Вечное пламя

Виктор Бурцев, 2009

Первые, самые страшные недели Великой Отечественной войны. Немцы стремительно движутся на восток, отрезая от основных сил отдельные соединения Красной Армии и оставляя в тылу деморализованных солдат противника. Здесь, в партизанских белорусских лесах, оставшихся за линией фронта, происходят загадочные и страшные события, противоречащие историческому материализму. Похоже, фашистская Германия испытывает на оккупированных территориях новое чудовищное оружие, поднимающее мертвых и наделяющее их невероятной силой и кровожадностью… Правду предстоит выяснить попавшему в окружение и присоединившемуся к партизанскому отряду военному корреспонденту Ивану Лопухину, обладателю загадочного талисмана, который достался ему от старого колдуна в болотах Финляндии.

9

Поутру Маркко повесился.

Оделся в чистое.

Натянул прочную веревку в сенях, подставил табуретку, толкнул ее ногами.

И все.

Ивана разбудил Борис Александрович. Голова раскалывалась с похмелья. Лопухина мутило. Хотелось пить. В голове бродил дурной хмельной угар.

Молчаливый и хмурый заместитель председателя протянул Ивану одежду.

— Случилось что? — Лопухин глянул в окошко. На востоке едва-едва поднялось солнце. Во дворе суетились какие-то люди. Рычал грузовичок.

— Случилось. Одевайтесь. Надо проехать тут… В общем…

— Мне плохо…

— И мне плохо. И всем сейчас нехорошо… — Борис Александрович тяжело вздохнул. — Одевайтесь… К сожалению, очень надо.

Выйдя в сени и увидев, как сноровистые мужички распутывают узел на вздувшемся лице Маркко, Иван рванулся к ближайшему ведру.

Прочистив желудок, он отдышался.

— Что это?

— Повешенный, — лаконично ответил Борис. — Вот, читали?

И он протянул Ивану листок бумаги.

Лопухин пробежал глазами убористые, не без ошибок, строчки.

— Про какого отца он говорит? Я не понимаю…

— Про старика Йусси, — ответил Борис.

Тело Маркко вынесли на улицу. В дом заглянул усатый Пекко, хмуро посмотрел на Ивана и вышел.

— Погодите… Так… Так это был его отец?! — Иван вскочил, но его снова замутило. — Как же… А эта девушка?

— Катти? Его дочь. Все, что осталось от жены, которая умерла при родах.

Иван сел на лавку, обхватил голову руками.

— Боже мой… Зачем же… Он мне рассказывал…

— Что рассказывал?

— Сказку. Значит, он про себя рассказывал. Черт побери! И колдун этот… И…

— Колдун?

— Ну да, колдун… Я так понимаю, что отец его. Йусси…

Борис Александрович пожал плечами.

— Да, разное говорили про него… Всякие побасенки… — Борис осторожно выглянул в дверь. Затем вернулся к Ивану и заговорил шепотом: — Прежде чем мы отсюда поедем в управление, быстро, быстро скажите мне, что он вам вчера говорил! Давайте, давайте, это важно! Ну же!

— Говорил, — Иван почему-то ощутил беспокойство. — Говорил, что… Ну, сказку рассказывал, про колдуна и про всякое… Ну, я так понял, что про свою жизнь. Просто форма такая. Потом… Еще наливал…

— Кто-то с вами был еще? Кто-то был?

— Н-нет. Не было. Точно не было. Вы у Катти спросите. Хотя я и ее не видел.

— Да ее еще найти надо…

— Знаете, мне кажется, он давно все решил. Вчера говорил так, будто прощался. Я ему, мол, голова болеть будет. Он же подливает и подливает, а Маркко в ответ, мол, у меня ничего не будет…

— Вот! — Борис Александрович поднял палец. — Так и говорите всем. Понятно? Спрашивать будут, а вы, соответственно, отвечайте, мол, из разговора было ясно, что запланировал все заранее. Про дочку говорил?

— Про дочку?

— Ну, про Катти эту, чтоб ее черти сожрали, говорил?

— Ну да, что-то вроде: не беспокойся за нее, дескать, не пропадет. Родня какая-то.

— Вот, про родню не надо.

— Почему?

Борис Александрович снова посмотрел на дверь. И понизил шепот до еле слышного:

— Потому что родня у нее по ту сторону границы, соответственно. Понятно?

— А… А как же он председателем стал?

— Как-как! Вот и Пекко этот, идиот, тоже будет этим вопросом задаваться. Как, да что, да кто рекомендовал?.. Я рекомендовал, понятно? Я. Потому что колхоз поднимать надо было, потому что люди в него пошли только после того, как я Маркко председателем поставил. Кого мне еще пихать? Себя? Так я русский, нельзя… Могу только замом или еще как… Чтоб присмотр был. А у него авторитет! Черт…

Во дворе раздались шаги.

— В общем, — затараторил Борис, — в общем, запомни, запомни, что я сказал! — Он разогнулся и громко произнес: — Ну что, полегчало? Водички еще налить?

— Нет, — тускло ответил Иван. До него медленно, сквозь перегар и муть, стал доходить шекспировский масштаб трагедии, которая разыгрывалась в карельской глуши.

Вошел Пекко.

— Можете ехать?

Иван кивнул.

Они долго тряслись по лесной дороге. У Ивана дико болела голова, его мутило. Высокие деревья и бесчисленные лесные озера уже не казались Лопухину чем-то таинственным и волшебным.

В управлении следователь нудно заполнял бумаги. Тянул время, поглядывая на сидящего напротив Ивана. Тот особенно не торопился и даже не удивился, обнаружив у себя в ногах собственный вещмешок, а в нем все свои вещи. Видимо, Борис Александрович предусмотрительно подсуетился, вложив для верности армейскую фляжку. На опохмел.

В кабинете что-то бормотала радиоточка.

— Ну что ж, давайте поговорим, — с чуть шепелявым финским акцентом начал следователь. — Что вам говорил председатель Маркко Поолуксе про своего отца?

— Он не говорил о своем отце как об отце. До сегодняшнего дня я даже не знал, что старик Йусси его отец, — Иван старался не смотреть на Пекко.

— Что конкретно говорил убитый…

— Как, простите?

Следователь непонимающе посмотрел на Ивана.

— Вы сказали, убитый?

— Да. И что?

— Это же было самоубийство…

— Возможно, — Пекко недовольно заглянул в бумаги. — Но…

Иван перестал его слушать. Что-то тревожное царапнуло его слух. Опасное. По-настоящему опасное.

«Что я тут делаю? Беседую с этим идиотом… Ведь видно же, что идиот…»

И тут, удивительным образом, за болтовней финского выскочки, Лопухин услышал…

Он вскочил, двумя длинными шагами пересек кабинет и повернул рычажок радиоточки.

«…в пять часов тридцать минут утра, после того как военные действия уже были начаты, посол Германии в Москве фон дер Шуленбург от имени его правительства передал мне как Народному Комиссару Иностранных дел ноту, в которой говорится, что немецкое правительство начинает войну против СССР. В ответ на это я заявил, что…»

Внутри все оборвалось. Будто бы сердце ухнуло в пустоту, да так и не достигло дна.

«Все! — металась лихорадочная мысль. — Все! Началось!»

— Это было самоубийство, — решительно сказал Лопухин замершему Пекко. — Самоубийство.

И вышел за дверь. А у финского следователя появились более серьезные заботы, нежели смерть председателя какого-то колхоза….