Вечное пламя

Виктор Бурцев, 2009

Первые, самые страшные недели Великой Отечественной войны. Немцы стремительно движутся на восток, отрезая от основных сил отдельные соединения Красной Армии и оставляя в тылу деморализованных солдат противника. Здесь, в партизанских белорусских лесах, оставшихся за линией фронта, происходят загадочные и страшные события, противоречащие историческому материализму. Похоже, фашистская Германия испытывает на оккупированных территориях новое чудовищное оружие, поднимающее мертвых и наделяющее их невероятной силой и кровожадностью… Правду предстоит выяснить попавшему в окружение и присоединившемуся к партизанскому отряду военному корреспонденту Ивану Лопухину, обладателю загадочного талисмана, который достался ему от старого колдуна в болотах Финляндии.

21

Разведка, вернувшись в лагерь, обнаружила пополнение.

Еще человек пятнадцать красноармейцев вышли к лагерю утром. Из разговора выяснилось, что это часть гарнизона многострадального Слонима, которая удерживала мосты через Щару. По их словам, на переправу был сброшен десант. При этих словах Болдин брезгливо сморщился, но сержант, который вел группу, клятвенно уверял, что сам видел парашюты.

— Так чего ждали-то? Стрелять надо было, пока немец в воздухе.

— Мы стреляли… — уныло пожал плечами сержант.

— И чего? Плохо стреляли?

— Плохо… Нас с воздуха так придавили… Пулеметами…

— А укрытия на что?

— Врасплох застали…

— На войне?! — Болдин выпрямился, портупейные ремни противно заскрипели. — В другой ситуации, товарищ сержант, вы были бы уже арестованы. Вместе с вашим командиром. Где он, кстати?

— В плену…

— Где?! — По лицу генерала пробежала судорога.

— Контузило его. — Сержант вытянулся в струнку, но командира не сдавал. — Контузило!

Болдин помолчал, а потом буркнул под нос:

— На себе надо было выносить, если контузило… Ладно! Обустраивайтесь покамест. Кострище, место для ночлега. Шалаши. Все как положено. Раненые есть?

— Никак нет!

— И то ладно. Выделишь пару человек, за ранеными смотреть. Медикаменты?

— Нет.

— Патроны хоть имеются?

— То, что в обоймах и по сумкам… — Сержант опустил голову.

Болдин кашлянул и как рыкнул:

— Можете идти!

Сержант развернулся на каблуках и поспешил к своим, сбившимся в кучу, грязным и перепуганным… бойцам.

— Хорошо немец работает. — Генерал посмотрел на пограничников остановившимся взглядом. — Мосты берет в первую очередь. Колонны бомбит. По отдельным группам не разменивается. Конечно, чего они ему без припасов, горючки и патронов сделают? — Он постоянно крутил в пальцах пуговицу кителя, словно это незамысловатое действие помогало ему думать. — А ведь нас тут много таких… По лесам да по болотам. Просто так нас не оставят. Тоже понятно. Но пока примутся эти дебри вычесывать, время пройдет. Как вы полагаете, товарищ политрук?

Лопухин вздрогнул. Все это время у него в ушах гудели сытые зеленые мухи и запах… Этот тошнотворный запах…

Иван потряс головой.

— Простите, товарищ генерал, в голове каша.

— Каша — это плохо. — Болдин покачал головой. — Каша — это плохо. Ну, давайте, докладывайте, капитан.

Пограничник вышел вперед.

— Население ближайшей к нам деревни полностью уничтожено. Женщины, старики, дети. Даже собаки и кошки. Скотина и птица исчезли. Следов тяжелой техники на дорогах нет. Работала относительно небольшая, мобильная группа пехоты.

— Почему небольшая? — Лицо Болдина напряглось.

— Не натоптано. Это раз. А еще… нет значительных разрушений. Вообще разрушений нет. Все прибрано. Чистенько. Ни окон выбитых, ни дверей… Будто в гости пришли. Но везде какая-нибудь дурость.

— Не понял.

— Ну, странность какая-то. Вроде как все белье в доме сложено в подпол. Или вся утварь в печке. Или все чисто, а простыни в крови. И больше следов крови нет нигде, хотя кровать выглядит так… будто на ней свинью прирезали.

— Что с жителями?

— Все согнаны в один сарай… — Капитан запнулся. — И уничтожены. Разорваны.

— Как?.. — Болдин не понял.

— Ну, в клочья. Руки-ноги, кишки… И собаки там же. И кошки. И дети…

Лопухин почувствовал, как у него обильно пошла слюна и как тугой мерзкий комок подкатил к горлу. Иван задышал чаще и глубже, стараясь унять тошноту.

— Какие-нибудь надписи?

— Виноват, не понял, — теперь растерялся капитан.

— Ну, надписи на сарае? Или бумаги приколотые? Листовки? Просто… кровью, например?

— Не заметил… Не было.

— Не заметил или не было?

— Снаружи ничего, — подал голос Лопухин. — Я долго смотрел.

— А внутри не разобрать. Все залито, — добавил капитан. И успевшая отпустить Ивана тошнота снова поднялась к горлу.

— Понятно. Какие были ваши действия?

— Сожгли сарай. Хоронить там… нечего было. Какую смогли еду найти, ту собрали. Принесли вот…

— Хорошо. Сдайте дежурному по кухне. И отдыхайте. Завтра поутру снимаемся с лагеря. Пойдете впереди.

— Есть…

Вернувшись к Колобкову, Иван обнаружил, что тому стало еще хуже. Коля лежал, свернувшись калачиком у потухшего костра, мокрый от пота. Младшего политрука била крупная дрожь.

Иван сел рядом, не зная, как помочь другу. Смутно припоминалось, что когда-то, давным-давно, еще в детстве, мама отпаивала заболевшего Ивана не то малиновым чаем, не то отваром из каких-то трав. Да где та малина? А в травах Лопухин не разбирался. Впрочем, на дне вещмешка лежала в непромокаемом пакетике пачка грузинского чая.

— Хоть просто чайку сделать… — Иван укрыл Колобкова своей гимнастеркой, больше ничего под рукой не было. — Бабка одна говорила, что чаем все лечится… Лишь бы покрепче.

Лопухин собрал сушняк, сложил небольшой костерок и на двух камнях разместил котелок с водой.

— Сейчас все будет. Сейчас… — успокаивал Иван Колобкова. — Попьем чайку, и полегчает.

— Горячка, — сказал кто-то за спиной.

Иван вздрогнул. Обернулся.

Позади сидел на корточках тунгус. Смуглый, чуть раскосый, с внимательным взглядом черных глаз.

— Надо лечить. Помрет.

— Ты ведь из отряда… — Иван попытался вспомнить имя раненого лейтенанта, но не смог. — Ну… На охоту ходил. Эвенк?

— Тунгус. Юра. — Он протянул руку. — Только я не настоящий тунгус. Все спрашивают, из тайги? А я не из тайги. Я из Москвы. Приехал учиться.

— Куда?

— На артиста. Не поступил. После войны поступлю.

Он говорил с акцентом, короткими репликами — будто складывая незнакомые слова во фразы, взвешивал каждое, правильно ли встало. И только тогда выговаривал, с осторожностью, внимательно.

— Травы нужны. Помрет.

— Да где ж их взять?

— Там. — Тунгус Юра махнул рукой в сторону густого бурелома.

— Ты знаешь, какие?

— Знаю.

— Так помоги, скажи какие, я соберу! — Иван вскочил.

— Сиди. Я принесу. Так сказать не смогу.

Он встал и исчез за деревьями. Бесшумно, точно так же, как и появился.

Через некоторое время он приволок охапку каких-то травок, веточек и, кажется, коры. Молча подсел к костру. Дождался, когда вода закипела, и начал подкладывать травки в котелок, по одной, в какой-то особой, одному ему ведомой последовательности. Что-то шептал, бормотал на неизвестном языке, а Лопухин сидел, не зная, куда себя деть, чувствуя свою полную бесполезность.

Наконец тунгус снял котелок с огня и поставил его в специально вырытую ямку.

— Остынет. Давай пить. Но следи… Одного нельзя оставлять. Помрет.

— Спасибо! Чаю хочешь? У меня есть…

Но Юра только головой покачал.

— Не оставляй его сейчас. Следи. Его забирать будет. Шибко. Смотри в оба.