Любовь – во весь голос… П О В Е С Т И

Верона Шумилова

Необыкновенно яркая и интересная книга о любви. О любви к детям, к матери, к женщине, к природе, к своей великой Родине. Волнуют страницы тяжёлой семейной трагедии в самом начале книги, радуют до гордости страницы о нелёгкой военной службе своей Отчизне по военным гарнизонам на своей земле и за границей. И везде – любовь, верная, яркая, запретная, но чистая, как родниковая вода… Приятного чтения!

Глава 6

Уже три недели жила Катя в общежитии ПТУ. В первые дни была замкнута, отвечала на вопросы подруг и учителей односложно, вечерами никуда не выходила. Все знали, что ее мама умерла, а отец выпивает, и искренне жалели молодую девушку. Подруги предлагали ей свои платья, обувь, приглашали в кино, на танцы, но Катя благодарно от всего отказывалась. В отсутствие Зины и Наташи убирала уютную комнатку, мыла окна, двери, пол. Затем садилась за учебники. Ей нравилась тишина: никто не кричит, не ругается и не попрекает ее за кусок хлеба. С удовольствием слушала по радио музыку, к которой тянулась с самого детства, и на время забывала обо всем на свете: и о том, что сама голодная и раздетая, что живет на подачках подруг и учителей, что бросила отца на произвол судьбы, и кто знает, что с ним в эти минуты; что ночами плачет в подушку и зовет мать. Ей казалось, что она становится от музыки взрослее и добрее и готова помочь всякому, кто в этом нуждается. Набегали слезы, когда пели и плакали скрипки, и она хотела, чтобы, музыка не прекращалась.

Мысленно уносилась в свое детство, когда еще была жива мама. Она-то и приучила ее любить музыку, в основном, симфоническую, и эта любовь с годами усиливалась. А когда затихали многочисленные инструменты, создававшие настоящее волшебство, какое-то время не двигалась, не желая возвращаться в свою неустроенную жизнь, серую и унылую, но эта жизнь была неотъемлема от нее, и она с жалостью входила в нее, вздыхая и проклиная свою непутевую судьбу. Об отце старалась не думать. И все же изредка приходила в голову тревожная мысль: как он там один? Пересилит ли себя, откажется ли от выпивки, потеряв из-за нее сынишку, потом жену, а теперь и ее, единственную дочь? Гнала от себя тяжелые воспоминания, боялась их, но все чаще ловила себя на том, что переживает за отца. Были такие минуты, когда хотелось забежать в свой родной дом, спрятавшийся в старом яблоневом саду на окраине города, где жил он, одинокий и несчастный, поднять его, погибающего в водочном угаре, уложить в постель, чтобы он не спал на столе или на полу, но сердце, вспомнив прошлое, начинало протестовать: нет, не отец ей тот пьяный, небритый, постаревший мужчина, который попрекал ее куском хлеба и обзывал дармоедкой и шлюхой.

— Ах, Катюша! — щебетала ей поздно вечером Зина, вернувшись с Наташей с танцев. — Так весело было! Музыка, вино, парни… Ах-ах-ах! — и поднимала тонко выщипанные брови.

— Кто весел, а кто нос повесил. — Наташа посмотрела на Катю: — Напрасно не пошла с нами. Годы-то шлепают по лужам да все мимо и мимо. Потом не догонишь.

— Ну и что? — сдвинула плечами Катя. — Мне тишина по душе. Да и подтянуть учебу надо. Тройки и даже двойки пошли.

— Всему, чудик, свое времечко, — неопределенно высказалась Наташа. — Сердцу ведь не перекроешь кислород.

— Днем — учеба, вечером — кх… горячая любовь, — поддержала ее Зина. — А любовь — не картошка.

Наблюдая за возбужденными подругами, Катя грустно улыбнулась.

— Вы, девчонки, треплетесь, точно расстроенные балалайки.

— Ну ты, брось! — дернула расческой взбитые кудри Зина и ойкнула. — Сама-то ты заплесневела. Мхом скоро покроешься.

— Дольше сохранюсь. Зато вы разбазариваете себя: вчера были одни парни, сегодня — другие. А вы все хохочете.

— А тебе-то что? — нахмурила брови Наташа. — Сама не гам и другому не дам. Вот послушай. Спросила как-то соседка подругу: «Курица-наседка, что яйца насиживаешь?» «Пытаюсь…» «Но цыплят без петухов не бывает». «Разве?»

— Хи-хи! — брызнула смехом Зина, прикрыв рот ладошкой, и тут же погасила его: — Рви мысли, девы! Надоел звон с ваших окон! — и, наклонившись к Кате, зашептала: — Парни были модненькие, шустренькие, в карман за словом не лезут.

— А от них сивухой не тянуло? — спросила Катя. — Она развязывает не только языки, но и многое другое.

— Само-собой! — снова хохотнула Зина. — Там почти все такие: дерьмо с дерьмом в паре и рядом опять оно. Хапают ручищами… — И вдруг напустилась на Катю: — Чего разлеглась, как дома? Подвинь корму!

Освобождая Зине место на кровати, Катя придвинулась к стенке, отметив про себя, что Зина и Наташа грубы и в выборе друзей не разборчивы, и ей надо иметь это ввиду.

— И вы радуетесь этому? — спросила, не поворачивая головы. — Если в таком возрасте употребляют водку, то что же будет через пять лет, десять? При градусах оскорбить девчонку проще.

— Получат сдачи точно такого же содержания, а то и ярче, — сверкнула зелеными глазами Наташа. — И у нас язык не заржавеет.

— Оно и видно, — вздохнула Катя. — А мне, девочки, нужен покой, хотя бы первое время. Сделайте одолжение. Хочу отдышаться от всего, что было. — Она повернулась к стенке, закрыла глаза, требуя от себя спокойствия: «Куда попала? Развязные девицы: ни скромности, ни культуры. Словом, хамки…» «А ты лучше них?» — спросил изнутри чей-то голос, и Катя согласилась с ним. Резко повернувшись на кровати, неожиданно прикрикнула: — Хватит базарить! Тушите свет!

— Шпана, не командуй! Приняли тебя на свою жилплощадь, вот и сопи в две дырочки и не высовывайся.

Катя притихла. Сжимая и разжимая пальцы рук, старалась от неприятного разговора отвлечься и успокоиться.

— Катька. А мы их пригласили к себе, — вдруг доверительно шепнула Зина. — Двоих. Завтра будут.

— Кого их? — подняла голову Катя и, не получив ответа, повысила голос:

— Кого их? Кого?

— Ну, парней. Познакомились с одними…

— А, может, уже с пятыми? Какая-нибудь посредственность, а то и того хуже, а вы, дуры, уже сегодня радуетесь. Как не стыдно!

— У нас стыда, что волос на камне, — в который раз хихикнула Зина.

— Сейчас бы… Э-э-эх! — и вздохнула: — Два раза, девоньки, молоду не быть.

— Бесстыжих глаз и дым не ест. Ни ума, ни скромности.

— А ты? Ты-то сама кто? — повысила голос Наташа. — Ни спереди, ни сзади. Да и на птичьих правах. Заткнулась бы лучше.

Наступило неловкое молчание.

— Дайте закурить, — через некоторое время попросила Катя, попробовав первую папиросу здесь же, в этой прокуренной комнате. — Тошно от вас…

И курили они, и дерзили друг другу, то сталкиваясь в споре, то безудержно хохоча.

Неумело затягиваясь сигаретой, Катя глотала дым, надрывно кашляла и, ненавидя все, что ее окружало, напрочь убивала в себе появившуюся было искру протеста против неудавшейся жизни, против словоохотливых и несерьезных подружек. Горечь не убавлялась. Выхода из тупика, казалось, не было. И решила она просить у Галины Михайловны помощи и защиты.

А на следующий день вечером впервые увидела Валеру и Эдика, которых пригласили подруги. Модные, наглые, они курили дорогие сигареты и сыпали пошлыми шутками.

Зина и Наташа, похохатывая, отвечали такими же подсоленными словами, и велся пустой, никому не нужный разговор; молодые люди убивали время. Катя мрачнела и помалкивала. В это время ей очень хотелось уйти отсюда, куда глаза глядят, чтобы поскорее удалиться от трясины, перед которой стояла, но, подавив вспыхнувшее было желание, внимательно разглядывала парней и слушала их болтовню. «И я с такими в одной упряжке и качусь вниз по наклонной, — упрекала себя, и ей было страшно. — Надо что-то делать, искать выход. Какой он? Где он?»

Вскоре Эдик вытащил из дипломата бутылку водки. Приличной закуски не было. Горкой лежало дешевое печенье и несколько мелких орехов. Вместе со всеми выпила рюмку спиртного и Катя. Где-то там, внутри, стало понемногу теплеть, в ушах зашумело, и ей вдруг захотелось плакать. А еще появилось желание посетить могилки мамы и братика. Она не часто ходила на кладбище — выбиралась лишь тогда, когда было невмоготу. Сегодня как раз был тот день и тот час. Ей непременно надо рассказать маме о своей горькой жизни, о том, что не всегда у нее есть хлеб и молоко, что порвались туфли и не за что купить новые, что не видит ни одного светлого дня, что опускается в трясину все глубже и глубже. Но вопреки своему желанию осталась здесь и не показала перед соседями, что развлекались рядом с ней, ни одной слезы, ни одного вздоха. Дернула головой, вышла из-за стола и повела плечами.

— А теперь танцевать! Кто смел? Выходи!

Зная, что никакой музыки не будет, начала лихо отплясывать цыганочку, подпевая себе. Начальные медленные и плавные движения постепенно переходили в быстрые; вот уже перестук каблучков сливается в ритме с движениями гибких, как ветки лозы, ее рук, и Катя, разрумянившись, прошлась мимо парней и девчат, умело двигая плечами.

«Ох и девка! — подумал Эдик, ощупывая бегающими глазками стройную фигуру темноволосой девушки. — Не грех бы закинуть удочку. С такой не состаришься».

— Что уставился, будто кот на мышку? — заметив горящие глаза прилизанного парня, спросила Зина. — Не по твоим зубам. Это точно!

— Хм-м! Все вы по моим! — уверенно ответил Эдик и выпятил тощую грудь, обтянутую сплошными карманами и молниями красной рубашки. — Лишь захочу… От слов до дела у меня — один шаг. Р-раз — и я на коне, вернее, на…

— Ну ты, полегче! — оборвала его Зина. — Сбавь обороты!

— А, может, ты прикроешь свой сто раз целованный ротик? — Валера скривил пунцовые губы и со свистом выдохнул: — Фу-у-у! Радоваться надо, что мы навестили золушек в этой хибаре с разбитым корытом. Ха-ха-ха! Верно, Эд?

— И… и… — подыскивал нужные слова, чтобы нахамить, Эдик, — этих русалочек с потертыми хвостами.

— Заморыши, заткнитесь! — резко притормозила возле стола Катя. — Хватит упражняться в хамстве! — Опрокинув стул, она подошла к двери, приглашая парней к выходу: — Топайте отсюда, пока вас дрянной метлой не вымели. Отзвонили — и долой с колокольни!

— Это, по-твоему, колокольня? — захлебнулся смехом Валера, разглядывая маленькую мрачную комнатку. — Это же забегаловка! Нет, это… это ночлежка.

— И… лошадки, — добавил Эдик, кидая наглые взгляды на Зину и Наташу. — На двух, серых и послушных, и кнута не надо, а вот на чернявенькую — уздечка нужна, крепкая, с острыми шипами.

— Вон отсюда, пошляки! — негодуя, потребовала Катя. — И обходите этот дом стороной, чтобы на вас из окна я не вылила помои. От свиней визгу много, а шерсти никакой.

Парни ушли, заливаясь на лестнице хохотом.

— Ну что, девочки? — после некоторого молчания спросила Катя, подавляя в себе горечь от проведенного вечера. — Модненькие, шустренькие, за словом в карман не лезут… Эх вы, вертихвостки! Получили по заслугам? К этому вы и стремились.

Девушки молчали.

— Высказывайтесь, высказывайтесь! — требовала Катя, и в ней шевельнулась глухая тоска: вот и услышала на себя характеристику. Докатилась… И впервые познала стыд. Пытаясь избавиться от него, напирала на подруг: — Почему молчите? Язык устал, что ли? У вас же он бежит впереди ног. Нет бы попридержать его…

Теребя рукав ситцевого платья, Зина кривила ярко накрашенные губы, прятала под накрашенные в избытке ресницы потухшие глаза.

— Язык за веревку не привяжешь. Да и булавкой не приколешь, вот и болтается, — миролюбиво ответила Наташа, чувствуя свою вину перед подругой. — Ну что теперь? Давайте лучше допьем, что осталось. Станет веселее… Разрешаешь? — и повернула голову к расстроенной Кате.

— Валяйте! — думая о своем, ответила Катя, удерживая под ресницами слезы. — Отмывайте свои грехи.

Пока Наташа разливала по рюмкам оставшуюся водку, Катя следила за ней и в душе протестовала: всю свою жизнь, сколько помнит, жила рядом с пьяницей-отцом, слышала его окрики, мат, видела в слезах и синяках несчастную мать. С самого детства ее неокрепшая решимость и хрупкая воля что-то изменить разбивались, как о темную неприступную скалу, о граненые стаканы, наполненные спиртным. И вновь это зелье и скользкие ступеньки вниз…

— Эх, была-не была! — Зина поморщилась, выдохнула из себя воздух и поднесла рюмку к губам. — Не пропадать же добру. Верно?

Катя выпить отказалась.

— Ну и мразь! — передернулась, жуя печенье. — Ну и сволочь!

Нельзя было понять, кому она адресовала эти слова: водке ли, своему отцу или непутевым парням — и девушки ждали, что же она скажет еще.

— И где вы их откопали? — спросила, и они поняли, о ком идет речь. — Ну и ну!

Размышляя о том, как ублажить Катю, Зина придвинулась к ней поближе и обняла за худенькие плечи.

— Это, Каташа, современная молодежь. Не вся, конечно, но большая ее часть. Работать — руки не с того места выросли, зато язык, что помело, и в рот не лезет. Тьфу-у-у!

— Дело не только в языке, — помрачнела Катя. — У них в голове — пустота. Причем, навсегда! Так и будут жить, рассыпая вокруг себя пошлятину, от которой и мухи дохнут.

Наташа собрала со стола рюмки, пустую бутылку, протерла влажным полотенцем клеенку и повернулась к поникшей Кате:

— Успокоилась, да? Или еще будешь митинговать в пользу бедных?

— Нет, не буду, — с грустью и какой-то недосказанностью промолвила Катя, решив для себя высказать все, что наболело, в другой, более подходящий день. — Уму непостижимо! — воскликнула вроде для себя одной. — Одним словом, девичий стыд. А дальше что? Что дальше?

— Если бы знать все заранее. Если бы!..На лбу ведь не написано, кто есть кто. — Наташа, как и Катя, была подавлена.

— Делайте для себя выводы. Для меня лично — это наглядный урок, что обозначает: гляди в оба да не плошай. Пропади все пропадом! Гори синим огнем! Сгинь сегодняшний день!

А через несколько минут они уже пели. Склонившись друг к другу и гася слезы, взволнованными голосами тревожили тишину поздней ночи, и гуляла песня по комнате, то натыкаясь на стены, то отталкиваясь от потолка, чтобы ослабнуть у открытой форточки.

— Спойте о маме, — вдруг попросила Катя, посуровев лицом.

— Я лучше прочитаю тебе стих. Сжав голову руками, Катя молчала.

Тревожно зазвучал Наташин голос:

Слышишь, мама? Тучи снова в споре:

Ты ушла — и солнце за тобой.

Домик наш завесил окна горем

И застыл печальною судьбой.

А, бывало, я к нему спешила

И несла ошибки и вопрос.

Ты, как врач, всю боль мою лечила,

Отнимала бережно от слез.

Зина отчаянно замахала руками, но Наташа продолжала, понизив голос:

Говорила: вдруг крыло поранишь,

Торопись в свой домик — помогу:

Я пришла, но ты уже не встанешь…

Я разбилась… Крылья на лугу.

Мама, мама! Горя я не прячу:

Ты мне больше не откроешь дверь.

Много ран, глубоких и горячих,

Но нести их некому теперь…

Уронив голову на стол, Катя безутешно рыдала.