Любовь – во весь голос… П О В Е С Т И

Верона Шумилова

Необыкновенно яркая и интересная книга о любви. О любви к детям, к матери, к женщине, к природе, к своей великой Родине. Волнуют страницы тяжёлой семейной трагедии в самом начале книги, радуют до гордости страницы о нелёгкой военной службе своей Отчизне по военным гарнизонам на своей земле и за границей. И везде – любовь, верная, яркая, запретная, но чистая, как родниковая вода… Приятного чтения!

Глава 4

Шли годы… И отлетали вдаль, словно птичьи стаи, весна за весной, осень за осенью; уходило в прошлое время, сотканное из радостей и печалей, теплых ветров, седых ливней и белых метелей. Взрослели дети, старели взрослые, и беспокойная жизнь, получая удары, раны и оставляя на своем теле шрамы, билась и билась о житейские преграды, как волны о прибрежные скалы, не находя выхода.

Через открытую дверь Катя видела отца. Согнувшись и охватив голову руками, он сидел за кухонным столом, заставленным грязной посудой, среди которой стояла бутылка водки, пустой граненый стакан, и, пуская слюну, что-то бормотал. Что? Катя не могла понять да и не хотела. Она знала лишь одно: отец пьян. В последние годы, похоронив свою жену, умершую в страданиях, он пил ежедневно. Перебиваясь поденными работами и пропивая последние гроши, он жил на краю своей гибели.

Прошло почти тринадцать лет с тех пор, когда по его вине в закипающей воде скончался ее братик Олежка, и больше семи лет, как не стало мамы, не вынесшей постигшего ее горя. Она долго болела, чахла, горюя по сыну и страдая от пьяного мужа, устраивающего дома постоянные скандалы и погромы. Он бил стекла, посуду, а когда Таня с дочкой убегали к соседям, звал Олежку; ночью жутко стонал, скрипя зубами, проклинал себя и свою непутевую жизнь, а потом, под утро, засыпал, где попало, и во сне снова выкрикивал имя сына. А на завтра вставал перед женой на колени, бил себя в грудь, божился, что отныне начнет другую, трезвую, жизнь, если она простит его. Она не могла ему простить ни смерти сына, ни своего унижения и, люто ненавидя мужа всем сердцем и разумом, уходила в кладовку и давала волю слезам. Там и умерла, не сказав ни слова ни мужу, ни дочери. Никто не видел ее мучительных последних часов. Катя в то время была в школе. Помнит, как бежала домой без портфеля и без пальто, хотя на улице было довольно прохладно, и кричала. Ворвалась в комнату: мама лежала на кровати, точно подросток, худенькая и маленькая, спокойная и уже безучастная ко всему, а у ее ног стоял на коленях отец. Были и другие люди, но Катя никого не видела — упала на грудь мамы и забилась в судорожных рыданиях.

И началась ее подростковая трудная жизнь. И готовила сама, как учила мама, и убирала квартиру, и стирала, зная, что кроме нее, никто этого не сделает, и училась в школе. Неделю-другую отец не пил, ни с кем не разговаривал, а потом начался запой. Вот и сегодня…

Оторвав глаза от книги, Катя снова взглянула в сторону отца: небритый, грязный, опустившийся, он вызывал у нее ненависть. И все же она заставляла себя ухаживать за ним и отчаянно просила его бросить пить и полечиться. Отец был неумолим. Утром, не завтракая, выкуривал несколько дешевых сигарет и уходил на работу. Из школы его давно выгнали, и теперь он разгружал в продовольственном магазине товары, проливая сто потов; в короткие минуты отдыха жевал хлеб, печенье, запивал водой, а вечером возвращался домой, одним махом выпивал стакан водки и проливал уже слезы. Катя, не выбирая слов, ругала его, грозилась бросить все и уйти в общежитие, где ей предлагали место. Она знала: плачет не отец, а водка, и нелюбовь к нему усиливалась. Много раз пыталась бороться с этим чувством, убеждая себя, что этот спившийся человек — все-таки ее отец, что он теперь болен и ему нужна помощь и особая забота. Знала, но не могла найти в своей очерствевшей и огрубевшей душе сострадание к нему. Она уже училась на втором курсе ПТУ, осваивая профессию швеи.

— Ка-а-тька-а! — позвал Василий Петрович, стараясь удержаться на старой табуретке. — Иди сюда, стерва.

— Сам такой. Метки негде ставить.

— Побью. Слышь?

— А я сдачи дам.

— Что сказал?

— И я сказала. — Катя прикрыла лицо книгой, сжав до боли зубы, чтобы не вырвались более хлесткие слова. — Что надо?

Василий Петрович стукнул по столу кулаком и зашипел:

— Овца бесхвостая… Ну-у-у! Зову же…

Отложив книгу, Катя запахнула на груди халат и неторопливо вышла на кухню. Отец поднял лохматую голову, повел мутными глазами:

— А-а-а… Ты уже здесь? Ла-адно… — Он пытался повернуться к дочери, но локоть соскальзывал со стола, и он каждый раз клевал носом. — Мне… мне стакан…

— Не стакан, а плеть. Иди спать, пьянчуга!

— Посиди со мной, Катька, — вдруг обмяк Василий Петрович и протянул к ней руку. — Плохо мне… Ох, как плохо! Душа болит… Вот здесь, вот… — Он дотронулся рукой к груди. На его посиневших губах пузырилась слюна, а на одутловатом лице проросла густая щетина; в глазах — боль и безысходное отчаяние. — Сядь, дочка. Помоги мне выжить. Ну, помоги! Погибаю ведь… Не видишь, что ли?.. Погляди на меня!

— Сам виноват. Посмотри на себя. Опустился до последней черты. Смотреть противно… — Катя все же присела на стул. Не собираясь долго выслушивать отцовские бредни, взяла со стола бутылку, чтобы вылить остаток водки в раковину, как делала не раз, но ее остановил осатанелый окрик:

— Не трожь, стерва! — Василий Петрович выхватил из рук дочери бутылку, поставил снова возле себя, намертво облапав ее длинными худыми пальцами. — Не трожь! Не твоя. Руки обломаю. Я… Мне теплее с ней. Мать вспоминаю… Таньку… — Скривив губы, он пустил слюну, засопел и закачался, словно маятник. — Что же она оставила нас? Тебя вот… Лучше бы я в могилу вместо нее… Между прочим, дочь, между прочим, я любил ее… Всегда… И сейчас тоже люблю…

— А почему же скандалил каждый день? — Катя в упор посмотрела на небритого осунувшегося отца. — Почему дрался? Фонари под глазами ставил? Гонял нас летом и зимой. И загнал маму в могилу. Сам бы туда…

— Я…я не гонял ее, Катька, — еле ворочал языком Василий Петрович. — Хотел с ней… ну, с Танькой, объясниться, а она мне в морду… в морду… и убегала… — А я за ней следом… По любви я… — Он с трудом поднял голову и посмотрел на дочь: — Давай выпьем, а-а-а?

— Ты что, рехнулся или у тебя не все дома? — напряглась Катя. — Хватит того, что ты в детстве подсовывал мне это проклятое зелье. Пробовала его и в пять лет, и в десять. По твоей вине я вот такая: нервная, грубая, невоспитанная. А ты еще предлагаешь выпить. Разве ты отец?

— Оно какось лучше с ним… с ней… — Василий Петрович налил в стакан немного водки и придвинул к дочери: — Выпей. Полегчает… И не ругайся. Ты же девочка. Ты моя дочка-а-а. Нельзя-я-я!

Катя сидела неподвижно. Она устала от бесконечных нетрезвых излияний отца, от его слез и требований не лишать его рюмки; устала уговаривать его остепениться и не пить; сама стала дерзкой и неуправляемой, злой и колючей, не видя впереди выхода из ее непутевой жизни. Она сидела, не шевелясь, а напротив нее безвольно обвис отец: серое измученное лицо, густая львиная копна давно не стриженных и не мытых волос, острый синюшного цвета нос, слюнявые вывернутые губы. Она могла бы вызвать милицию, чтобы его забрали и наказали, но ведь не чужой он ей? Когда-то был умным и красивым, хорошим математиком, а сейчас? Что делает с людьми водка?

Катя понимала, что должна помочь отцу подняться, раздеть его и уложить на диван, как это делала не один раз до этого, но не могла. С брезгливостью слушала пробивающийся откуда-то, будто издалека, ненавистный голос отца, ставшего ей чужим, смотрела на него, слюнявого и безвольного, заросшего рыжей щетиной, на грязные пальцы, так и не отпустившие бутылку с водкой, многие царапины на них, запекшуюся кровь, обломанные корявые ногти, и ей был совсем безразличен этот опустившийся человек. Она каждый день не из-за любви к нему, а по долгу дочери заставляла его мыться и надевать чистую рубашку, но в ответ он кривил губы, отмахивался, мол, у него теперь такая должность, что и в этой хорошо. Уходил на работу утром, шаркая стоптанными башмаками — новые он обувал лишь на кладбище, когда ходил на могилки жены и сына.

— Танька-а-а! Слышь, Танька? — Василий Петрович поднял голову, не соображая, где он. — Что молчишь? Олежка кушать хочет. Плачет… Гляди: ручки тянет… О, рученьки красные… О, маленькие ладошки…

— Хватит! — отчаянно крикнула Катя. — Надоели твои бредни! — Она порывисто встала и ушла в спальню. Не снимая халат, легла на кровать и зажала уши пальцами: отец все еще плакал и звал сынишку.

Как жить дальше? Что делать? Измучилась, исстрадалась, а выхода не видно. Засосет трясина, унесет омут и где-то выбросит на свалку. А тогда что? Может, попроситься в общежитие? Не откажут: многие там знают о ее трудной жизни. Девочки взяли бы к себе в комнату. Да и мастер Галина Михайловна не раз уже предлагала перейти к Зине и Наташе. Ей, конечно же, там будет лучше, а отец? Как его бросить в таком состоянии? Кто ему приготовит, постирает? Кто будет бороться за него до самого последнего шанса, пока он еще есть? Оставить его — значит, совершить преступление. Она этого не сделает. Не сможет…

На кухне загремела опрокинутая табуретка — и в дверях показался отец.

— К-катька… Дочь моя… — Заплетая ногами, он шел к ней. — Не гони меня. Я так одинок… — Он присел на кровать рядом с дочерью.

— Иди отсюда! — Сдерживая свой гнев, сказала Катя и толкнула отца. — От тебя самогоном прет.

Пытаясь снять с рубашки торчавшие от оборванной пуговицы нитки, Василий Петрович пыхтел, тыкал пальцами то выше, то ниже и, казалось, напрочь забыл о дочери.

— И не п-поймаешь… А на-а-да… Шевелятся точно черви… — бормотал себе под нос. — Э-тэ-тэ! Как прыгают… — Наконец, нащупал бело-грязный узелок и дернул.

— Уйди отсюда! — сузила глаза Катя. — Надоел хуже горькой редьки. Мне заниматься надо.

— Не гони меня, Катька. — Василий Петрович смотрел на дочь и не видел ее. — Не имеешь этого… права… Я кормлю тебя… Жрешь, жрешь, а еще хвост задираешь…

— Уйди-и-и! — закричала Катя, сжав голову руками. — Или я уйду. Надоели твои упреки. За хлеб и картошку я верну тебе деньги, как только стану работать. До рубля, до копейки.

— Н-не-е-е! — заупрямился Василий Петрович. — Мне счас нужны деньги… Дармоедка-а-а… Шлю-ю-ха-а…

Катя дернулась.

— Не смей меня так называть! Кроме училища, я нигде не бываю. Я раздета и раззута. Я нищая… Ты все деньги пропиваешь… Взгляни на мой халат: заплата на заплате, дырка на дырке… — Она задела пальцем одну из них, дернула, разорвав полу халата снизу доверху. — Что я ношу? Обноски, хламье… Да и не каждый день в доме есть хлеб.

Василий Петрович качнулся, широко расставив ноги.

— Тебе ф-фигу, а не хлеб… На-на-на! — и поднес к ее лицу комбинацию из трех пальцев. — На-а-а выкуси, голопузая!..

Собрав все силы, Катя вновь толкнула отца, и он, стягивая одеяло и отчаянно матерясь, сполз на пол, а она, запахнув разорванный халат, соскочила с кровати. Перешагнув через отца, вышла на кухню, подсела к столу, пошарила вокруг глазами и наткнулась на бутылку. Схватила ее, добежала до раковины и со злостью ударила о ее края. Осколки разлетелись во все стороны. Остро запахло самогоном.

— Что же это творится? — отчаянно воскликнула Катя и сжала, негодуя, зубы. — Как быть? — Дрожа и всхлипывая, подошла к окну и упала головой на подоконник, сотрясаясь от рыданий.

«Мамочка-а-а! Встань и посмотри на меня. На кого я похожа? Зачем родила и оставила меня одну? Что я видела в жизни? Водку и брань… До сих пор в ушах крик Олежки в закипающей воде да пьяные бредни отца. Забери меня к себе, мамочка, забери… Что завтра меня ждет? У кого искать помощи? Кому я нужна? Отец пьет и попрекает меня куском хлеба. Возьми меня к себе, мамочка, возьми… Я так не могу жить… Я кушать хочу… Почти каждый день голодаю…»

Еще долго рыдала Катя, а в спальне, ползая по полу, плакал и звал Татьяну отец.