Любовь – во весь голос… П О В Е С Т И

Верона Шумилова

Необыкновенно яркая и интересная книга о любви. О любви к детям, к матери, к женщине, к природе, к своей великой Родине. Волнуют страницы тяжёлой семейной трагедии в самом начале книги, радуют до гордости страницы о нелёгкой военной службе своей Отчизне по военным гарнизонам на своей земле и за границей. И везде – любовь, верная, яркая, запретная, но чистая, как родниковая вода… Приятного чтения!

Глава 2

Таня не спала. Прислонившись к стене и прислушиваясь к шумевшему за окном дождю, думала о детях. Как они там? Не будь сложных переломов руки, давно бы уехала домой и сама присмотрела за ними или хотя бы помогла Василию. Обещал не пить. Может, и не будет… Конечно же не будет, пыталась убедить себя, содрогаясь от порывов усиливающегося ветра; он стегал по окнам потоками дождя. Детям надо приготовить, накормить их, а еще постирать. С утра до ночи хлопоты… Когда там пить? Хорошо, что ему дали отпуск за свой счет. Справится как-нибудь, не ребенок.

Прислушиваясь к непогоде, Таня осторожно поправила на груди руку в гипсе, потрогала холодные пальцы, пошевелила ими и, не почувствовав боли, облегченно вздохнула. Как-нибудь перебьемся без денег, зато малыши будут присмотрены. Не обидит их Вася. Отец ведь… А вдруг не выдержит — выпьет? И заныла душа, и рванулась домой, словно кто позвал ее. Отчего бы? Темная ночь. Да и дети уже спят… Но тревога уже уселась на плечи и придавливала к земле. Тело знобило.

«Надо быстрее домой, — окончательно решила Таня. — Завтра же попрошусь у главврача проведать деток. А сейчас, конечно же, они спят. Олежка во сне шевелит губками, точно грудь сосет. Покормил ли его отец кашкой? Катюша сама попросит кушать. А Олежка…»

Прихватив зубами воротник больничного халата, Таня снова прижалась горячим лбом к холодному стеклу: тревога ее одолевала.

«Почему же так ноет и частит сердце? — пыталась она докопаться до истины. — Что оно чует? Неужто беду? Да ну, какая беда ночью?» — Прервав тревожные мысли, неслышно подошла к своей кровати и легла. В палате было тихо: женщины на соседних кроватях спали.

Через дверное стекло в палату проникал слабый свет.

«Олеженька… Сыночек… — шевелила Таня губами, стягивая левой рукой на груди халат. Ей было холодно: зябли руки, особенно пальцы сломанной руки, мерзли ноги. Что делать? И ей захотелось уже сегодня, сейчас же, сию минуту, быть дома, с детьми. — С ними что-то случилось… Что? Да нет же, вздор! Уже поздно. Олежка спит… Завтра увижу его…»

Прикрыв ноги одеялом, Таня поежилась, снова ругнула себя за дурные мысли, ничего, кроме смуты, не дающие, и прикусила до боли горячие губы. «Исхудает ребенок, — расслабленно подумала. — Едва ли Василий сумеет сделать все, как положено. И Катенька еще тоньше станет. Дети мои родные…»

Прислушиваясь к тихим шагам в коридоре, Таня беспокойно повела глазами, в которых почти месяц жила тревога. Бледное осунувшееся лицо и сама вся, словно подросток: худенькая, настороженная, точно птица с перебитым крылом, подвешенным на марлевой повязке. Пожалей кто — так и зальется слезами, и выльет их много, очень много.

«Убежать… — мелькнула пугливая, как огонек свечки, мысль. — А что? Утром, чуть свет, снова прибежит. Лишь посмотрит на детей, лишь притронется к Олежкиным ручкам, узнает, что он здоров, накормлен, и прибежит обратно. Пешком. Какие ночью автобусы! Так и будет мчаться по городу с подвязанной рукой, не останавливаясь ни на секунду. Ей непременно надо быть там, с ними… Но… но почему надо? Не вчера, не позавчера и не завтра, а сейчас, вот в эти минуты? Ведь дети уже спят… А Вася? Спит ли он?»

Сбросив рывком с себя одеяло, Таня поднялась, села, склонив на колени голову: она видит перед собой Олежку в белой с голубыми петушками распашонке, в той самой, в которой он был последний раз, когда она уезжала в больницу; он тянет к ней ручонки и громко смеется, выставив зубки и сузив синие, как васильки, глаза.

Ночь, перечеркнувшая все законы и устои дня, властно витала над уставшими людьми, спавшими и бодрствующими, умиротворяя их своей глубокой тишиной. Но Таню она пугала. К чему-то прислушиваясь, она осторожно опустила с кровати ноги, нашла тапочки, обула их и вышла в коридор: там, в конце его, за столом сидела медсестра и что-то писала.

— Что, не спится? — спросила она, увидев Таню. — Поздно уже. Отдыхать надо.

— Можно с вами посидеть, Полина Викторовна? Тяжко что-то, точно беду чувствую.

— Глупости говоришь. — Полина Викторовна подняла голову и увидела осунувшееся Танино лицо с темными кругами под глазами. Еще раз выразительно глянула на нее и покачала головой: — Небось, за ребятишками скучаешь? Не надо волноваться: твое состояние передается им.

— А от детей передается матери? — измученно спросила Таня, думая о своем.

— А как же? Кровные ведь люди, из одних клеточек, — делилась своими знаниями опытная медицинская сестра. — Я всегда чувствую, если что с моими мальчишками происходит. Как и все мамы. Закон природы.

— Меня сегодня что-то беспокоит. Дайте таблетку. Беду чувствую. Ох, чувствую…

— Какую беду, Танюша? — улыбнулись из-за толстых стекол очков добрые глаза пожилой женщины. — Дело идет к выписке. Да и муж завтра явится с ребятишками. Увидишь их — и все тревоги как рукой снимет.

— Мне надо сейчас домой, — прошелестела одними губами Таня. — Отпустите хоть на часик. Никто не узнает. К рассвету прибегу. Пожалуйста! Послушайте, как сильно бьется мое сердце. Никогда такого не было.

Взглянув на Таню и увидев ее растерянное лицо, Полина Викторовна поспешно открыла шкафчик, достала пузырек и накапала в стакан с водой двадцать капель валерьянки.

— Выпей и успокойся. Не одни ведь дети. Да и спят они. Сама еще дитя, хоть няньку приставляй, — добродушно ворча, подала Тане стакан.

— Да, спя-я-т… — как-то странно протянула Таня. — Должны… Может, Василий что… — и замолчала, пресекая свою мысль, чтобы не излить ее до конца перед чужой, хотя и очень доброй женщиной, годившейся ей в мамы, а то и в бабушки.

— Что, плохой отец? — повернулась к Тане Полина Викторовна. — В отсутствие матери все папаши добреют. А как же? У них появляется ответственность за детей. Мой Петр вырастил троих. Я на ночное дежурство, он — к ребятишкам. Выросли парни. Лучше не надо. А твой?

— Мой?.. — Тане не хотелось ворошить прошлое да и настоящее, глядевшее на нее из граненого стакана хмельными глазами, и ответила, чтобы прекратить неприятный для себя разговор:

— Мой тоже…

— Вот видишь. — Полина Викторовна взяла у Тани пустой стакан. — Иди спать. Как же, пришла беда — открывай ворота. Придумать все можно и настроение себе испортить, — шелестя бумажками, поучала Таню Полина Викторовна. — Не годится.

— Мне надо домой… Сейчас же… Отпустите. Или я убегу.

— Ты что, Татьяна? — сразу же посуровело лицо медсестры. Она сдвинула очки на лоб. — Отдыхать надо. Утро вечера мудренее и его надо дождаться.

Словно послушный ребенок, Таня поднялась и, не сказав больше ни слова, пошла по длинному полутемному коридору, миновав свою палату.

— Таня, куда потопала? — услышала за спиной беспокойный голос Полины Викторовны. Подняла голову, осмотрелась и поспешно вернулась, направляясь к своей палате.

…Сергей в страхе метался во дворе в поисках какой-нибудь подставки, чтобы самому залезть в разбитое окно, откуда несся отчаянный крик Василия. Двор был пуст.

«А ведь в дверь можно постучаться», — мгновенно сообразил и, обогнув угол дома, взлетел на ступеньки и кулаками забарабанил в мощную дубовую дверь.

— Вася! Открой! Это я… Открой же!

— Олежка-а-а!.. Танечка-а-а!.. — неслось из кухни, раздирая душу. — Помогите хоть кто-нибу-удь… Помоги-и-те-е-е…

Сергей бил в дверь уже ногами.

— Открой же, Вася! Быстрее! Это я…

Дверь распахнулась. Сергей увидел обезумевшего Василия. Он держал на руках безвольное красное тельце сына.

— В больницу!.. Скорее!.. — закричал он, натыкаясь на табуретки и прижимая Олежку к себе.

— Где одеяло? — Сергей опрометью забежал в спальню и вынес покрывало. — Искусственное дыхание надо делать. Клади его. Я умею. Давай сюда. Быстра-а-а!

— В больницу, га-а-д! Немедленно! — ревел и метался на кухне Василий. Он сорвал с вешалки куртку и накинул ее на плечи.

— Ребенка заверни… Я на улицу. Машину остановлю. А ты выходи…

Сергей выскочил во двор.

— Спасите сы-ы-на-а-а! — отчаянно рыдал Василий, заворачивая в покрывало мертвого Олежку. — О, спаси-и-те-е-е его, добрые люди-и-и…