Дыхание Луны

Виктор Пикар, 2016

Древнейший артефакт, жезл Моисея, тысячелетиями хранился в джунглях на затерянном острове. И вот случайно он попадает в Москву. Наш герой нечаянно приводит его в действие и обнаруживает, что невиданная сила, скрытая внутри жезла, творит удивительные вещи. Два человека, находящиеся в его поле действия, становятся как один… Соединившись чудесным образом с прекрасной слепой девушкой, он обретает настоящую любовь и наслаждается самым изысканным образом, пока ее не похищают… Ему предстоит найти ее снова и пройти путь, полный невероятных приключений и неожиданных открытий. В поисках любимой ему придется соединиться таким же чудесным образом со многими людьми, злодеями и праведниками, порой странными и непредсказуемыми, и вместе с ними найти ответ на, быть может, главный вопрос мироздания, – о том, какая сила управляет человечеством и этим миром – добрая или злая. Ведь если эта сила – любовь, если она добрая и творит добро, то почему мы, люди, так много страдаем?

Серый

— Лет до двадцати пяти мне казалось, что я буду жить вечно. Я видел слезы, людскую боль, я видел смерть и старость, но, тем не менее, каким-то, совершенно особенным, чудесным образом был уверен, что все это никоим образом не коснется меня самого. Все проблемы отдельных людей и человечества в целом были лишь картинками на экране телевизора или ноутбука, я же всегда оставался снаружи, наблюдая и контролируя все, недосягаемый и веселый. Конечно же, это была глупость чистой воды — но это работало! Помню, я ничем не болел, был счастлив и радостен, и быстро добивался всего, чего хотел. До определенного момента.

Мой следователь явно перебрал вчера. Он небрит, на нем несвежая рубашка. Глаза красные, воспаленные. Пальцы нервно теребят незажженную сигарету. Таким я его не видел, за все долгое время нашего общения. Он ходит по комнате, из одного угла — в другой. Его голос хриплый и простуженный, его глаза ищут соучастия, и сегодня я бы накинул ему лет пять сверх его тридцати пяти. Он обычный, незащищенный, уязвимый — как все люди на улице.

Я спрашиваю:

— И когда же наступил этот момент?

Он останавливается посреди комнаты, рассеянно смотрит на тусклую лампочку под потолком.

— Не помню.

Он бросает на меня виноватый взгляд.

— Недавно я ехал в поезде, и курил в тамбуре, к черту запреты, а мимо проходила торговка с корзинкой, в которой лежало пиво, сухарики, вода, печенье, и прочая ерунда — я взял себе пакетик арахисовых орешков. Дама что-то бормотала, улыбалась, она была симпатичная — но меня интересовали только орешки, и все. Ее лицо было как-то смазано, затерто. Она была призраком. Даже хуже — приведение заинтересовало бы меня своей потусторонностью, а эта реальная женщина, во всей своей безусловной и призывной, грудастой плоти — никак и ничем. Она была просто пылинкой в воздухе прокуренного поездного тамбура, летящей в никуда.

— И что с того?

Следователь устало садится за свой стол.

— А то, что все лица людей вокруг меня смазались и затерлись. Я не вижу никого вокруг. Я не хочу никого видеть. Словно моя жизнь заканчивается. Мое счастье, моя радость, моя веселость — они стали покидать меня…

— Со всеми это случается… Просто, картинка на экране персонального компьютера потускнела со временем… Всему приходит конец. Все увядает, умирает… Что в этом особенного?

Глядя в окно, он горестно декламирует:

— Здесь можно жить, забыв про календарь,

Глотать свой бром, не выходить наружу

И в зеркало глядеться, как фонарь

Глядится в высыхающую лужу. (Бродский)

Мой следователь, к месту и нет, любит декламировать стихи, особенно — Бродского. Эрудированный, чувствительный человек, мой следователь. И как он вообще попал на эту работу, угнетающую нормальных людей? Он достает зажигалку и прикуривает, жадно затягивается, кивает мне, протягивает сигарету. У него нет ответа на мой вопрос.

— Хочешь?

— С удовольствием.

Мы курим, молча, и вот, когда от сигарет остаются только фильтры, он говорит мне;

— Только твое лицо я вижу ясно и четко. Почему?

Я пожимаю плечами.

Он наклоняется ко мне ближе и спрашивает:

— Ты хоть понимаешь, что проведешь в одиночной камере всю свою жизнь? У нас есть три часа с тобой, потом я вызову охрану, потом наручники, суд, прокурор, тюрьма… Ты будешь рад таракану на стене твоей холодной камеры, как самому дорогому гостю…

Я послушно киваю. Рано говорить ему, что такого не случится никогда.

Он наклоняется еще ближе ко мне:

— Ты знаешь, я смотрю, на тебя, и не верю.

— Во что?

— В то, что человек с такими радостными, веселыми, светящимися глазами — опасный преступник.

Зная о том, что его это взбесит, не могу скрыть очередную радостную улыбку.

— Опять улыбаешься, как школьник?

— Ну и что с того?

Он вскакивает и снова меряет шагами комнату. Проходит минут пять, когда он подходит ко мне, наклоняется и, дыша перегаром, спрашивает:

— Я хочу знать, что произошло с тобой.

Через секунду, он срывается и во весь голос кричит мне:

— Этого просто не может быть!

Он умоляет меня:

— Расскажи мне, как все это началось?