Семь лет за колючей проволокой

Виктор Доценко, 2022

Впервые в полном объеме и окончательной авторской редакции – пронзительная автобиография удивительного человека и выдающегося писателя, создателя легендарного цикла романов о Савелии Говоркове по прозвищу Бешеный. Какой путь привел Виктора Доценко к литературной славе? Какие радости и страдания выпадали на его долю, прежде чем он создал народного героя наших дней? Обо всём этом – в захватывающей и предельно честной книге о времени, о родной стране, о том, как остаться достойным человеком, даже если тебе предстоит пережить СЕМЬ ЛЕТ ЗА КОЛЮЧЕЙ ПРОВОЛОКОЙ… Содержит нецензурную брань

Глава 4

Моя «хата»

Лишь час отбоя наступает,

Каждый думать начинает,

Что годы жизни пролетают,

Здоровье тает с каждым днём!

Как сейчас помню, меня кинули в девяностую камеру. Сзади послышался скрежет проржавевших замков. Камера была забита, как говорится, под завязку. Позднее выяснилось, она была рассчитана на тридцать четыре человека, а я был уже пятидесятым. По обеим сторонам высились двухэтажные железные нары, то есть кровати-шконки, намертво сваренные между собой. В проходе между нарами, ближе к окну, стоял большой стол, также сваренный из железных уголков, с намертво закреплёнными деревянными досками.

Этот стол использовался двояко: во время завтрака, обеда и ужина его занимали избранные, своеобразная элита, которая верховодила в камере, в остальное время он служил для различных «тихих» игр.

Традиционные: шахматы, шашки, домино, очко, покер, нарды.

И другие игры: чисто тюремные изобретения — «крест», «телефон» и «пасьянс» в домино.

Зачастую в связи с нехваткой или пропажей фигур или шашек оные изготовлялись из хлебного мякиша и красились пастой нужного цвета из стержней шариковых ручек. Для удобства, чтобы не валандаться с досками, прямо на поверхности стола заточенными ложками были выщерблены поля для тех или иных игр…

В нос сразу же ударил тяжёлый, спёртый воздух, насыщенный ни с чем не сравнимым «благовонием», издаваемым человеческим организмом после принятия «музыкальной» пищи: пшёнки, горохового супа и щей из кислой капусты.

В дыму от сигарет и махорочных самокруток где-то под потолком над входом, прикрытая железной решёткой, тускло светила маломощная лампочка, с трудом освещавшая мертвенно-бледным светом закопчённые рожи обитателей камеры.

Многие спали неспокойным сном, но были и такие, что сидели за столом, углубившись в собственные воспоминания, а может быть, и наблюдали за теми, кто тупо продолжал играть в одну из тюремных игр, используя костяшки домино или «стиры» (самодельные карты].

Некоторые «наматывали километры», до одури меряя шагами камеру из угла в угол.

Позднее мне стало понятно, что все движения, по крайней мере в этой камере, начинались в основном после ужина, днём большей частью спали, а где-то часов после десяти камера гудела как преисподняя. И только в дальнем от входа углу верхних нар обычно царила гробовая тишина, изредка нарушаемая турельным треском «пулемёта» (тасовкой самодельных карт].

Вспомнилось, как однажды Косой, толстый и круглый, как колобок, которого вернули с «химии», или «химик» (так называли тех осуждённых, которых приговаривали к УДО: «условно досрочному освобождению с обязательным привлечением к труду на стройках народного хозяйства»; это наказание появилось с 1960 года, для того чтобы поднять стройку химических предприятий страны), видимо, настолько увлёкся игрой, что забылся и при раздаче высоко поднял руки с картами. А вертухай «пробил» игру в глазок и так неожиданно влетел с корпусным в камеру, что «пулемёт» спрятать не успели, и его, конечно же, отмели.

Ругаясь на чём свет стоит и кляня не только вертухаев, но и Косого, все разбрелись по своим местам, чтобы вновь заняться изготовлением новых «стир», то есть тюремных карт.

А это, следует заметить, весьма трудоёмкая и кропотливая работа. Приведу ради интереса несколько основных её этапов: главное — из хлеба нужно сделать клей, причём выдержанный несколько дней, процеженный через марлю или материю в нужной консистенции; далее нарезать из газетной бумаги заготовки нужного размера, которые в несколько слоев необходимо склеить между собой и дать им хорошо просохнуть; затем при помощи сохранённого при всех шмонах обыкновенного стёклышка по-особому «заточить» эти склеенные заготовки, чтобы при тасовке они легко скользили между собой, а их края не лохматились; когда заготовки закончены и легко гнутся, к делу приступает художник…

Причём это нужно проделать настолько тайно и скрытно, чтобы не заметили менты, которые тут же их отшмонают, и всё надо будет начинать сначала…

Внимательно осмотревшись, я заметил, что единственное свободное место находится рядом с «дальняком», ранее мною описанным.

— Привет, земляки! — неожиданно для самого себя уверенно бросил я.

— Привет! — откликнулось несколько голосов.

Под пронзительно испытывающими взглядами я прошёл по всей камере от дверей до самого окна, закрытого не только мощной решёткой, но и «намордником». Именно так называлась дополнительная решётка снаружи окна, полоски которой были приварены внахлёст таким образом, что при желании можно было рассмотреть лишь кусочек неба.

Не найдя ни одного свободного места и вспомнив наставления, полученные от Константина в «отстойнике», я решительно подошёл к двери и начал стучать кулаком.

Вскоре «кормушка» откинулась, и раздался недовольный голос вертухая:

— Чего надоть?

— Куда вы меня сунули? Я что, стоя спать должен? — нагло спросил я.

Пригнувшись, вертухай внимательно осмотрел камеру и спокойно заметил:

— Есть же одно место…

— Вот ты сам и ложись у параши! — зло произнёс я.

Он ничего не сказал, а «кормушка» захлопнулась.

Краем глаза я заметил, что взгляды обитателей камеры если и не стали дружескими, то явно потеплели и в них появился некоторый интерес.

— Сейчас тебе «вертолёт» подгонят! — заметил кто-то.

Мне показалось, что меня подкалывают, и уже хотел огрызнуться подобающим образом, но тут противно лязгнул дверной замок, дверь широко распахнулась, и два зэка в рабочих костюмах внесли деревянный лежак, точь-в-точь похожий на те, какими пользуются отдыхающие на курортных пляжах.

— Придётся тебе, земляк, на «вертолёте» пока поваляться, — тихо произнёс один из тех, что внёс лежак.

Подхватив деревянный лежак, остроумно названный зэками «вертолётом», я ничего не ответил, поднёс его к окну, опустил на пол и разложил на нём матрац. После чего я отлично осознал, что наверняка в этой камере придётся жить какое-то время. (Тогда мне и в страшном сне не могло присниться, что в этом помещении проведу чуть менее года!) Я достал из своего узелка сигареты «Столичные», подошёл к столу посередине камеры, небрежно бросил на него пачку и громко объявил:

— Это на «общак», земляки!

Затем вернулся к своей «постели-вертолёту», накрылся матрасовкой и, чуть прикрыв глаза, стал наблюдать за тем, кто первым подойдёт к моему «подогреву».

Судя по всему, в камере собрались персонажи разношёрстные. Определились явные лидеры, причём, я это отметил сразу, старшим был длинный сухощавый парень лет двадцати пяти. Он не подошёл к столу, но свою долю, пять сигарет, получил: первый из подошедших к пачке небрежно раскрыл её, демонстративно взял сначала пять штук, потом ещё две, вернулся на нижнюю шконку к окну справа и протянул большую долю своему длинноногому соседу. После него к столу подошли ещё трое парней, явно из того же круга, они взяли по одной сигаретке, и только после этого к пачке потянулись другие, но уже не так уверенно, как первая четвёрка. Эти хватали торопливо, явно стараясь успеть поживиться неожиданно свалившейся «вольной» сигареткой.

Я сразу понял, что это так называемые быки, которые проголосуют за любого, кто вовремя подкормит их. Возле самого «дальняка» лежал молодой паренёк с довольно смазливым лицом. Не успел я подумать о том, что он — местная «девочка», как тот, что первым подошёл к моему «подарку», достаточно громко выкрикнул:

— «Люська», сюда!

Паренёк, словно только и ждал, когда его позовут, быстро подскочил к длинноногому, но остановился на почтительном расстоянии.

— Это тебе, сучка! — Длинноногий бросил ему сигаретку.

— Спасибо тебе, Кешенька мой! — счастливо пролепетал паренёк, поднимая с пола сигарету. — Ты такой милый! — с чисто женским жеманством добавил он. — Я просто тащусь от тебя! — Он выжидающе уставился на него преданными глазами.

— В другой раз! — поморщился тот и отмахнулся. — Свободна, сучка!

Тот пожал плечами, повернулся и поспешил на своё место, виляя упитанным задом и негромко напевая любимую, как выяснилось позднее, песню своего покровителя:

Я чёрная моль, я летучая мышь…

Вино и мужчины — моя атмосфера…

«Люську» с огромным нетерпением ожидала «подружка» по имени «Машка», с которой они, нисколько не стесняясь, миловались, и иногда настолько бурно, что кто-то из близлежащих не выдерживал и пинками заставлял их вести себя потише…

В последнее время всё чаще и чаще натыкаешься в средствах массовой информации на тему секса в пенитенциарных учреждениях. Скажу сразу, исходя из собственного опыта: первые мысли о сексе возникли где-то месяца через три-четыре. И это притом, что я по природе гиперсексуальный человек: воздержание сроком более чем неделя настолько плохо отражается на моём самочувствии, что я становлюсь нервным и раздражительным.

Первое время после ареста все мысли крутятся вокруг внезапного изменения всей твоей жизни. В воспалённом мозгу постоянно мечутся одни и те же мысли:

«Почему это случилось? Как Бог допустил такое? Где справедливость?»

Чуть позднее появляется ощущение, что тебе это просто снится:

«Вот сейчас проснусь и от души посмеюсь над своим глупым сном…»

Однако идут дни, ничего не меняется, а ты продолжаешь просыпаться в переполненной камере с ужасающе спёртым воздухом.

Проходит ещё некоторое время, и ты, доведённый до отчаяния, начинаешь проклинать своих родных и близких, которые совершенно забыли о твоём существовании. Этот период самый трудный в местах лишения свободы, особенно для слабых духом. Именно в этот период, доведённый своими мыслями до полной безнадежности и отчаяния, тем более если тебя действительно по какой-то причине никто из твоих близких родных не навещает. Не посылает передач или хотя бы через следователя или адвоката не передаёт слов поддержки, ты, совсем несчастный человек, обозлённый на весь белый свет, опускаешься до того, что машешь на себя рукой, и тебе становится всё безразлично. В такие моменты человек с более тонкой психикой может даже и наложить на себя руки…

Кстати, если у человека подобного типа это был не спонтанный порыв, а всерьёз обдуманное решение, то, потерпев неудачу, он пытается вновь и вновь осуществить свой план и действительно уходит в мир иной…

Где-то после двух месяцев пребывания в Бутырской тюрьме меня тоже охватило нечто подобное, и мне стало всё вокруг безразлично. К счастью, во-первых, у меня сильная воля, во-вторых, в этот момент рядом со мной оказался Юрий, человек, уже переживший похожее состояние и относившийся ко мне с симпатией, а потому нашедший нужные слова и вернувший мне уверенность в себе.

Юрию было лет под сорок. Он не относился к блатным, но его заметно уважали, и не только потому, что сидел в этой камере едва ли не дольше всех, но и за то, что никогда ни во что не вмешивался, был немногословен, но если интересовались его мнением, всегда высказывался коротко и со знанием дела. Юрий ни с кем не сближался, но у меня с ним почти сразуустановились настолько теплые и доверительные отношения, что вскоре он поведал некоторые подробности своей жизни…

Под сроком он оказался во второй раз. Юрий работал старшим прорабом на стройке, и несколько лет назад во время его смены погиб крановщик. Погиб по собственной вине, нарушив правила техники безопасности. Не разобравшись толком в происшествии, молодой следователь выдвинул обвинение против Юрия и сразу взял его под стражу.

В тот раз Юрий провёл в Бутырской тюрьме более полутора лет. Следствие, несмотря на все усилия молодого следователя, так и не смогло установить его вину, но в те времена «невиновные в тюрьме не сидели», а потому Суд состоялся, Юрия обвинили в преступной халатности и ограничились полутора годами лишения свободы, то есть тем сроком, который он уже отсидел.

Начальство, чувствуя вину перед ним, повысило его в должности, назначив Юрия заместителем управляющего трестом. Казалось бы, справедливость восторжествовала и не за горами была должность управляющего трестом, но… человек полагает, а Бог располагает. Незадолго до ухода на пенсию непосредственный начальник Юрия на словах приказывает ему отгрузить три вагона стройматериалов их смежникам, обещая подослать письменное распоряжение.

И то ли забыл это сделать, то ли специально не сделал этого, а стройматериалы «ушли налево». Возбудили уголовное дело, управляющий наотрез отказался от того, что давал устный приказ об отгрузке, и Юрию грозил внушительный срок по статье «хищение государственной собственности в особо крупных размерах».

А у него жена и трое несовершеннолетних детей: старшему — четырнадцать, среднему — девять, младшей, дочке — четыре годика. Юрий был очень сдержанным человеком, но стоило ему заговорить о детях, как глаза мгновенно становились мокрыми, а на скулах начинали играть желваки. Судя по тому, как ему регулярно присылались посылки, жена продолжала его любить и надеялась, что справедливость и на этот раз восторжествует.

Кстати сказать, в том, что меня никто не навещал и не посылал передач, виноват только я сам, категорически запретив следователю сообщать матери и родственникам о моём аресте. Почему? Во-первых, не хотелось травмировать её понапрасну; во-вторых, по своей наивности я был твёрдо уверен, что из зала Суда, если не раньше, я выйду на свободу…

Прошло ещё немного времени, и однажды ночью мне вдруг приснилась голая баба! Не какая-то определённая знакомая, а совершенно чужая, лицо которой я видел впервые. Но какие формы она имела… Боже мой! Я так увлекся её созерцанием, что проснулся от ощущения того, что «мой приятель» просто лопнет от напряжения.

Проснулся и тут же обнаружил, что мои трусы стали влажными. К тому времени я уже знал, что онанизм не очень приветствуется в местах лишения свободы, а потому почувствовал себя весьма неуютно, а уж вставать и вовсе не хотелось: вдруг промокли и брюки? С трудом заставил себя уснуть, и на этот раз «незнакомка» мне не являлась…

Постепенно, взяв себя в руки, я заставил себя не думать о женщинах, чтобы не пробуждать лишних эмоций. Это было как тренинг, которым я постоянно начинал свой новый день. Проснувшись утром и незадолго до сна я убеждал себя в том, что единственная женщина на свете для меня — мама. Как ни странно, но это помогало, и я «спокойно» продержался ещё около пяти месяцев. Но однажды, просматривая оставленную мне одним талантливым соседом тетрадь, я наткнулся на его удивительные зарисовки, напоминавшие позы «Ка-масутры».

Рисунки сделаны были столь профессионально и жизнеподобно, что мозг мгновенно подключил прогоняемые мною видения. И тренинг уже нисколько не помогал, несмотря на все мои старания: всякий раз перед сном я уже знал, что мне приснится. Самое интересное, что я с нетерпением ожидал того момента, когда удалюсь в свои эротические фантазии.

В один из таких дней у меня настолько разболелась голова, что я, никогда не подходивший к «кормушке», когда прибывала аптека (шнырь санчасти из зэков в сопровождении медсестры или фельдшера, с тележкой на колесиках, наполненной различными лекарствами), дождался, когда отойдет последний, наклонился и выглянул в «кормушку».

Рядом с тележкой лекарств стояла молодая, лет двадцати, девушка в белоснежном халате и медицинском колпаке, из-под которого кокетливо выбивалась завитушка чёрных волос. Её лицо показалось мне самым прекрасным из всех, которые я видел в своей жизни, а в её голубых глазах мне сразу захотелось утонуть навсегда.

К моему огромному счастью, шныря рядом не было, и почему-то мне подумалось, что это очень хороший знак:

— Что у вас? — деловито спросила она, не глядя в мою сторону.

— Не знаю, ласточка, голова просто раскалывается! — ответил я, стараясь придать голосу как можно больше нежности, но проговорил так тихо, чтобы не услышал никто, кроме неё.

Она вдруг взглянула на меня, чуть заметно вздрогнула и быстро осмотрелась вокруг, не слышал ли кто, затем снова взглянула на меня и почему-то густо покраснела. Тогда мне подумалось, что, наверное, в моём взгляде всё было настолько красноречиво, что и слов не требовалось.

— Правда болит? — так же тихо спросила она, а в голосе было столько растерянности, словно она хотела услышать нечто такое, чтобы снова стать строгой и неприступной.

— Истинная правда! — кивнул я, не понимая причин её растерянности. — Болит… и сердце тоже… — ещё тише добавил я, а чтобы не дать ей опомниться, сказал в оправдание: — Вы же видите меня впервые, за более чем девять месяцев я первый раз обратился к вам… — Мне думалось, что это заставит поверить девушку: обычно тот, кто хотел «приколоться» к женскому полу, всякий раз бросался к «кормушке» и готов был жаловаться на что угодно, лишь бы провести некоторое время с той, от кого «пахнет» настоящей женщиной.

Откуда мне было знать, что девушка работает фельдшером лишь несколько дней и это её первый обход. Откуда мне было знать, что смущение навеяно совсем не тем, о чём думал я. В тот момент мне казалось, что в моём голосе было нечто, заставившее её вопреки всяким инструкциям заговорить на обычном человеческом языке:

— Давно болит?

— Третий день…

— Такое бывало раньше?

— Нет, впервые…

— Даже и не знаю, что вам предложить… — растерянно проговорила она.

— Может, давление подскочило? — предположил я.

— Ладно, я вас вызову… — после недолгих размышлений ответила она.

— Как вас зовут? — прошептал я.

— Гражданин фельдшер, — машинально ответила она, думая о чём-то своём, потом взялась за «кормушку».

— И всё-таки? — настойчиво прошептал я и чуть-чуть прикоснулся к её наманикюренным пальчикам.

Словно какая-то искра пробежала по нашим телам, у меня даже пот выступил, «мой приятель» мгновенно вздыбился в полном нетерпении, а девушка снова чуть заметно вздрогнула, но руки не отдёрнула.

Помедлив мгновение, как бы раздумывая, она тихо прошептала, многозначительно глядя мне в глаза:

— Тамара. — Потом резко захлопнула «кормушку».

Словно получив нокдаун на ринге или выпив стакан доброго вина, я вернулся на своё место. Кровь стучала в висках, а сердце ухало столь бурно, что казалось, ещё немного, и оно выскочит из груди.

— Что с тобой, Режиссёр? — взглянув на меня, спросил Юрий. — Так сильно голова болит?

— Ага, — соврал я и прилёг на шконку.

Честно говоря, после прикосновения к руке Тамары я стал прекрасно себя чувствовать. Какая, к чёрту, головная боль? В тот момент у меня была одна «головная боль»: выполнит ли Тамара своё обещание?

Я вспомнил себя тринадцатилетним, когда удалось договориться с одной девчонкой, что мы с ней станем «мужем и женой». Казалось, ни до того давнего прикосновения, ни после оного я уже никогда не испытывал подобных ощущений. Меня колотило, будто от сильного жара или лихорадки, перехватывало дыхание, неожиданно захотелось всё ломать и крушить.

Не знаю, чем бы закончился тот день, если бы не послышался скрежет дверного замка и зычный голос не выкрикнул:

— Доценко! Слегка!

Вызов «слегка» означает с возвратом в камеру: встреча со следователем, адвокатом, врачом.

— Куда это тебя? — удивлённо спросил Юрий.

— Не знаю, может, следак пришёл или адвокат… — старательно сохраняя беспечный вид, ответил я, хотя и было внутреннее убеждение, что Тамара выполнила своё обещание.

Процедурная комната нашего этажа находилась в другом конце коридора, но этот путь показался мне слишком коротким. Я перебрал, вероятно, тысячу вариантов моего возможного поведения с Тамарой. Понимая, что, может быть, это мой единственный шанс пообщаться с противоположным полом за почти годичное время пребывания под следствием. (Почему-то мне и в голову не приходило, что это может продлиться долгие годы.) И я взвешивал всевозможные случайности, которые могут помешать ещё хотя бы раз прикоснуться к её руке, даже помечтать о других частях тела я не решался.

От одной мысли, что вновь прикоснусь к её руке, во мне до «красной метки» подскакивал адреналин в крови и зашкаливало кровяное давление. Молотом стучала одна и та же мысль:

«Господи! Пустъ Тамара будет одна в кабинете!»

И вот передо мной ЕЁ кабинет.

Нагловато постучав мощным ключом в дверь, вертухай подождал, когда Тамара откроет:

— Задержанный по статье двести шестой, части первой УК РСФСР, Доценко Виктор Николаевич, доставлен по вашему распоряжению!

— Хорошо! Пусть войдёт! — сказала Тамара, явно сдерживая волнение.

— Мне войти с ним? — поинтересовался сопровождающий, и у меня тут же всё замерло внутри.

— Нет, посидите у кабинета! — услышал я с явным облегчением.

Войдя внутрь, я взглянул на Тамару и увидел в её глазах явное волнение. Нет, не страх, не настороженность, а чисто женское волнение. Волнение, какое испытывает женщина, находясь рядом с мужчиной, к которому она чувствует некое влечение. Может быть, я ошибаюсь и мне всё просто кажется?

Понимая, что времени в обрез и нужно спешить, а у меня даже нет ответа на вопрос, как себя вести с ней, я решился провести «разведку осторожного боя», для чего, не отрывая взгляда от её глаз, завёл руку за спину и осторожно, стараясь не произвести лишнего шума, повернул ключ в замке. Мне пришло в голову, что Тамара специально оставила ключ в замочной скважине, а если нет, то я тут же услышу недовольный голос: «Что вы делаете? Откройте немедленно!»

Я действительно услышал эти слова:

— Что вы делаете, Доценко? Откройте…

Её голос был таким тихим, а в нём звучало столько волнения, что не нужно было никакого переводчика, чтобы понять правильно её состояние:

«Господи, Доценко, ты же знаешь, как у нас мало времени…»

Вероятно, у меня было такое желание в глазах, что, когда я, молча и медленно, шагнул к ней, в глазах Тамары я прочёл нечто напомнившее мне тот самый зачарованный взгляд кролика, когда на него глядит в упор удав.

— Что вы?.. Зачем?.. — чуть слышно прошептала она.

— Я… нет… — лепетал мой язык: я ничего не соображал. — Я совсем не то, что вы думаете… — шептал я, продвигаясь всё ближе и ближе.

— Не нужно… — шептала Тамара, но её глаза кричали совсем о другом.

Наконец я оказался рядом с её огнедышащим телом, мои дрожащие от нетерпения руки осторожно прикоснулись к её бедрам и, словно руки слепого, не желая спугнуть, но испытывая удивительное счастье от неизбежного, как мне казалось, конца, медленно поползли к заветному месту, оценивая по пути, что скрывается под белоснежным медицинским одеянием.

Желание моё было столь сильным, а чувства столь обострёнными, что казалось, я слышу не только все шорохи вокруг, но даже как ровно бьётся сердце вертухая, оставшегося в коридоре.

С огромным трудом сдерживаясь от нетерпения, чтобы не наброситься на девушку, я шептал что-то несуразное, малопонятное, но, как мне казалось, весьма притягательное:

— Тамарочка… ты даже не представляешь, какая ты удивительно прекрасная… Господи, что ты со мной делаешь? — вопрошал я, а она, всё чаще дыша, тихо постанывала, ватно опуская одну руку к моей руке, другой же обнимая меня за плечи.

В этот момент мои руки, тщательно исследуя её бедра поверх бархатистого халата и не ощутив знакомого рельефа трусиков, отвоевывали всё большее пространство, не обращая внимания на не очень упорное сопротивление её руки, которая вроде бы и пыталась помешать исследованиям, но на самом деле ненавязчиво направляла их в нужном направлении. Наконец-то моя рука добралась до края полы халата и ощутила прохладно-гладкую поверхность капрона.

На миг посетила шальная мысль: «Если это колготки, то снимать не буду — порву к чёртовой матери!»

Однако почти тут же пальцы наткнулись на такой знакомый предмет, как резинка от пояса: «deja vu»! И вот уже мои пальцы ощутили бархатистую кожу девушки. Мои ноги чуть подкосились, пальцы одеревенели, замерли, казалось, что я сейчас потеряю сознание.

Вероятно, нечто подобное ощущала и Тамара: её глаза были прикрыты, от прерывистого дыхания внушительная упругая грудь то поднималась, то опускалась — девушка явно находилась в предобморочном состоянии. Казалось, выпусти я её из рук, и она тут же рухнет на пол.

Я совсем потерял голову, утратил способность трезво соображать: в любой момент могли постучать в дверь, и конечно же сразу открыть замок будет невозможно. Начнут стучать настойчивее, возникнут подозрения… Мне-то что, а Тамару, естественно, уволят с работы! Да и мне не «что»…

Много лет спустя в одной колонии произошёл подобный случай. Один заключённый заигрывал с заведующей магазином, в котором отоваривались зэки. Видно, и ей, сорокалетней матери-одиночке, было лестно ухаживание двадцатипятилетнего самца. Короче говоря, всеми правдами и неправдами, не без её участия, парня назначили работать «шнырём» к ней в магазин. Трудно сказать, сколько раз в неделю они занимались эротическими играми, я свечку не держал, да и они были максимально осторожны, всё время закрывая замок на собачку. Магазин был довольно большой, и, находясь на его складе, можно было не услышать, что кто-то стучит в дверь. Этим они и пользовались.

Но однажды отсутствие бдительности подвело их: они забыли опустить собачку и настолько увлеклись своим важным занятием, что не услышали, как тарабанили в дверь. Но на этот раз за дверью оказался не зэк, даже не какой-то там прапорщик: в дверь стучался сам «Старший Кум» — кто ещё не знает, это Начальник оперативной части колонии или тюрьмы.

Поговаривали, что бедных влюблённых кто-то просто-напросто подставил, потому что стучать «Старший Кум» начал сразу ногой, словно не сомневался, с чем он столкнётся. Когда же никто не отозвался, он открыл дверь запасным ключом.

Представляете картинку: на склад вместе с сопровождающим его ДПНК входит «Старший Кум», а там, с задранным на спину подолом, согнувшись в три погибели, стоит мать-одиночка и, постанывая от удовольствия, двигает внушительной попой взад-вперёд. Можно только догадываться, что ожидало эту бедную женщину.

Тем более, как поговаривали, в своё время она отказалась лечь в постель с этим самым «Старшим Кумом». Нужно отдать должное мгновенной женской сообразительности: в момент появления непрошеных гостей женщина случайно увидела их отражение в до блеска начищенном никелированном чайнике и, недолго думая, во весь голос завопила:

— Помогите, насилуют!

При всем при этом, однако, не прекратила своих телодвижений — картинка не для слабонервных.

Закончилось всё печально, но в основном пострадал только бедный парень: его «крутанули» по сто семнадцатой статье УК РСФСР (статья за изнасилование). К его семи годам за разбой добавили ещё шесть и отправили на другую зону, а женщину, учитывая, что она мать-одиночка, не подвели под статью, но тоже перевели на другую зону и на другую должность…

Представляете, что могло меня ожидать, начни кто стучать в дверь санчасти? Но, видимо, мой ангел-хранитель в тот день не отвлёкся… Не в силах более сдерживаться, я распахнул халат, обнаружил, что на девушке нет трусиков, и понял, что Тамара меня ждала. С огромным трудом сдерживая себя, чтобы на неё не наброситься, нежно провёл пальцем между её нижними губками, и они мгновенно источились нетерпеливым соком. Она томно простонала и задвигала бедрами из стороны в сторону, призывая меня к более решительным действиям.

Осторожно, чтобы не смахнуть что-нибудь со стола, я опрокинул Тамару на спину, спустил штаны одновременно с трусами на кафельный пол, выпустил на волю своего «ясного сокола», который не стал церемониться и, расправив крылья, со всего маху влетел в чувственную пещеру, а я судорожно высвободил на волю её красивую грудь. Каким-то чудом, а может быть, и ангел-хранитель подсказал, буквально за секунду до нашего безумного поступка я плотно зажал ей рот, и она тут же громко застонала. Если бы не я, её крик подвёл бы нас под монастырь.

После четырёх месяцев воздержания желание было столь сильным, что моему «ясному соколу» хватило нескольких взмахов крыльями, чтобы выплеснуться мощным потоком любовного эликсира. По всей видимости, и Тамара была готова к такому повороту: буквально через секунду её страстный нектар вырвался на свободу и устремился навстречу моему потоку. Они столкнулись, смешались в нетерпении, я впился губами в её твёрдый розовый сосочек и, обессиленный, замер, словно из меня, как из воздушного шарика, вышел весь воздух.

— А ведь ты, Витюша, так меня и не узнал, — тихо прошептала Тамара, ласково гладя наманикюренными пальчиками мою бритую голову.

— Разве мы знакомы? — удивлённо проговорил я, с трудом отрывая голову от её груди: чувство стыда мигом прокатилось по телу, и лицо моё залилось краской.

— Да и как можно было запомнить глупую девчонку, когда вокруг было столько красивых девушек? — Тамара мило рассмеялась.

— Господи, не томи! — взмолился я.

— Пицунда… море… яркое южное солнце… — перечисляла Тамара, пытаясь направить мои мысли…

В Пицунде я был всего один раз в спортивном лагере МГУ. Я окунулся в воспоминания, и тут передо мною действительно возник образ не очень складной девочки с огромными голубыми глазами. Я вспомнил её, в то время я пытался ухаживать за её сестрёнкой, но мои попытки не привели к какому-то конкретному результату, остались лишь воспоминания от её прекрасной фигурки и нежного аромата чувственных губ:

— Я встречался с твоей сестрёнкой, Наташей, кажется?

— Я же тогда влюбилась в тебя без памяти! — призналась Тамара. — Как же я завидовала Наташке!

— Нашла чему завидовать — у нас же с ней ничего не было! — с грустью заметил я.

— Я знаю… Ну и дура она: всех пацанов за нос водила, а сейчас осталась одна с двумя детьми на руках.

— Ты даже не можешь себе представить, как я рад тебя опять встретить! — тихо проговорил я и на этот раз страстно впился в её губы.

Тамара вновь застонала в сладостной истоме, затем обхватила моего «ясного сокола» и требовательно направила его полёт снова в свои недра, нетерпеливо изнывающие в томительном ожидании. И снова мы вознеслись в любовном вихре, но на этот раз мой «сокол» был неутомим, и ей пришлось излиться своим нектаром несколько раз, прежде чем он смилостивился над ней и выдал ей свой эликсир:

— Да… да… да… милый… родной мой… — шептали её губы, а её нежные пальчики порхали по моей спине.

Когда всё закончилось, Тамара спустилась со стола и благодарно коснулась губами моего «ясного сокола».

— Спасибо тебе, милый, я никогда не испытывала ничего подобного!

Быстро приведя себя в порядок, мы обняли друг друга так нежно и ласково, словно знали, что больше никогда не увидимся.

— Когда ты снова меня вызовешь? — спросил я, губами прикасаясь к её уху.

— Боже, что ты делаешь? — томно постанывая, прошептала Тамара. — Ну перестань, а то твой страж что-нибудь заподозрит. Моя смена послезавтра…

— Кстати, что ты ему сказала? — кивнул я на дверь.

— Что у тебя, похоже, гипертонический криз, а может быть, и отравление… Температуру нужно замерить, давление, клизму сделать…

— Клизму? — Я поморщился.

— И не мечтай! — Она усмехнулась, достала из сейфа какой-то флакон, высыпала из него с десяток таблеток, потом вытащила из стола пачку каких-то желудочных таблеток, высыпала их на стол, вместо них положила те, что достала из сейфа, и сунула мне в карман.

— Что это?

— Эфедрин… Насколько мне известно, за каждую таблетку можно пачку «Столичных» выменять. А это съешь здесь. — Она протянула мне пару домашних пирожков с мясом.

Ничего вкуснее я не ел ни до, ни после, во всяком случае, мне тогда так показалось…

Вернувшись в камеру, я стал с нетерпением ожидать, когда наступит послезавтра, но… Недаром говорится: человек полагает, а Бог располагает…

Наступило послезавтра, и меня ранним утром выдернули на этап…

Однако вернёмся в тот далёкий день, когда я впервые очутился в камере, где пришлось коротать долгие месяцы…

Наблюдая за суетой вокруг моей пачки сигарет, отданной «на общак», я довольно скоро уснул: день был так перенасыщен событиями, что организму требовался отдых.

Проснулся я от громкого лязганья замка в двери, после чего откинулась «кормушка» и зычный голос громко оповестил:

— Проверка!

Обитатели камеры попрыгивали с нар и выстроились в проходе в две шеренги лицом друг к другу. Распахнулась дверь, и в камеру вошли два вертухая с дежурным корпусным, держащим в руках пластиковую доску с фамилиями, находившихся в нашей камере. Он принялся их выкрикивать, после чего обладатель названной фамилии должен был сделать шаг вперед, назвать своё имя, отчество и статью, по которой он содержится под стражей, и вернуться назад.

Сия процедура проходила для меня впервые, и я, видно, спросонья допустил некий ляп, чем развеселил не только соратников по камере, но и сопровождающих угрюмого дежурного корпусного вертухаев:

— Артёмов!

— Я! — Вызванный сделал шаг вперед и продолжил: — Юрий Иванович, двести девятая, часть первая…

— Васильев!

— Я! — Шаг вперед. — Антон Григорьевич, восемьдесят восьмая, часть вторая…

— Доценко!

— Виктор Николаевич, двести шестая, часть первая, — доложил я, после чего сделал шаг вперед и добавил: — Здесь!

— А куда ты, на фуй, денешься с подводной лодки! — проговорил с очевидным сарказмом корпусной.

Все громко рассмеялись, по достоинству оценив шутку корпусного, угрюмость которого мгновенно прошла, и после проверки он даже снизошел к редкому для него вопросу:

— Есть ли у кого просьбы? — После чего внимательно записал, что в камере кончилась бумага и нет чёрных ниток, затем, забрав письма и заявления, вышел.

Все разбрелись по своим местам, а игроки вернулись к неоконченным играм. Сначала я подошел к шахматистам, но вскоре понял, что они играют весьма слабо, и переключился на тех, кто использовал костяшки домино для какой-то незнакомой игры.

— Значит, «баклан»? — спросил один из играющих, тот самый длинноногий парень лет тридцати, который, как мне показалось, держал в этой «хате» мазу.

Я уже знал, что «баклан» — это тот, кого раскручивают по статье о хулиганстве. И в этом определении нет ничего обидного, тем не менее лично для меня это слово имело некий ехидный оттенок.

(Почему-то сразу вспомнилось проживание на Сахалине, где часто встречались птицы, похожие на чаек, но это были не чайки, а бакланы, или, как их называли, «морские вороны», прожорливые, наглые твари, которые всё время копались в помойке), и мне совсем не хотелось отвечать улыбкой на попытку незнакомца пошутить.

— И что? — не очень дружелюбно спросил я.

— Ничего, просто уточняю… — пояснил длинноногий. — «Объебон» уже всучили?

— Какой «объебон»? — не понял я.

— Ты что, по первой ходке?

— По первой… — Я был настороже и готов был взорваться в любую минуту.

— «Объебон» — это обвинительное заключение… — спокойно пояснил тот.

— Нет, пока не всучили, — спуская пары, сказал я, отметив про себя необъятное богатство «могучего русского языка».

Прошу прощения у моих Читателей, но я вынужден отвлечься от воспоминаний: только что позвонил мой братишка — Андрей Ростовский и сообщил о трагическом происшествии. Несколько часов назад погиб в автомобильной катастрофе Дато Ушба, известный в криминальных кругах «Вор в законе». Погиб недалеко от дома Ростовского, к которому ехал в гости.

Для тех, кто не читал один из последних моих романов, в котором я достаточно подробно написал об этом человеке, кратко расскажу его историю…

«Отец Давида, или, как его звали близкие, Дато, Тенгиз был „Вором в законе", и его погоняло тоже было Ушба. Он погиб в автомобильной катастрофе в тридцать три года, то есть в возрасте Христа, когда маленькому Дато ещё не исполнилось и пяти лет. Прекрасная Динара, его мать, приняла решение не предавать тело мужа земле: она забальзамировала его и поместила в выстроенный на местном кладбище самый большой мавзолей. Более тринадцати (!) лет Динара ухаживала за телом любимого мужа, ежедневно обмывала его, всё время переодевала, следила за сохранностью, смазывала специальными мазями и благовониями, пока не вспыхнула межнациональная война, во время которой тело её покойного мужа выкрали недруги и потребовали за него большой денежный выкуп.

Дато, сын покойного, поклялся отомстить виновным в этом тяжком святотатстве и вернуть тело отца без какого-либо выкупа. Он выполнил свою клятву, и виновные в похищении скоро были наказаны. Но тело Тенгиза сильно пострадало, и Динара решила всё-таки предать его земле.

Вскоре на молодого Дато „надели шапку Вора", то есть „короновали"в „Вора в законе". И он взял себе в память об отце его воровское погоняло — Ушба.

Шесть лет не дожил Дато до возраста Христа, и тоже, как отец, погиб в автомобильной катастрофе. Как тут не вспомнить о народном поверье, что имя человека, умершего не своей смертью, несёт за собой и его судьбу.

Хоронили Дато Ушбу на родине, но перед отправкой из Москвы для поминовения и последнего прощания привезли его в церковь на Грузинском Валу. Более полутора тысяч человек, среди которых были и сорок „Воров в законе", приехали из разных городов страны, чтобы проводить в последний путъуважаемого ими погибшего…

Когда вместе с Ростовским, его женой Ксюшей и ребятами из его команды мы вошли в церковь, то были оглушены душераздирающими причитаниями несчастной Динары, матери погибшего, совсем поседевшей от безутешного горя.

Казалось, эти крики могут поднять даже из гроба, но Ушба лежал в богатом красивом гробу спокойно и безмятежно, своим видом словно говоря всем, что все земные тревоги и переживания его уже не касаются: он перешёл в иное измерение, называемое Вечность.

Комок подкатывал к горлу, когда жена погибшего Дато Ушбы по имени Леся подносила к гробу его полуторагодовалую дочку с красивым именем Софико, до которой ещё и не доходило, что она в последний раз видит своего отца. Но стенания бабушки, слёзы присутствующих и обстановка вокруг внушили тревогу этой маленькой девочке, и мокрые глаза её были совсем по-взрослому грустны и печальны.

Увидев меня, Динара, сидя на ковре в окружении своих родственников, разрыдалась ещё больше и громко воскликнула:

— Витюша, дорогой мой Датико всегда носил с собой твою книгу. Он очень любил тебя… — Она горько расплакалась.

Я преклонил перед ней колени, обнял её за плечи и со слезами на глазах почему-то прошептал ей на ухо не совсем то, что хотел:

— Видно, Всевышнему стало скучно. И он решил призвать к себе лучших из нас. Держись, дорогая Динара, сейчас Датико гораздо лучше, чем нам, грешным…

Не знаю, что больше подействовало на Динару — мои странные слова или умиротворяющий голос, — но она вдруг отстранилась, не выпуская мои плечи из своих рук, несколько мгновений смотрела, не моргая, мне в глаза, потом с тихой печалью прошептала:

— Спасибо тебе, Витюша…

Я так и не понял до сих пор, за что в тот момент поблагодарила меня несчастная Динара. За попытку успокоить, за моё отношение к её сыну или за то, что я написал правду о самых близких и любимых её мужчинах — супруге и сыне, носивших одно воровское имя Ушба и принявших одинаковую судьбу от Всевышнего.

Помню, что тогда я хотел спросить её об этом, но отвлёкся, заметив некоторое движение при входе в церковь: двое молодых парней тянули какую-то нить к гробу погибшего.

Позднее я поинтересовался, для чего это делалось. И мне пояснили. Оказывается, у кавказских народов существует такой обычай: от места гибели человека до самого гроба, выставленного в церкви для прощания, тянут нить для того, чтобы душа, испуганная неожиданной смертью, не потерялась и нашла путь к своему телу…»

Здесь я должен поведать ещё одну удивительно печальную историю, приключившуюся одновременно с гибелью Ушбы.

Я ещё расскажу о начальнике турбазы «Боровое» — Виталии Чмеруке и о том, как моя жена Наташа с дочкой Юленькой отдыхала прошлым летом на этой турбазе…

«В тот печальный день я, попрощавшись в церкви с Ушбой, отправился за город к моим девочкам, но перед этим, как и всегда, позвонил на мобильник Виталию, чтобы предупредить о своём приезде. Полковник отозвался сразу и сказал, что не сможет меня встретить, так как приедет чуть позднее: находится на похоронах жены своего близкого приятеля.

Я удивился такому странному совпадению, но расспрашивать подробнее не счёл тактичным и уместным. Как же я удивился, когда Валентина, жена полковника, рассказала, что женщина, которую хоронил Виталий, погибла в автомобильной катастрофе, находясь за рулём своей машины, а её муж-генерал, приятель Виталия, был в тот момент рядом и сейчас находится в реанимации. Здесь я уже не удержался от вопросов. И с ужасом узнал, что мы с Виталием, оказывается, хоронили двух людей, погибших в одной и той же катастрофе, но находившихся в разных машинах.

Придумай я нечто в этом духе для одной из своих историй, сказали бы, что в жизни такое невозможно, а оно произошло на самом деле. Кто-то из Великих людей заметил, что рассказ о реальном событии звучит гораздо менее правдоподобно и много страшнее, чем выдуманная автором фантазия…»

— Как залетел-то? — продолжил свои расспросы длинноногий «Авторитет» нашей камеры, играющий за столом.

— А-а… — Я махнул рукой. Мне не очень-то хотелось распространяться о том, как попался на драке, — вроде бы и пострадавший, а сам сижу под следствием, и я рассказал ему часть правды: — Сидели в кафешке с девчонками, праздновали, а кое-кто из посетителей решил проверить, что прочнее — моя голова или винная бутылка.

— И как? — заинтересовался тот.

— Голова выдержала, а бутылка вдребезги… — с некоторой грустью усмехнулся я.

— А потом? — не унимался мой въедливый незнакомец.

— А потом, смахнув с лица кровь и собрав всю волю в кулак, я со всей силы засандалил этой сволочи между глаз.

— А дальше?

— А дальше… — Честно говоря, меня уже начали доставать эти расспросы, но пришлось ответить: — Руки в ноги и бежать вниз по лестнице…

— За ним?

— Нет, от них. — Я снова усмехнулся и пояснил: — Их четверо, а я — один…

— А вот это правильно! — неожиданно согласился тот.

Напряжённое внимание на лицах слушающих разгладилось, и все облегчённо вздохнули, словно действительно переживали за меня, а мой дотошный собеседник протянул мне руку.

— Кешка-Рысь, — произнёс он многозначительно.

— А я просто Виктор, — улыбнулся про себя и ответил крепким рукопожатием.

— Слушай, что-то я не понимаю: за что ты сидишь? — вдруг удивился Кешка-Рысь. — Вроде сам пострадавший… — Он пожал плечами. — Или это твоя версия?

— Не моя, а так было на самом деле! — Мои нервы вновь начали «пружинить».

— А следак чё лепит?

— Говорит, что я зачинщик драки… То есть всё перевернул с ног на голову…

— Они это могут. Видно, те забашляли следаку, тот и перевернул всё для их интереса. — Он понимающе вздохнул и ехидно спросил: — А кроме того, что боксировал в ресторанах, чем ещё на воле занимался?

— Режиссурой… — не сразу ответил я.

— Ты — режиссёр? — недоверчиво переспросил Кешка-Рысь.

— Режиссёр! И что? — Я недовольно прищурился.

— Да так, ничего. Просто впервые вижу перед собой и разговариваю с режиссёром… — как бы примирительно пояснил тот. — А ты какой режиссёр?

— В смысле? — не понял я.

— Ну… там… в театре, что ли, или?..

— Или… в кино…

— В кино? Да брось ты! — вновь засомневался мой собеседник.

— Хоть брось, хоть подними! В кино! — Я недоуменно пожал плечами, не понимая, чего здесь такого необычного.

— Вот умора! Оказывается, и киношников тоже сажают… — Кешка-Рысь заразительно рассмеялся, и его смех подхватили все сидящие рядом. — Ну, что ж, был «просто Виктор», а будешь теперь «Витька-Режиссёр».

Вот тебе и кликуха! Чем плоха? Так что с тебя пайка сахара причитается!

Я подозрительно уставился на него, ожидая какого-нибудь подвоха.

— Или кликуха тебе не по нраву? — Он прищурился.

— Да нет, вроде ничего… — пожал я плечами и взглянул в глаза рядом сидящих.

Взгляды были спокойные, не насмешливые, а значит, мой визави в самом деле не держал камня за пазухой и плата за кличку — обычное дело.

В этот момент раздался глухой стук в дверь камеры.

— Наша мамка пришла, молочка принесла! — весело воскликнул молодой чернявый парень.

Его левая рука была исковеркана какой-то травмой, а может быть, даже, скорее всего, болезнью, потому она была намного короче правой и сильно усохшей, чем-то напоминая ощипанное птичье крыло.

Позднее выяснилось, что это был выборный дежурный по нашей камере, так называемый «шнырь». В его обязанности входило убирать и мыть камеру, раздавать пайки хлеба и сахара, а также во время завтрака, обеда и ужина получать у «баландёра» ложки, как говорилось ранее, именуемые «вёслами», и после кормления сдавать их, отчитываясь за каждую. За эту работу по камере он получал с каждого обитателя по полкусочка сахара-рафинада и жил довольно сносно, меняя сахар на всё, что ему приглянется, вплоть до одежды. За повреждённую руку, напоминавшую птичье крыло, ему и присвоили кличку «Крылатый».

Здесь необходимо пояснить, что в описываемые Автором времена не было такого понятия, как погоняло, как сейчас, тогда это называли кличкой или прозвищем. Чаще — кличкой, кликухой…

На призыв Крылатого возле кормушки выстроилась очередь, а верхушка камеры, так называемые шерстяные, расселась за столом.

Когда «шнырь» раздал пайки хлеба и сахар — по три с половиной кусочка, — я подошёл к Кешке и протянул ему сахар. Он взял три целых кусочка, а половинку оставил мне.

— Это хорошо, Режиссёр, что долг отдаёшь сразу, — одобрительно проговорил он.

— Я вообще не люблю быть должником, — сказал я и пошёл за своей порцией каши к «кормушке»: в этот день раздавали перловку, отдающую не очень съедобной синевой.

Пристроившись на своём «вертолёте», я быстро разделался с кашей, а суточную пайку хлеба, завязав в узелок, сооружённый из прихваченной из дому майки, положил под подушку и снова попытался уснуть.

Не успел закрыть глаза, как мгновенно попал в царство Морфея. И приснилось мне…

«…события ТОГО ДНЯ, рокового дня — десятого мая. Передо мною возникли такие яркие видения, словно всё это происходило наяву, но происходящее я видел как бы со стороны.

Я пытался, даже во сне, сосредоточиться на встрече с генералом Фёдоровым, но передо мною, словно о чём-то напоминая, калейдоскопом возникали картинки, непосредственно связанные с участниками событий в кафе „Печора". Чаще всего появлялось лицо того парня, который ударил меня бутылкой. Мозг настойчиво выдавал его, словно действительно пытался что-то подсказать. Но что? Даже во сне я чувствовал, как напрягаются мои мышцы, как лихорадочно работает мозг, пытаясь найти ответ на этот вопрос.

И когда пришло отчаяние и стало казаться, что все мои попытки тщетны, банк памяти вытащил из самых дальних своих уголков неожиданную картинку: при выходе из гостиницы „Россия"после встречи с генералом Фёдоровым я едва не столкнулся с этим парнем. Он явно следил за мною. Это не могло быть обыкновенным совпадением. Более того, сейчас, во сне, мне показалось, что его лицо я видел и раньше.

Зацепившись за эту подсказку, мозг заработал с ещё большим рвением, что вскоре принесло результаты. Я действительно вспомнил, откуда мне знакомо это лицо: именно он был среди тех, кто навещал меня в Ленинграде и производил обыск!..»