел на неё и у него от её взгляда всплыл строки из стиха написанным каким-то неизвестным каторжанином.

«Твоё лицо и райский голос, в стенах тюрьмы приснился мне».

У него по камере ходила тетрадь разных самобытных поэтов. И он от безделья пытался их заучить, но они в его памяти не умещались. Наверное, потому что к поэзии был всегда равнодушен. Этот стих ему нравился, поэтому некоторые строки иногда напоминали ему неволю и взывали о пересмотре холостяцкой жизни.

— Провожать совсем не обязательно, — сказал Глеб, оторвавшись от нахлынувших мыслей, — у меня багаж небольшой, к тому — же я не один поеду, а с товарищем. Мы закажем такси и уедем.

— О каком такси вы говорите? — изумлённо спросила она, — у нас своя машина есть, — Морис довезёт нас до вокзала. Как жаль, что вы приехали в увядавшее время, а то бы могли в полной мере полюбоваться наряженной Ригой и утонуть в моей лирике. Я не люблю промозглую осень, особенно терпеть не могу вечерний косой бесконечный дождь, когда нет смысла открывать зонтик. На душе зябко становится. Не люблю смотреть, когда по Даугаве северный ветер гонит опавшие и пожухшие с деревьев листья. Тоска берёт ужасная, хоть вешайся. Порой мне кажется, что это последние листья, и их обязательно холодный водоворот реки утянет в неизвестность, оставляя деревья в полном сиротстве. И ты начинаешь осознавать, что каждый полёт пожелтевшего листа — это прожитый твой год и совсем ненужные лишние седые волосы на голове. Это унылое и плаксивое время года, — сравни зелёной тоске, за исключением золотой осени. Эту пору я люблю. Нежная грусть прощания с летом, трогает нежно моё сердце своими мягкими руками. Люблю смотреть с утра, как лучи солнца ласкают улицы, устланные разно пёстрыми коврами, так как некоторые листья имеют не только жёлтый, но и багровый и словно огонь, красный цвет, — в частности я, говорю про кленовые листья. Посмотришь на такой восхитительный пейзаж, и незаметно отступает грусть. Эта красота незримо проникает в душу, переполняя её радостью оттого, что ветер не успел увлечь эту прелесть в свой поток. Жалко лишь одно, что таких приятных осенних дней мало. Больше преобладает дождливая осень, — а, это обязательно плохое настроение, которое ведёт к обострению хронических заболеваний. Не понимаю, как осень могла нравиться Пушкину? Может, он лицемерил? — бросила она испытывающий взгляд на Глеба.

— Я не ярый поклонник Пушкина, — сказал Глеб, — я больше люблю военных писателей, особенно нравится Юрий Бондарев. Его «Батальоны просят огня», я перечитывал, раз пять, наверное, а может и больше. Не помню точно.

— Ну, это понятно, вы столько пережили, к тому — же вы военный человек. Кстати, у вас какой размер ноги?

— Сорок третий, — ответил Глеб.

Она встала сразу с кресла и сказала:

— Сейчас Глеб я сгоню тень с вашего лица, — и скрылась в соседней комнате.

Глеб опять взял в руки альбом, но открыл его на последней странице. На него смотрело красивое лицо Натальи.

«Похоже, это свежая её фотография? — подумал он, — так как она сегодня выглядит, как на этом фото…»

Он погладил ладонью фотографию и не стал дальше листать страницы, а начал вволю наслаждаться её красотой. Здесь он не боялся быть перехваченным пронизывающим взглядом при встрече с её глазами.

Когда она вернулась, он сложил альбом и убрал его на рядом стоявший стул. У неё в руках был чемодан. — Вы только Глеб не думайте, папа их не успел обновить, а вам они в пору будут.

Она открыла чемодан на полу, где лежали новые добротные хромовые сапоги

— Мне два сапога вроде бы и ни к чему, — стушевался Глеб, — к тому — же они очень дорогие. Как — то неловко принимать такой дар от вас. Мне бы фотографию? — неожиданно слетело у него с языка.

— Какую фотографию? — положила она сапоги на пол около его кресла.

Он подал ей альбом и сказал:

— Самую последнюю и красивую, словно вечерняя звезда.

Она взяла альбом и, не открывая его, бросила на диван, затем выдвинула верхний ящик комода. Порывшись в нём, достала оттуда чёрный конверт для фотографий и вручила Глебу.

Он обратил внимание на выражение её лица в этот миг. Оно было не гордым и не восторженным, а каким — то тёплым, отражающим чувство благодарности.

— Мне будет приятно думать, что моя фотография будет у вас, на берегах Волги! — затаив дыхание, проговорила она. — Осознавать, что я на кого — то произвела благоприятное впечатление, это всегда меня вдохновляло. У меня сразу вырастали крылья и, я готова была к великим свершениям, но, увы, кроме низкопробных стихов я, ни в чём себя не проявила.

— Если не боитесь, — почитайте? — попросил Глеб и сразу улыбнулся, поняв, что его просьбы подарить фото и почитать стихи ни грамма не устыдили его. В другое бы время гореть ему от стыда за свою мужицкую смелость. Да знать коньяк сослужил ему добрую службу.

Она словно птица, расправив крылья, развернула свои руки в стороны и вдруг опомнившись, замолчала:

— Забыли? — спросил Глеб.

Она поджала губы и замотала головой:

— Прости, я дала клятву себе, что никогда не буду декламировать свои грустные стихи и получать за них безмолвное одобрение.

— Откуда у вас такая не радостная тематика? — спросил Глеб.

— Это резонанс детской привязанности, а может даже любви? — тяжело вздохнула она, — летом до войны я всегда ездила в Подольск. Я там дружила с молодым человек, который работал инженером на механическом заводе и был на десять лет старше меня. Мы с ним славно дружили. Он меня в парк водил, в кино. На реке Пахра мы с ним ловили с дерева рыбу. Я тогда наивной девчонкой была, ждала, когда он меня поцелует, но не дождалась. Оказывается, он мне всего-навсего только знаки внимания оказывал, не как любимой, а как дальней родственнице. Я даже и не подозревала, что мы с ним не чужие люди, думала просто бабушкин сосед. Это мне бабушка уже перед войной объяснит, что такую родственную опеку устроил мне папа. Жалко конечно было, но жальче было, когда я от той же бабушки узнала, что ему дали десять лет лагерей без права переписки. Только в войну я узнала, что означает этот приговор. Мне один раненый сказал в госпитале, что это по сути дела смертный приговор.

…После этого в комнате наступила тишина.

У неё глаза потускнели, и она опустила голову:

— Страшное время тогда было, — грустно вздохнула она, — даже папа, работая в Управлении Государственной Безопасности, не был уверен, что за ним ночью не приедут люди в кожаных пальто и чёрных шляпах. Одно неверное вылетевшее слово, могло любому обеспечить на долгие годы жёсткие нары или даже расстрел. Он называл те года, сезоном дьявола.

— Грусть — тоску надо всегда гнать от себя, — сказал Глеб, — иначе постареете быстро.

— Я уже почти старуха, что очень меня печалит. Терпеть не могу дни рождения. Я понимаю, что это самая настоящая хандра. И избавление от неё может быть только одно, — это чистая и яркая любовь, каковой у меня нет, да и не было, наверное, никогда. Как хорошо, что Морис познакомил меня с вами! Я ведь по сути дела являюсь по собственной воле заложницей одиночества. Мне бы сходить куда, — развеяться, забыться, а я сама себя заточила в эти можно сказать музейные стены и обнимаюсь со своей тоской. Один раз, правда, выбралась на концерт Эдди Рознера, да на хоккей, — меня рабочий коллектив затянул. Вот и все мои радости за последние годы.

…Глеб очень внимательно слушал её грустные откровения. Он понимал, что такая красивая женщина решившая излить свою душу мужчине по сути дела закоренелому холостяку, и которого знает чуть больше полутора часов, имея по жизни воз несчастий, желает безумной любви. В этот момент он представил себя перед зеркалом вместе с ней. И сравнил, кто из них обоих имеет низшую оценку:

«На мой непридирчивый, а оценивающий взгляд, Наташа блистательная женщина, с неуёмным желанием преобразовать свою погребную жизнь в лучшую сторону, — размышлял он. — Но предвосхитить её желания я не могу. Я придирчив к себе и мне никогда с такой женщиной, ковать свое счастье не придется, — это факт! Она выше меня по интеллекту, да и на мои деформированные ноги она никогда не кинется. Но она так мила, что я уже сейчас хочу заключить её в свои объятия и обязательно поцеловать в седеющие виски, пахнущие приятным дурманом. Хочу почувствовать на своём лице щёкот её шелковых ресниц. Но я не смел и не тактичен. Я вор и этим всё сказано».

— Я смогла бы прочитать на другую тему стихи, — оторвала Наталья Глеба от своих мыслей и припала на одно колено около его кресла.

Глеб стихами был пресыщен в заключение, и у него на свободе выработалось безразличие к поэзии, но, чтобы ублажить чуть хмельную женщину, попросил?

— Прочитайте?

Она закрыла глаза и, встав с колена, поправила пояс на халате:

— Нет! Нет и нет, — Буду с вами откровенна. Я же вижу, вы вовсе не ценитель поэзии. Боюсь, вы примете мою лирику, пророческой, а мне бы не хотелось вас отпугивать от себя.

— Хорошо, стихи можно не читать, — сказал он, — тогда выпьем за автора непрочитанных стихов!

— Подождите Глеб я пьяная уже, — остановила она его, — давайте вначале моего чёрного кофе испробуем? Мне голову надо вначале реанимировать, а потом можно и за меня выпить! Я сейчас быстро его сварю.

— Не возражаю, — произнёс Глеб, — делайте, что подсказывает ваше состояние. Я — то сам крепкий в отношении спиртного, — пьяным никогда не бываю.

— А вы часто выпиваете? — спросила она.

— Нет, конечно, — в особых случаях и в меру, но пиво хоть кружку в день, непременно выпью. Пиво — второй хлеб и витамины.

— Это хорошо! — одобрительно произнесла она, — мой покойный муж, наоборот водку пил каждый день, а пиво в редких случаях.

Она подошла к креслу Глеба и села на рядом стоящий стул.

— Я, наверное, перебрала коньяка, если намеревалась читать вам свои стихи. Мне сын уже делал замечание по этому поводу. А выпиваю я два три раза в год. Сегодня вы Глеб мой график сломали. И я рада, что Морис меня познакомил с хорошим человеком! Когда вас провожу на поезд, я обязательно упьюсь в стельку. У меня сегодня праздник! Сын вернулся ко мне таким, каким он ранее был всегда. И это благодаря вам! Вы Глеб не представляете, — она звонко рассмеялась, — Морис вас принял за разбойника, а когда увидал ордена, ему стыдно стало за свои отвратительные мысли. Он к вам сразу проникся доверием, и я знаю почему? Вы сильный и мужественный! И то, что он согласился вам подарить голову Пифагора, я, с одной стороны, ценю его поступок. А с другой стороны, по мне лучше бросить эту голову в костёр и пепел развеять по ветру. Боюсь, что от этой головы только одни несчастья происходят.

…Она прошла по комнате и, открыв стеклянную створку серванта, достала чернильницу. Наталья бережно поднесла её Глебу на двух ладонях, словно это был хрусталь. Это была искусно вырезанная из непонятного материала фигурка, смахивающая больше на цилиндр с круглой головой, размером чуть больше десяти сантиметров. Лицо Пифагора было сосредоточенным и суровым, будто предрекая скорую беду. Дугообразные усы сливались с мохнатой, но аккуратно причёсанной бородой, которая имела продолжение в виде кудрявой бакенбардой. Его голову покрывал какой-то затейливый колпак, которые носили античные люди. И что самое привлекательное было в этой фигурке, — чёрные глаза, как у хозяйки квартиры. Это были не простые глаза, они были, как живые, так как из глазниц то расплывался волновыми лучами непонятный свет и мутил почему — то голову, то резко затухал и леденил душу.

«По-видимому, это агаты? — подумал Глеб, — у фигурки и хозяйки дома глаза одинаковы…»

— Вы посмотрите Глеб? — сказала она, — вроде ничего не обычного нет, что может вызвать интерес. Обыкновенная кость кашалота, но неприятных моментов принесла каждому члену нашей семьи достаточно, — кроме, конечно, моего мужа. Он умер своей смертью. Хотя этот Пифагор его прельщал, и он не раз заглядывал ему в глаза, как вы это сейчас делаете. Из-за натянутых отношений с папой мой муж не любил посещать этот дом. Поэтому его бог миловал. Первой пострадала от фигурки мама. Эта голова стояла вначале наверху серванта. Мама стала пыль там протирать и взяла голову в руку. У неё в это время в глазах потемнело, и она упала с табуретки, сломав ключицу. Папа был следующий, он решил чернильницу использовать по назначению. Налил туда чёрных чернил и поставил голову на письменный стол. Как сейчас, помню, — это был праздник милиции, и он был приглашён на торжество по этому случаю. На нём была генеральская форма. Перед тем, как надеть шинель он что — то вспомнил и сел за стол сделать, какую — то заметку. (Тогда он работал над книгой, «Записки чекиста»). Не притрагиваясь к чернильнице, она вдруг упала и всё содержимое, а это почти сто пятьдесят грамм чернил, — вылилось ему на мундир. Мундир ему, правда, другой подарили, а запачканный он отдал своему водителю Янису. Мне Морис говорил, что вы с нашим водителем тоже успели познакомиться? — спросила она.

— Да мне пришлось с ним обсудить ряд вопросов, — подтвердил Глеб.

— Следующей жертвой головы был Морис, — продолжила она. — Когда чернильница перекочевала на старое место, сын помогал мне натирать паркет. В то время папа с мамой находились на отдыхе у Яниса. Он стоял на коленях и драил паркет мастикой. Так вот эта болванка свалилась сверху ему на голову и набила большую шишку и на теле у него на следующий день выступили большие два красных пятна. И что самое интересное, что эти пятна исчезли с шишкой в один день. Мне же Пифагор телесных травм не нанес, но похитил у меня золотой перстенёк с бриллиантом, который я спрятала от мужа внутрь головы. Это был его подарок и в период своего очередного запоя. Он пригрозил, что отберёт его у меня. И обязательно пропьёт, если я не дам ему на опохмелку. Он мог без раздумий осуществить своё обещание, так, как выход от головных болей находил именно таким путём. Он злился на папу, что он автомобиль подарил Морису и поэтому продавал из дома книги и хрусталь. Я ни грамма не сомневалась, что свою угрозу он осуществит, и тогда сняла с себя перстенёк, а когда он из запоя вышел, то его в голове не оказалось. Я не верила в мистику, но что эта голова несёт в себе проклятие, в это я уверовала твёрдо.

— Перстенёк, возможно, вы положили в другое место и запамятовали, а остальные казусы, случившиеся с вашими родственниками, могли быть сплошной случайностью, — изрёк Глеб.

— Что вы Глеб? — зашептала она, будто их кто подслушивал, — у вас неверное мнение об этой костяшке. Папа в своих рукописях излагает только правду и пишет, что Пифагор раньше принадлежал норвежскому писателю Кнуту Гамсуну, — верному поклоннику Гитлера. Это очень известный и талантливый писатель. В нашей стране его книги запрещены с некоторых пор. Это он написал «Пан» и «Мистерию» за что получил Нобелевскую премию. Это он первым опубликовал в прессе воспевающий некролог о Гитлере, после его кончины. Гитлер был дьяволом, таковым очевидно был и Гамсун, так пишет папа в начале своих рукописей. Кнут добивался аудиенции у Гитлера, но фюрер его не принял. Тогда писатель обратился к известному врачу — отоларингологу, профессору Ван Айкену, который в середине тридцатых годов оперировал Гитлера. Через него решил писатель преподнести Пифагора фюреру. Неизвестно, держал в своих руках Пифагора Гитлер, но только оказалась фигурка вероятно в знаменитом музее. Папа в своих рукописях пишет, что в музей Цвингер, находящийся в городе Дрездене, фигурку по приказу Гитлера распорядился поместить Геббельс. Он любил искусство и город Дрезден и когда тринадцатого февраля 1945 года наши союзники разбомбили Дрезден вместе с его дворцовым ансамблем Цвингер, папа пишет, что Геббельс сильно плакал и негодовал на Геринга, считая его единственным виновником огненной бомбёжки, которую устроили союзники. Город почти полностью был разрушен и превращён в руины. Эти рукописи папа не дописал, но оставил много материалов, которые Морис мечтал опубликовать после окончания института. Теперь, увы! Его мечты рухнули разом в один день. После похорон пришли люди из госбезопасности и забрали всё, не забыв прихватить и книги Кнута Гамсуна, которые папа скрупулёзно собирал у знакомых книголюбов.

— И что так всё и забрали? — впился в неё своими глазами Глеб, не забыв отметить про себя, что перед ним находится не только милая, но и достаточно сильная женщина.

— Как вам сказать, — задумалась она, — кое-что по счастливой случайности осталось. Но всё равно самая важная информация засела в стенах комитета государственной безопасности.

Глеб задумался. Он мысленно унёсся в Берлин. Перед его взором стоял покорённый рейхстаг с подкидывающими своими пилотками советскими солдатами и дым, много дыма с запахом пороха.

Очнулся он от своих мыслей тогда, когда её палец нежно дотронулся до его носа.

— Вы где витаете? — улыбнулась она.

Он тут же ответил на её улыбку, показав золотой рот.

— Я помню события тех лет, — сказал Глеб, — но таких тонкостей о Геббельсе, конечно, не знал. И естественно ничего не слыхивал об этом норвежском писателе. В войну было не до литературы.

Глеб взял фигурку в руки и, дыхнув ей в это время в затухшие глаза, протёр их пальцем. Они были холодные и мёртвые и не искрились больше, как это ему показалось пять минут назад.

— Не старайтесь? — сказала Наталья, — ничего из этого не выйдет. Светится от этого, у него глаза не будут. Не любит Пифагор принудительного отношения к себе! Я вот когда прочитала неоконченные рукописи и все книги Кнута Гамсуна, задумалась над сущностью этого талантливого писателя и отличного психолога. Всегда считала и считаю, что все психологи поголовно владеют неземной силой не только к душам человеческим, но и неодушевлённым предметам. Ему ничего не стоило, чтобы совершить чудовищное заклинание над головой, — тем самым оградить её от случайных людей, после чего подарить чернильницу Гитлеру, которая возможно помогла бы ему выиграть кровопролитную войну или наоборот спасти мир от фашизма. Каким символом являлся Пифагор? — какую разрушительную силу он в себе нёс? — это и папе было точно не известно. В мистику он не верил, считая её неотъемлемой отрыжкой мифов и сказок. И относился к чернильнице, как к обыкновенной безделушке, называя её хвостом фюрера. Я же в отношении его на этот счёт в данный момент имею своё мнение. Сами посудите? — рухнул рейх, вместе с его палачами. Двое американцев тоже сложили за неё свои головы, и кто его знает, пока точно неизвестно, — не исключаю, что папа с мамой тоже погибли из-за этого костяного истукана? Когда следствие завершиться я, конечно, буду точно знать, что и почему?

— Вы милая Наташа забыли про кофе, — напомнил он ей специально, чтобы отвлечь её от бредовых рассуждений, которые очевидно ей навеял коньяк.

Ей понравилось, что он назвал её милой Наташей. Она улыбнулась ему и, оставив наедине с Пифагором, убежала на кухню.

…Потом они пили кофе с коньяком и вели непринуждённую беседу. В одиннадцать часов пронзительно заверещал дверной звонок.

— Это Самуил Львович пришёл, мерку снимать, — сказала Наталья, — самый лучший ортопед Риги! Он вам такую ногу смастерит, что вы про хромоту забудете.

Она побежала встречать гостя.

Самуил Львович оказался высоким, но тщедушным старым евреем. От него исходил острый запах чеснока, а от двубортного пиджака веяло терпким травяным душком, похожим на полынь. Сидевшее на носу пенсне и окладистая бородка делали его похожим на Антона Павловича Чехова.

Наталья во время съема мерки, чтобы не смущать Глеба вышла на кухню.

Старый ортопед Самуил Львович быстро справился со своей предварительной работой и, отказавшись от обеда, заторопился домой, но не забыл взять у Натальи обязательный аванс за протез:

— Я думаю, через месяц вы будете носить другую обувь, — сказал он Глебу и, поцеловав хозяйке ручку, покинул квартиру.

— Вот видите, как всё удачно получилось, — облегчённо вздохнула она, — теперь запишите мне все ваши координаты, я вам протез перешлю посылкой.

Глеб немного замялся, — разбрасываться своим адресом не входило в его планы, но эта женщина сразила его своим вниманием и гостеприимством, к тому же она была очень мила. Он запустил руку в грудной карман пиджака и достал свой паспорт.

— Будьте добры запишите, — протянул он ей паспорт.

Она внимательно пролистала его паспорт и, найдя страницу с пропиской, переписала адрес. Возвращая ему, документ она заметила:

— А вы не такой уж и старый, и, если вам подравнять причёску будете как мальчик! Всего на два года вы старше меня.

После её слов он положил чёрный конверт с фотографией и паспорт в карман. Потом двумя руками пригладил свою причёску.

— Нет, с волосами я прощаться не хочу, — ответил он, — и не из-за того, что сейчас мода на такие причёски, — просто я себя чувствую себя с моими длинными волосами более свободным и независимым от казарменного режима. Слишком долго я носил короткие волосы, — сами понимаете армия это в первую очередь устав и дисциплина. Хочу вволю отдохнуть от армии и забыть все её устои.

— Может вы и правы в этом случае, — но прислушаться к мнению женщины, вам бы не мешало?

Глеб улыбнулся и вновь поднялся с кресла:

— Хорошо я подумаю над вашими словами и, если, что непременно воспользуюсь дельным советом. А сейчас мне нужно идти, — должен же я узнать на какое время взяли билеты на поезд?

Она подошла к окну и отдёрнула плюшевую штору.

— А вы позвоните в гостиницу вашему товарищу? — осенило её, — зачем вам так рано покидать меня. Вы можете меня понять, как мне трудно одной? Ведь после смерти родителей вы по — настоящему у меня первый гость. Яниса и соседа сверху я не считаю.

— Сосед, которого Володя зовут, и живёт над вами? — удивил он её.

— Надо же Глеб, — удивилась она. — Вы что и с жильцами подъезда успели уже познакомиться? Видимо вы хорошим чекистом были и не зря вас товарищи командировали в эту поездку!

— Над вами в квартире этого самого Володи и находится моя гостиница, — обрадовал он её, — нам было удобней расследование начинать именно отсюда.

— Тем более я вас не отпущу никуда, — она принялась убирать со стола грязную посуду. — Володина машина стоит около подъезда, — сказала она, — я сейчас позвоню сама ему и узнаю, во сколько отправляется ваш поезд.

Глебу пришлось опять опустить своё тело в мягкое кресло, затем он передумал и вновь поднялся:

— Нет, Наташенька, звонить не надо, — перехватил он у неё из рук грязные тарелки. — Мне не трудно подняться на один этаж на пяток минут, а потом мы продолжим с вами наше общение.

Он с тарелками направился на кухню, Наталья последовала за ним:

— А вы не сбежите от меня? — забеспокоилась она.

Он поставил тарелки в раковину и, повернувшись к ней, сказал:

— Без пальто я никуда не денусь.

— И правда, — улыбнулась она.

БРОШУ КОСТИ НА АЛТАРЬ

Она проводила Глеба до двери, наблюдая за ним, чтобы он не прихватил с собой своё пальто. Глеб понял это и в душе улыбнулся. Ему было приятно осознавать, что он ещё может нравиться не простым товаркам, а современным и красивым женщинам. Глебу льстило, что Наталья уделяла ему максимум внимания.

Он поднялся этажом выше и открыл дверь Финна. В его квартире висел очень вкусный запах и телевизор был включен на полную громкость. Шла передача «Музыкальный киоск».

Феликс сидел за столом, уставленным батареей пива, и потягивал его через горло.

Володя лежал на диване, уставившись в экран. Когда он увидал вошедшего Глеба, встал с дивана и, подойдя к телевизору, убавил звук и подсел к столу.

— Билеты взяли? — спросил Глеб.

— Сегодня в девятнадцать пятнадцать, скорый поезд Рига — Москва, — доложил, как солдат Финн, — билеты у Феликса.

— Пей пиво? — предложил Феликс, — спешить нам теперь некуда. Все дела сделаны.

— У армянина всё забрали? — не обратил он внимание на предложение Феликса.

— Самого армянина не было, — мы его вчера так напугали, что он немедленно укатил в Горький. Сумку с кожаном передала его жена Лайма. Она, оказывается, является экспедитором не одной такой шайбы. У неё несколько подобных точек. Сейчас она в декретном отпуске, но меня с утра уже ждала. Понял я, почему у неё интерес возник к мясокомбинату, где работает отец ары? Я вчера ещё разобрался, что к чему, только не знал, что жена его заправляет там. Деньги делают на бутербродах, будь здоров, — завистливо сказал Феликс, — надо было не три штуки с них взять, а больше.

— Где деньги? — спросил Глеб.

— В кожане в кармане лежат, а кожан в торбе, — кивнул Феликс на объёмистую спортивную сумку, стоявшую на стуле.

Глеб резким движением расстегнул молнию и достал кожан.

— В грудном кармане три пачки лежат, — подсказал Феликс.

Глеб вытащил из кармана деньги и одну пачку протянул Финну.

— Держи, — сказал он, — это тебе от Петра, — велел зубы вставить на них. Да смотри на другое не траться? Он в скором времени обязательно приедет к тебе и проверит. Так, что учись улыбаться!

Финн нисколько не смутился от этого дара. Взяв пачку, он подкинул её в воздух и, поймав рукой, тут же опустил её в свой карман:

— Благодарность Петру от меня великая, — сказал он. — А зубы я пойду вставлять прямо завтра. Тут этих денег хватит на две золотые челюсти. А мне всего нужно восемь коронок поставить, и я буду первым парнем в Риге. Попробую подвалить к дочке генерала, она мне по душе. Улыбка милая, — очень внимательная и душевная женщина. Пригреть её мне не помешает даже её парень. Он скоро выучится и упорхнёт от неё, а я тут, как тут. Лучшего мне не надо.

— Семью хочешь создать? — спросил Глеб.

— Понимаешь Глеб, в последнее время я начал частенько задумываться о своём неразумно потраченным прошлом. Молодость была бесшабашной и безвозвратно утрачена. Она безжалостно покинула меня и напоследок показала мне язык, не дав создать жизненного базиса. Потому что ни в бога, ни в чёрта не верил никогда. Иногда так зябко на душе становится. Ужасно хочется женского тепла!

— А Муза что же не делится с тобой обогревом? — улыбнулся Глеб.

— Неудачный пример, — пробурчал Финн, — соседка красива, интеллигентна. С такой прелестницей в постель лечь за праздник!

— А стихи она тебе не читала, когда ты ей краны крутил? — спросил Глеб.

— Нет, только кофе угощала и деньги давала, но я их никогда не брал.

Слова Финна почему — то ревностно задели Глеба. Но он, не теряя самообладания, спокойно посмотрев на него и с небольшой гордостью, сказал:

— Я находился сегодня в её квартире четыре часа. И меня она с утра коньяком и кофе поит, стихи правда категорически отказалась читать. Но главное, она ортопеда вызвала к себе на квартиру, чтобы мерку с моей ноги снял, для приличного протеза. И сейчас с нетерпением ждёт у себя в квартире.

У Финна от таких слов закатились глаза, после чего он истерически рассмеялся. Смех был такой продолжительный, что у него выступили слёзы на глазах. Он достал носовой платок из кармана и вытер влажные глаза:

— Вот это ты дал Таган! — воскликнул он, — ну и скорость у тебя бешеная. За те четыре часа, что ты провёл с ней, все мои мечты одним махом взорвал. Теперь временно придётся довольствоваться своей Музой, которая мне уже оскомину набила своим жаргоном. Эта Наталья живёт затворнической жизнью и мужчин не жалует, но если она тебя так приняла, значит, ты её чем — то заинтересовал. Поздравляю! Но ты мне не соперник. Тебе жениться нельзя по закону, и сегодня ты уедешь. А я останусь здесь, и мне ничто не помешает ухаживать за ней.

— Если получится! — полоснул Глеб его острым взглядом. — Но ты Володя прав Наталья женщина действительно необыкновенная и, к счастью, одинокая. Чувствую я, что у нас с ней сегодня не последняя встреча. — И он показал подаренную ею фотографию.

Финн изучающе посмотрел на фото, затем изрёк:

— Её муж против тебя конечно жалким мотыльком выглядел, а ты для неё как символ мужества!

— У неё, похоже, первый муж был настоящий синяк, — сообщил Глеб. — Пропивал из дома всё, но дело не в этом, его уже нет, а я есть! И как ляжет дальше карта, всё будет зависеть от неё. Если она пожелает быть со мной, я сомну все преграды на пути. Ради такой женщины можно свои кости на алтарь бросить. Как мог не ценить её муж, — не понимаю? Она же по натуре красивый взрослый ребёнок.

…В квартире повисла тишина. Феликс начал ковырять спичкой в зубах, боясь задать Глебу лишний вопрос, который может быть расценен им как неправильный, а Финн сдёрнул накидку с полки вместе с гипсовой статуэткой, замаскировал своё лицо.

— Не понял? — раздался баритон Глеба. — Вы, что не одобряете мои рельсы? Я плевать хотел на всех, кто мне посмеет предъявить поляриметр. Я и без него не хило свечусь, а её бывший муж мне не светофор, а так себе, просто слабый человек, выбравший в жёны сильную женщину. Это его беды были.

— Соседи поведали, что он только за последние годы так свихнулся, — сказал Финн, сдёрнув с себя накидку. — А раньше он всегда положительным и ухоженным был, шляпу и туфли носил даже зимой. Сын капитана первого ранга всё — таки, — правда, тоже давно покойного.

— Тогда понятно, откуда у Мориса кортик, — произнёс Глеб, открывая бутылку пива. После чего протянул её Финну. — Пей пиво, — тебе сегодня за руль больше не садиться. На вокзал нас повезёт Морис.

— А я и не думал на своей машине вас везти, — сказал Финн, — мы с Феликсом ставку сделали на такси. Феликс у этой Лаймы прихватил гуся и литровку водки. Последний день вместе, — подумали надо посидеть мирком перед отъездом. Вдруг больше не свидимся? А гусь уже в духовке томится, — чуешь, аромат в квартире витает? Ещё минут сорок, и он будет у меня готов.

— Я сейчас не могу вам составить компанию? — решительно заявил Глеб, — она меня ждёт у себя. Я обещал ей, что надолго не задержусь. Кладя, руку на сердце, меня самого к ней тянет ужасно. Такого притяжения к противоположному полу со мной в жизни ещё не происходило, — наверное, это какая — то десмосома? Не иначе в моей судьбе что — то перевернётся!

— Этот переворот называется, — «против природы не возникай!» — подсказал Володя, — считаю, что на её гостеприимство, ты должен ответить тем же. Следовательно, у тебя есть возможность пригласить её к нам на гуся, — предложил Финн.

— Попробую, — ответил Глеб и захромал к входной двери.

МОИ ШАНСЫ РАВНЫ НУЛЮ

Когда он вернулся, то Наталья была уже не в халате, а в дымчатом платье с пепельным оттенком, которое ей очень шло. На журнальном столике стоял старинный канделябр с шестью горевшими свечами и букет цветов.

Она взяла Глеба нежно обеими руками за локоть и, подведя его к креслу, сказала:

— Садитесь на своё место, а я сейчас новый стол накрою. Как я давно мужчин не кормила. Скажу, что сегодня мне очень приятно это делать!

— Откуда цветы? — спросил Глеб.

— Сын меня только сейчас поздравил с днём рождения! — отвела она от него взгляд, — я думала, Морис забыл про него. А он, оказывается, всегда помнил о нём и готовился к этому дню. Я этот день никогда не признаю и всё то, что вы видите на столе, это только ради вас!

Конец ознакомительного фрагмента.