Любовь – во весь голос… П О В Е С Т И

Верона Шумилова

Необыкновенно яркая и интересная книга о любви. О любви к детям, к матери, к женщине, к природе, к своей великой Родине. Волнуют страницы тяжёлой семейной трагедии в самом начале книги, радуют до гордости страницы о нелёгкой военной службе своей Отчизне по военным гарнизонам на своей земле и за границей. И везде – любовь, верная, яркая, запретная, но чистая, как родниковая вода… Приятного чтения!

Глава 1

Дождь лил третьи сутки. Редкие, но сильные порывы ветра бросали по стеклам холодные потоки воды, и, казалось, кто-то настойчиво стучится в окно, просясь в теплый дом, чтобы отогреться. Меняя внезапно направление, ветер тут же относил летящие водяные струи в сторону, и они, рассыпаясь, резво шлепали по лужам и вскипали многочисленными пляшущими фонтанчиками. До самого неба шевелилась непроницаемая стена дождя, словно он пытался затопить весь белый мир.

Василий, щуря светлые глаза и держа на руках годовалого сынишку, стоял у окна. Он не любил осенних затяжных дождей, каждый раз мрачнел, прислушиваясь к непогоде, хмурился и вслух высказывал свое недовольство природой и, в первую очередь, небом, заливавшим водой землю и людей, которые, не завершив до конца намеченные с утра дела, прятались в подъезды, под козырьки, навесы, а то и под желтеющие, но все еще ветвистые деревья. Но природа всегда распоряжалась по-своему: осенью щедро поливала раскисшую на значительную глубину землю, а летом очень скупо распределяла влагу — и растения безжизненно никли в горячем неподвижном зное.

Презрительно скривив губы, Василий нервно задернул штору и, придерживая Олежку одной рукой, неловко наклонился, пружиня тело и выгибаясь, открыл тумбочку и достал бутылку: водки в ней было больше половины. Налил полстакана, зыркнул на мальца, протягивающего ручки к стеклянной посудине, словно прося у него прощение, резко выдохнул и одним махом опрокинул водку в рот. Отломил кусочек черствого хлеба, понюхал его и стал медленно жевать.

Плохо в доме без хозяйки, без матери. Василий впервые понял это три недели тому назад, когда отправил жену в больницу. Никто иной, а он сам виноват в случившемся горе: выпил тогда лишку, бежал за ней по пьяной дурости с молотком, Таня выскочила во двор, запнулась за кирпич, упала и сломала руку. Провожая ее к «неотложке», плакал, просил простить его и клятвенно обещал больше не пить. Она тоже плакала, но не от боли — она ее почти не чувствовала, а оттого, что вынуждена оставить на мужа, в последнее время пристрастившегося к выпивке, двоих малолетних детей: Олежку и четырехлетнюю Катюшу.

— Не волнуйся, Таня, — просил ее, заглядывал в подернутые тоской и усиливающейся болью глаза жены. — Не обижу малышей. Гад буду! Мои ведь, родные…

— Смотри за Олежкой. Он же совсем маленький, — просила мужа, жутко ненавидя его и проклиная в душе за пьянки и скандалы, за сломанную свою судьбу. — И за Катенькой тоже… — Таня глотнула комок, перехвативший дыхание, и больше не сказала мужу ни одного слова. Наклонилась, поцеловала дочку и попросила ее слушаться папу. Повернулась к Олежке, прижала его одной рукой к себе и долго не могла оторваться от него, будто прощалась с ним навсегда, и оставила на его белой фланелевой распашонке с голубыми петушками крупные пятна горьких безутешных слез.

— Береги детей, Василий, — повторила, не глядя на него, и, охая, залезла в машину. — Не пей, прошу тебя… — крикнула уже через стекло и махнула левой рукой: правая, сломленная в двух местах, висела на марлевой повязке.

— Н-не буду, Таня. Поверь в этот трудный час…

Машина рванула с места и скрылась за углом дома.

Василии зашел в дом, сразу же опустевший без хозяйки, посмотрел на детишек, которых теперь надо кормить и поить, и в душе проклинал себя и водку. Клятвенно божился, что без Тани не возьмет ее в рот ни разу, но на следующий же день снова купил у бабки Нади за десятку бутылку крепкого самогона и несколько раз в день выпивал по полстакана. Погодя хмелел, целовал по очереди детей, а потом, сидя за столом, когда они спали, плакал и звал жену.

«Приди же, Таня… Приди — кривил слюнявые губы. — ублажь. Тяжко с двумя, а ты уехала… Я зарекся, что не буду пить, значит, не буду. Сказал что связал, вот так… Последняя-распоследняя… Загляни в душу мою разнесчастную… — булькали в его горле бессвязные слова, и он, мотая головой, стискивал ее руками. — Вернись в дом… Дети голодные. И я, как тот пес шелудивый… — Василий согнулся над столом, часто шмыгал носом и снова, кляня водку, звал жену: — Та-а-нька… Слышь? Дом пустой, вот и пью. Только поэтому… А приедешь, вот тогда… — блуждая вокруг мутными глазами, тут же успокаивал себя: — Ничего, что выпил. С горя ведь… Вот будет рядом Таня, скажет-прикажет в самый последний раз: ««Василий, возьмись за ум, пока не поздно», — и он возьмется. А как же? Была бы она дома. Ради нее, Таньки… Навсегда! На всю жизнь… — Качнувшись вправо, Василий боднул тяжелой лобастой головой, будто отгонял надоедливых мух, набычился на бутылку: — Эх, мать твою-раствою! Вот она, миленькая… Вот она, родненькая… — и в который раз, пуская по бороде слюну, звал: — Та-а-нька! Оставлю эту… Ты мне дороже всего… А еще детки… Я гад такой! По рукам и ногам, стерва, связала. Воли нет… — Он еще долго матерился, скрипел зубами, путаясь пальцами в густой шевелюре грязных волос…

На кухне было тепло. В плите дружно пылали сухие поленья, и она дышала жаром. На ней грелась полная выварка воды; рядом, на двух табуретках, стояла детская ванночка.

— Ка-а-тька! Доченька-а-а! — Василий запнулся и, схватившись рукой за тумбочку, прижал к себе сынишку. — Слышь? Будем купать Олежку. Темно уже, и ему спать надо. Наш маленький утомился… — Он крепко поцеловал мальца, отчего тот заплакал, но Василий не обратил на это внимания и стал его тискать: — Вот он, мой сын! Радость моя… Лю-лю-лю! — и щекотал губами его тепленькую шейку. Олежка совсем неожиданно залился радостным смехом, хотя на глазах блестели слезки. — Мое счастье родное… Моя надежда — Василий снова щекотал губами грудь малыша.

Выставив два передних зубика, Олежка отчаянно хохотал, хватая ручонками за нос отца.

— Катенька! — опять позвал дочь. — Сюда иди! Кому сказал?

Из комнаты вышла тоненькая темноглазая девчушка с толстой косичкой, в которой синел смятый бантик. Теплое голубое платьице было в многочисленных пятнах.

— Папа, ты звал меня? — спросила, глядя на отца. Не дождавшись ответа, подошла к братику и прижалась губами к его крохотной ножке: — Олезенька…

— Да-а-а, — наконец освободился Василий от своих навязчивых мыслей. — Искупаем его, доча, и уложим в кроватку. Пора ему спать.

— А я хочу к маме… Когда она приедет?

Положив широкую ладонь на головку дочери, Василий погладил ее и заморгал светлыми ресницами, гася слезы:

— Скоро, доченька. Сколько у тебя пальчиков на руке?

— Э-э-э, пять… — и стала считать: — Один… два… три…

— Через столько дней и мама вернется. Ну-ка, посмотри за Олежкой, а я приготовлю ванночку. — Василий положил сынишку в коляску, поправил под его головкой голубую подушечку, и Катя стала его качать.

Василий поднял голову, насторожился: он о чем-то думал, но недолго. Поспешно подошел к столу, оглянулся на детей, и, махнув рукой, что, наверное, означало: будь что будет! — налил в стакан немного водки. Подержал в руке, по-видимому, снова решая для себя вопрос: пить или не пить?, рывком выдохнул из себя воздух и выпил, блаженно ощущая, как горячая струя обожгла горло, а затем и грудь. Пошарил голодными глазами по тумбочке и, не найдя ничего, вытер губы рукавом и медленно подошел к плите. Она пылала. Прикрыв глаза и чувствуя себя на подъеме, с умилением слушал детскую колыбельную., которую пела своему братику Катя. Расслабляясь и светлея лицом, думал о том, что недавно ее пела Таня, добрая и славная жена, а теперь вот Катя, а он, отец, в который раз не сдержал свое слово. Представив на миг Танино измученное лицо и подернутые болью глаза, ругнул себя. Не надо было пить… Жена в больнице, мучается, страдает по его вине, может, и не спит. А он?.. Он, гад, выпил полстакана и еще столько же. Зачем? Не выдержал… Подонок и только! Нет никакой силы воли… — Василий качнулся: у горячей плиты самогон действовал быстро и наверняка. — Как же так получилось? Почему довел себя до ручки? Раньше, года три назад, не пил. И в рот не брал… Любила его Таня, и он ее. Нежное, ласковое создание… Какая жизнь была! А теперь, мать твою… — Он снова посмотрел на малышей, почесал затылок и, глянув на стол, где стояла бутылка с недопитой водкой, вздохнул: — Ну и что, если не часто? Никто же не видит. Раз, два — и в дамки… И, притом, пока Таньки нет… — и с легкостью опрокидывал, как карточный домик, свои зыбкие доводы, только что посетившие его, заполняя душевную пустоту другими мыслями: — Ладно, будет последняя. Последняя-распоследняя!.. С завтрашнего дня завяжу. Вернется Таня, будет рада…

…Слушай песенку ма-а-ю,

Баю-баюшки, ба-а-аю…

громко пела Катя, наклонившись над белокурым голубоглазым братиком.

— И в армии служил нормально, продолжал свою думу Василий, пробуя пальцем воду в выварке, имел кучу благодарностей. Потом закончил институт, работал преподавателем математики и черчения в школе. Все было хорошо. Любил детей, и дети, само-собой, его любили. А теперь?… — Он употребил еще несколько хлестких мужских выражений и с горечью сплюнул. — Когда начался срыв, а затем и падение? Отчего все случилось? Не было ни горя, ни беды… — Василий вытер ванночку полотенцем, проверил ее устойчивость. — Было же время, счастливое и радостное. Было да сплыло… — и снова ругнулся. — А началось все с рюмки. Дружок Витька Наганов, машина его, гараж… Будь он трижды проклят! Бэ-бэ-бэ! — кого-то зло передразнил Василий. — Сомнительные дружки-корешки… Казалось, что глоток водки — чистейший пустяк. Ан нет! За одной рюмкой последовала другая и незаметно, как червь, подтачивала организм и силу воли: муха крылом перешибет, мать твою… И пошло, и поехало, а дальше и вовсе п-покатилось, как с горки снежный ком. Не мужик, а тряпка…

— Папа, возьми Олежкуу, — услышал голос Кати. — Я устала.

— М-минуточку, доча, — отмахнулся Василий, будучи не в силах прервать свои мысли и что-то делать еще. — Трижды на педсовете разбирали коллеги за пьянку, взывали к совести. Он обещал, давал слово, что бросит пить. А дома, уверяя себя, что в последний раз, снова пил и тут же клялся и божился перед женой, что распрощался с ней, гадюкой и подлюкой, на все времена! Ползая на коленях, просил поверить ему и помочь выпутаться из крепких водочных сетей, спеленавших намертво не только руки и ноги, но и разум. Как же уйти от окончательного падения, от пропасти, до которой — один шаг, — продолжал Василий допытывать себя, млея у горячей плиты и стараясь сосредоточиться лишь на тех мыслях, что его крайне волновали. — Есть желание уйти, но как? И сейчас отрекся бы от нее, сивухи и бормотухи, да нет сил, чтобы это желание выполнить. Нет их, иссякли, улетучились. Безвольный он и мягкотелый. Стал таким, а был ведь сильным, напористым. В пример другим ставили его, Василия Мезенцева. А что?..

— Па-а-пка-а-а, — опять позвала его Катя. — Ты долго?

— Счас, доченька, счас. — Облизнув высохшие от водки и жары губы, Василий снял с плиты выварку и налил в ванночку горячей воды, ковшиком добавил холодной, сдернул с себя рубашку и окунул в воду, как это делала Таня, оголенный локоть.

«Нормальная водичка. Не жжет… Значит, в самый раз…» — вяло подумал и оглянулся: Катя гремела у Олежкиного лица игрушкой, а тот, часто моргая глазенками, безудержно хохотал, мотал в воздухе пухлыми ручонками, стараясь схватить погремушку. Колечко светлых волос прилипло ко лбу, а на круглых щечках горел здоровый румянец.

— Сын мой… Радость моя… — все больше хмелел Василий, наблюдая за игрой детей. — Весь в Таньку… Нет, в меня… Как же? И в нее… А Катька в маму… Вылитая… — Сопя и потея, он положил в ванночку теплую пеленку, принес мыло, банное полотенце, чистые ползунки. — Ну вот, сынка, купель готова. Сейчас будем купаться…

Плита раскалилась докрасна. Василий положил на пылающий огонь еще охапку крупных сухих поленьев.

— Доченька. Давай Олежку.

Катя подкатила к отцу коляску.

— Вначале Олежкаа искупается, а потом я. Да, папка?

— Да, солнышко. Завтра утром поедем в больницу. Будем… э…э… чистенькими… ап-чхи-и! аккуратненькими. Мама… ап-чхи-и! — снова чихнул Василий, разбрызгивая во все стороны слюну, — ждет нас. Сегодня не поехали… а-а-апчхи-и-и!..

— Ты, папа, как тот Карабас-Барабас, — улыбнулась Катя, разглядывая взъерошенного отца. — А ну еще разик. А я буду считать.

— Хва-а-тит, — добродушно и расслабленно промолвил Василий и ладонью вытер губы. — Карабас-Барабас, доченька, чихал сорок семь раз подряд. А я всего несколько раз. Простыл, видно.

— Не простыл, а от водки, — говорит, не понимая, Катя, и Василий недовольно поморщился: такая пичуга и та колет ему глаза, не зная, что к чему, и у него тут же испортилось настроение. Он злобно кинул на дочь взгляд, но, увидев ее лицо, успокоился и снова проверил температуру воды. — То, что надо, — ответил сам себе. — Сейчас Олежка будет плавать. А потом Катенька. Ей надо в садик.

— А к маме? — напомнила Катя. — Я хочу к маме.

— С утра пойдем к маме, а потом побежишь в садик. — Думая о завтрашнем дне, Василий заинтересованно разглядывал дочь. Он, отец, ни разу не был в садике, воспитанием детей занималась Таня.

От горячей плиты Василий совсем разморился, покрылся обильным потом и, сдувая его с носа, раздел сына, посадил в воду и прикрыл его ножки пеленкой.

Олежка вначале затрясся, скривился и хотел было заплакать, наполнив глазки слезами, но через какое-то мгновение, растянув в улыбке пухлые розовые губки, уже колотил по воде ручонками, разбрызгивая ее во все стороны; капли падали на раскаленную плиту и тут же, шипя, высыхали.

— Ай-да, молодец! Ай-да, удалец! — суетился возле сына Василий, поливая его тельце теплой водой. Олежка от удовольствия фыркал, крутил головкой и еще резвее бил ладошками по воде. — Так ее, так! — приговаривал Василий, погружаясь в горячую смутную пелену. — Б-бей ее, стерву, бей, чтобы лучше мыла тебя. Лупи ее, сынка… Разливай вод… водичку… Наливай… — и неожиданно запел сильным грудным голосом, отчего малец вздрогнул и затаился: «Выпьем за Родину нашу могучую, выпьем и снова нальем». Василий разогнулся, кинул затуманенный взгляд на стол, где стояла бутылка с недопитой водкой, проглотил слюну.

— Опять будешь пить? — перехватив взгляд отца, беззлобно спросила Катя, возясь в воде с розоаой детской мочалкой. — Я маме скажу.

— Не буду, доча. Ей-богу! — на всякий случай побожился Василий, не выпуская с поля зрения бутылку, притягивающую его магнитом. — А ябедничать нельзя. Это плохо…

Василий смахнул рукой обильный пот.

— Отойди, Катька, от плиты. Ишь как пылает. Платье загорится.

Пропустив мимо ушей это замечание, Катя намыливала мылом свою куклу.

— Кому сказал! — прикрикнул на дочь Василий. — Быстра-а-а! — Он пьянел все больше и больше. — Бантик вспыхнет и косичка загорится, а потом платьице. Надо понимать… — и излишне суетился возле сына.

Боясь простудить его, совсем недавно переболевшего воспалением легких, то и дело подливал в ванночку горячую воду.

— Ка-а-тька! Раздевайся! Будешь и ты купаться. А мы уже чистенькие… Мы хорошенькие… — Василий пытался помыть сыну ушки, но попадал пальцами то в головку, то в шейку. — Поспим и… и к мамочке поедем. Ту-ту-ту-ту, сынок! — Он смешно надувал толстые губы, пыхтел, испытывая истинное блаженство и умиротворение души. — Баеньки будем… Люли-люлечки…

Василий снова окунул в ванночку локоть.

— Погоди, сыночка! Водичка остыла. А тебе нельзя… Ни-ни! Заболеть можешь… А что скажет нам наша мама? М-минуточку… — Он поднял ванночку и, еле удерживая ее в руках, поставил на плиту. — Чуть-чуть под… подогреем… Самую м-малость… Всего чуть-чуть… Он поднял глаза: — Доча, иди сюда. Я на секунду это… в коридор за ведром.

В-водичку надо… вы… вылить… ее надо… — заплетал он языком, не ведая, что делает.

Из комнаты вышла Катя в маечке и трусиках и стала около ванночки.

Стряхнув мокрые руки, Василий, шатаясь, вышел в коридор. За ним тут же захлопнулась дверь. Еще не понимая, что же случилось, взял пустое ведро и дернул дверь: она не открывалась. Еще и еще дернул и, сообразив, что же случилось, в один миг оцепенел. Бросив ведро и издав утробный стон, изо всех сил рвал на себя металлическую ручку, выкручивал ее во все стороны. Дверь не поддавалась.

— Олежка… Олеженька… — мертвея телом и отрезвляясь, звал, вращая белками глаз. — Сыночек… О боже! Что же делать? О люди!.. — и закричал, не помня себя: — Катенька, открой… Нажми и поверни защелку… Нажми и направо… — Он бил плечом в крепкую дверь, напирая на нее всей тяжестью тела. — Открой же! — стонал он, охваченный паническим страхом. — Ведь вода закипит…

— Я, папа, не могу… — откликнулась Катя. — У меня никак не получается.

И тут же заплакал Олежка.

Теряя самообладание, Василий остервенело бил ногами в дубовые доски, а там, за дверью, заходился в крике Олежка. Плакала уже и Катя.

Обезумев от страха и окончательно отрезвев, Василий метнулся в кладовку за топором. Он разбрасывал во все стороны вещи, а из кухни доносился жуткий крик сына. Василий взвыл, как смертельно раненый зверь, схватил попавшуюся под руки лопату и, выскочив в коридор, рубил ею дверной замок.

— Олежка!.. Олеженька!.. — дико кричал, размахивая лопатой и вонзая ею в дерево около замка. — Сыно-о-чек! О боже!.. Он же на плите! — Василий с каждой секундой слабел. Кричала уже во весь голос Катя. Василий терял рассудок.

Бросив лопату, он выскочил во двор и побежал к окну, но дотянуться до стекла, чтобы выбить его, не смог. Подрывая ногти, кое-как цеплялся за незначительные выступы кирпичной кладки, подтягивался на какие-то сантиметры и снова сползал на землю. Скрипя зубами, кинулся от окна, оббежал двор в поисках какого-нибудь ящика или бочки, но ничего не нашел. Схватив тяжелое бревно, изо всех сил пытался его подтащить к дому, но бревно было слишком для него тяжелым.

На крыльцо вышел сосед.

— Сергей! — бросив бревно, кинулся к нему Василий. — Помоги! Там в кипятке Олежка… Он на плите… Варится… — Его лицо было искажено страхом. Сергей ничего не понял.

— Быстрее!.. — Схватив соседа за руку, Василий потянул его к окну. — Помоги взобраться…

Зная, что Василий выпивает, Сергей подумал, что у него началась белая горячка: вращающиеся безумные глаза, синюшного цвета лицо, без рубашки.

— Успокойся, Вася, — пытался он вырваться из его цепких рук. — Зайдем ко мне. Поговорим.

— Помоги же! — вырвался из груди Василия отчаянный вопль, перекрыв шум проливного дождя, и Сергей, облокотившись о кирпичную кладку, подставил ему свое крепкое спортивное тело.

В одно мгновение Василий взобрался на его плечи и кулаком стукнул по стеклу. Оно разлетелось вдребезги, а на голову Сергея упали капли крови.

— Олежка… Сыночек… — закричал Василий и исчез в проломе окна. — О люди! О Боже! — истошно вырывалось из разбитого окна.