«DIXI ET ANIMAM LEVAVI». В. А. Игнатьев и его воспоминания. Часть IX. Очерки по истории Зауралья

Василий Алексеевич Игнатьев, 2019

Воспоминания уральского преподавателя и бытописателя Василия Алексеевича Игнатьева (1887-1971) в 10 частях. В 9-й части автор рассказывает о зауральских сёлах и деревнях, особенностях социального и бытового уклада населения, своей любви к родным краям.

[Быт Течи]

Черты деревенского быта

[1961 г. ]

«Долюшка женская»

Не у всех деревенских девочек, конечно, она складывалась одинаково: классовая дифференциация отразилась и на их судьбе. Кроме того, в конце 19 в[ека] и в начале 20 в[ека] в деревне происходила такая стремительная перестройка быта, что примерно за тридцать лет в нём произошли разительные перемены. Настоящий очерк рассчитан, во-первых, на описание того уклада деревенской жизни, который был за 10–15 лет до конца 19 века, и на описание тех общих черт быта, которые характерны были для всей массы крестьянства, во-вторых.

В жизни деревенских девочек был короткий период раннего детства, когда они не выделялись ничем от общей массы детей: они играли вместе с мальчиками, наряду с мальчиками они выполняли некоторые работы в семье, например, качали ребёнка в зыбке. Но вот девочка уже настолько физически окрепла, что может держать на руках ребёнка и она становится нянькой. Если в семье нет девочек, то функции няньки могут [быть] возложены и на мальчика, но если в семье есть и мальчик, и девочка, то функции няньки считаются исключительной принадлежностью девочки: так определено природой. Особенно роль девочек как нянек велика в летнюю страду, когда малыши остаются на полном их попечении.

Няньки.

Конец июня и начало июля. Горячая пора сенокоса. Деревня совсем опустела: чуть свет все работоспособные из взрослых и подростков уехали на покос. Дома остались только няньки с годовалыми, а то ещё меньшими детьми — девочки 8–10 лет. Вот они, одетые в истрёпанные длинные рубахи с накинутыми поверху такими же юбчонками, а то и без них, с детьми на руках собрались в стайку к одной из подруг. Жарко. Дети капризничают, плачут, а девочкам хочется играть, ох, как хочется! И досада большая — у каждой из них есть мальчики — братья, чуть постарше, а, может быть, и моложе их, взяли с собой на покос, а вот их — оставили дома, и всё из-за этих капризников и ревунов. Дети в грязных рубашонках, к ним пристают мухи. Няньки то возьмут детей на руки, поукачивают их на руках, то положат их в тень на еланку, сунув им в рты пережёванный мякиш хлеба, а сами опять за игры. Играют и в «дядю Трифона», и «в разлучки». Дети, как дети! Вот появилась тучка, брызнул дождичек, и няньки запели:

Дождик, дождик перестань,

Мы поедем на рестань,

Богу молиться.

Царю поклониться.

Царь сирота,

Отворяй ворота

Крю́чком, замочком,

Шёлковым платочком,

Подшалочком.

Удивительно ли после этого, что у таких нянек часто мрут дети. Спроси́те, что было с ребёнком, и последует стереотипный ответ: да чё-то животиком помаялся и умер.

Немногие девочки учились в школе, и не потому, что не в чем было в школу ходить, а потому, что нужно было няньчиться с детьми: мать ткёт и не отрывает рук от бёрда, а какая-либо Дунька или Маланька сидит на печи или на полатях с ребёнком и водится с ним. Выскочит на босую ногу «до ветру» и опять за своё дело. В этот период няньчанья мало что девочки получали и из одежды: разные обноски, пимы или ботинки с чужой ноги. В более зажиточных семьях, правда, им перепадало больше: валенки скатают, сошьют новую рубаху или юбку, на голову купят платок. Но вот девочке исполнилось 15 лет, она уже подходит к тому возрасту, когда нужно думать о выдаче её замуж. На всё заботы и семейные расходы.

Подростки.

Если мальчики-подростки имеют какую-то определённую производственную физиономию в качестве борноволоков, то девочки-подростки являются чем-то неопределённым и в то же время находящимся в постоянном движении — своеобразным perpetuum mobile.^[78] Вот они собрались компанией в лес за ягодами. Отправились в борки и дальше по беликульской дороге, через три-четыре часа, отобрав ягоды на блюдечки и прикрыв их фартуками, с платочками на голове и надевши какие-либо материны кофты, бегают по домам и продают землянику по 4–5 коп. за блюдечко, чтобы потом купить себе платок. Под «Девятую» они гурьбой идут к реке и волочат на коромыслах разные тряпки, половики, а в руках разные чашки, поварёшки, ступки, пестики, чтобы выполоскать в воде тряпки и вычередить, т. е. с песком протереть ложки, поварёшки, а иногда и самовары. Тут же немного в стороне от мальчишек купаются, кричат, визжат и брызгаются водой.

Вечером идут за телятами на гумна и с вицами в руках гонят их домой. На завтра их отправили на реку пасти гусей и следить, чтобы коршун не напал на гусят. Вот они подняли тревогу, кричат, бегают по берегу, кидают камни, чтобы отогнать стервятника. Выдумывают разные были и небылицы и рассказывают их друг другу. На следующий день их послали сушить выбеленные холсты на берегу реки, вечером — поливать огурцы, принести воды, поласкать бельё. Там, глядишь, появились грибы, и они с корзинами направляются в лес. Родители начинают ценить в них уже производственную силу: купят то платок, то ситца на юбку или кофточку. Они уже не ходят простоволосыми и вихристыми, как детстве, а с платком на голове. Заметно, что и в обиду себя мальчишкам не дают, а при случае и на кулачки пойдут, когда чувствуют, что сила на их стороне. Если при случае придётся поводиться с ребёнком, то они уже не поступят так легкомысленно, как в детстве, а пообиходят его и приласкают. Приучаются прибирать дома: протирать пол, двери, скамейки с песком — «чередить», дать коровам пойло.

Девичество.

Короткий это период — два-три года и пролетит стрелой. Сшились, наконец, ботинки на её ногу, скатали валенки, сшили шубу-частобор, купили шаль и подшалок, сшили сарафан и рубаху, разукрашенную на вороте и на рукавах вышивкой. Купили пояс, с вытканными на нём словами и с пышными кистями; в косу вплели разноцветные ленты, через шею перекинули стеклянные бусы — бери, получай красавицу писанную, любуйтесь парни! Да, она стала красавицей. Только в эту пору ей и покрасоваться, а как хочется радости, веселья! Никто так этого не понимал, как мать, и девушке по возможности предоставлялась свобода погулять, повеселиться: зимой «вечорки», весной и летом — «луг».

При устройстве «вечорок», прежде всего, ставился вопрос о керосине: веселиться — веселитесь, но керосин себе добывайте сами, — это значит, у отцов выпрашивать по копейке. Второй вопрос о помещении. Хорошо, если кто согласится предоставить избу, ну, а если нет, то значит — в бане. Устраивались «вечорки» под предлогом посиделок, и девушки приходили с прялками, но разве парни дадут прять: не за тем они приходят, что наблюдать за пряхами. Греха настоящего не было, но нет, это не то: ни поиграть, ни поплясать не где, хотя приходил и гармонист. Одним словом, если не настоящие Содом и Гоморра, то близко к этому. Не простительно было отцам и матерям, что они даже помещением для «вечорок» не обеспечивали свою молодёжь.

Другое дело — «луг»: собирались где-либо на околице, на вольном воздухе, играли, танцевали, пели. Весной на опушке леса всё кругом было зелено: луг зелёный, лес опушился зелёной листвой, воздух был хмельной и, конечно, Лель блуждал где-то в перелеске. И парни, и девушки одеты во всё лучшее. Прекрасная пора, но сердце должно быть на замке: оно не властно собой распоряжаться.

Как обстояло дело с нравами и их оценкой? Прежде существовал обычай у родителей «гулящих» девиц мазать ворота дёгтем: позорить их. То ли это вышло из моды, то ли улучшились нравы, но в описываемое время, помнится, был только один такой случай в жизни. Конечно, домостроевское предписание женщинам «стыдением украшатися» было уже не в моде — не те времена, — но и помимо этого оставалось ещё достаточное количество нравственных норм, определявших поведение девушек. Попадались среди них девицы поразвязнее из тех, которые побывали в городе в няньках или служанках, как, например, Агашка, которая купалась с парнями у мостика и других увлекала за собой, но это были единицы, считались «отчаянными», на них и смотрели все, как на какое-то исключение, отступление от норм девического поведения. Нет! Наши девушки держались строгих правил: играть играй, а рукам воли не давай.

За время девичества девушка должна была приобрести кое-что и из навыков по хозяйствованию. Считалось, что девушка к моменту выхода замуж должна научиться и жать, и косить, и стряпать, и кое-что шить. На славе были рукодельницы, которые могли вязать чулки или разные кружева на коклюшах. Про таких разные кумушки так и говорили: «Ох, и мастерица она: всё-то она умеет делать». За время девичества нужно сделать и кое-какое приданое.

Невеста.

Когда Фамусов высказал известную всем сентенцию — «Что за комиссия, Создатель, быть взрослой дочери отцом» — то он, очевидно, в роли отца имел в виду себя, и не подозревал, что он в этих словах высказал общечеловеческую мысль, мысль о положении отцов всего мира без различия их национальности, вероисповедания и классового происхождения. Для деревенского отца села Течи, может быть, не меньшей, а ещё большей «комиссией» было быть отцом «взрослой дочери». Нужно было выбрать жениха, чтобы была «ровня», чтобы знать, к кому потом поедешь в гости, и как там тебя будут «привечать» и потчевать. Невеста тут не при чём: не она выходит замуж, а её выдают. Такой порядок идёт от дедов. Некоторое время она является, так сказать, потенциальной невестой, как это хорошо было сказано у римлян — virgo viripotens, девица, готовая к замужеству, как только найдут ей жениха. Возраст в 17 лет считался критическим для выдачи замуж: если немного до этого возраста недостаёт, нужно хлопотать перед консисторией, а если, наоборот, засидеться до 19–20 лет, «жди вдовца» — перестарок.^[79] Всё это надо учесть, но главное, чтобы была «ровня», а если нет, на этот счёт существовало правило: «Запрягай дровни и поезжай по ровню». Когда в Тече узнали, что протоиерейская дочь вышла замуж за диаконского сына, только и разговоров было на селе: как это её отдали за «неровню». Сколько резонов ни приводили им в оправдание этого факта, нет, они стояли на своём: не «ровня» и баста! Вот после этого и поймёшь какого-либо теченского отца взрослой дочери, какой «комиссией» было его положение. Но вот пришли сваты, выяснено, что жених «ровня». Начинаются разговоры о приданом: что невеста должна принести из одежды, в какую примерно сумму должна выразиться стоимость приданого: в 100–80–40–20 рублей. Об этом точнее всего мог бы сказать Антон Лазаревич Новиков, так как у него именно закупаются товары. Ударили по руками. В качестве проформы устроены смотрины, и невеста из потенциально объявленной невестой de facto она узнает, куда её отдают замуж — в своё ли село или в другое и в какую семью ей придётся войти. Выдачи замуж в другое село иногда вызывались именно тем, что в своём не находили «ровню», или тем, что кто-либо из другого села по своей бедности подобрал себе тоже «ровню» в другом селе. Если невеста из состоятельной семьи, ей покупали у Новикова цветы на голову — кра́соту. В течение нескольких дней её с подружками катали по селу: она была в центре с кра́сотой на голове, а подружки окружали её в экипаже и пели песни. Устраивались посиделки с подружками, на которых приходили и парни. Были игры. В обычае было, чтобы невеста делала жениху подарок в виде материи на рубашку. Невеста ходила за благословением к своему «хрёстному» батюшке, а иногда делала ему подарок — полотенце или что-либо. Наконец, накануне венчания «расплет» косы, который делает мать. Это — похороны девичества.

Свадьба.

На венчание ехали «поездом» в несколько подвод. Впереди ехал «тысяцкий» с невестой и иконой. Иногда он объезжал сначала кругом церкви. «Тысяцким» был крёстный отец. После венчания поезд направлялся в дом к жениху, от которого и приходили люди за невестой перед тем, как ей ехать в церковь. Родители жениха встречали молодых с хлебом-солью. Начиналось застолье.… Свадьба» сыграна», и девица вступала в новую жизнь. Редко бывали свадьбы с «убёгом», причём трагедии иногда разыгрывались у церкви и даже на паперти: отец невесты кричал, ругался, протестовал, но дверь в церковь была закрыта изнутри и венчание продолжалось.

Семейная жизнь.

По-разному складывалась она для выданных замуж. Начиналась она обычно с того, что «молодуха» пекла для гостей блины на другой день свадьбы. Это был как бы первый экзамен. Свадьбы чаще всего «играли» в промежговенье между Рождеством и Великим постом, и полагалось в «чистый понедельник» (понедельник первой недели поста) обмывать молодых — катать в снегу.

Бывало иногда и так, что женитьба какого-либо парня обозначала появление на полатях ещё одного нового человека, и пословица: «в тесноте да не в обиде» звучала злой насмешкой над молодыми, издевательством над ними.

За «закрытой дверью», конечно, много из семейных отношений было скрыто от постороннего глаза, но были известны случаи, когда мужья зверски избивали своих жён. Так, на Горушках была известна одна молодая чета, в которой муж на глазах у людей избивал молодую жену до полусмерти: пинал сапожищем во что ни попало. Говорили, что она принимала это за выражение любви, при этом она рассуждала по следующему силлогизму: бьёт — значит, ревнует, ревнует — значит, любит. Логично — не правда ли? Года два тому назад в Тече умерла старушка, ростом маленькая, как подросток — Парасковья Петровна. В девичестве её называли Парунькой сугоякской, потому что в детстве она служила у кого-то в Сугояке нянькой. Так вот рассказывали, что муж над ней лютовал, как зверь. Была она маленькая, а он зверь зверем. Знали об этом все, но не выступали в защиту, рассуждали: «муж и жена — одна сатана» — впутываться в их отношения нельзя.

Отношения свёкра и свекрови были различные, но никогда не было слышно насчёт…^[80]. Об этом мы позднее узнали из рассказа А. М. Горького «На плотах» и кинофильма «Бабы рязанские».

Насчёт моральных устоев в семье и в частности о поведении жён могли бы порассказать те, кто исповедует их, т. е. священнослужители. А так особенно «греховных» случаев по селу не было. Говорили, правда, про одну обитательницу Горушек — Марью-прачку, чёрну с…ку, как её называли, что летом она имела обыкновение ходить на штатское и прятаться под опрокинутый бат, где её и находили черепановские парни, но всё это были только слухи, а известно, что «не пойман — не вор». Болтали также про Григория Семёновича Макарова, что он «грешил» с женой Алексея Егоровича Южакова, но опять же никто этого не видел. Подозрительным было только то, что иногда какая-либо из теченских женщин жаловалась на бродягу, дескать, бродяга её принудил сделать «это». Правда, реденько в Течу заходили бродяги, но жалобы иногда раздавались в такое время, когда о бродягах не было ни слуху, ни духу и являлось естественное подозрение в том, что не был ли этот бродяга теченским или черепановским, а вся история эта была придумана, чтобы свалить вину на мифического бродягу. Но всё это, так сказать, слухи, а так про женщин — матерей семейств ничего плохого не было слышно.

Правда, во время праздников бывали опасные моменты для соблюдения чистоты нравов, когда все, в том числе и женщины, перепивались, как говорили у нас, до положения риз или в дрезину и валялись где попало: под столами, под скамейками и в самых причудливых позах и соседстве, а потом в обнимку все — и мужики, и бабы ходили по деревне и горланили песни, но с пьяного что возьмёшь — ему море по колено.

Были зато и благочестивые женщины, например, кирдинские Анна Ивановна и Мария Ильинична: каждый год в Великом посте по-дважды говели: на первой неделе и на Страстной.

Чадородием Бог не обижал: были, пожалуй, и не рады, а «средствий» от предупреждения тогда ещё не знали. Бывало, привезут ребёнка «кстить», а кумы нет; придут к сестре уговаривать её в кумы, а она отговаривается: дескать, она не счастливая — восприемники, мол, у ней не живучи, а ей в ответ: нам такую и надо.

О работах деревенских женщин много писано в стихах и в прозе. Они жали, косили, а иногда в поле и рожали. А сколько своих бабьих дел ворочали! Выдёргивать из земли лён — их дело. Трепать, чесать коноплю и лён — их дело. Ткать целые зимы напролёт, сидеть за прялкой их дело. Как с осени поставят под полати кросна^[81], так она и ткёт холсты из некрашенной нитки на исподнее, на руке — тёрты, онучи; ткёт в сарпинку с красной и синей ниткой на верхние рубахи; ткёт в стрелку из нитки в три света на модные штаны мужикам; ткёт в две нитки — льняную и шерстяную — на понишки; ткёт в шерстяную нитку на зипуны. А дальше шитьё. Машины только ещё начали появляться, да они и не годились для шитья из грубого деревенского материала. Шили суровой ниткой голой рукой, только напёрсток был «механизацией». Вместо пуговиц пришивали на рубашки оловянные застёжки.

По хозяйству уход за коровами лежит на ней. Стричь овец — с мужиками и она. Толочь в ступе ячмень — делать обдирку — её дело. А стряпня, топить баню, стирать бель — всё её дело. И вот видишь, как она летом, согнувшись, тащит на коромысле горы рубах, штанов на реку полоскать. Видишь, как она полощит, подоткнув свою становину под пояс, как она бьёт по белью вальном, и брызги летят во все стороны. Потом обратное шествие с горой белья.

Огород по существу целиком лежал на ней. Хозяин спашет землю, а дальше все работы на ней: делать груды, полоть, поливать. И какую же красоту они разводили в огородах! Тут мак цветёт, там подсолнухи, а кое-где и цветы «ноготки» растут. К празднику всю избу «вычередит»: с песком пол, скамейки, двери протрёт.

В праздник сама приоденется, семью оденет, настряпает разного угощения: и шаньги, и кральки, и пироги.

И при всём этом — при тяжёлой работе и заботах — не теряет бодрость. Едет ли с поля после работы — запоёт; на Рождестве — в компании замаскируется и сходит по соседям; в «бабье лето» с подругами «клюкнет», потанцует, попоёт.

ГАПК. Ф. р-973. Оп. 1. Д. 711. Л. 58–72.

Находится только в «пермской коллекции» воспоминаний автора. В «свердловской коллекции» отсутствует.

Рассказ о том, как из деревенского мальчика получался мужик

Мальчики.

Где ты был?

— На конях ездил.

Из детских разговоров.

В деревне мальчики играют вместе с девочками, пока они бегают бесштанниками; когда же наденут на них штаны, они зачисляют себя в мужской род и заводят свои мальчишеские игры. И первой игрой является игра «в ко́ньки», причём было два вида этой игры: одна — коллективная, а другая — индивидуальная. При коллективной игре ко́ньками являются сами мальчики, из которых составляются пары, тройки или отдельные рысаки. Для игры необходимо иметь возжи. В паре или в тройке пристяжные обязательно должны «гоголиться», т. е. голову держать на бок. Если удаётся, то нужно раздобыть колокольцы, шаркунцы, надеть их — колокольцы кореннику на шею, а шаркунцы — при стёжкам. Кучеру для важности полагается ухать. При индивидуальной игре ко́ньками являются палочки, причём в тройке или паре на кореннике (средней палочке) сидит (держит меж ног) кучер, а пристяжные держат сборку. Если он мчится на тройке, или паре — может ухать, а колокольцы и шаркунцы навешивает себе на шею. Пассажиры и в том и в другом случае бывают одни и те же: если тройка — губернатор, если пара — почтарь.

Легко можно представить, что будет с таким мальчиком, когда отец его посадит рядом с собой на телегу и повезёт не на палочках, а на настоящих лошадях в поле, где ему откроется новый мир! Восторгу его не будет конца и он с гордостью заявит своим товарищам: «Я ездил на конях».

Начинаются первые купанья в реке на «своём берегу». Уже при спуске с горы долой с себя рубашку и штаны, единственное летнее одеяние, и с маху бух в воду. Потом ловить неводом, т. е. штанами, связанными внизу кушаком, пескарей, бегать по берегу, вывозившись в песке — «чертями» — обычные детские забавы. Весной прогулки в лес за берёзовкой. Первые опыты верховой езды и игры шариком. Школа.

Борноволоки.

Крестьянские ребята в возрасте 8–10 лет уже используются на полевых работах борноволоками. Во время боронования три или четыре лошади тащат за собой бороны, а на передней в седле сидит мальчик и направляет лошадей по определённой линии, а отец его при поворотах поднимает бороны и выбрасывает из-под них остатки корней растений, дикие травы и пр. Вот этот мальчик и есть борноволок. Эта работа его является как бы прелюдией к его дальнейшим работам на пашне. Он уже сознаёт, что помогает отцу и не даром есть в семье хлеб. При всём том он мальчишка, хочется играть с товарищами, и игры становятся более разными: шариком в большой кампании, мячиком, «царём», пряталкой, «конями-ворами» и пр. Купаться теперь он ходит уже не на «свой берег», а к мостику. Зимой у него на ногах валенки, шуба-обносок и шапка.

Подростки.

От 10-ти, примерно, до 15-ти лет деревенские мальчишки проходят целую школу сельскохозяйственных работ. За это время они приучаются полностью обращаться с лошадьми и выполнять такие работы, как косить, возить сено, снопы, скирдовать сено, молотить и делают первые опыты в пахоте сабаном. Им доверяют ездить в ночное.

Деревенский молодяжник.

Это была стихия, которая по существу никому и ничему не подчинялась. Они уходили уже из-под власти отца, и были автономной величиной. Достаточно было бросить искру, они готовы воспламениться.

Как только на селе появились кузнецы братья Крохалёвы, любители драк, так они готовы были уже подчиниться их влиянию. Как на селе праздник, так поножовщина, драки; только и слышно, что тому голову проломили, того чуть не убили. Пошли массовые военные походы: один конец на другой конец, нижнеконцы на горушинцев и всё из-за девок. В Михаила Суханова, студента университета, кто-то стрелял на «Штатском месте». Виновных не нашли. Потерялась одна девушка. Пошла молва: они утопили в проруби, предварительно изнасиловав. Они главенствовали, т. е. прямо сказать, бесчинствовали на «вечо́рках» да не лучше себя вели и на «лугу». На Пасхе водили девушек на колокольню и здесь находили место для бесчинств. Считалось, что молодо зелено — погулять велено, а понималось так: твори что угодно. Так вот и получилось, что даже после О[ктябрьской] р[еволюции] они установили свой порядок: молодые муженьки на «луг» идут с девушками танцевать, парней «оттирать», а молодые жёнушки дома сидят и ждут их возвращения с «гулянки».

В жизни деревенского молодяжника было два критических момента: женитьба и призыв в армию. Эти два момента ставили молодёжь в противоречи[во]е положение: женили их в возрасте 17 лет, а в солдаты они призывались в возрасте 21 года. Вставал вопрос: женить до солдатчины или не женить? По заведённому обычаю их женили 17 лет. Как потенциальных женихов их одевали по моде: красная кумачовая рубаха, широкие плисовые шаровары, пояс с громадными кистями, на ногах: летом сапоги, зимой — валенки, на голове: летом картуз, зимой — шапки. Высшая мода зимой шарф. Вот в таком виде деревенский красавец и предстаёт перед деревенскими же красавицами. Их женили, а не они женились. Женитьба связана была с расходами, и не во всяком году была возможность «сыграть» свадьбу: случись неурожай — свадьбу приходится отложить. Но вот конъюнктура сложилась благоприятная и на семейном совете объявили: «Ну, Иванко, пора тебе жениться, невесту мы тебе нашли хорошую». И дальше всё идёт по заведённому порядку.

Перед солдатчиной «некрутам» полагалось гулять. И вот по селу едет тройка, а в кашеве «некруты». Ветер полощет шарфы. Песня льётся на всю деревню. Настал день явки. Отец запряг своего лучшего коня и повёз в Бродокалмак в «присутствие». «Гришку бреют — не жалеют и стригут — не берегут» — так говорилось в песне по этому поводу. Измерили молодца, прослушали и объявили: годен! Приехали домой, все выскочили на встречу: «Ну, что?» — «Забрели!» Плач, причитания! До вызова на «службу» оставалось времени с месяц, а то и больше. Всё это время призванного в солдаты полагалось «ублажать»: возить по гостям к родне. Но вот настал день отъезда. По селу медленно движется процессия провод: отец без шапки идёт рядом с санями и правит лошадью; сзади родные идут, а в центре их призванный; подошли к дому дяди Ивана — остановка: вся семья его вышла провожать с вином на подносе, покрытом полотенцем; «он» подходит, наливает рюмку, выпивает, и процессия двинулась дальше. Картина эта повторяется у дома свата, кума и т. д. За селом последние слёзы…

Мужики.

Прошли молодёжные гулянки на «лугу», или по селу с гармошкой. Прошёл молодёжный хмель, и Иванко стал мужиком. Обзавёлся семьёй, выделился от семьи. Он хозяин. Опустил бородку, волосы подстриг в кружок. Вот он идёт по селу в зипуне, подпоясался красным кушаком, на голове круглая поярковая шляпа, на ногах просмоленные сапоги. Походка заметно отяжелела. Люди встречают[ся] с ним и величают Иваном Петровичем. Идёт он на сходку у волостного правления.

Заглянем тем временем в его хозяйство. У него изба с горницей. Полный комплект служб: сарай, конюшня, амбар, погреб. Все строения крыты тёсом. Во дворе у него три телеги, под сараем сложены сани и кашева. За первым двором — второй: там пригон, стайка для коров и овец. За пригоном — огород с чёрной баней. У него 3 лошади, 2 коровы с тёлкой, 15 овец, курицы, гуси. В семье у него: жена и четверо детей. Старшему 8 лет. Он ходит в школу.

[Жизнь семьи и смена времён года]

Вся жизнь семьи связана с жизнью природы и сменой времён года.

Весна.

Прошла Пасха. Прошли священнослужители с Богоматерью. Телеги и инвентарь для польских работ приведены в порядок. Кони получают дополнительный рацион: овёс, мешанину. Земля подсыхает. Начался сев. В поле вывезены сабан, три бороны. Рожь озимая уже ощетинилась на пашне. Вспаханы в последний раз пары и посеяна пшеница; вспаханы подпарки и посеян овёс; небольшой клин засеян льном. На боронование мальчишки взяты из школы. В старину был ещё такой обычай: перед выездом в поле сослужить молебен, а когда отправлялся первый раз на сев, у церкви останавливался и молился.

Перед отъездом на сев вспахан огород. Слов обо всех этих работах сказано не мало, а работы сделано много. Взять пахоту: работа эта тяжёлая и для пахаря и для лошадей. Хорошо ещё, что земля у нас мягкая — чернозём, и то тройка лошадей с трудом волочат сабан. Чуть полегче боронование, но весна — тяжёлое рабочее время. Сеяли от руки: горсть зерна ударялась о лукошко и равномерно рассыпалась по полю. Не всякий хозяин решался на сев, а иногда просил произвести сев какого-либо опытного севича, часто из стариков. Всё это время хозяин жил в поле безвыездно, а возвращался домой, когда «вяшна» кончалась. Природа за это время уже значительно распускалась, так что лошади получали зелёную подкормку.

Следующая очередная работа — это прополка всходов от осота. Производилась она и мужчинами, и женщинами, и даже подростками: подрезывали осот литовками.

«Девятая [пятница]» — престольный праздник в Тече. Он обычно совпадал с окончанием «вяшны». Праздновали три дня. В Тече было три престольных праздника и все они совпадали с постными днями. Хозяйки к ним варили сусло, густой настой солода с соломой, росол, более жидкий настой солода, с листьями смородины и вишни, и пиво, настоянное с хмелем. Стряпня была тоже вся постная: пироги рыбные, грибные, кральки, шаньги с ягодами клубники, земляники, смородины, высушенными ещё прошлым летом. Был обычай ходить с поздравлениями по домам, в частности это делали некоторые прихожане — ходили по домам церковнослужителей. С огорчением приходится признаться, что этот праздник иногда омрачался драками молодяжника.

В это же время у землеробов была пора тяжёлого беспокойства за урожай, если дело шло к засухе, а «петровки» как раз были самой жаркой порой года. Устраивались крестные ходы по полям.

Лето.

После Петрова дня начинался сенокос. Горячая пора, которая иногда проходит при неблагоприятной погоде. Нужно собрать хорошее сено: уберечь его воглым, т. е. не совсем сухим, пропрёт и сгниёт, а между тем сено являлось основным кормом для скота на всю зиму. Косить, сгребать в кучи сено и скирдовать уезжали все: мужчины, женщины и подростки. Если подростки не могли косить, то могли грести или, по крайней мере, возить копны к стогу. Дома оставались только девочки — няньки с детьми. Весёлая пора! Природа в это время даёт уже много даров: ягоды, пучки, цветы.

Сенокос почти вплотную подводит к уборке ржи. После Ильина дня рожь уже в наших краях жали. Ржи, надо сказать, у нас сеяли мало с рассчётом, что если пшеничной муки до нового урожая пшеницы не хватит, то на некоторое время продержаться на «аржаной» муке. Однако старались избегать такого положения, потому что считали, что с «аржанины» брюхо пучит, к тому же наши женщины не умели выпекать ржаной хлеб: он у них получался с «закалом», а корка вся в трещинах. Вот в Белоруссии хозяйки выпекали ржаной хлеб, так настоящий пряник.

Подходил первый Спас, второй теченский престольный праздник с ходом на воду. Весной это делается в Преполовение. По правде сказать, праздник этот не во́время: страда подпирает — надо уже убирать пшеницу, но люди как-то ухитрялись совмещать и то, и другое. Праздновали в общем в том же духе, как и «Девятую».

После первого Спаса и до Успения (с 1-го августа по 15-ое) хоть разорвись на две части: надо и пшеницу убирать и пары пахать. Жали, ведь, раньше только руками. Иногда, правда, косили, например, овёс, но это считалось уже как бы отступлением от порядка, компромисом. Дело осложнялось иногда и тем, что и овёс нужно было убирать одновременно с пшеницей. Пары тоже нужно было спахать до 15 августа, до Успения, иначе они не будут «растовы». Одним словом, время было такое, что разорвись, а сделай. И разрывались, а делали. Хозяин и лошади выматывались, хозяйки разрывались по хозяйству.

Хлеб сначала складывали в кучи по 10 снопов, или в суслоны по 6–7 снопов. Потом, когда зерно в снопах пообсохнет, складывали в «клади», а из кладей в конце августа — в начале сентября свозили в гумна к овинам.

Осень.

В сентябре начинался обмолот хлеба и затягивался иногда до Рождества.

ГАПК. Ф. р-973. Оп. 1. Д. 711. Л. 73–82.

Находится только в «пермской коллекции» воспоминаний автора. В «свердловской коллекции» отсутствует.

[Церковные праздники и посты]

Рождество

[1961 г. ]

Если все религиозные праздники различать по их значению, по тому, как люди готовятся к ним, то после Пасхи Рождество должно быть поставлено на первое место. Пасха — это «праздников праздник и торжество из торжеств», и если её исключить из ряда праздников, то Рождество надо поставить первым. К тому же ни один праздник не вызывал столько активности для участия в нём во всех слоях населения, различаемых по возрасту, как Рождество: к нему готовились в одинаковой степени и взрослые и дети. Последние, может быть, даже больше.^[82]

Раньше всех начинали готовиться «духовники»^[83]: уже с 1-го декабря рисовали в различных красках и с различными украшениями слово «отпуск». Конечно, это ещё подготовка не к самому дню Рождества, но это, так сказать, околорождественская подготовка.^[84]

На деревне мальчишки готовились «славить» — разучивали тропарь и даже кондак праздника. Понимали, что споёшь тропарь — дадут копейку, а споёшь ещё и кондак — две копейки. Хорошо было школьникам: их в школе учили, а вот тем, которые не учились в школе худо: «славить» ведь всем хочется. Школьников, как говорится, «брали за жабры»: учи хоть тропарь, ну, а кондак как-нибудь среди других «пробунчу».^[85]

И вот настало утро Рождества, и они стайками бегают по селу, торопятся: надо много обежать. Чуть свет они уже «на чеку», ждут конца «заутрени».^[86] Вот и конец, и побежали ещё в потёмках.^[87] Спешились под полатями и который посмелее начинает, а остальные подхватывают:

«Рождество твое, Христе Божей наш

Воссия мирови свет разума:

В нем бо звездами служащии

Звездою учахуся:

Тебе кланяемся Солнцу правде

И тебе ведети с высоты востока.

Господи, слава Тебе!^[88]

С праздником!»

И так вот от одного к другому из года в год и передается: «Божей», «кланяемся», «Солнцу правде». Школьники, может быть, споют и правильнее.^[89]

^[[90] ]

Рождественская утреня начиналась рано, а народу всё равно собиралось много. Деревенские приезжали чуть свет, а к обедне все коннопривязи у церкви были уже заняты, и подводы стояли в два ряда. В церкви было тесно, и все теченские песнопевцы были на клиросе.

^[[91] ]

С праздником Рождества было связано много различных обычаев ещё от языческих времён. Многие из них уже отмерли и от них остались только слабые намёки на прежние обычаи. Например, в нашем детстве ещё сохранялся обычай колядования^[92]: мальчики обычно вечером ходили колядовать под окна. Пели песню: «Ходим мы, ребята, колядовщики», а потом прославляли хозяев.^[93] Полагалось их угощать пряниками, орехами или «сырчиками». «Сырчики» — это замороженные творожные колобки. Иногда в них добавляли немного сахару, изюму и делали даже с примесью какао. Это было то, что теперь называют сырковой массой, но превращённой в колобки и замороженной. Заготовляли их большое количество и кушали, как деликатесы.^[94]

Нам, детям, заведён был обычай днём в Рождество кататься на лошади по селу, но это был индивидуальный порядок.^[95]

Вечером вся семья была в сборе. Кухня была наиболее любимым местом сбора. Сидели около стола с угощением. На столе пряники, орехи, конфеты и обязательно сырчики на тарелке горой. Игра в карты: «в «дураки», в «сидоры», «шестьдесят шесть». У входа в дом, под полатями, топится печка, дрова чуть потрескивают в ней. На дворе холод, может быть, вьюга, но ставни закрыты, над столом висит небольшая лампа. На полатях видна седая шевелюра работника Ильи Петровича. Вот и вся картина семейного уюта. Она и бедна, и богата. Бедна она материальным бытием, но богата она семейным, дружным, спокойным теплом.^[96]

На Рождество съезжались все, кроме двух старших братьев, которые уже отделились от семьи. Как правило, учащаяся молодёжь привозила с собой табели с хорошими отметками, так что с этой стороны ничто не омрачало спокойствие семьи. Иногда развлекались загадками, анекдотами^[97], пели песни. Традиционным номером было примораживание пятака к столу. Это был коронный номер отца и готовился он в сугубом секрете. Наконец, пятак приморожен. Кто оторвёт его — фунт пряников. Не давали покоя и деньги, «выславленные» в первый день Рождества: нужно рассчитать их на пряники и конфеты, да так, чтобы дольше переживать сознание, что у меня есть деньги. А Новиков знал, чем нужно завлекать таких «денежников»: у него продавались шоколадные конфетки с раздвижными картинками: потянешь вправо — одна картинка, потянешь влево — другая. А пряники были «пареные» с глазурью по 8 коп. за фунт, конфеты, «копеечные» по 10–11 коп. за фунт. Теперь обо всём этом только можно сказать: «O, sancta simplicitas»^[98], а тогда ведь это были те картины и переживания, которые входили в понятие слова «Рождество».

На третий или четвёртый день ездили в Сугояк. Подавались две кашевы: в одну впрягался Карько, наш «рысак», во вторую — Воронуха, капризная и ленивая лошадка. И вот укутанные в разные шали, в тулупах, закрытые меховыми одеялами мы отправлялись в гости. В Сугояке для детей всегда устраивалась ёлка, а нам это не было «положено по штату».^[99] Любовались, ходили [во]круг ёлочки, а под вечер опять в кухню, в свой узкий семейный круг.^[100]

Рождественские каникулы у нас было принято проводить в интимном семейном кругу: вечеров не устраивали. Единственной формой общения было ходить «ряжеными», по-теченски они назывались «шили́кунами». «Шили́куны» бродили по селу группами. На улице стужа, луна ярко светит на небе, снег блестит и хрустит под ногами, церковь сияет своей белизной, а они переходят из одного дома в другой. Среди них и «старики», и «старухи», и «медведи». Шумной толпой вваливаются они в дом, танцуют, поют песни.^[101] Одним летом к Тече прибились двое мастеровых.^[102] Ходили они по дворам, брали разные заказы: стол сделать, стулья или поправить окна. На Рождестве они тоже ходили «ряжеными» и разыгрывали целые сцены, например: один обращался к другому со словами: «Ванька новый!» А тот отвечал: «Что угодно, барин голый?» и дальше диалог развивался в этом же духе. «Духовники» привозили много картонных масок.

Учащаяся молодёжь ездила «ряжеными» на паре лошадей к земскому врачу в Нижне-Петропавловской больнице — Алексею Семёновичу Меньшикову.

Рождественские каникулы были короткими, и уже Новый год являлся неким «memento».^[103] Новый год особенно не отмечался. Большей частью он ограничивался только письменными приветствиями. Крещенский сочельник уже был прямым напоминанием о том, что вот-вот нужно опять собираться на учение.

Сочельники^[104] — рождественский и крещенский, а особенно последний — имели традиционный «ритуал»: во-первых, в эти дни на самом деле на «поду» печки выпекались сочни^[105] (слово сочельник — изменённое — сочевник)^[106]; во-вторых, под полатями у входной двери ставился мешок с горохом для нищих: они могли приходить насобирать себе его в кошель и уходить.

Вечером в крещенский сочельник совершалось окропление святой водой всех построек и животных. Шествие на «Иордань» в день Крещения^[107] представляло величественную картину. Народу собиралось всегда много, и шествие замыкалось целой кавалькадой кавалеристов — деревенских мальчишек, которые приводили лошадей на водопой после водосвятия.^[108]

Вечером в Крещение в доме было уже грустно: складывались вещи к отъезду. Для большей важности, да и для удобства церемония сборов переносилась в горницу, где зажигалась лампа, подвешенная к потолку. Уже одно это обстоятельство, т. е. что в горнице зажигалась лампа, свидетельствовало о том, что в доме происходило что-то важное. На полу горницы расстилались две или три скатерти (чемоданы полагались только семинаристам), в которые складывались «пожитки» по принадлежности. В кухне в мешочки укладывались «подорожники»: пирожки, кральки — всё то, чем материнское сердце старалось ослабить, скрасить горечь расставания. Ох, это материнское сердце! Как только его хватало на большую семью!

Поздно вечером приезжал из Нижне-Петропавловского села наш «придворный» кучер — Терентий Яковлевич с тем, чтобы завтра рано в 4 или в 5 часов — отправиться на Каменский завод, а там дальше по железной дороге — в Камышлов, Екатеринбург, Пермь.

Таким образом, под словом «Рождество» у нас в детстве подразумевался целый период времени со множеством различных переживаний.

ГАПК. Ф. р-973. Оп. 1. Д. 711. Л. 675–682.

Масленица

[1961 г. ]

В детстве мы думали, что масленица религиозный праздник и только много позднее узнали, что она — отголосок язычества и что блины символизируют собой появление весеннего солнца. Но такова была сила традиции: масленица осталась большим народным праздником.^[109]

Блины и катание с гор и на лошадях — вот что составляло содержание масленицы.… Да и как её было не прославить, когда в ней именно проявлялся широкий русский размах, фигурировали русские тройки, рекой разливалось русское веселье, удаль. Про блины рассказывали были и небылицы. Вот какая-нибудь кумушка делится своими новостями о масленице: «У Расторгуевых, бают, под блины развели целую кадочку, а у Александра Матвеевича молодуха упарилась с блинами: загоняли до поту!» Только и разговоров о блинах! Неограниченное служение мамоне: «ешь, гуляй: по носу Великий пост».

У Иконниковых потребление блинов проходило организованно, причём блины потреблялись прямо со сковородки, «с пылу горячих». И всё это «священнодействие» происходило не за столом, а у самой печки: на конце скамейки, стоящей вплотную у шестка на чугунник с водой накладывалась доска, а сверху неё скатерть. На скатерть ставили чайное блюдечко с растопленным маслом. К этому сооружению подсаживался очередной лакомка: такой порядок был уже традиционным и все привыкли к нему. Блин со сковородки направлялся на скатерть — румяный, чуть-чуть по краям подгорелый (это ему придавало особый вкус), здесь ему «учинённый брат» придавал форму треугольника, вершину треугольника погружал в масло и расправлялся с ним, начиная опять-таки с вершины треугольника. И сколько же блинов полагалось на брата, так сказать, какая была норма? Нормы не было: «да могий вместити да вместит». И ещё было правило: когда «учинённый брат» «священнодействует», его нельзя беспокоить — мешать, торопить ли оговаривать: ни-ни! Сам отойдёт — садись! Если не можешь сдержать свой аппетит и слюна просится на губы, лучше в кровати подольше задержись, чтобы не было соблазна, но не нарушай порядка. Как видите, блины потреблялись так, «от сна восстав». Подавались они потом к обеду уже свёрнутые и подогретые на сковороде: нет, это не то! Второй сорт! Это уже, так сказать, обычные блины, а не масленица. Старые люди передавали, что хозяйки так угощали гостей, с таким присловьем: «поелозьте, мои гости», а гости отвечали: «Сами знаем, понимаем: наелозились». У Иконниковых не нужно было прибегать к такой форме угощения, потому что по самому статусу потребления блинов предполагалось, что каждый знает, понимает, что нужно «наелозиться».^[110]

* * *

А дальше у молодёжи порядок: взял санки и на гору.^[111] А гору, по которой обычно гоняли скотину на водопой к проруби или по которой возили воду в кадушках, уже не узнать: девки ещё накануне залили водой, оставив полосу по обочине для прогона скота или провоза кадушки с водой.^[112] Тут уже толпится народ: парни, девки, мужики, бабы, дети, бороды и безбородые, в частоборах и тулупах, женщины в шалях и подшалках, на ногах — у кого валенки, а у кого — не поймёшь, что намотано. И вся эта масса кричит, толкается, переругивается, спорит, а с горы то и дело мчатся санки за санками, по два-три человека. Вот притащили целые сани: мужики становятся стеной, и сани стрелой несутся до самой реки. С реки идёт обратный поток людей — вереница за вереницей. Вот сани налетели на кого-то с санками… ругань. А на горе ещё больше зевак: стоят солидные бороды и дебёлые тётушки, которые уже боятся кататься, а стоят так: хоть посмотреть, вспомнить старину. Молодяжник больше девок катает и всё норовит опрокинуть, вывалять в снегу. Те шумят, визжат, по-своему по-деревенски кокетничают.^[113]

На горе у Мироновского дома с отвесной горы в коробах катаются «господа», любители сильных ощущений. С пятницы начинается катание на лошадях с полдён. Сначала выезжают немногие и ездят по главной улице с большими интервалами. В субботу интервалы становятся меньше, кое-где появляются парни верхом на лошадях. Но всё это ещё только размах, подход к главному. В воскресенье дома уже никто не сидит. После обеда с последними блинами все на воздух! На горе толпа ещё больше. Уже не одни сани, а несколько. Появляются парни верхом на воронках, рыжках, лысанках и пр. В гривах у лошадей разноцветные ленты, Нет! Не те, что в волосах у девок, блестящие, а просто разноцветные лоскутки из ситца. Более всего кумачовые. Это девки украсили лошадей у своих кавалеристов. Больше лент — больше любви. А они красуются, то съедутся в кучку, то сопровождают «своих». Обязательно гордиться своими лошадьми. «Вот он наш Лысанко — смотрите — вот какой!»^[114] А все эти лысанки, бурки, воронки за зиму отдохнули, стали круглее, глаже и готовы, если пожелаете — помчаться галопом. Число подвод становится всё больше. Едут в коробах, едут в кашевах. Едут на парах, а больше на одной лошади. Едут двое с кучером, едут трое, а и целой плотно набитой компанией. Едут разодетые в дублёные частоборы, а на головах богатые шали; едут в тулупах, подпоясанных красными кушаками. Дуги и шлеи лошадей тоже разукрашены лентами. Едут с песнями, без песен, кричат, а по обочинам у дороги толпы зевак. Вот въезжает на паре лошадей какой-то странный балаган из коробов, а внутри его «шили́куны». Они поют, танцуют под гармошку, падают при движении. А подводы всё растут и растут. Стали вливаться уже баклановские и черепановские подводы. Въехали в строй подвод богатырёвские рысаки из Баклановой. Сбруя на лошадях блестит, на шеях шаркунцы. Вот появился и знаменитый Савраско Петра Кирилловича Богатырёва. Гордый конь прядёт ушами, готовый вырваться из сковавшего его кольца подвод. Снег на дороге уже рыхлый от множества конских копыт. Солнце спускается к горизонту. Резкий удар колокола гулко разносится по селу, за рекой и по округе. Подводы разъезжаются по проулкам, а баклановские и черепановские — по своим деревням. Пустеет главная улица.

Был обычай вечером в «прощёное» воскресенье ходить по домам и просить прощения друг у друга. В памяти теченцев сохранилось одно «прощёное» воскресенье, когда был совершён самосуд над конским вором Ермошкой. За вечерним богослужением в этот день протоиерей произнёс страстную обличительную речь.

Сохранилось также в памяти, как тоже за вечерним богослужением о[тец] Анатолий, подобно Савонароле, произнёс страстную обличительную речь против языческого обычая праздновать масленицу и в частности против обычая кататься на лошадях. В гневном тоне он сказал: «все поехали кататься: и старики, и старухи, и слепые и хромые»… и в горячности подмахнул: «и чающие движения виды».^[115]

ГАПК. Ф. р-973. Оп. 1. Д. 711. Л. 683–687 об.

Великий пост

[1961 г. ]

Вечерние звон, вечерний звон.

Как много дум наводит он.

О юных днях, в краю родном,

Где я любил, где отчий дом.

[И. И. Козлов]

Колокол, которым верующие созывались в церковь в дни Великого поста, у нас назывался великопостным. Так он назывался потому, что он по отдельности, а не в ансамбле с другими, чаще всего употреблялся в Великом посте, и казалось, что в звуке его именно и выражена самая идея этого поста, дух и характер его.

Православной церковью было учреждено на год несколько постов: Петровский, Успенский, Филиппов, но самым важным был Великий пост. Великим он назван потому, что он самый продолжительный, а главным образом потому, что в нём в большей степени, чем в других выражена была идея Великого поста — взлёт, подъём человеческого духа над бренным телом, утверждение примата первого над вторым. Чтобы больше подчеркнуть этот подъём духа над бренным телом перед Великим постом издавна русскими людьми праздновалась масленица, если можно так выразиться, апофеоз бренного тела, после чего следовал резкий поворот в сторону духа, человеческой души. Символически это выражалось учреждением так называемого Прощёного воскресенья, когда вечерний звон объявлял о конце масленицы, а чтение за вечерним богослужением великопостной молитвы «Господи и Владыко живота моего», а затем обращение священника к пастве с поклоном и просьбой о прощении означало уже переход к Великому посту. Обычай этот переносился и на паству: члены её ходили по домам тоже с поклонами и просьбой о прощении, если кто-либо провинился чем-либо перед другими.

Великий пост придавал всем жилым общественным объединениям — сёлам, деревням, городам — особый колорит, особую окраску, и важную роль в этом случае играл великопостный звон. Характер этого звона прекрасно выразил в своём стихотворении И. И. Козлов «Вечерний звон», а неизвестный композитор придал ему столь же прекрасную музыкальную оправу, музыкальную выразительность. Поэт в своём стихотворении подчеркнул мысль о бренности жизни — «Лежать и мне в земле сырой», но эта мысль и является лейтмотивом для создания покаянного настроения. Да, именно великопостный вечерний звон возбуждал много дум о юных днях, он вызывал в памяти и картину Великого поста в деревне.^[116]

Солнце клонится к горизонту, раздаются медленные, мерные. унылые звуки великопостного колокола. Около церковного купола крутится стая галок. Они крутятся, галчат под удары колокола. С Горушек, с Зелёной улицы меленно двигаются по одиночке и группами люди к церкви. Они идут на вечернее богослужение. Они кучкой стоят неподалёку от амвона. раздаётся чтение: «Откуда начну плакати окаяннаго моего жития». И они поют и поют: «Помилуй мя, Боже, помилуй мя». Высшим выражением идеи Великого поста является молитва Ефрема Сириянина: «Господи и Владыко живота моего». Молитва эта указывает на главнейшие человеческие грехи, на противостоящие им положительные черты и призывает к покаянию. Молитва направлена против уныния, духа уныния и призывает «не осуждать брата моего». Как известно она вдохновила А. С. Пушкина на переложение её в стихотворную форму: «Отцы пустынники и жены непорочны, чтоб сердцем возлежать во области заочны, сложили множество молитв…» А концовка её — «не осуждати брата моего» вдохновила одного из поэтов написать стихотворение: «Не осуждай — затем, что все мы люди[, все во грехах родимся и живём]» Выражением покаянного настроения является также песнопение «Покаяния отверзи ми [двери]», любимое всеми теченскими песнопевцами.^[117]

Великий пост — время визитов с поздравлениями в дни принятия «честны́х тайн». Во время этого поста из деревень в Течу приезжали «говельщики» и «говельщицы», останавливаясь на квартиру у кого-либо из знакомых. Исповедовали оба священника — каждый по своему приходу, а клирики вели учёт, а потом составляли «исповедные» ведомости. Многолюдно бывало в церкви во время исповеди и во время причастий. Вся масса говельщиков приходила в церковь в лучших своих одеждах. Во время причащения чувствовалась приподнятость у всех настроения и торжественность, когда все за священником произносили: «Вечери Твоея тайныя…»^[118]

В Великом после шумная жизнь села замирала. Ни песен, ни гуляний по улице не слышно. Всё село живёт в глубокой сосредоточенности.^[119]

Обычно Великий пост падает на конец зимы и начало весны. В Великом посте у землеробов зарождались уже первые мысли о подготовке к весне, к севу. Извлекался на ремонт сельскохозяйственный инвентарь. Оживлялась деятельность кузниц: сюда несли на ремонт сошники, лемехи, телеги, бороны.

Менялся самый пейзаж села: на улицах у изб и дворов виднелись коровы, греющиеся на солнце с клочьями шерсти и пролежнями. Суетились пернатые. Во дворах разгуливали куры. Мальчишки выскакивали на посохшие завалинки, проводили ручьи.

И над всем этим главенствовал звон великопостного колокола, вещая о торжественном времени Великого поста. Постились все, кроме малых детей — таков был завет предков.

* * *

^[[120] ]

Во время Великого поста выделялась крестопоклонная неделя.^[121] Страстная седмица была уже завершением Великого поста. «Вербное воскресенье» было началом Великой недели. В этот день церковь была полна народу до отказа. Ни одна изба не должна остаться без вербы — таков был обычай.^[122] На Страстной неделе говельщиков было ещё больше. Вершиной богослужений на Страстной было «великое стояние». В двенадцати Его Евангелиях — о «страстях Христовых». «Слава страстем Твоим, Господи!» Стояли они в овчинных тулупах, в зипунах, в частоборах, женщины в шалях, подшалках на головах, стояли плотно, стеной с горящими свечами, от которых шёл медовый запах. Стояли в глубокой тишине, неподвижно, а голос читал: «Ныне прославися Сын Человеческий, и Господь прослави Его». Хор из своих же песнопевцев на клиросе пел: «Слава Страстем Твоим, Господи!» И снова они слышали рассказ о том, как Пилат задал Христу вековечный вопрос о том, что такое истина. «Вопроси же его Пилат: «Что есть истина?» Иисус же ответа не даде». Почему он не ответил? Толкователи Евангелия объясняли так: «Он не ответил потому, что сам Он являл собою ответ: Истина — это Я!» Слушали они дальше рассказ об Иуде-предателе, чьё имя сделалось синонимом предателя на все века. Когда Христос на Тайной вечери сказал, что один из них предаст его, а они стали спрашивать: «Не я ли, Господи?» Он сказал: «Обмокнувый со мною в солило руку, той мя предаст», и Иуда удалился. Слушали они дальше о величайшей борьбе человеческого в Богочеловеке в Гефсиманском саду: «Отче, отче, да мимоидет мя чаша сия, обаче не яко же аз хощу, но яко же Ты». Слушали они дальше о трагедии Петра, об его отречении от своего учителя: петел пропел третий раз и напомнил ему об его отречении. И Пётр ушёл, «плакася горько». Слушали они о трагедии на Голгофе и о разбойнике благоразумном, который «во едином часе» сподобился рая.

Поздно ночью расходились они по домам с горящими свечами и огарки свеч складывали у себя на «божницах». В страстную пятницу приходили на вынос плащаницы.^[123]

Некоторые старушки говели, а причащались уже на Пасху.

ГАПК. Ф. р-973. Оп. 1. Д. 711. Л. 688–693.

Пасха

[1965 г. ]

Наши деревенские жители, аборигены наших краёв, называли её, церковный весенний праздник — «паской», не зная, конечно, как ни происхождения этого слова, ни его значения, так и происхождения самого праздника. Не задумывались они критически и над смыслом пасхальных изречений — «Христос воскресе» и «Воистину воскресе», хотя несомненно имели критический склад ума, так как были в большинстве случаев тургеневскими «хорями», а не «калинычами». Никому из них, как и вообще другим людям, и в голову не приходило задаться вопросом, как это могло получиться, что человек воскрес из мёртвых. Пасха, как и всякий другой религиозный праздник, вошла в их быт, приняла характер традиции, а празднование её стало привычным. Церковь именовала Пасху «праздников праздник» и «торжеством из торжеств». С таким же значением «паска» отразилась в сознании нашего крестьянства. «Паска» — самый главный праздник в году. Такому признанию праздника содействовало то, что оно, его торжество, падало на весну. По церковному уставу Пасха праздновалась в первое воскресенье после весеннего полнолуния, т. е. в пределах весны, её начала. Это наложило особый отпечаток на неё: природа просыпалась после зимней спячки, а вместе с ней оживала и жизнь в деревне. Великий пост сковывал ощущение приближения весны, хотя вестники её были уже налицо: он накладывал мрачные тени на быт людей, а Пасха как бы сгоняла этот мрак, и тем радостнее казалась весна. Церковь пользовалась этим моментом и создала из Пасхи праздник, наиболее богатый, чем другие религиозные праздники, драматическим ритуалом, который подводил к мысли о воскресении человека подобно тому, как весной воскресала природа.

Ни к одному празднику не было такой тщательной и основательной подготовки, как к Пасхе: ни по линии церковной, ни пол линии быта. Церковь ставила задачей изобразить из Пасхи «пир весны» — поразить верующих блеском своих обрядов, и подготовка главным образом шла в этом направлении. Когда церковным старостой в Тече был избран местный купец А. Л. Новиков, то настоятель теченской церкви — протоиерей Владимир Бирюков не упустил случая выжать из его кармана на «украшение храма» белоснежные парчёвые одеяния для пасхального богослужения, массивный крест с эмалиевыми украшениями и другие принадлежности культа специально для этой цели. В церковном инвентаре на случай празднования Пасхи хранились фонари с цветными стёклами, плошки и пр. По установившейся традиции в организации торжества принимали участие и чада духовенства, ученики духовных школ. Они приготовляли цветные фонарики, бенгальские огни, вензеля и привозили их с собой домой на пасхальные каникулы. В Екатеринбург направлялся специальный делегат для закупки пасхальных свечей — зелёных, красивых с золочённым витком на них. Приводились в порядок — чистились паникадила, подсвечники и на них устанавливались в большом количестве свечи. На полу церкви разбрасывались сосновые ветки, чтобы не так загрязнялся пол от весенней грязи и распутицы. Приглашались лучшие звонари, и собирался хор из лучших певцов. На пасхальную ночь обычно на лавке Новикова устанавливались плошки с салом, которые зажигались на время богослужения. На окнах некоторых домов ставились старинные свечи, которые зажигались на эту же пору. Главные церковные врата на пасхальную ночь открывались настежь и украшались зеленью и фонариками.

Время празднования Пасхи совпадало с переходом от зимних одежд на демисезонные, поэтому убирались в «клеть» тулупы, зимние «частоборы», шапки-ушанки и извлекались зипуны из сукна домашнего тканья, пальто, «понитки» и пр. Женщины прятали свои вигоневые и полушерстяные шали и извлекали из сундуков полушёлковые платки, сарафаны и пр. Шились обновки: молодяжнику кумачовые рубахи — ситцевые и сатиновые, плисовые шаровары и пр. Девушки-невесты готовили наряды для выхода на «луг». Теченский портной Павел Михайлович Постников с утра до ночи шил обновки из корта или дешёвого сукна^[124], а теченский чеботарь-модельер с утра до ночи шил сапоги, ботинки.^[125]

Особая нагрузка падала на Парасковью-коптельщицу: ей сдавали на копченье окорока, туши гусей, уток со всей «округи» радиусом в двадцать вёрст. Нарасхват рвали знаменитую теченскую кулинарку — Матрёну Сергеевну: всем из духовных семей и местной интеллигенции и полуинтеллигенции иметь на своём пасхальном столе куличи, пасхи и, как высшее достижение кулинарного искусства — «баумкухены». Бедная специалистка своего дела в это время превращалась в ходячего консультанта по стряпне.^[126]

Красили яички на луковом пере. Хозяйки готовили свои запасы «жиров» пустить в дело.

Мальчишки готовили бабки.

И вот, наконец, наступала пасхальная ночь. С вечера уже в церкви собирались люди из ближайших деревень, кому удавалось как-либо перебраться через разбухшую реку Течу. В сторожке трапезников светился огонёк, и около него собирались пришельцы на пасхальную службу. В самой церкви кое-где были группы собравшиеся встретить «паску», и при слабом огне свечей трапезники заканчивали подготовку к «службе». В церкви полумрак и приглушённые разговоры. Пахнет хвоей. В полночь звон возвещал начало «паски». Но это был не обычный звон — протяжный и ритмичный. Это был сплошной гул колокола. На колокольне Теченской церкви для звонаря было устроено квадратное деревянное возвышение, и звон большого колокола вызывался нажимом ноги на верёвку. Нельзя было видеть, но воображение по звуку рисовало картину, как звонарь неистово нажимал на верёвку, и «язык» колокола дробно бил по стенке колокола, звон разбирал ночную тишину, и казалось, что колокол готов был вырваться с колокольни на волю и уплыть в ночное небо. Разноцветные фонарики горели на верхнем ярусе колокольни, а плошки на нижнем ярусе. Село расположено на горе и церковь далеко видна из заречья.

Первым, сугубо драматическим моментом пасхального богослужения, отличавшим его от богослужений других праздников, была «встреча Христа» — шествие вокруг церкви, во время которого зажигались бенгальские огни, а иногда раздавались выстрелы хлопушек. Это шествие, бурное, возбуждённое символизировало наступление на смерть, победой над которой обозначало воскресение Христа, вот-вот ожидаемое верующими. Картина шествия вызывала мистическое настроение и подготовляла к восприятию идеи воскресения Христа, встречи с воскресшим Христом. Остановка на паперти перед закрытой дверью была последним моментом поджидания встречи с воскресшим Христом. Наконец, священник произносил «Да воскреснет Бог, и расточатся врази его», входная дверь в церковь открывалась, и встречавшие густой толпой входили в церковь. Священнослужители — два священника и диакон — облачались в светлые белые парчёвые одеяния, на колокольне звучал неистовый звон, звонница сияла в фонариках и горящих плошках, и «паска» началась.

Богослужение совершалось во Введенском приделе. Здесь всё сияло в огнях: паникадило, иконы нижнего яруса, большею частью в серебряных и позолоченных ризах. Горели свечи, горели лампады. Около амвона и по всему приделу, под звонницей народ стоял стеной, а частично и в другом приделе. Стояли седовласые и молодые мужички с причёской в «кружок», стояли парни, стояли женщины и девушки в шёлковых и полушёлковых платках. Стояли в зипунах, сермягах, понитках, побогаче — в малюскиновых кафтанах и пальто. Стояли с горящими свечками в руках — красными, зелёными, ценой по три, пять и десять копеек. Было море огня, и оно шло от возвышения, на котором стоял староста перед конторкой, на которой в штабели лежали ещё свечи. Перед ним сияла в огнях от обилия горящих свеч икона Николая-угодника в серебряных ризах, а свет от неё как от рефлектора падал на изображение ада на задней стене у двери. Теперь это изображение было в контрасте с торжеством. А народ всё прибывал и прибывал, и воздух становился спёртым, было душно от смеси ладана, запаха хвои, гари от свечей, пота и запаха от обильно смазанных дёгтем сапогов некоторых мужичков. Священники то и дело появлялись на амвоне с трёхсвечниками в руках, а диакон кадил, и клубы дыма от перегоревшего ладана носились по церкви. На приветствие священника «Христос воскресе» раздавался по всей церкви гул голосов «Воистину воскресе». Он чем-то напоминал гул морских волн в бурю. На клиросе плотной кучкой стояли знаменитые певцы села и второстепенные из бывших трапезников, больше в качестве бутафории. Непременными из первых были: Евдоким Никитич, он же в молодости Нюнька, Тима Казанцев, Николай Иванович Лебедев, а около клироса теченский соловей — Александр Степанович Суханов, в молодости Санко Суханов. Иногда слышался откуда-то из толпы и голосок Катерины Ивановны — высокий звучный дискант. Чуть не ежеминутно пели: «Христос воскресе из мертвых», смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав». Пели это и andante и allegro.^[127] Было иногда так, что очередное песнопение было не всем певцам известным, и звучание хора затихало, и когда добирались до «Христос воскресе» allegro, тут уже стихия не знала границ: громом по церкви разносились голоса певцов. Получалась своеобразная форма исполнения: речитатив, осуществляемый Тимой и Нюнькой — solo^[128] и tutti^[129] — рефрен. Особенно эта форма исполнения была за литургией, когда пелись антифоны: Нюнька и Тима в этом случае, стоя впереди этажерки клироса и держа в руках Триодь цветную запевали: «Горы ливанские — ребра северова, Град Царя великого»^[130], а tutti: «Спаси нас Сыне Божий, молитвами Богородицы, Спасе, спаси нас», что помнили благодаря частому повторению. Картина эта заслуживала кисти художника типа Репина или Перова.

Кульминационной точкой пасхального богослужения было чтение «Слова» Иоанна Златоуста. В этом «Слове» и раскрывалась идея Пасхи как «пира веры». Читал это слово сам протоиерей Владимир Бирюков. Но он, вернее сказать, не читал, а декламировал. Когда он произносил слова — «Где ти, смерте, жало» — то делал паузу и смотрел вдаль выше голов молящихся в направлении ризницы. Слушатели — молящиеся начинали оглядываться как бы в поисках её, побеждённой смерти, а протоиерей допускал вольность и вставлял от себя: «молчит». В этот момент и совершалось чудо веры: да, они верили, что смерть побеждена. Это был гипноз более сильный, чем речь какого-либо маститого учёного о том, как удалось ему вернуть какого-либо больного к жизни после клинической смерти и заявить: «так человек победил смерть».

В конце богослужения происходило «христосование» с церковным причтом. Все они, мужички, женщины, парни и девицы чередой подходили к стоящим на амвоне священнослужителям, целовали крест и целовались с ними. Так осуществлялась вторая идея Пасхи — «друг друга обымем» — равенство всех перед Богом.

Заключением было освящение пасхальных яств в приделе Параскевы-великомученицы. Здесь устанавливались на столе куличи и «пасхи» теченской знати и скромные шаньги и крашенные яички деревенских обывателей.

С горящими свечами люди расходились по домам на рассвете, а на колокольне в это время теченские знаменитые звонари — Кузнецов Иван Степанович или Южаков Андрей Михайлович — чаровали звоном, музыкой, творимой ими. У каждого из них был свой стиль: Иван Степанович, сухой старик, кузнец, внешне похожий на Дон Кихота, был лирик, колокола у него временами подобно ручью, который как подметил М. Ю. Лермонтов, лепетали сагу о крае, откуда он мчался, переносили воображение в какой-то сказочный мир, то возвращали к пасхальному торжеству. Андрей Михайлович был сторонник громкого звона, forte, но очень умело делал перебор колоколами. Теченцы очень хорошо распознавали, кто в тот или иной момент «колдует» на колокольне.

В течение недели колокольня поступала в распоряжение населения. На неё поднимались и те, кто уже умел немного звонить из бывших трапезников, и те, кто совсем не умел, но шёл поучиться, чувствуя тягу к этому искусству. Шли компаниями парни и девушки посмотреть с высоты на Течу и её окрестности, ознакомиться с колокольней, «побаловаться» звоном и просто потолкаться на лестнице, ведущей на звонницу. Поднимались сначала по тёмной нише в церковной стене и выходили под крышу церковного здания, пользуясь здесь полумраком. Дальше по прямой лестнице поднимались в нижний ярус звонницы, а из него по винтовой лестнице — в верхний ярус. Открывался чудесный вид на деревни — Черепанову и частично Бакланову. Видны были: вздувшаяся и вышедшая из берегов речка Теча и село на север, юг и запад, как на ладони. В разных местах села виднелись «качули», бытовое пасхальное развлечение молодёжи: на улицах с кучками парней и девушек, разодетых по-праздничному, и во дворах. Воздух свежий и ветерок чувствовались вверху. Иногда звон был беспорядочный, особенно когда кто-либо пробовал свои силы впервые — учился, а потом вдруг брался за него мастер, а музыка звона далеко распространялась по реке. Пасхальный звон — кто его слышал, тот, вероятно, его не забудет.

С «паски» в жизни деревенской молодёжи начинались игры на «лугу». В пору, когда ещё держалась распутица, теченская молодёжь собиралась у базарной площади на деревянных торговых «лавках», принадлежащих церкви. Здесь устраивались незатейливые игры, флирт. В детские годы я видал, как парни катали крашенные яички. На этих сборах и парни и девушки щеголяли своими обновками, сшитыми к «паске». После длинного перерыва, вызванного Великим постом, вновь раздавался весёлый перебор гармошки.

Всякому своё, а мальчишкам — бабки. Во дворах, или около изб, где подсохло, они «режутся» «коном», полубосые, но шумливые и задорные по-весеннему. Такими когда-то были и мои встречи с моими деревенскими друзьями.

На селе там и здесь виднелись мужички и женщины, разодетые, шествующие по гостям. Появлялись первые телеги и ходки, проезжающие по селу.

У мужичков появлялись думы о земле, севе. У кузнецов около их незатейливых «производств» виднелись уже сабаны, бороны, телеги, колёса и пр., что привозилось на ремонт.

Распутица проходила, природа оживала от сна. Такой запомнилась мне Пасха с детских лет в нашей Тече.

ГАСО. Ф. р-2757. Оп. 1. Д. 389. Л. 30–53.

Публикуется только по «свердловской коллекции» воспоминаний автора. В «пермской коллекции» имеется очерк «Пасха» в составе «Очерков по истории села Русская Теча Челябинской области» (ГАПК. Ф. р-973. Оп. 1. Д. 711. Л. 684–688 об.), который менее информативен.

Радоница и поминовение усопших

[1961 г. ]

Праздник «Радоницы» православная церковь учредила по категорическому требованию человеческого сердца, и в нём, в этом празднике, раскрывается апофеоз его деятельности, господство его в душе человека. С тех пор, как человек осознал себя человеком, т. е. высшим существом в природе — homo sapiens по-латинскому выражению, в душе его началась борьба двух начал: разума, рассудка, символизируемого и осуществляемого деятельностью человеческого мозга и чувства, символизируемого сердцем. Борьба этих двух начал, двух проявлений человеческой души скрестилась на величайшей трагедии, раскрывающейся в природе и в том числе и в бытии человека — в неизбежности смерти, прекращения высшего дара природы человеку. Ставится основное противоречие бытия человека: жизнь и смерть. Разум утверждал: mors naturae lex est — смерть — закон природы. И люди по-разному формулировали этот закон, под час в духе безнадёжного пессимизма, как например: «на то, чтоб умереть, родимся». (Державин: «На смерть князя Мещерского»), или: «земля еси и в землю отыдеши, аможе вон человецы пойдем» (из церковных песнопений). Люди создавали мрачные философские теории, отрекались от жизни, не находя в ней смысла. Но чувство, сердце человека, орган его жизни, не мирилось с сухой формулировкой рассудка — mors naturae lex est и побуждало тот же рассудок искать выход из сформулированного им закона. И люди создали много средств и приёмов для выхода из заколдованного круга этого закона. Они стали искать пути и средства для утверждения жизни и своего бессмертия, в той же природе, которая подчинена этому закону. Бессильные продлить на долгое время существование своего бренного тела, они старались оставлять после себя памятники о себе в виде величественных паремий, базилик, творений искусства: живописи, архитектуры, скульптуры и пр. Они создали музей, эрмитажи для общения с этими, давно умершими людьми. Они создали пантеоны и мавзолеи для утверждения бессмертия людей, для того, чтобы воскрешать в своей душе живой образ этих людей. Они создавали философские системы, в которых утверждали бессмертие человеческой души. Они додумались до того, что душа человека вселяется в его тело и может переселяться в другие существа. Об этом учил, например, кумир классической греческой философии Платон. Вот его учение об этом, выраженное М. Ю. Лермонтовым в его стихотворении «Ангел»:

«По небу полуночи ангел летел

И тихую песню он пел…

Он душу младую в объятиях нёс

Для мира печали и слёз…

И долго на свете томилась она

Желанием чудным полна,

Но звуков небес заменить не могли

Её чуждые песни Земли».^[131]

Поэты искали бессмертия в своих сочинениях. Величайший поэт классического мира Овидий Назон создал свой «Monumentum», в котором гордо заявил: «Omnis non moriar» (весь я не умру) до тех пор, говорит он дальше, пока в мире будут иметь значение «praesagia vatum» — предсказания, предзнаменования пророков, поэтов.^[132] Как известно, величайший русский поэт А. С. Пушкин тоже написал стихотворение, взявши эпиграфом к нему первые слова «Monumentum» О. Назона: «Exegi monumentum».^[133] В нём он тоже сказал о своём бессмертии:

«Нет! Весь я не умру:

Душа в заветной лире мой прах

переживёт и тленья убежит».^[134]

Различные религиозные учения стали на сторону сердца и утверждали бессмертие человеческой души. Они создали различные формы связи живых людей с усопшими в виде различного рода обрядов, поминков и т. д.

Православная церковь учредила несколько форм так называемого «поминовения усопших».

1. Поминовение на проскомидии. Это наиболее распространённая форма поминовения. В Теченской церкви в приделе Параскевы великомученицы на среднем окне был ящичек, наполненный поминальниками. Тут были они всех цветов радуги: красные, жёлтые, малиновые, зелёные, сиреневые; были с бархатной или бумажной корочкой; с тиснением в виде креста — золотым или серебряным. Были среди них новые, старые, подремонтированные. В них в рубриках: «О здравии» или «Об упокоении» рабов Божиих (имярек) записаны были целые семейные хроники ныне здравствующих или усопших. Записи делались разными лицами, различным почерком, в разное время. Записи делались целыми семейными советами, чтобы не пропустить кого-либо. На ряду с членами семьи записывались ближние и дальние родственники, просто добрые люди, соседи и пр. Эти поминальники время от времени извлекались из ящиков, пополнялись по поводу каких-либо семейных дат, памятных дней и подавались на проскомидию.

2. Панихиды (по-народному — панафиды). Это был особый церковный вид богослужения, церковный чин, который совершался в церкви. На это богослужение, совершаемое после литургии, приносили кутью, варево из пшеницы или риса и ставили его на специальный столик. Здесь можно было видеть самые разнообразные сосуды: чашечки, стаканы, блюдечки, сахарницы с кутьёй, сваренной с мёдом или с изюмом, выложенным сверху в виде креста. На кутьях зажигались свечки. По особому церковному чину пелись песнопения и читались молитвы. Дома кутья ставилась по близости к «божнице», и совершалось поминание по очереди, т. е. вкушение кутьи.

3. Родительские субботы. Знаменитой из них была суббота перед Димитриевым днём — 26-го октября. Эта суббота была учреждена в честь важнейшего исторического события, связанного с именем Димитрия Донского, как поминовением героев Куликовской битвы. Для родительских суббот введены были массовые поминовения, и в этот день поступало столько поминальников, что их читал в алтаре весь причт церкви. В алтаре стоял гул от приглушенного чтения, как у пчелиного улья. В родительские дни было усиленное подаяние нищим, и они были своего рода бенефициантами. Хозяйки в такие дни ставили особые квашонки, выпекали шанги, кральки и всё это поступало нищим. Подаяние несли в корзинках, скатёрках, в мешочках и подающие верёвочкой двигались вдоль шеренги нищих.

4. Высшей формой поминовения была Радоница. Радоница по времени празднования связана с празднованием Пасхи — она празднуется во вторник первой после пасхальной недели, именуемой Фоминой неделей, в честь апостола Фомы. Радоница связана с Пасхой не только по времени, но и идейно: она по существу обозначает празднование Пасхи на кладбище с усопшими родными. Живые в этот день несут радость только что пережитой Пасхи и Пасхальной недели сюда, на кладбище, для общения со своими усопшими родными. Они несут цветы, дары просыпающейся природы и свою любовь к ним так, как они делали бы, если бы те были живыми. Как это было в дни Пасхи, они этим утверждают свою веру в их бессмертие подобно тому, как они это утверждали в торжестве Воскресения Христа. Этим самым они выполняли высшее веление своего сердца — любовь к жизни и любовь к тем людям, которые раньше окружали их, а потом оставили. В этом именно смысл учреждения Радоницы и происхождения её названия от слова «радость». Символически связь Радоницы с Пасхой выражалась в том, что раньше приносили на могилы яички, как это делалось в пасхальное богослужение в церкви.

Кладбище в день Радоницы превращалось в громадный мавзолей, в который люди благовидно собираются почтить своих усопших и утвердить их бессмертие в веках. Выражения, с которыми люди обращаются к своим усопшим: «вечная память», или «вечная слава» — эти выражения имеют тот же смысл и выражают ту же идею и веру в бессмертие, с какой учреждён праздник Радоницы. Где бы ни было кладбище, оно в Радоницу живёт особой жизнью: мрачный вид с постоянным memento mori^[135] сменяется на жизнерадостный. Любовь и радость — вот что в этот день доминирует над ним. «Христос воскресе» звучит, как на Пасхе.

Но самые яркие картины Радоницы встают в детских воспоминаниях. В Тече после обедни в Радоницу открывалось торжественное шествие на кладбище и здесь служились молебны в часовне. Всё кладбище было заполнено людьми из всех деревень: Кирдов, Баклановой, Пановой, Черепановой и Течи. Люди сидели на могилах, поминали своих усопших, приводили могилы в порядок. Лошади с подводами на кладбище не допускались: они оставлялись на тракту, чтобы не загрязнять кладбище. Здесь надо воздать должное Теченскому настоятелю церкви в том, что он воспитывал своих прихожан в почитании усопших и следил за состоянием кладбища.

ГАПК. Ф. р-973. Оп. 1. Д. 711. Л. 689–694 об.

Находится только в «пермской коллекции» воспоминаний автора. В «свердловской коллекции» отсутствует.

Троица. Духов день

[1961 г. ]

Праздник Троицы в православной церкви в соединении с праздником Духова дня был завершением цикла праздников, начинающихся с Пасхи — кульминационным пунктом их. Но странно то, что название праздника очень туманно отражает его идею. Идея праздника в песнопениях выражается в тропарях, кондаках и особенно в задостойниках — похвалах, а в задостойнике Троицы говорится о похвале Богоматери: «Радуйся Царица, матеродевственная слава» и т. д. Идея Троицы — триединства Божества выражена в празднике Крещения, который иначе и называют Богоявлением. Очевидно, учредители этого праздника имели в виду изобразить апофеоз Богоматери на фоне самых ярких событий христианской веры в спасение человеческого рода.

Если празднование Пасхи совпадало с утром весны, то Троица праздновалась в такое время года, когда природа была в полно блеске: берёзы покрыты свежими пахучими листьями, на лугах цветут медунки, фиалки, в цвету смородина и вишня. В Троицу всё это богатство природы вносится в церковь, в дома. В Тече на Троицу открывались центральные ворота церкви настежь, они украшались берёзками, на паперти ставились берёзки. В церкви стоял аромат от цветущей смородины, ветки которой раздавались на утрени при поклонении праздничной иконе. Величественным моментом было пение «Радуйся, Царица». Из всех задостойнико-велицаний это самый торжественный хорал — великая похвала Богоматери: «всякая богоглаголивая уста витийствовати не могут Тебе пети достойно; изумевает же ум всяк Твое рождество разумети». Самым же торжественным моментом в богослужении в Троицу является чтение великой молитвы после обедни. Моление на коленях с ветвями в руках является высшим устремлением людей «во области заочны» и подготовлением к принятию Святого Духа на землю, в ознаменование чего и учреждён Духов день. В этот день поётся «Днесь благодать Святаго Духа нас собра и вси, вземше крест свой, глаголем: благословен грядый во имя Господне. Осанна в вышних». В этом кратком песнопении выражена великая идея братства человечества. В концерте «Преславная днесь видеша вси языцы, егда Дух сниде Святый во облацех небесных» изображается картина сошествия Святого Духа на апостолов и как «вси наша глаголати странными учении, странными поведении Святыя Троицы». Величественный момент основания христианской церкви.

В Духов день, по народному преданию, — «земля именинница».

С древних времён с праздновнием Троицы у христианских народов было связано много обычаев. В наше время сохранился обычай заплетать венки и пускать их по течению реки, чтобы узнать свою судьбу. Делали это девушки гадальщицы. Заплетали также венки на берёзах. Сохранился обычай водить хороводы и заплетать плетень. В жизни деревенской молодёжи Троица была высшим пунктом её весенних игр. В Троицу и Духов день молодёжный «луг» был самым оживлённым и богатым по разнообразным песням и играм. Эти именно игры и песни несомненно вдохновили наших композиторов на введение их в оперное действие, например: у А. С. Даргомыжского в опере «Русалка» хор поёт «Заплетися плетень», или песни Леля в опере [Н. А.] Римского-Корсакова «Снегурочка». В прежние времена много легенд было связано с «Семиком» — четвергом перед Троицей. Празднование в Троицу и Духов день было гимном людей в честь природы; оно было праздником зелени и цветов.

ГАПК. Ф. р-973. Оп. 1. Д. 711. Л. 717–719.

Находится только в «пермской коллекции» воспоминаний автора. В «свердловской коллекции» отсутствует.

Теченские престольные праздники

18 апреля 1961 г.

В наших краях в прежние времена престольные праздники были своего рода эмблемами сёл так же, как у городов были эмблемы вроде медведя, волка и т. д. Деревни, как, например, Бакланова, Кирды, имели тоже свои эмблемы — часовенные праздники. Эти дни, т. е. дни престольных праздников, у жителей соседних сёл и деревень значились в их календарях на учёте, а у некоторых заштрихованы были красным цветом. Так, в Сугояке таким днём значился Ильин день — 20 июля, в Нижней — Петров день — 29 июня, в Баклановой — часовенный праздник — Димитриев день — 26 октября, в Кирдах — Покров — 1 октября, в Бродокалмаке — Прокопьев день — 8 июля и т. д. Что эти дни обозначали для жителей этих сёл и деревень, так сказать «именников»? Если это церковный праздник, то это значило, что в это село придут богомольцы: теченские в Нижнюю, нижновские — в Течу, а для всех — и сельских, и деревенских — обозначало: жди гостей. В Нижнюю, бывало, ходили и мы пешком послушать праздничную проповедь отца Александра Мухина, а она замечательна была в том, что он из года в год произносил одну и ту же проповедь и когда доходил в одном её месте, где говорилось о грехах людских, начинал плакать, а когда принимал ко кресту, то иногда строго замечал: «крестись, татары!» Интересно было наблюдать в этот день движение людей в Нижнюю: шли пешком бабы, девчонки разодетые, ехали на телегах или в коробках семьями, когда подъезжали к Нижней, то в воздухе уже гудел большой колокол нижновской церкви. Такую же картину движения в Сугояк можно было наблюдать 20-го июля в Ильин день.

В Тече в соответствии с тремя приделами в церкви было три престольных праздника, которые хронологически располагались так: Девятая пятница, короче называемая Девятая, Спасов день — первый Спас — 1-го августа и Введение — 21-го ноября. Все эти праздники имели то общее, что они были постными днями: Девятая пятница — потому что пятница постный день недели, Спасов день — начало Успенского поста, Введение — начало Филиппова поста.

Постные праздники — это обозначало: обойдите по всему селу и загляните в каждую избу — будьте покойны — скоромного ни в одной избе не найдёте. Ни одна хозяйка не позволит себя опозорить скоромным. Практикой жизни было выработано варить к этим дням сусло, росол и пиво. Хозяйка не будет хозяйкой, если она не наварит этих традиционных яств и пития. У каждой хозяйки для этого есть особая корчага с отверстием. В неё накладывается колоб солода с ржаной соломой отменной чистоты, отверстие как у домны плотно заделывается, корчага сверху плотно закрывается и ставится на ночь в печь. Утром корчага ставится на стол, в отверстие вставляется скрученный в виде верёвочки шпагат из льняного волокна и по нему в подставленную ниже посуду стекает густая влага. Это и есть сусло. В него потом добавляются кусочки рожков, вид каких-то сухофруктов, которых на этот случай Антон Лазаревич запасает в достаточном количестве, и получается блюдо вроде компота; это уже не питие, а яство, которое «хлебают» ложками, а не пьют. Когда густая влага перестаёт выделяться, в корчагу наливают воду и снова парят и получается более жидкая влага — росол. В него добавляют листья чёрной смородины и вишни и получается опять яство: его «хлебают» ложками, а не пьют. После сусла это второй сорт. Если же в росол кладут хмель, причём росол ещё немного разводят водой, то получается пиво. Это уже — питие. От искусства хозяйки или хозяина зависело придать ему крепость, но были такие мастера этого дела, как, например, Николай Иванович Лебедев, у которого гости после третьего стакана запевали «Ох, ты, батюшко хмелён, не попихывай-ко ты вперёд», а после четвёртого — склоняли свою главизну долу и ныряли под стол. Конечно, в меру своих возможностей покупали и «николаевку», а когда стали много культурнее, то и злоказовское.^[136] Чай пили с сахаром и всё! К чаю стряпали кральки, ватрушки с сушёными ягодами, маком — и всё это в обильном конопляном масле. На обед: уха, каши, сусло, росол, пироги с рыбой, груздями. Перед Девятой иногда с неводом бродили на Поганом или Красной горке — добывали рыбу на уху или пироги. Рыбаки вывозили озёрную рыбу — карасей. Кто побогаче к обеду готовили нечто вроде компота из изюма и урюка.

Гуляли по три дня. Правда, в Спасов день подпирало жатьё, так сокращали и до одного дня, зато во Введение душеньку отводили: и по деревне в обнимку целыми семьями с песнями ходили и на лошадях катались. Татары тоже приезжали к своим подшефным по аренде земли в гости и «арака́ аша́ли». Они, эти князья и любители погостить, и обязательно приедет с апайкой, которая по-русски ничего не понимает, а сам он «мала мала балакает». Страшную отраву внесли в престольные праздники в Тече вновь прибывшие молодцы — кузнецы Крохалёвы. Завели моду: как праздник — драка да ещё с поножовщиной, проломом головы и пр. Заведётся вот такая дрянь и мутит других. А всё из-за девок.

Не забыть церковного звона в эти праздники. Сам Иван Степанович — кузнец в эти дни поднимался на колокольню. Кости были старые и при подъёме болели, скрипели, руки натружены молотками в кузне, а душа требовала и он тихонько, с остановками поднимался и начинал «священнодействовать». Да, то, что он делал нельзя иначе назвать. Как жаль, что эта музыка не была записана на магнитофон и умерла навсегда. Сначала он звонил в самый маленький колокол, потом быстрым перебором первого со вторым он переходил на второй и так далее, а перед звоном в большой он делал перебор по всем, начиная с маленького, и переходил на сильный звон большим, как на Пасхе. Затем он снова начинал порядок и так несколько раз. А что он делал, когда обедня заканчивалась. Нельзя не умилиться, когда слушаешь Ф. И. Шаляпина, когда он поёт «Прощай, радость» или «Не велят Маше». Вот такое же впечатление остаётся от звона Ивана Степановича. Вот он довёл forte^[137] до того, что кажется — треснут колокола, и вот он перешёл на piano^[138] — bellcanto^[139], тут — нежный разговор и шёпот листьев, а дальше опять crescendo.^[140] Он чародей! Как бы хотелось, чтобы его послушали наши великие музыканты: Мусоргский, Чайковский, Римский-Корсаков, и особенно первый, потому что он именно увековечил в музыке церковный звон в «Борисе [Годунове]», а особенно в «Хованщине» в увертюре «Утро на Москва-реке».

В престольные праздники протоиерей с диаконом ездили к знатным людям «с крестом». Звон был как на Пасхе целый день. Люди ходили в гости по домам — собирали рюмки. Конечно, не многие. Повелось это издавна. Зайдут так какие-либо дядюшки, еле шаркающие, перекрестьятся у порога и рекут: «С праздничкём!» Полагалось «привечать» — поднести на подносе по рюмочке. В гости обычно заезжал всегда Илья Петрович. Придёт, сядет у голбца и попросит папиросочку «лёгкого» кушнерёвского. Этим его, вероятно, ещё избаловали в солдатах, когда он был в гвардии на охране «гатчинского узника».^[141] За обедом было небольшое застолье богомолок из Кирдов и Баклановой — Анна Ивановна, Мария Ильинична, Варвара Ивановна.

Накануне и после обедни в день праздника работала «ярмолька», на которую приезжали кое-кто из соседних «купцов».

Торжественнее всего праздновали «Девятую», хотя по религиозному значению она должна бы иметь меньшее значение. «Девятая» была передвижным праздником и праздновалась в зависимости от дня Пасхи — девятая пятница после Пасхи. Праздник этот был учреждён церковью в почитание «премудрой и всехвальной мученицы Параскевы», которая показала высочайший образец девического достоинства и моральной чистоты, за что и претерпела мучения. В её образе был запечатлён идеал девической женственности и красоты. Понимали ли это только наши Парушки и Паруньки? «Девятая» обычно совпадала с тем периодом передышки в польски́х работах, когда сев заканчивался, а тяжёлые польски́е работы были ещё впереди, не считая, правда, полотья, которое могло совпасть, если Пасха была поздней. Празднование «Девятой» по времени года и по близости к Троице, меньше чем через две недели, казалась как бы продолжением или дублированием её и во многом напоминало этот праздник, особенно как его проводила молодёжь: гуляния и игры на лугу. В этот праздник особенно много бывает богомолок из соседних сёл и деревень. Ещё до начала обедни около церкви, в черте церковной ограды и в направлении протоиерейского и пименовского домов вне её собирается большая толпа людей, преимущественно женщины. В глазах рябит от разноцветных платков подшалков, от разноцветных сарафанов. У привязей церкви лошади стояли в несколько рядов. Около церкви на лавочке сидит много нищих: и своих, и из окрестных сёл и деревень. Нищие, всегда ревниво отстаивающие свои позиции и «право» на подаяние, в некоторых случаях поднимающих из-за этого склоки, в этот день допускают к приёме подаяния и других нищих, потому что подающих много и всем хватает подаяний. Обязательным гостем в этот день являлся Екимушко, но не на положении нищего, а именно гостем.^[142] Раздаётся звон, и вся эта толпа начинает креститься и приходит в движение. Палатки на ярмарке и магазин Новикова закрываются. Среди толпы появляется баклановский подвижник инокующий с громадным железным крестом на груди, подвешанным цепью к шее с переплётом крест на крест по спине и прикреплённым к железному поясу. Так, древняя Русь времён Новгорода Великого протягивала нам свою руку.

Мы любили этот праздник и всегда жалели, если почему-либо не удавалось присутствовать на нём. Особенно любили наблюдать, как веселилась в эти дни молодёжь, одетая в яркие одежды, жизнерадостная. Под вечер, бывало, пройдёт по главной улице шеренга парней с гармонистом в центре, а поздно вечером вплоть до полуночных петухов где-то далеко, далеко слышится одинокая гармонь.

Празднование первого Спаса проходит в других условиях, чем празднование «Девятой». К этому времени с покосами уже покончено, рожь убрана, но уборка пшеницы, главной зерновой культуры в наших краях, в полном разгаре. На носу пары, которые нужно закончить ко дню Успения, иначе они не будут «растовыми», т. е. сделанными по медицинскому выражению — lege artis — по всем правилам искусства. Всё это мотивы, ограничивающие празднование.^[143]

^[[144] ]

Центральным моментом празднования первого Спаса является водосвятие — хождение на реку для освящения воды. Это момент исключительно торжественный и ради него именно и приходят многие в Течу из деревень. Шествие бывает после обедни непосредственно. В Тече на этот случай на реке ставилась палатка на сваях у мостика, где обычно в праздники было большое скопление народа. Шествие направлялось по главной улице в той её части, которая была центральной и лучшей по застройке. Улица на этот раз очищалась от мусора. На водосвятие приезжало верхом на лошадях много мальчиков, которые располагались на другом берегу реки на открытой площадке и у спуска с горы. Шествие двигалось за колонной несущих хоругви, иконы при общем торжественном пении «Спаси, Господи».^[145] Теченские самородные песнопевцы были украшением хора, а весь церемониал выполнялся под руководством почётного трапезника баклановского Павла Игнат[ьев]ича. Звон производил лучший звонарь — кузнец Иван Степанович.

Праздник «Введения» — 21-го ноября по церковному уставу был, как известно, напоминанием о приближающемся Рождестве. На утреннем богослужении пелось рождественское песнопение «Христос раждается — славите». Это обстоятельство определяло торжественность праздника. Особенностями праздника являлись, во-первых, то, что он был зимний праздник и часто совпадал с морозами, которые по имени его и назывались введенскими, а, во-вторых, празднование происходило, когда работы по хозяйству были уже законченными. Оставался, может быть, не законченным у кого-либо обмолот, но это была, так сказать, «последняя туча рассеянной бури». Урожай определился, а это в свою очередь определяло размах празднования: был урожай — гуляй во всю, не был урожай — не развернёшься. Чаще всё-таки гуляли и гуляли крепко. Родня съезжалась «на конях, на санях», успевай «ворота тёсовы» открывать. Мороз не при чём: закутаются в шубы, в тулупы, в шали шириной с море — не пробьёшь. В церкви стоят стеной. Воздух — смесь ладана и овчины. Около церкви в три ряда стоят рыжки, бурки, воронки, уже успевшие отдохнуть от летних и осенних работ. Стоят кашевки, дровни с коробами, наполненными сеном или соломой, и вся эта громада после окончания обедни под звон колоколов разъезжается или по домам или по гостям. Любили в этот праздник с шумом и песнями прокатиться на своих отдохнувших рысаках. Бывало и так, что резвачи так махнут на повороте, что вся компания кубарем летит в сугроб, а кучер на брюхе волочится по дороге, держась за вожжи. На свадьбы уже бы запрет до Рождества, но вечеринки устраивали. Несмотря на морозы, любители драк всё-таки ухитрялись пакостить. В урожайные годы всего было вдоволь — еды, пития — гуляли по три дня.

ГАПК. Ф. р-973. Оп. 1. Д. 711. Л. 692–700 об.

Часовенные праздники

[1965 г. ]

В больших деревнях существовали часовни, посвящённые тому или иному религиозному празднику. В теченском приходе были часовни в Кирдах в честь Покрова, первого октября, и в Баклановой в честь Димитриева дня, 26-го октября.

В Кирдах часовня была каменная со звонницей и колоколами. Стояла на берегу озера. Обычно под праздник подавалась подвода для членов причта — протоиерея Владимир Бирюкова и диакона Алексея Игнатьева, которые служили всенощную, а в день праздника молебен. Деревня была богатая, и празднование было разгульным. В день праздника причт ездил по деревне «с крестом». Особенностью праздника в Кирдах было то, что на него приезжало много башкиров, у которых кирдинцы арендовали пашни и луга. Башкиры очень любили ездить по гостям и обязательно приезжали со своими апайками. Коран запрещал пить водку, но служители и поклонники его обходили этот закон и охотно «аша́ли ара́ка» наравне с русскими. Широкому размаху празднования Покрова в Кирдах содействовало то, что к нему большинство кирдинцев заканчивало обмолот хлебов и в мошне населения заводились денежки. На этот счёт было распространено такое изречение: «в мешке денежки шевелятся».

Заветной мечтой у кирдинцев было построить у себя церквь. Эту мечту они осуществили только перед Октябрьской революцией и не надолго.

В Кирдах у нас было много хороших знакомых, например, Пётр Данилович Черепанов, Анна Ивановна и Мария Ильинична, которые при говении останавливались у нас.

Вблизи Кирдов находились покосы теченского причта, известные под названием «Соры».

* * *

«Митриев день» в Баклановой.

Эта деревня была от Течи на расстоянии двух-двух с половиной вёрст, если ехать на телегах, с зимой дорога была короче через бор и длиной — версты полторы. В деревне была небольшая деревянная часовенка с маленькой звонницей. В праздник здесь «правилась» служба, как в Кирдах, но другими представителями теченского причта — вторым священником и псаломщиком. Ввиду близости к Тече между обитателями села и этой деревни были большие связи — родственные и имущественные, а поэтому теченцы гостили на празднике у баклановцев. У нашей семьи были связи с этой деревней через старшую сестру, которая здесь учительствовала. Пока в Баклановой не было своей школы, то баклановские мальчики учились в Тече, и по школе у меня жил в этой деревне друг Вася Бобыкин. В этой же деревне жил наш многократный на зимнее время работник, б[ывший] гвардеец при царском дворе Илья Петров Ерёмин, частый гость наш, у которого и мы часто гостили и в часовенный праздник и просто бывая в Баклановой. Всё это были наши деревенские друзья, люди добрые, сердечные с удивительно благородной душой.

ГАСО. Ф. р-2757. Оп. 1. Д. 387. Л. 136–140.

Находится только в «свердловской коллекции» воспоминаний автора. В «пермской коллекции» отсутствует.

Деревенские водосвятия

[1961 г. ]

За всё время своего существования, люди, помимо бытового употребления воды, по разному относились к ней, у них были различные взгляды на неё, хотя её химический состав оставался неизменным. Ещё задолго до того, как они научились разлагать её на составные химические элементы (H²O), они ввели её в состав своих космогонических представлений и теорий. Отделил Бог воду от земли — так сказано в Библии. Они изобразили её орудием в руках Бога для наказания людей за грехи — всемирный потоп. Они изобразили её стихией, подчинённой власти человека: когда евреи во время скитания по пустыне страдали от жажды, Моисей ударил жезлом по скале и из неё пошла вода; когда на пути движения евреев стало Чермное море, Моисей разделил его, и они прошли по нему «яко по суху». Они приписали воде очистительное и спасительное влияние на человека и создали — у евреев Вифезду, у мусульман — озеро Аллаха — Аллакуль. В классической поэзии появилась священная река Стикс. Страх перед водой и её стихией побудил людей выдумать грозного бога Посейдона, в честь которого до сих пор, несмотря на то, что человеческий разум разрушил уже всякие легенды, по традиции, шутя и играя, совершаются посвящения. Уже после того, как люди разложили воду на её составные химические элементы, поэты и композиторы создали чудесные образцы её в размытых формах: вот пушкинское «Прощай, свободная стихия», его же сказки: «О рыбаке и рыбке», «О царе Салтане»; вот чудесная песня рыбаков из «Аскольдовой могилы» — «Гой ты, Днепр»; вот чудесные творения Римского-Корсакова «Садко», «Сказка о царе Салтане». Да всего не перечислишь. В настоящее время вода, как стихия, предстала перед нами, как δύναμη ([dýnami — по-гречески — ред. ] сила).

Православная церковь придала воде очистительное значение в моральном смысле, сакральное в быту и символическое, как знак принадлежности к христианской вере через таинство крещения. Все виды этих значений раскрываются в обрядах водосвятия, которые учреждены церковью. В силу особых бытовых и природных условий эти обряды получили наиболее полное раскрытие в сельских местностях.

В течение церковного года водосвятия производятся три раза.

Преполовение.

Преполовение — это день, обозначающий половину срока между Пасхой и Троицей. В основу этого праздника положен евангельский рассказ об исцелении Христом расслабленного в купели. В евангелии повествуется, что когда Христос пришёл в купель, которая имела чудесное свойство исцеления первого, кто в неё погружался, то заметил одного человека — расслабленного, который не получил исцеление. На вопрос Христа: почему он не исцелился, он ответил, что не имеет человека, который бы опустил его в воду. Узнавши об этом, Христос его исцелил. В Евангелии отмечается, что всякий, кто погружался в воду в купели первым, «здрав бываше, яцем же недугом одержим бываше». В тропаре, посвящённом этому дню, указывается назначение водосвятия в этот день: «преполови́вшуся празднику жаждущую мою душу благочестия напой водами, яко всем Спасе, возопил еси, жаждай да грядет ко Мне и да пиет». Таким образом, этому водосвятию придавалось моральное значение — «благочестия напой водами».

В нашем селе — Тече этому водосвятию придавалось большое значение, и на нём присутствовало всегда много народа. На реке, чаще всего у мостика, устанавливалась палатка на сваях, на которой совершался молебен с водосвятием. Величественную картину представляло шествие с хоругвями и иконами, которые устанавливались в палатке перед священнослужителями и по бокам. Массы народа стояли на берегу и на спуске с горы в пёстрых разноцветных одеяниях. Поодаль по берегу реки и за рекой верхом на лошадях со своими бурками, рыжками, сивками в ожидании освящения воды виднелась толпа мальчишек, и как только водосвятие заканчивалось, они въезжали в реку и полили коней.

Водосвятие в Преполовение было сигналом к тому, что в реке можно уже купаться. Некоторые так и делали: как только процессия удалялась с реки, сейчас же купались, а при жаркой погоде весь день река кишела от купающихся. Таким образом, с этим водосвятием связан был бытовой обычай: первая встреча в купальном сезоне с рекой, после того, как она сбросила с себя ледяной покров.

Первый Спас.

В нашем селе водосвятие в этот день составляло один из моментов престольного праздника, и поэтому было особенно многолюдным. Оно в своём внешнем оформлении имело такой же вид, что и в Преполовение, но не сопровождалось купанием.

Есть картина известного художника, на которой с большим реализмом запечатлена картина этого водосвятия.

Крещение.

Если описанные выше два водосвятия больше отражают быт деревни, то крещенское водосвятие являлось в прежние времена повсеместным, универсальным. Это водосвятие воспроизводило картину крещения Христа. Сначала водосвятие совершалось в церкви в очень торжественной обстановке, а верующие получали воду в свои сосуды. Эта вода, по вере людей, получавших её, имела сакральное значение: её сохраняли для пития в течение года, ею окропляли некоторые свои дома, постройки. В самый день Крещения совершалось водосвятие на реке, причём шествие на реку или вообще на какой-либо водный бассейн в соответствии с идеей праздника называлось шествием на Иордань. На льду вырубался крест с углублением у его подножия. Находились такие мастера, что крест имел поразительно симметричную форму. В верху палатки подвешивали голубя, сделанного из снега. Шествие начиналось сейчас же после окончания обедни. Бывали в это время крещенские морозы, и люди шли в тулупах, частоборах, женщины с шалями или подшалками на головах, и вся эта масса людей густой толпой двигалась за идущими впереди священнослужителями и несущими хоругви и иконы людьми и пели: «Во Иордане крещающуся Тебе, Господи, тройческое явися поклонение: родителев бо глас свидетельствоваше Тебе, возлюбленнаго Тя сына именуя, и Дух Святой голубине свидетельствоваше словесе утверждение»…. В конце молебна в углублении креста прибивался выход для воды, в которую погружался крест. После окончания водосвятия, мальчики подводили лошадей к прорубям на водопой.

В древние времена существовал обычай купаться в освящённой воде для смывания грехов, допущенных во время «святок», когда ходили маскированными, смыть всё языческое, что связывало с Рождеством, но в наше время эти обычаи уже вывелись. Обычай гадания тоже был уже связан с Новым годом.

ГАПК. Ф. р-973. Оп. 1. Д. 711. Л. 711–716 об.

Находится только в «пермской коллекции» воспоминаний автора. В «свердловской коллекции» отсутствует.

Народные бедствия (рассказы дяди Егора)

[1961 г. ]

«Пришла беда — отворяй ворота».

«Одна беда никогда не бывает: пришла одна — жди другую»

(из народных поговорок).

О народной беде лучше Н. А. Некрасова никто не рассказывал и не расскажет, но он рассказывал об этом, так сказать, в общенародном масштабе, а вот как это делалось у нас, в Зауралье, об этом послушаем рассказ дяди Егора.

«Земелька у нас, нечего Бога гневлить, добрая — жирная, чистый чернозём. Много земли объехал я по Расее, такой земли нигде не встречал. Выпадет летом дождичек — поедешь, на колёса так наметает земли, еле лошадь телегу везёт и сама еле ноги из грязи вытаскивает. Весной из одной деревни в другую не пройти, ни проехать, да и в деревне то от избы в избу еле проберёшься: земля как бы месиво: нога вязнет в ней. Одно беда: земелька скоро влагу теряет, сохнет. Хорошо ещё, что между пашнями везде осиновые да берёзовые колки: от горячих ветров — суховеев земельку берегут, а зимой снег не дают с пашни сметать в сугробы: ровненько он лежит на пашне. А всё-таки как с вешны дождички перестанут перепадать недельки три или месяц, земелька сохнет и рост хлебов ослабевает. А как пойдёт на засуху, тут уже всё вид меняет. Речка наша Теча и так водой не богата, а тут, глядишь, там галешник показался, подале другой, а меж ними только ручеёк течёт. Рыба в ямы уходит. Мельники сидят без воды. Мизгирёв едет в Чесноковку: «спусти воды», а что он спустит, когда сам без воды сидит. Вот мельницы и стоят. Колодцы на селе дают воды мало, а то и совсем высыхают. В болотах за селом вода уходит, только в копанцах немного остаётся питья скотине. Кочки все на болоте торчат, как пни: траву с них коровы общипали начисто. На большом болоте вода отступила далеко от берега, а между ним и водой образовалась топь: того и гляди корову или лошадь затянет. На буграх и лужайках трава пожелтела, сохнет. Если где попадётся ягодка-земляничка, то она высохшая, бледная со слабым румянцем. О грибах нечего и говорить — их в помине нет. Коровы, лошади объедают листья у берёз, где пониже. Домой коровушки идут голодные: подходят к дому, на рысях бегут к пойлу. Молочка мало дают. Телята на гумнах мычат, овцы блеют. На поля не глядел бы: сердце падает. Хлебцы сохнут, не растут, а норовят колоситься. По дороге проедет телега: пылица стоит коромыслом. Люди смотрят на небушко, а оно чистое. Появится облачко, а то и тучки — ну, слава Богу: может дождичек падёт. Так нет: обойдёт нас. За что только Бога прогневали. Утром солнце выйдет красное, как марева, палит. Воздух густой: дышать тяжело. Ночи душные. А дождя нет и нет».

Вот как описал нам дед Егор самую главную беду наших хлеборобов в Зауралье. Как же с ней боролись, об этом, расскажем уже сами. Боролись с засухой богомольями. О дне их или с амвона объявляли или посылали нарочного. Бывало, что постановляли и на сходах. В день богомолья открывался звон, как большой праздник. Народ собирался к церкви в праздничных одеждах: надевали на себя самое лучшее. Жарко, а мужички надевали на себя зипуны, понитки, как полагается в праздник. Из церкви выносили хоругви, иконы и собравшиеся отправлялись в поля. Пели «Спаси, Господи», «Заступница усердная» и др. молитвы. В поле где-либо заранее приготовлялись места для постановки икон: вроде шатра из берёзовых прутьев и веток, и начиналось моление — «даждь дождь земле жаждущей» с коленопреклонением. С одного места переходили на другое, где совершали тоже моление. Солнце палит, народ, как в пекле, на моление идёт и идёт. К трём-четырём часам дня возвращались домой. Если дождя не было, говорили: «не замолили грехов», а если дождь случится, что иногда и бывало, значит — Бог услышал молитвы. И как ведь верили в силу богомолья! Бывало, тучка придёт со стороны Беликуля, то и решали: наверно, в Беликуле у о[тца] Константина богомолье. А если, когда и засухи не было, сколько различных бед подстерегало землероба: дождь помешал сено, как следует, убрать, град побил урожай, хлеб был хороший, но полёг и многое другое. И всё это от Бога. Осенью так и определяли: был недород, год был неурожайный. А что это значило? Послушаем, как об этом будет говорить дядя Егор.

«Сеньшины — рассказывает он, — рысака-то продали: нечем кормить. Оставили только пару. А Евсей Степаныч тёлку заколол: нечем кормить. «Рожковы» продали клеть, Фёдор «Тяптин» — амбар. Вот он — неурожай-то что наробил. А Фёдор «Копалкин», слышь, храбриться: ничо, гыт, по хозяйству не продам, лучше пойду с поклоном к Богатырёву, попрошу одолжить хлебца под новый урожай. Богатырёв не откажет, но на каких условиях: расплата зерном, но не по зерну — баш на баш, а по цене. Хлебом он тебе даст по цене рубль за пуд, а осенью он будет по шести гривен: вот и выйдет, что за пуд ему уплатишь больше полуторых пудов. Может он дать и под подёнщины: на сенокос отробить столько подёнщин, на жатве — столько-то. Вот и выйдет, что хлебец ты получил, а силу свою уже вперёд запродал. А почём он рассчитывал за подёнщину: наверно, себя не обидел; вместо тридцати копеек за двадцать» и т. д. так рассуждал дядя Егор о недороде и данные его не опровержимы: взяты из жизни. Ну, а если нынешним недородам, будь то недород в следующем году, а то и ещё и полный неурожай, то вот и голод, как было в девяностых годах прошлого столетия: сколько людей перемерло, погибла скотина. Ладно, что из Казахстана пригнали лошадей и дали их в кредит, а на посев дали тоже в кредит зерно. Государство дало через земство, а то бы ложись и умирай. Конечно, год на год не приходился: бывали и урожайные годы, и народ поднимался на ноги, но засухи всегда были в Зауралье главным врагом землеробов.

Зашла речь о пожарах. «Нашу Течу, — так опять начал свой рассказ дядя Егор, Бог оборонял от больших пожаров, а вот про милый Сугояк говорили, что там однажды полдеревни выгорело. И бывают пожары, — продолжал он, от разных причин: от нашей неосторожности, недогляду, по злобе и навету; бывают поджоги; бывают пожары от «Божьей милости», а про Даниила Севастьянова баяли, что сам запалил свою немудрую избёнку: сначала «заштраховал», а потом, чтобы штраховку получить запалил».

И дальше дядя Егор сел на своего коня — любил грешник рассказывать, и повёл длинный, длинный рассказ. «Как случился на Горушках пожар у Архипка-волчёнок?» Петровки были, жарница. Пришли бабёнки с реки с бельём, которое выполоскали, развесили на заборе. После купанья надумали чайком побаловаться. Раздули сосновыми шишками в сенцах самовар, а трубу поставили чуть не до крыши, а она была из соломы, покрытой дерном. Ушли в избу расставлять чашки, чайник и др. Выглянули, а крыша уже пластает. Выбежали на улицу, подняли крик, вой, а народ в это время все в поле — хлеба пропалывают. Поднялась суматоха. Ударили в колокола. Привезли пожарную машину, на себе приволокли телегу с баграми. Первыми прибежали поповские ребята, схватили багры, сдёрнули крышу. Тут ещё кое-кто подбежал. Выбили окна, до половины раздёрнули брёвна. Вдруг одна бабёнка из ейных же благим матом заголосила: «Мамоньки, в стайке коровы, спасите!» А стайка была близко от избы и сделана из жердей в два ряда, а между ними набита солома. Одна стенка уже занялась. Тут багром сдёрнули стенку и правда: стоят две коровёнки и [к] противоположной стенке прижались. Стали выгонять — не идут. И что это со скотиной — размышлял про себя дядя Егор — её гонишь от огня, а она не идёт; так и про коней говорят. Ну, избёнку, наконец, раздёргали по бревёшкам. По правде сказать, не столько она обгорела, сколько поломали, в изъян ввели хозяина. Ладно было тихо, безветренно да и избушка стояла на отшибе, у рва.

А как погорели «Растогуевы» в 1914 г.? Тоже в Петровки, дома никого не было. Пожар начался на задах у Мишки «Чигасова». Известно: он был пьяница и табакур. Заронил, наверно, где-нибудь паперёсу, вот и получилось: себя спалил и соседей. У «Растогуевых», баяли, хлеб в амбаре сгорел. Приехали они под вечер с поля, а на месте дома ещё угли шаяли. Крик, рёв! Известно, как в этом случае бывает. Ветер был большой, но ладно, что он дул не с Горушки, а на каменный дом и садик при нём, которые были через дорогу: они прикрывали другие дома, но горящие хлопья, перебрасывало и на диаконский пригон, где сплошь была солома. Хорошо, что диаконские ребята стояли на страже и гасили эти хлопья, а то перебросилось бы и на Комельковых, а там и дальше до гумен.

А как горел бор? Дым поднялся до облаков, огненные языки тоже тянулись кверху. На колокольне неистовый звон. Бросились в бор с топорами, лопатами. Никто толком не знает, что нужно делать. Роют тропку, а огонь поверху идёт и идёт, только шум вверху: лес сухой. Кто-то скомандовал: надо лес рубить, просеку делать. Наконец, остановили. Конечно, лес казённый, а жаль — морализировал дядя Егор. Искали виновных. «Грешили» на поповских ребят: дескать, шляются по бору, курят, ну, кто-нибудь из них и заронил огонь, но ведь не пойман — не вор».

Подумал немного дядя Егор и продолжал: «Вот и с поджогами сколько было греха. Раз в полночь ударили в набат. Народ повыскакивал из домов. Бегают, как шальные. Где горит? Темень — ничего не видно. С колокольни кричат: «на Зелёной улице». Все туда, а горел дом Петра Ефремовича. Пристрой уже сгорел, пластал самый дом. Заливали пожарной машиной: воду подвозили с реки в кадушках, бабы подносили на коромыслах вёдрами. Бабы из соседних домов стояли около с иконами. На рассвете пожар остановился. На усадьбе осталось пустое место. В огороде у пригона нашли разбитый чугун, а около него лежали рассыпанные угли. Было ясно, что кто-то поставил его с горящими углями: они шаяли, шаяли и начался пожар. Кто мог это сделать? Припомнили, что из Течи же зимой присватывались к девке из этого дома, а хозяева дома заартачились: «не ровня, дескать». Запрягай дровни да поезжай по ровню». Злобу затаили, а жених — от, бают, прямо сказал: «Петушка поджидайте». Но не пойман — не вор. Как по злобе мстили? Зароды сена на покосах жгли, клади хлеба на полях и на гумнах. Когда хлеб сушили в овинах — поджигали и овины.

От «Божьей милости» в Тече дважды были пожары. Один был на Горушках: стрела ударила в стенку. Ладно в избе никого не было. Стрела так и прошла через бревно насквозь как напарьей (сверлом) просверлили. Люди осматривали эту дыру. Говорили, что конец стрелы глубоко в землю уходит, что в Кошкуле раз отрыли такую стрелу на глубине двух аршин: сидела она там, как морковка хвостом книзу. Второй пожар был против Флегонтовых: искра ударила в полати и загорелась одёжа. Гроза была страшенная. В первый раз гром ударил, и молния осветила всё небо. Только ударил гром во второй раз и на колокольне: бом, бом. Крик поднялся, чтобы все тащили квас заливать пожар. Новиковскую дочку заставляли тащить простоквашу, потому что такие пожары можно заливать только квасом и молоком».

Закончил свою речь о пожарах дядя Егор словами: «разоряли пожары, что говорить, разоряли. Ладно, если погорел кто-либо помогушнее или изба была заштрахована, а если коснётся он бедного, то выход был один: запрягай лошадь и поезжай сбирать на погорелое место. Теперь что с пожарами по сравнению с прошлым: в деревнях сделали пожарные посты, с машиной, бочкой. Всегда кто-либо дежурит с лошадью. Опять же население организовано на случай пожаров: у каждого на избе дощечка, на которой показано, с чем должен являться на базар: у кого — ведро, у кого — топор и лопата, а у кого лошадь с бочкой, а раньше этого не было. А у татар, заключил он свою речь — и теперь ещё, говорят, такой порядок: о пожаре нельзя кричать, чтобы не разозлить его, а можно только на ухо передавать, что, дескать, у меня пожар — помоги. И вот пока ходят да шепчутся, глядишь, изба и сгорела». Из этих слов видно, что дядя Егор гордился своим происхождением.

Да, ужасны деревенские пожары, добавим мы от себя. Картину деревенского пожара хорошо изобразил А. П. Чехов в своём произведении «Мужики».

Бывали в Тече и эпидемии, не часто, но бывали. Так, в 1903 г. летом многие болели брюшным тифом. Больница была завалена больными, а и была-то она небольшая. Много больных лежало у себя, по домам. Врач и фельдшер попеременно через день ходили по домам: проверяли, советы давали. Умирали немногие. И всё больше из-за себя — по темноте своей. Сколько раз говорили, что при выздоровлении нужно беречься при еде: нельзя сразу кидаться на всё да в большом количестве, так нет, делают по-своему. Придёт кто-нибудь из больницы, естественно после болезни худой, тут и начинаются бабьи охи да вздохи: «Ой, Иванушко: заморили тебя». Сбегают в борки за груздями, нарубят их на пельмени и «горяченькими» от души угостят Иванушку, а он ночью Богу душу отдаст. Пока на опыте трёх смертей не убедились, так и делали это.

Позднее, во время первой войны была холера. Тоже кое-кого подобрала. Были случаи с укусами бешеных зверей. Так, двух мужичков в поле искусал бешеный волк. Один из них согласился поехать в Пермь на уколы, а другой нет. Потом оказалось, что первый остался в живых, а второй сбесился, стал кидаться. Так его в поле закопали в пологи и он задохся. Был также случай, что большая семья пила молоко от бешеной коровы; её [семью — ред. ] отправили в Пермь на уколы. Потом говорили, что через молоко от бешеных коров бешенство не передаётся.

В 1936 г. была сильная эпизоотия: пало много скота от сибирской язвы. Делали прививки, но получалось так, что после прививок именно некоторые животные и погибали.

Зашла как-то речь о конокрадах. Тут дядя Егор, словно его кто подхлеснул, даже сматерился сначала, а потом и начал: «Сколько они, подлецы, людей по миру пустили. Сёма-то чёрный, под старость его звали ещё Семёном Осиповичем, перед смертью на Бога лез: как услышит звон, в церковь ковыляет к обедне или вечерне, а в молодости озоровал в конской части. Накрыли его в Кирдах, так он спрятался у друзей в голбце. Народ собрался, кричать стали: «вылезай». Куда тут, как будто его и нету. Принесли пожарный багор, шарить стали, тут ему ножку и повредили. Памятка осталась на всю жизнь: стал прихрамывать на правую ногу. Вылез из голбца, на коленях просил: не губите — не буду больше воровать. Ну, отпустили. А потом, как люди услышат, бывало, про воровство, то думали, не он ли это опять гуляет, а то и на сына его, Ваньку, «грешили», но нет — улик не было. Так всё и шло. А жили они не плохо: дом у них стоял у кладбища с горницей под железом. Пристрой со стороны кладбища был, что твоя крепость — глухая стена от амбара, погреба, конюшни: ни один покойник не пролезет. Кони были хорошие. Когда диаконского парня Ивана «забрели» в солдаты, на гулянье он, Семён-то Осипович, тройку представлял, так двое с трудом её держали. Рассказывали о нём, как он сам стал потом бояться воров. Подрядили его раз вести диаконского сына с молодухой в Челябу. Погода была ненастная. Кони были не забиты работой, но так намотались от грязи, что к Челябе пришлось подъезжать под полночь, а дорога у Челябы со стороны Течи была неловкая: на пять вёрст простирался густой лес стеной. В лесу этом, как рассказывали встречные люди, накануне ещё было убийство. Пришлось проезжать этот лес в темноте: хоть глаз выколи. В одном месте у дороги встретились люди. Горел небольшой костёр, и около него сидели два-три мужичка. Кто они? Что у них на душе? Чужая душа — потёмки. Но ничего, Бог пронёс. Выехали из лесу, показались огни Челябы, Семён и спросил своих пассажиров: боялись ли они, когда ехали по лесу. Ну, как не боялись, конечно, боялись, но никому не хочется показать себя трусом. Нет, говорят, не боялись, а он: а я, говорит, всё время сидел, как на углях. Почему он так сказал? Вспомнил, значит, как раньше в такую же ночку погуливать с дубинкой у Парамошки, близ своего поля и подумал, как бы его тоже не благословили дубинкой, а коней отняли».

Как только зашла речь о знаменитом в наших краях конском воре Ермолке, дядя Егор опять повёл своё рассказ. «Ермошка — стал он говорить, — был вор хитрый и занимался этим делом летом — с полей угонял, а на зиму всегда норовил в тёплое место попасть — в Шадринскую тюрьму. Отсидится там, а летом на своё. Как он зимой появился, было не известно, но вот по Тече прошёл слух, что он объявился здесь в прощёное воскресенье 1903 г. Как только слух этот прошёл по селу, народ стал его разыскивать. Собралась толпа и двинулась к той избе, про которую сказали, что там гостит Ермошка. Ермошка ещё издали увидал из окна толпу и сразу сообразил, чем это пахнет. Забрался на конюшню и зарылся в сено. Делегат от толпы зашёл в избу и спросил: где Ермолай? Хозяева пытались, было, скрыть его и завели разговор: какой Ермолай? Никакого Ермолая здесь нет и не бывало. Толпа стала шарить по пригону, стайкам, конюшням и два-три человека поднялись на конюшню и стали вилами протыкать сено и, наконец, сбросили Ермолая вниз. Народ терпелив, но если терпение его лопнет, страшен он в своём гневе и беспощаден в мести. Подошёл к Ермошке Максим Кунгурцев, нагнул его руку на выверт на своём коленке, раз и рука стала болтаться, как тряпка. Переломали ему руки, ноги, приволокли его к каталажке и бросили у дверей. Говорят, ещё он еле дышал, подошла старуха Самсониха и «благословила» его кирпичиком по голове и… не стало на свете раба Божия Ермолая. За вечерней протоиерей произнёс речь против убийств: грозил гееной огненной. Было это в Прощёное воскресенье.

Кого засудили в убийстве? Принимали участие в этом деле и старшина и староста села. Весь теченский мир. Порешили в конце концов на формуле: собаке собачья и смерть, а кто убивал — пусть ответят за это в том мире — на небе.

«Что ему надо было? — так начал свою речь об Аркашке Бирюкове дядя Егор. Поповский сын, брат у него в Нижной диаконом, племянники. Племянники, рассказывали люди — как его уговаривали: «дядя, брось это занятие, оставайся у нас. Будем тебя кормить, поить, одевать». Нет — говорит — «не могу: тайга манит». Пожил, пожил, обмылся, от вшей очистился, одели его, а однажды утром встали — его след простыл. Это он, подлец, увёл четырёх лошадей из конюшни через огород. Пятую — Сивка Никитичем звали — не смогли взять: чужих не подпускали к себе ни спереди, ни сзади. Под крещенье, рассказывали, диакону-то записки подбрасывали. Вдруг к ихнему дому под вечер, слышь, верховой прискакал в яге. Зашёл в кухню, шапку не снял, рожу не перестил, порылся за пазухой, достал записку, бросил на пол, бегом на коня и был таков. Ребята диаконские подобрали записку и передали отцу. В ней он пишет: «приезжай туда-то, вези двадцать пять рублей и четверть водки, получи лошадей». Подумал диакон: поедешь, ещё голову снимут — Бог с ними, с лошадями.

На Чумляк подлецы угоняли лошадей, а там продавали их. Года через два-три, говорили, как-то кыргызы прогоняли через Течу стало лошадей, и одна, чуешь, вырвалась из стада и прямо к диакону в ограду и забилась в конюшню. Гонщик кричит диаконским ребятам: «выгоняйте!» Они бросились выгонять, а лошадь не идёт. Наконец, выгнали. Приходит отец. Сказали ему. Он спросил: не было ли у лошади на лбу белого пятна вроде звезды. Ребята сказали: да! «Это был наш Лысанко» — сказал отец.

«Грешили» иногда из-за воровства коней на татаришек: они, шельмецы, ловкими были на этот счёт. Раз поймали их кирдинцы. Проезжали раз, вишь, в Крещенье два татарина с пятью лошадями. Кони было видно, загнаны, а кони добрые, хозяйские. Трое кирдинцев сели на вершну и за ними, а ехали те в Течу. Татаришки заметили, что за ними погоня, давай лишнюю тяжесть сбрасывать с саней и гнать лошадей. Не удалось убежать: схватили их и вместе с конями привели в Теченскую волость. Украли они их у катайского земского ямщика Петра Павловича Золотухина и угнали за 70 вёрст, но попались». Так завершил свой рассказ о конских ворах дядя Егор.

В конце прошлого и начале нынешнего веков в наших краях воровство лошадей было страшным бичом земледельца. Лишить его лошадей — равносильно лишить его рук. Стон по деревням стоял от этих воров, по миру они людей посылали. В поле лошадей закавывали громадой и в цепи с большими замками. Научились эти подлецы и замки открывать. Завели на лошадей паспорты, заверенные волостью. Без них лошадей нельзя было ни продавать, ни покупать, а всё-таки воры ухитрялись уводить лошадей.

Вот так и бедствовали иногда наши теченские мужички.^[146]

ГАПК. Ф. р-973. Оп. 1. Д. 711. Л. 188–202 об.

Школа в Тече

Школьники

[1961 г. ]

Не подлежит сомнению, что сельская школа, как и всякая другая, не только давала детям грамотность, но и формировала их мировоззрение. Как оно формировалось до школы? Конечно, прежде всего, семьёй, а затем под влиянием окружающей среды и товарищей. «С кем поведёшься, от того и наберёшься» — говорит пословица. Интересно проследить, как постепенно перед ребёнком раскрывался окружающий его мир.

Первые друзья обычно являлись соседями. Перелез через забор, встретил детей своего возраста — вот и новые друзья. Дальше перелез через забор соседнего двора во двор следующего дома — вот и расширился круг друзей. Мир стал ребёнку казаться шире. Дальше ещё подрос и насмелился уже перейти через дорогу — встретил новых друзей. Наконец, освоил, как говорят, известную площадь, и пока что круг друзей и освоение «новых земель», «жизненного пространства» замкнулось: нужно переварить новые впечатления от бытия, уложить в своём мировоззрении. Хорошо, если попадутся хорошие друзья, плохо, если они будут плохими: то, что в этот период войдёт в привычку — останется на всю жизнь. Когда ребёнок поступает в школу, сразу же во много раз расширяется круг его новых если не друзей, то, во всяком случае, товарищей по учёбе. Грани мира расширяются: много новых лиц, новых характеров, с положительными или отрицательными чертами. Само пространство, которое теперь перед ним открылось, стало шире: для теченского ребёнка, скажем, например, раньше оно было ограничено Горушками, вблизи которых он жил, а теперь оно расширилось на всю Течу и даже дальше. Он стал вращаться уже не только в кругу своих однолетков, но и в кругу мальчиков старше его: он в первом классе, а в одних стенах с ним и третьеклассники. Сам он стал ощутимо различать ступени своего роста от первого до третьего класса. И всё это — новые знакомства, рост идёт организовано под руководством учителя по определённой системе обучения. В таких условиях детские сердца более склонны к дружбе, открыты друг другу, а впечатления от этого времени остаются на всю жизнь.

Сколько разных характеров и разных детских талантов проходит через школу и навсегда остаётся в памяти. Сколько различных встреч и различных случаев из жизни этого периода запечатлелось в памяти ярко в одной картине, которую можно было бы назвать одним словом: школьники.

В Теченской школе учились мальчики и девочки жителей Течи, только мальчики из деревни Баклановой, мальчики и одна девочка из деревни Черепановой. Не было в наше время школьников из Кирдов и Пановой: первая находится от Течи на расстоянии — 10 вёрст, вторая — 6 вёрст. В этих деревнях дети совсем нигде не обучались. Два мальчика с мельницы Чесноковых, которая находилась между Течей и Пановой, тоже учились в школе и жили на квартире. Из Баклановой учились три мальчика.^[147] Зимой они приходили в школу и возвращались по Баклановскому бору; им приходилось проходить примерно 1,5–2 километра пешком. Черепановские дети — их училось трое — ходили по реке, лёд на которой часто был открыт, так что они попутно играли в своеобразный хоккей с конскими говяшками. Из этой же деревни в школе училась Лиза Мизгирёва, внучка мельника. Родители у ней были старообрядцы-беспоповцы, по-теченски — двоеданы. Она не столько сама стремилась к отчуждению от других детей, сколько это отчуждение создавали для неё старшие, внушавшие мысль о необходимости держаться в стороне от «мирских». Так, печальное историческое событие времён царя Алексея Михайловича отразилась на судьбе девочки много позднее. Была она девушкой очень доброй, когда по окончании школы, она помогала Елизавете Григорьевне, по просьбе последней, то всячески старалась помогать другим, а иногда то тому, то другому тайно, обязательно тайно, сунет в руку или пряник, или конфетку. Этим самым она, может быть, хотела показать, что, дескать, не думайте обо мне, что я какая-то бука, злая, а что меня заставляют быть в отчуждении от вас. Года через три после описываемых событий она умерла.

В течение 1894–1895 уч[ебного] г[ода] занятия проходили в доме Павла Андреевича Кожевникова, не на главной улице, а параллельной с ней. Было очень тесно.^[148]

Когда школьники, возвращаясь вечером домой, проходили мимо одной избушки, дети хозяев её, не учившиеся в школе, забравшись на стог сена в огороде, пели: «Школьники, разбойники, школу подломили, учительницу убили». Это было своеобразной реакцией на просвещение деревенских детей.

В октябре 1895 г. в Тече можно было наблюдать картину, напоминающую переселение народов. Школьники переселялись в новое, просторное здание на главной улице: тащили парты, доски, стоячие счёты, шкаф, карту, картины… всё сами. Тяжёлые вещи, например, парты, доски тащили по 4–6 человек. И вот обосновались просторнее. Кухня в новом здании стала служить раздевальней, но без вешалок. Теперь трудно представить, куда и как раскладывались шубы, понитки, зипуны: кто на печку, кто на полати, кто на скамейку. Ещё труднее представить, как разбиралось всё это разнообразие одежды без всяких конфликтов, ссоры и пр. Нужно подчеркнуть, что при всей такой скученности никогда не отмечалось, по крайней мере, в заметной форме завшивленности, никогда! Бывал грех против обоняния. Бывало редко, но бывало: решается задача. Учитель спрашивает: кто решил задачу? Ученики поднимают руки, а когда учитель спросит кого-либо из поднявших руку, тот заявляет: «Дунька испортила воздух». Однако, и с этой стороны в новом здании было несравненно лучше: была хорошая вентиляция. И всё-таки при входе в школу, конечно, чувствовалась особая атмосфера: скученность в течение дня не проходила даром. Нужно также отметить, что за три года обучения в школе, проведённых автором сего у школьников не было отмечено никаких инфекционных заболеваний, в частности — кожных.

Учебный день начинался не по часам, а по состоянию дневного света, но приблизительно в 9 часов. Начинался он молитвами в большой комнате, куда собирались все классы. Во время учения в школе автора сего запевалой была Палашка Комелькова, обладавшая сильным контральто. По силе голоса она, вероятно, могла бы поспорить с иерихонской трубой. Сначала пели «Царю Небесный», потом читалась молитва: «Преблагий Господи». Перед уходом на обед пели «Отче наш». Перерыв продолжался час-полтора. Заканчивались занятия тоже в соответствии с дневным светом. В конце занятий пели «Достойно есть». Утром иногда пели «Спаси, Господи».

Учебные пособия школьники носили в сумках. В число их входили: грифель, аспидная доска, карандаш, ручка, чернила, букварь, книга для чтения «Наше родное». В сумочке же добрые мамы на завтрак детям совали шаньги, «пряженики», бутерброды и пр., так что эти сумки являлись целым складом всякого добра и носили на себе различные следы: от чернил, мела, масла, муки от хлеба. Черепановские и баклановские дети приносили с собой запасы и на обед. Большей частью это были те же предметы, что и для завтрака, но большем количестве. Ребята, как ребята везде одинаковы: следили друг за другом — у кого какой хлеб, шаньги и пр. Знали, например, что у Васи Бобыкина из Баклановой самый белый хлеб, а у Коли Пеутина в сумке всегда был калач, а внутри у него было обильно налито зелёное конопляное масло. Коля, видя иногда завистливые глаза, угощал товарищей.

Грифели были наполовину оклеены разноцветными бумажками: розовыми, синими, сиреневыми и т. д. Аспидные доски сначала были чистыми, а потом появились графлёные в клетку и в одну линию. Бумага была со штампом «Ятес № 6». Продавалась она «шестёрками», т. е. по шесть листов. Она была не графлёная, и Елизавета Григорьевна сама графила карандашом целую гору тетрадей в косую клетку. Позднее появилась графлёная бумага. Во второй класс школы прибыла девочка Нюра Мурзина. Отец у ней приехал из какого-то города работать писарем у земского начальника. Она привезла с собой из города готовые тетради с цветными глянцевыми обложками. Эти тетради были чистым откровением для сельских школьников: они постоянно подходили к этой девочке, чтобы посмотреть на эти тетради, а когда увидели, что она к некоторым тетрадям приклеила картинки, ну, тут уже зависть взяла своё. Благодаря тетрадям девочка сделалась persona grata. Как правило, тетради по письму велись лучше, чем по арифметике, потому что они были и работами по каллиграфии: в тетрадях по арифметике при случае можно было писать и карандашом, а по русскому языку — только чернилами.

Были ещё какие-то книжки с молитвами. Основной книгой была «Наше родное» Баранова. После букваря она была рассчитана на чтение во всех классах. На всю жизнь осталось в памяти содержание первого рассказа, который читали почти по складам: «Два плуга». В ней говорилось, что рядом лежали два плуга: один блестел, а другой был покрыт ржавчиной. И вот второй спросил первого: почему ты блестишь, а я покрыт ржавчиной. Первый ответил: потому, что я всё время в работе, а ты лежишь без работы. По правде сказать, мы, школьники не поняли тогда всего глубокого смысла этого рассказа, но теперь, когда много пожили, стало ясно: какая глубокая идея скрыта в этом рассказе и какова воспитательная сила его. Да, это было не только упражнение в чтении, но это была прекрасная точка отправления для воспитательной работы. В книге были статьи из русской военной истории, например о Суворове, о Бородинской битве и др. Очень любопытно, что в книге был помещён рассказ о докторе Гаазе. Как он попал в книгу? Конечно, он помещён был с воспитательной целью — это ясно, но рассказать об иностранце школьникам, при сильном крене всей книги в сторону патриотизма в духе славянофилов, так называемого «квасного патриотизма» — это было какой-то непоследовательностью. Это можно объяснить только тем, что около личности Гааза создался своеобразный культ — почитание его чуть ли не за святого человека. В последующее время обстоятельную статью о Гаазе написал известный юрист и публицист Кони, из которой видно, что на Гааза смотрели, как на святого человека. Сам митрополит Филарет, как рассказывает в своей статье Кони, однажды стал перед ним на колени с просьбой о прощении за свой ошибочный взгляд на ссыльных. (Филарет однажды сделал замечание Гаазу, что он очень назойливо всегда хлопочет за осуждённых, что, дескать, не осуждают же их без основания. Гааз ему заметил, что он, Филарет, забыл, очевидно, о том, что невинно осуждён был Христос. Это замечание так потрясло Филарета, что он встал перед Гаазом на колени и сказал: «Да, Василий Фёдорович (так звали Гааза по-русски), Бог отступил от меня в эту минуту», Так сказано об этом у Кони). В книге были стихотворения на тему почитания святынь, например стихотворение «Киев», в котором рассказывалось о том, как в Киев собрались паломники со всей России. В одном стихотворении изображалось богослужение:

«И стройно клиросное

Несётся пение,

И диакон мирное

Гласит молчание» (А. С. Хомяков).

В книге, одним словом, явно отражена была славянофильская триада: православие, самодержавие, народность. Школьники заучивали много стихотворений на память подобного типа, например:

«Не осуждай — затем,

Что все мы — люди,

Все во грехах родимся и живём».

Но вместе с тем много заучивали стихотворений А. В. Кольцова, И. С. Никитина, басен [И. А.] Крылова, А. С. Пушкина и М. Ю. Лермонтова. Например:

А. В. Кольцов: «Урожай», «Косарь», «Лес» и др.

И. С. Никитин: «Вырыта заступом» и др.

И. А. Крылов: «Квартет», «Лебедь, рак и щука», «Мартышка и очки» и др.

А. С. Пушкин: «Утопленник», «Бесы», пролог к «Руслану и Людмиле», описание природы из «Евгения Онегина» и др.

М. Ю. Лермонтов: «Ветка Палестины», «Бородино», «Парус» и др.

Стихотворений в школе заучивали много, и в этом была большая заслуга школы. Вспоминается при этом семейная картина. Вечер. Мать сидит в кухне и штопает бельё, а около за столом сидят дети, читают и заучивают стихотворения. Чудесные минуты семейного уюта!

Много внимания уделялось каллиграфии. Писали в косую клетку, под конец переходили на письмо по одной линейке. Арифметике учились с голосу, т. е. по устным объяснениям и упражнениям. Задачи часто решали по соревнованию: кто решит быстрее, но без вещественных поощрений: honoris causa.^[149] Гордостью и любимым занятием в школе являлось обучение пользоваться счётами. Каждому давались маленькие счёты, Елизавета Григорьевна диктовала «прибавить, «убавить», а потом сравнивали результаты.

Особо нужно отметить уроки закона Божия, которые одновременно были и уроками страха. Стоило только показаться внушительной фигуре о[тца] Владимира (тогда ещё не протоиерея), и в школе наступала мёртвая тишина. Его именем иногда и припугивали школьников: «О[тец] Владимир идёт» — так пугали. Программа изучения закона Божия:

1. Десять заповедей Моисея.

2. Молитвы: «Отче наш», «Достойно», «Богородице Дево», «Царю Небесный», «Спаси, Господи», «Преблагий Господи», «Верую» и др.

3. Тропари двунадесятых праздников.

4. Рассказы из Евангелия, относящиеся к двунадесятым праздникам.

5. Тропари святым, по имени которых дано имя.

Метод занятий был внушительный: если что, то по лбу давался памятный щелчок.

Полагалось научить читать на клиросе «Благословлю Господа», но этот труд перелагался на Елизавету Григорьевну. Занятия по закону Божию проходили не по расписанию, а по усмотрению о[тца] Владимира: он приходил, и занятия перестраивались.

Реденько бывали уроки пения, которые проводил о[тец] диакон. Эти уроки являлись чем-то вроде десертного блюда за обедом — отдыхом. Любимой песней была на слова А. В. Кольцова: «Красным полымем». Обычно запевал её сам о[тец] диакон, а школьники подхватывали. Пели в полную силу, не жалея голосовых связок, так что в соседях было слышно, и по этому они заключали: в школу пришел о[тец] диакон. Позднее любимой песней школьников была на слова стихотворения «Кто он?» — «Лесом частым и дремучим».^[150]

Что касается молитв, которые пелись в школе, то напевы их передавались по традиции, как говорится, «самонауком» — от одной смены к другой. Так же было и с запевалами: один наследовал искусство от другого «самонауком».

Детские игры при школе почти не бывали, они осуществлялись по месту жительства. Редко весной мальчики играли мячом. Как шалость у мальчиков была игра «куча мала». Она иногда возникала стихийно в кухне при одевании, но пресекалась учителями.

В качестве мер наказания применялись: стоять за партой, сильнее — стоять в углу или у стенки, оставаться вечером в школе. В качестве угрозы больше, чем на практике, было «ставить на колени», да ещё с горохом. В наше время эта мера уже не применялась. Для мальчиков-шалунов применялась мера: пересаживать к девочкам. Это считалось за позор, поэтому если кому-либо из мальчиков объявляется такая мера, то он прятался под парту, а если его всё-таки оттуда извлекали и тащили посадить к девочкам, он брыкался и, наконец, всё-таки удавалось посадить его к девочкам, значит — он в перемену отомстит какой-либо из них за свой позор.

В каких общественных школьных мероприятиях участвовали школьники? В Великом посте учителя их водили в церковь на говение парами.^[151] Каждой весной устраивались экскурсии в бор с учителями. Это были не обычные прогулки в лес с друзьями, а именно экскурсии: они приходили разодетые, в бор шли организованно — в парах, как школьная организация — под наблюдением учителей. Здесь были игры. Школьники собирали с сосен «крупянки» и «пестики» и лакомились ими. Набивали даже ими полные карманы. Лакомились также «медунками» — голубенькими цветочками.

Однажды в школе была устроена ёлка. Это было историческое событие. Чудеса они увидели и получили с ёлки: пряники, золотые орехи, конфеты в мешочках и по отдельности, хлопушки, флажки, картинки, книжки, игрушки. Это был сон наяву! То, о чём вспоминал Ванька Жуков, когда писал письмо к дедушке. Учительницы научили их петь «Круг я ёлочки хожу…» Никогда не забудут они этой ёлки, как не забыл и Ванька Жуков.

Наконец, в голодный год они выполняли общественно полезный труд: боролись с саранчой не как частные лица, а как коллектив, как школьники под наблюдением учителей, и получали за это питание — кашу просовую. Поля оглашались молитвой «Отче наш», когда к ним подъезжала телега, на которой стояли корчаги с кашей, а в корзинке были чашки и ложки. Разве все эти мероприятия не воспитывали у них коллективные навыки и сознание? Мальчики весной по личной инициативе любили после уроков смотреть на ледоход.

Экзамены выпускников школы. Экзаменационную комиссию обычно составляли: инспектор народных училищ, законоучитель и учителя. Что должны были показать абитуриенты школы из своих навыков и знаний?

I. По русскому языку: 1) бегло прочитать текст и рассказать, 2) прочитать стихотворение, 3) грамотно написать небольшой текст в пределе главных правил этимологии.

II. По арифметике: 1) решить простую задачу, 2) показать навык сложения, вычитания, умножения, деления, 3) считать на счётах.

III. По закону Божию: знать заповеди, молитвы, тропари — всё, что изучалось на уроках.

Выдавалось удостоверение об окончании школы.

Соученики и школьные друзья.

Автору сего за 18 лет учения пришлось трижды иметь одноклассников и однажды — однокурсников. Если разбирать их всех по возрасту, то можно было бы сказать: у него были одноклассники раннего детства, одноклассники среднего и позднего детства, одноклассники раннего и среднего юношества и однокурсники — позднего юношества. Речь, следовательно, идёт [об] одноклассниках раннего детства — до девятилетнего-десятилетнего возраста, точнее о том составе, который был перед выпуском из школы.

В классе нас было 15–16 человек, из них пять девочек, а остальные мальчики.… Мальчики по социальному составу были разнородные: один из духовных, трое из тех, кого называют, негоциантами, трое — дети ремесленников, остальные из крестьян. Сколько различных индивидуальностей и характеров!

Вот Ваня Кротов (отец у него был плотником по профессии) — мальчик с явно выраженными математитическими способностями: он всегда первым решал задачи.

Гриша Гурлев (сын синельщика) обладал исключительной памятью: только он один всё заучил по закону Божию и отвечал лучше всех.^[152]

Гриша Ширяев (отец у него был агентом компании Зингер и портным) увлекался каллиграфией. Вдруг Елизавета Григорьевна стала замечать у него в письме какие-то лишние завитки, стремление приукрасить заглавные буквы и спросила его, откуда это у него взялось такое искусство, он ответил: папа научил.

А вот вечный непоседа, «шило», как назвала его одна учительница, изобретатель разных шалостей — Федька Кунгурцев. Это он сидел на парте у двери в III класс и как только помощнице учительницы Елене Степановне нужно после звонка войти в этот класс, подскочит, подопрёт дверь плечами, а когда та нажмёт дверь, он — под парту, а она влетает в комнату. Сколько раз его оставляли «вечеровать» — нет опять что-нибудь придумает и выкинет.

Противоположностью ему был Вася Бобыкин из Баклановой: тихий, сидит — не шевелится. Туго ему давалось учение: был он и мучеником его и мучителем.

У каждого из мальчиков была какая-нибудь своя особенность: тот в игре ловкий, другой искусный мастер верховой езды. Девочки больше отличались по одежде, а по успехам всё не блестели ничем. Кончили школу, и двое (из духовных) уехали дальше учиться и почти ни с кем не встречались, почти, потому что у автора сего всё-таки были две встречи. Уже в возрасте 21 года он встретил Колю Суханову в Перми, где он был на военной службе — в кавалерии. Как они чувствовали себя при встрече? Только односельчанами? Нет, прежде всего, одноклассниками по школе: да, они встретились как бывшие школьники.

…

Когда бывал на каникулах, справлялся о своих соучениках. Помню, как был удивлён тем, что ему сообщили о женитьбе Феди Кунгурцева, когда сам он был всего во II классе семинарии. Особенно меня поразило сообщение о Саше Макаровой, что она ушла в монастырь. Нет, школьные соученики не забыты, как не забыть и некоторые эпизоды тогдашней жизни.

Обычно школьники расходились из школы стайками — по соседним улицам. Чтобы на замёрзнуть в холод и размяться от сидения на уроках играют в свой деревенский хоккей. В деревне всегда зимой лошади оставляют на дороге множество шариков для хоккея без клюшек. Кампания проходила в том месте дороги, где её с одной стороны суживал высокий сугроб снега. В этом месте вошедшие в азарт игроки пинали шарики друг другу в ноги и не заметили, как к ним подъехали в дровнях две баклановские женщины. Вдруг раздался истошный крик этих женщин, и кампания в недоумении остановилась, сначала не поняв, в чём дело. Женщины соскочили с дровней, и тут только друзья заметили, что среди них нет Алёши Комелькова. Женщины наклонили дровни на бок, и из-под них вылез пострадавший, но, как оказалось, «недушеврёдно»: он покачал немного головой, туже натянул на голову шапку, и кампания продолжила шествовать домой. Женщины сказали «слава Богу», перекрестились и поехали дальше.

ГАПК. Ф. р-973. Оп. 1. Д. 711. Л. 351 об.-367.

См. также очерки «Детские годы Пети Иконникова» в Части I. «Семейная хроника Игнатьевых» и «Елизавета Григорьевна [Тюшнякова]» ниже.

Школьницы

[1965 г. ]

Деревенские девочки того поколения, к которому относилась наша старшая сестра — Александра Алексеевна, — были первыми теченскими школьницами в только что открытой земской школе. Это было за десять лет до поступления в школу детей нашего поколения и совпадало с началом организации земств и земских учреждений на селе.

Пионерами среди этих школьниц были дети духовенства, торговцев и более зажиточных крестьян. Так, из детей духовенства в школе учились: Мария Бирюкова, дочь теченского священника; Сильвановы Мария и Лидия, дочери второго теченского священника; Александра Игнатьева, дочь диакона; Мария Покровская, дочь псаломщика; дочери теченского «купца» — Елена и Анна; крестьян-выходцев из России Пеутиных — Таисья, Клюхиных — Евгения; дочь портного Постникова — Татьяна. О том, что последняя училась в школе, я узнал только случайно, но зато был удивлён её восторженными воспоминаниями об её пребывании в ней. Она, между прочим, похвасталась своей памятью и в доказательство прочитала молитву перед занятиями в школе: «Преблагий Господи, ниспосли нам благодать Духа Твоего Святого, дарствующего и укрепляющего душевные наши силы, дабы внимая Твоему учению, возросли мы Тебе, нашему Создателю на славу, родителям же нашим на утешение, церкви и отечеству на пользу».

По разному сложилась судьба этих первых теченских школьниц. Глубже всего учение в теченской школе затронуло судьбу Марии Сильвановой: в школе она встретилась с Петром Лебедевым, мальчиком из обедневшей крестьянской семьи, убёгом по окончании епархиального училища вышла за него замуж, сделавшись по этому поводу причиной скоропостижной смерти своего отца, не смогшего примириться с её поступком — мезальянсом с выходом замуж за простого деревенского парня. Она, однако, вывела своего мужа потом, как говорится «в люди»: он одно время работал видным кондуктором на железной дороге, но потом спланировал свою жизнь по линии духовенства, служа диаконом, а детей своих учил в духовных учебных заведениях. Так, в истории Течи произошёл единственный случай перехода одного из её аборигенов с позиции крестьянства на позицию духовенства.

Сестра её Лидия вышла замуж за сына теченского земского начальника П. А. Стефановского — Александра Павловича, имела от него трёх детей и пережила семейную трагедию: муж её покончил с собой самоубийством, и она одна поставила свою семью на ноги, дав детям законченное среднее образование.

Александра Игнатьева всю свою жизнь отдала на помощь родителям воспитать большую семью, работала учительницей пятьдесят лет и умерла в возрасте семидесяти пяти лет, не выходя замуж.

Мария Покровская по окончании епархиального училища «потерялась». Шла молва, что один из её знакомых по Екатеринбургу, уже не молодой, похитил её тотчас по окончании учения, т. е. женился на ней… и всё. В Тече она больше не появлялась, и вся эта история осталась для всех загадочной, а родители её сохраняли гробовое молчание.

Елена Новикова, Таисья Пеутина и Евгения Клюхина вышли замуж за торговцев и, очевидно, свои знания и навыки, полученные в школе, использовали по торговой линии.

Своеобразно сложилась судьба Анны Новиковой: по окончании сельской школы она нигде не училась, а вырастала в барышню-невесту при родителях, принимала участие в торговле и общественной жизни. Так, во время коронации^[153] шила школьникам мешочки под пряники и конфеты, помогала учительнице Елизавете Григорьевне устраивать в школе ёлку и пр. Почитывала небольшие романы, от своих подруг, поповских дочерей, усваивала кое-какие манеры держаться в обществе, пленила сердце одного из пермских семинаристов — Александра Степановича Горбунова — и сделалась матушкой, минуя учение в епархиальном училище. Молва гласила, что она отлично справлялась с обязанностями деревенской «матушки»: ведь она на практике видела у своих подруг, как «это делается».

Судьба Марии Бирюковой была «пёстрой»: двадцать лет она счастливо прожила с мужем Александром Игнатьевым, но потом судьба её «переломилась»: муж погиб во время революции, оставив на руках её четверых детей. При жизни мужа, будучи деревенской «матушкой», она преподавала в школе пение, руководила детским хором, а после гибели мужа работала заведующей детской библиотекой и руководила детским хором в Каменске-Уральском, завоевала почёт и уважение населения. Тяжёлая жизнь после гибели мужа надломила её здоровье, и она, разбитая физически, умерла, не дожив до семидесяти лет и нескольких месяцев.

Не менее тяжело сложилась судьба Татьяны Постниковой, по мужу Клюхиной. Муж попался ей не хозяйственный, а семья была большая. Муж рано умер, и на руках у ней осталось много детей. Она шила — «скорняжничала» и «выходила» детей. Школьное образование так и осталось при ней не использованным как следует: ничего не читала, всю жизнь только робила на семью.

Школьницы 90-х годов.

В одном классе со мной с 1894 г. по 1897 г. в теченской школе учились: Женя Бирюкова, Люба Кокшарова, Нюра Кокшарова, Саня Уфимцева и Саня Макарова. Годом раньше закончили школу Соня Бирюкова и Пелагея Комелькова. Позднее на год в 1898 г. кончили школу Нюра Мурзина и Юля Попова. В 1893 г. или даже в 1892 г. кончила школу Лиза Мизгирёва.

Лиза Мизгирёва была дочерью черепановского мельника — кержака. К чести её родителей нужно сказать, что они, сторонники «древлего исповедывания» и старины, согласились на то, чтобы дочь их, при том единственная, училась в школе, т. е. в среде «мирских», которых они чуждались и общение с которыми они считали греховным. Я с Лизой встречался в школе после её окончания: она приходил помогать нашей учительнице — Елизавете Григорьевне Тюшняковой, когда у ней, у Елизаветы Григорьевны — ещё не было помощницы. Она иногда следила, как в каком-либо классе — в первом или втором — ребята решали задачи, читали, сшивала тетради и пр. Училась она в школе хорошо, и её любила Елизавета Григорьевна, как и она её. Школа для неё была единственной отдушиной от замкнутой жизни её семьи, единственных кержаков в деревне Черепановой. У девушки был очень спокойный и добрый характер. У ней была на редкость привлекательная и миловидная наружность. Она всегда была аккуратно одета и причёсана, но она была грустной и, очевидно, находилась под «влиянием» постоянной мысли, внушённой родителями, о том, что она должна сторониться «мирских». Она чувствовала себя как будто в чём-то виноватой перед другими и старалась задобрить других детей: то тайком сунет кому-либо из них пряник или конфетку, то поможет одеться и пр. Она казалась нам старшей сестрой, и мы любили её, жалели. Мы были очень опечалены, когда узнали, что она умерла «Христовой невестой» 16-ти или 17-ти лет.

Пелагея Комелькова, по-нашему школьному, Палашка Комелькова была из семьи среднего достатка. Жили Комельковы в соседстве с нами. В одном классе со мной учился её брат Алексей, по-нашему Алёшка Комельков. Елизавете Григорьевне удалось как-то убедить родителей, чтобы они отдали учиться в школе Палашку, а потом они сами уже привели в школу и Алёшу. Палашка у нас в школе была запевалой молитв: перед уроками «Царю небесный», перед обедом «Отче наш» и в конце занятий «Достойно [есть]». Голос у ней был «зычный», как иерихонская труба, густой и сочный контральто. А в обычных песнях, которые пелись на уроках пения она не проявляла своего таланта. Девка была крепкого сложения и среди других казалась старше по возрасту, а поэтому среди других девочек была неприступной, т. е. её мальчишки побаивались обижать, чего не лишены были прочие школьницы. По окончании школы Палашка пережила обычную долю деревенской девушки, т. е. в своё время вышла замуж и перешла на положении обычной деревенской бабы, которая ни в чём не могла применить свою грамотность за отсутствием подходящей для этого среды.

Соня Бирюкова была дочерью теченского протоиерея Владимира Бирюкова и относилась ко второму поколению теченской молодёжи. По окончании епархиального училища она вышла замуж, точнее — её выдали замуж за юношу, который принял потом священный сан. Семейная жизнь её сложилась тяжело: муж её оказался человеком беспокойным, чего-то ищущим в жизни, подверженным житейским бурям. После Октябрьской революции он особенно оказался «взыскующим града [Господня]», был выслан в Алма-Ату и там «потерялся». Соня одна «поднимала» семью — работала в начальной школе учительницей и за свою работу получила орден Ленина. Она здравствует и поныне, энергичная, не растерявшая совсем силу, помогает по хозяйству своим внукам. Ей 78 лет.

Иначе сложилась жизнь её сестры Жени после Октябрьской революции: она потеряла мужа, немного работала в школе учительницей и рано умерла от туберкулёза, оставив четырёх детей. До Октябрьской революции она, как и её сестра, кончив епархиальное училище, была деревенской «матушкой».

Люба и Нюра Кокшаровы были дочери братьев Кокшаровых — Константина и Павла, знаменитых у нас на селе земских ямщиков. Они вели комбинированное хозяйство: земледелие и службу по земству. Константин наследовал от своего отца — Ивана Петровича — «ямщину», а Павел работал «почтарём». Это обстоятельство наложило своеобразный оттенок на их семьи: у них водилось больше денег, чем у «чистых» землеробов, больше они знали дорогу в лавочку А. Л. Новикова, лучше одевались и, соприкасаясь по работе с культурными людьми, сами имели более культурный вид. Люба и Нюра среди деревенских девочек, детей землеробов, выделялись лучшим одеянием: вместо деревенских сарафанов на них были какие-то кофточки, которые как-то старили их. Люба казалась старше нас всех и училась туго. По окончании школы, как мне передавала наша старшая сестра, Люба научилась шитью по «моде» и стала швеёй, а Нюра работала по хозяйству. В своё время обе вышли замуж за людей своего «круга», т. е. причастных к ведению комбинированного хозяйства.

Судьба Сани Уфимцевой сложилась тяжело. Она была из семьи зажиточного крестьянина, и её выдали замуж, как у нас говорили, за «ровню», но у ней ещё в девках случилась какая-то психическая болезнь — она «сходила с ума», и это сказалось потом на её замужестве. Саня была единственной из моих школьных соучениц из семей землеробов, с которой у меня была случайная встреча в юношеские годы, в годы уже позднего юношества. Я возвращался однажды из Верх-Течи и подъезжал к теченским польски́м воротам со стороны Нижне-Петропавловского села. Впереди меня шла женщина. Она открыла мне для проезда ворота, приветливо улыбаясь. Я удивился такой любезности молодой деревенской женщины, и лицо её мне напомнило что-то из прошлого. Я потом догадался, что это была Саня Уфимцева: у ней были тонкие черты лица, которые придавали ей миловидную наружность. Мне захотелось поговорить с Саней, но она уже поспешила скрыться в лесу, очевидно, чтобы избежать встречи, которая могла бы быть истолкована, если бы её кто-либо заметил, предосудительной.

Саня Макарова была из бедной семьи. В школу она приходила в разных «обносках» из мамонькиной одежды. Девочка старалась учиться. В возрасте семнадцати лет её отдали в Верх-Теченский женский монастырь, где у ней была какая-то тётка.

Вот как сложилась судьба моих школьных соучениц. Среди нас, мальчишек, они выделялись, как островок, пёстрый по внешнему виду. Сидели они на первых партах возле столика Елизаветы Григорьевны, как бы у ней «под крылышком». Да им и приходилось быть «под крылышком» учительницы среди мальчишек, всегда озорных. А школьные «нравы» были такими, что мальчишки считали позорным сидеть с девчонками на одной парте, и одним из наказаний для них было посадить сидеть с ними. В этом случае (а это в школе применялось) «преступник» защищался от попытки посадить его к девчонкам, сопротивлялся «что есть мочи» — прятался «под» парту, барахтался, а если всё-таки его садили рядом с какой-либо девчонкой, то горе ей было за это: в перемену он старался «рассчитаться» с ней за своё унижение. Жалкий вид у девчонок был на уроках грозного законоучителя, протоиерея Владимира Бирюкова. Мальчишки и те на уроке сидели у него, как «на углях»: рука у него была тяжёлая, а щелчки по голове двуперстием крепкие: стукнет так, что «искры летят из глаз». Что говорить, девчонки трепетали.

На особом положении в школе была Нюра Мурзина. Отец у ней был сельским писарем и перевёлся откуда-то в Течу. Девочка пришла в школу во второй класс. Раньше она училась в какой-то городской школе, кажется, в Шадринске, или Челябинске, где работал её отец. Девочка выделилась своим наружным городским видом среди деревенских, а особенно своими учебными пособиями. На книжках у ней были картинки-перепечатки, тетрадки завёрнуты в цветную глянцевую бумагу. Это было новостью для деревенских школьников, и началось паломничество к новой ученице с просьбой: «покажи, покажи». Девочка оказалась на славе, и когда в Тече появились на зимних каникулах годом раньше окончившие школу, а теперь дальше учившиеся в средних школах — друзья Вася Новиков и Паша Бирюков, они, наслушавшись о такой «знаменитости», пришли в школу, как кавалеры, и познакомились с Нюрой. Нужно к тому сказать, что девочка с русыми светлыми волосами, тонкими чертами лица и голубыми глазами имела вид немецкой Грэтхен.^[154]

Юля Попова была дочерью проживавшей в Тече Марфы Васильевны, вдовы какого-то чиновника. Мамаша её была швеёй-модисткой. Девушка имела очень смуглое лицо, как у цыган, что в те времена было не в моде, а идеалом считалось белое лицо. Девочка считала себя как бы обиженной природой, и также смотрели на неё и школьники.

Все эти школьницы были воспитанницами нашей незабвенной учительницы Елизаветы Григорьевны Тюшняковой.

Из школьниц более позднего периода мне известны, кроме нашей сестры Юлии, девочки из семей Пеутиных, Козловых, Юговых, Чесноковых, причём из Юговых и Чесноковых две девушки стали при советской власти учительницами в Тече. В теченской же школе, очевидно, училась дочь черепановского крестьянина Семёна Ивановича Черепанова — Мария Семёновна, которая работала учительницей в Сугояке, добившись «самоуком» этого звания и должности. Таким образом, теченская школа послужила для многих её абитуриенток отправной точкой для работы по народному образованию.

В настоящее время в Тече школа-семилетка. Специальное школьное здание построено на пустыре у бывшего «крестика». Здание приземистое, но просторное, обеспеченное соответствующим оборудованием. В один из своих приездов в Течу в пятидесятых годах я посетил эту школу в день открытия занятий — 1-го сентября. Я осмотрел классы, учительскую и прочее. Для меня было необычным видеть в Тече школьников и школьниц в возрасте 14–15 лет. Девочки были в простеньких, но форменных платьях. Я отрекомендовался и рассказал, как около шестидесяти лет назад я учился в Тече. Они слушали меня внимательно, но им, вероятно, трудно было представить то, о чём я им рассказывал. Я внимательно вглядывался в их лица и старался воскресить в своей памяти наше прошлое учение в Тече. Я заговорил, сколько мог, по-немецки и услышал ответы на немецком языке. Это были тоже, что и мы, теченские мальчишки и девчонки, но совсем другие. И вспомнились бессмертные грибоедовские слова: «Как посравнить век нынешний и век минувший — свежо предание, но верится с трудом».^[155] Это была совсем другая Теча и совсем другая теченская молодёжь — советская молодёжь.

ГАСО. Ф. р-2757. Оп. 1. Д. 389. Л. 92–118.

Находится только в «свердловской коллекции» воспоминаний автора. В «пермской коллекции» отсутствует.

[Учительница] Елизавета Григорьевна [Тюшнякова]

[1961 г. ]

Во второй половине сентября 1894 г. родитель мой повёл меня в школу и передал нашей сельской учительнице Елизавете Григорьевне для обучения грамоте. В Тече не было тогда специального школьного здания, и помещалась школа в частном доме Павла Андреевича Кожевникова. Излишне говорить о том, что помещение было для обучения в нём детей не подходящее. Здание было двухэтажное: внизу в кирпичной части его жили хозяева, а вверху была школа, в деревянной его части. Между этажами была только тонкая настилка пола, и внизу всё было слышно, что делалось вверху. Особенно шум передавался в перерывы между занятиями на обед, когда Елизавета Григорьевна уходила домой, а предоставленные сами себе школьники, оставшиеся в школе, как говорится, «ходили на головах». Когда становилось уже совсем невтерпёж от шума, Павел Андреевич, хозяин дома появлялся с ремнём и водворял порядок. В школе по существу, если не считать одной с большими щелями перегородки с узкой дверкой, была одна комната, низкая, с небольшими окнами. Вот в этой комнате Е. Г. и должна была одновременно заниматься с тремя группами.

Я видел в этот раз Елизавету Григорьевну не впервые: у ней уже до меня учились два моих брата и она бывала в нашем доме, иногда после занятий, усталая и всё норовила как-нибудь пристроиться на кровати и протянуть ноги. В это время ей было уже лет 27–28. У ней были удивительно добрые, приветливые глаза, мягкий голос, желание пошутить, развеселить. Школьная работа не прошла даром, и мелкие, мелкие морщинки появлялись у глаз. И всё-таки она сохранила ещё привлекательность, что признавали те люди, которым полагалось об этом судить, для нас же, её учеников, самым ценным были её доброта, внимание и спокойное обращение с нами. Жила Е. Г. в это время недалеко от школы.

Я не сразу попал под непосредственное обучение у Е. Г., но она всё время следила за нашими занятиями, т. е. за занятиями с начинающими. Непосредственно с нами занимался, вернее, помогал Е. Г. вести занятия Григорий Семёнович Макаров, её бывший ученик, только что демобилизованный с действительной службы. Позднее в такой же роли выступала только что окончившая школу Лиза Мизгирёва из деревни Черепановой. Таковы были условия работы в школе: Е. Г. объяснит что-либо той или иной группе, а наблюдение передаёт своему помощнику.

Осенью 1895 г. школу перевели в более подходящее здание, изолированное от хозяев-жильцов, более просторное и светлое. В нём были кухня, превращённая в раздевалку, одна комната средней величины и одна длинная и большая. В первой комнате поместили третий класс, а в большой — первый и второй.

Самая главная новость состояла в том, что в школу была назначена помощница учительницы с образованием, и, таким образом помощники-суррогаты были устранены.

Е. Г. принадлежала к тому типу людей, которые отдавались своей деятельности целиком, а не в половину. Возвращаясь в Течу после летних каникул, она приступала в укомплектованию школы учениками, причём она выполняла это неформально, выжидая, когда к ней явятся в школу записывать, а как настоящий пропагандист. Она ходила по домам, уговаривала, и многие её ученики, особенно девочки, были ей обязаны тем, что они учились в школе. Нужно было не только вовлечь в школу, но и суметь удержать ученика в школе. И вот она ходила по домам, агитировала, урезонивала и родителей и детей, чтобы они не бросали школу. Особенно трудно было вести занятия весной, когда начинались польски́е работы, и мальчики нужны были в поле для работы борноволоками. Бывали даже такие случаи, что некоторые отцы не хотели отпускать своих мальчиков на экзамен при окончании школы. Е. Г. удавалось в этом и других случаях добиваться положительных результатов лишь потому, что все хорошо знали и она пользовалась безусловно авторитетом. «Елизавета Григорьевна сказала», или «Елизавета Григорьевна говорит» — это для крестьян села было не пустыми словами, а веским аргументом. То же самое, если Е. Г. сказала в волостном правлении или даже на сходе о том, что то́-то или то́-то нужно школе, значит это нужно сделать. Вот почему школа при ней без дров не бывала, стёкла у школе все вставлены, есть мел, керосин, и уборщица аккуратно работает. Что было плохо, то это то, что часто менялись её помощницы. Раньше всех она приходила в школу и иногда при лампе засиживалась допоздна. В эти вечерние часы она графила тетради в косую клетку. Бумагу Новиков продавал не разграфлённую, со штампом «Ятес». Елизавета Григорьевна учила сшивать тетради, а графила сама. Иногда школьники вечером задерживались в школе и наблюдали, как она быстро графила ворох тетрадей. Е. Г. не в пример некоторым своим помощницам умела поддерживать дисциплину. Занятия она проводила живо: сама показывала, как надо читать. Особенно школьники любили работать на счётах: она диктовала, а потом считали полученные результаты. Это считалось уже высшим мастерством по арифметике и применялось в третьем классе.

Однажды Е. Г. не поехала даже на рождественские каникулы домой, в Ольховку, чтобы устроить для них к школе ёлку. Подготовка началась задолго до ёлки: золотили орехи, клеили коробочки с цветами под конфеты, делали цветные гирлянды. Е. Г. мобилизовала всех и всё: заставила теченского купца А. Л. Новикова раскошелиться на пряники и конфеты, свечи и серебряный дождь. Накупили хлопушек, флажки. Наконец, торжественной толпой стояли в меньшей комнате перед дверью в большую комнату, где уже зажигались свечи на ёлке. Дверь открылась и пред ними предстала она в первый раз в жизни во всей своей красоте. Пение, игры и подарки навсегда остались в памяти школьников.

Весной, когда уже устанавливалась тёплая погода и земля покрывалась зеленью, Е. Г. устраивала экскурсии в бор со школьниками. Ребятам приходилось довольно часто бывать в бору и одним в компании своих товарищей и с кем-либо из родных, но эта прогулка для них имела особое значение: они шли как организация, как школьники, и с учителями. В бору их излюбленным лакомством были крупянки и пестики на соснах. Они бегали, играли, и этот день в их памяти сохранялся, как особый отличный от других.

В один из голодных годов из школьников составлена была бригада для борьбы с саранчой. Саранча шла по полям и пожирала всё на своём пути. Для ловли её была сделана «машина»: тележка, у которой на оси были укреплены лопасти, а сзади приделан сшитый в мешок полог. Когда эту тележку волочили по траве, то лопасти забивали в полог саранчу, а потом её сжигали. Этим занимались школьники под наблюдением Е. Г.

Е. Г. приходилось учить школьников читать на клиросе в церкви псалом «Благословлю Господа». В Великом посте иногда устраивали говение для школьников, и они в рядах ходили в церковь на богослужения под руководством Е. Г. В зимнее время в школе устраивались по воскресеньям «воскресные чтения» и обучение взрослых безграмотных. Е. Г. принимала в них участие.

Не было ни одного какого-либо общественного мероприятия, в котором бы Е. Г. не принимала участия. Она интересовалась, как её ученики учатся дальше в средней школе, и они, когда приезжали на каникулы, навещали школу в качестве уже знатных гостей.

Е. Г. родом была из села Ольховского Шадринского уезда. Отец у неё был какой-то мелкий чиновник. Она кончила женскую гимназию и посвятила себя учительской деятельности. Её мечтой было дать среднее образование своему брату — Ивану. Ради этого, очевидно, и осталась одинокой. Дать брату законченное среднее образование, кажется, не удалось. В 1898 или в 1899 г. она уехала на рождественские каникулы в свою Ольховку и не вернулась. Смерть её была большой утратой не только для школьников, но и для всего Теченского общества, которое потеряло в лице её сердечного культурного человека, активного участника во всех, хотя и маленьких, мероприятиях сельской общественной жизни.

После неё учительницами были большей частью гастролёры, которые задерживались в Тече на год, два.

Теперь прошло уже более шестидесяти пяти лет, как автор сего учился у Елизаветы Григорьевны Тюшняковой, но светлую память о ней он чтит до сих пор.

ГАПК. Ф. р-973. Оп. 1. Д. 711. Л. 462–468 об.

Публикуется только по «пермской коллекции» воспоминаний автора. В «свердловской коллекции» имеется очерк «Сельская учительница» в составе «Очерков по истории села Русская Теча Шадринского уезда Пермской губернии». Часть II. (1965 г.). (ГАСО. Ф. р-2757. Оп. 1. Д. 379).

Помощницы учительницы в Тече

[1961 г. ]

1. Шерстобитова Елена Степановна. Работала только один год. Очень молодая, почти девочка, она не умела держать дисциплину, что очень огорчало Елизавету Григорьевну. В III-м классе у двери, по левую сторону сидел шалун Федька Кунгурцев, который иногда проделывал такую шалость: упрётся в дверь, когда Ел[ена] Ст[епановна] её открывает, а потом отскочит и под парту, а она влетит в комнату под общий смех. Это являлось свидетельством и того, что она не пользовалась авторитетом, а также и того, что дисциплина в школе была недостаточная.

2. Мухина Любовь Александровна,

3. Мухина Надежда Александровна — дочери священника Нижне-Петропавловского села, работали только по году.

Помощницы учительницы получали в месяц зарплаты — 15 рублей, а поэтому всегда стремились перейти на другую работу.

ГАПК. Ф. р-973. Оп. 1. Д. 711. Л. 473 об.-474.

Находится только в «пермской коллекции» воспоминаний автора. В «свердловской коллекции» отсутствует.

Учительница Мария Ильинична [Селиванова]

[1961 г. ]

Она работала в Тече полтора года. Кончила Пермскую Мариинскую женскую гимназию. Страстная поклонница известного тогда в Перми тенора Хлюстина и имела с него фотокарточку, якобы, с автографом его. Фамилия у ней была — Селиванова. Родиной она была откуда-то из-под Шадринска. У ней была сестра, которая училась на Высших женских медицинских курсах в Петербурге. В это же время в Тече работал псаломщиком только что кончивший Пермскую дух[овную] семинарию Спасский… В январе или феврале 1904 г. по чьему-то доносу [они] были арестованы и увезены в Шадринск. Дальнейшая судьба их осталась не выясненной.

ГАПК. Ф. р-973. Оп. 1. Д. 711. Л. 474–474 об.

Находится только в «пермской коллекции» воспоминаний автора. В «свердловской коллекции» отсутствует.

[Места гуляний, песни и танцы]

«Штатское место»

[1965 г. ]

«Штатским местом» в кругу нашей молодёжи называлась та часть высокого берега реки Течи, которая находится против черепановской поскотины.

Оно было излюбленным местом встреч наших кавалеров и барышень из семейств сельского духовенства. Остаётся поэтому загадочным, почему у него было название «Штатское», когда частыми посетителями его были представители духовного сословия, а не представители светского общества, скажем, каких-либо чиновников. Очевидно, изобретатель этого названия хотел как-то оградить себя от причисления к духовному сословию. Позднее, немного выше на высоком тоже берегу облюбовано было удобное место для пикников духовенства, которое так и названо по принадлежности, «Поповским».

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

78

perpetuum mobile — по-латински вечный двигатель.

79

Возраст вступления в брак в описываемый автором период составлял: для женихов — 18 лет, для невест — 16 (если раньше — требовалось особое разрешение духовной консистории). «Критический» возраст для девушки обычно наступал между 20–25 годами.

80

Пропущено автором.

81

Ручной ткацкий станок.

82

В очерке «Рождество Христово» (1965 г.) в составе «Автобиографических воспоминаний» в «свердловской коллекции» воспоминаний автор объясняет: «Для людей смертных, т. е. не богочеловеков, идея этого праздника главным образом заключалась в акте деторождения, появления на свет младенца со всеми присущими ему человеческими чертами… Отсюда именно празднику Рождества Христова придано было значение детского праздника, т. е. праздника для детей. Ни один христианский праздник, поэтому, не оставлял в детской душе столько впечатлений как праздник Рождества, и описывать его это — прежде всего, — значит описывать детские впечатления по поводу него. Но от времён дохристианских, т. е. до введения на Руси христианства в быту наших предков существовали некоторые традиции, которые сохранились и после принятия христианства и, таким образом, в праздновании Рождества получился сложный комплекс бытовых черт, свойственный нам в недалёком прошлом.

Чтобы придать этому празднику особое значение, церковь установила перед ним так называемый Филиппов пост, по имени апостола Филиппа. Уже при праздновании «Введения во храм [Пресвятой Богородицы — ред. ]» 21-го ноября в богослужении указывается на предстоящее празднование Рождества в песнопениях этого праздника.

Праздник Рождества падает на период зимних холодов, которые и называются рождественскими. Это тоже наложило на этот праздник некоторые особенности бытового характера» // ГАСО. Ф. р-2757. Оп. 1. Д. 389. Л. 55–58.

83

Учащиеся духовного училища.

84

Праздник Рождества Христова празднуется по церковному календарю 25 декабря (старый стиль), которое на рубеже XIX–XX веков приходилось по григорианскому календарь (новый стиль): до 1900 года на 6 января, а с 1901 года — на 7 января.

В очерке «Рождество Христово» в составе «Автобиографических воспоминаний» в «свердловской коллекции» воспоминаний автор дополняет: «Самым ярким показателем этой подготовки был базар в последний понедельник перед ним [сочельником — ред.]. Здесь можно было видеть целые свиные туши, «очереженные» и поставленные «на попа». Туши из говядины, привезённые бродокалмакским торговцем мясом Мурзиным. Пряники, орехи, конфеты, сахар, чай и пр. привозили торговцы из ближайших сёл. Во дворах свежевали овечек, телят хозяева их. Всё это готовилось на разговенье» // ГАСО. Ф. р-2757. Оп. 1. Д. 389. Л. 59–60.

85

В очерке «Рождество Христово» в составе «Автобиографических воспоминаний» в «свердловской коллекции» воспоминаний автор объясняет: «В программу изучения «Закона Божия» в школе, кроме заповедей Моисея, Символа веры, входило ещё заучивание тропарей на двунадесятые праздники, а на Рождество заучивали даже кондак. Теперь эта наука была «впрок», оправдывала себя, а для школьников это была «лафа» — они были настоящими именинниками. «Ванькя, научи» — приставали к какому-либо грамотею его безграмотные друзья. «Ванькя, возми с собой славить» — просили они, и он учил их, штудировал до седьмого поту» // ГАСО. Ф. р-2757. Оп. 1. Д. 389. Л. 61–62.

86

Заутреня — простонародное название утрени, ежедневного церковного богослужения суточного круга, которое в описываемое время совершалось утром.

87

В очерке «Рождество Христово» в составе «Автобиографических воспоминаний» в «свердловской коллекции» воспоминаний: «Деревенские мальчишки — Ваньки, Васьки, Петьки, Кольки и т. д., из которых, некоторые коротали зимние дни большей частью на печках и полатях, на этот раз одетые в самые комбинированные одеяния — тятькину шапку-малахай из собачьей шерсти, мамкины обношенные пимы и частобор старших брата или сестры, фалды которого волочились по снегу, а ноги заплетались, бегали славить Христа по домам теченского церковного причта и теченской знати». ГАСО. Ф. р-2757. Оп. 1. Д. 389. Л. 66–67.

88

Тропарь Рождества (оригинальный текст): «Рождество Твое Христе Боже наш, возсия мирови свет разума: в нем бо звездам служащии, звездою учахуся, Тебе кланятися Солнцу правды, и Тебе ведети с высоты Востока: Господи слава Тебе».

89

В очерке «Рождество Христово» в составе «Автобиографических воспоминаний» в «свердловской коллекции» воспоминаний автор уточняет: «… они стайкой в четыре-пять человек бегали после «заутрени» по домам и славили. На улицах, во дворах и площадях при луне искрился снег, было холодно. Они врывались в дома с волной холодного воздуха, выстраивались так, что запевало, он же, вероятно, и учитель их и регент, с лучшими певцами становился впереди, а худшие певцы, а то и просто статисты — сзади. Старались петь так, чтобы создать выгодное для себя впечатление» // ГАСО. Ф. р-2757. Оп. 1. Д. 389. Л. 67–68.

90

В очерке «Рождество Христово» в составе «Автобиографических воспоминаний» в «свердловской коллекции» воспоминаний автор добавляет: «Что мы, дети, переживали в эту ночь, это были детские мечты об ёлке и других развлечениях, как у Чеховского Ваньки» // Там же. Л. 62.

91

Там же автор добавляет: «Сам богослужебный чин в этот праздник отличался от обычного только большей помпой: было больше освещения, торжественнее пел и был более полнокровным хор. На клирос приходили все знаменитые теченские певцы, как это было и на Пасхе. Был торжественный звон, но только на время богослужения, а не на весь день, как на Пасхе. Богослужение совершалось в зимнем приделе, посвящённом Параскеве — девятой пятнице». Он был отеплён. У сторожки трапезников была поставлена чугунная печь с двумя «барабанами», квадратными полыми ящиками, которые накаливались докрасна. Люди стояли стеной, частью даже в сторожке. Было душно от ладана и запаха от дублёных одежд молящихся. У церкви больше, чем в другие праздники, стояло на привязи лошадей, принадлежащих прихожанам, прибывшим из деревень, лошадей с различными зимними экипажами…

У церкви, на лавочке, больше, чем в другие праздники, сидели нищие — женщины, закутанные в рваные шали, в рваных зипунах и частоборах, в каких-либо обмотках на ногах. Сидели они, тесно прижавшись друг к другу, время от времени вставали, били нога об ногу, топтались на месте, обогревали руки своим дыханием, растирали их, снова садились и, когда им подавали шаньги, кральки, сырчики, крестились своими костлявыми, жилистыми похолоделыми руками…» // ГАСО. Ф. р-2757. Оп. 1. Д. 389. Л. 62–64, 65–66.

92

Колядование — славянский обряд накануне праздника посещения домов группой участников, которые исполняли «благопожелательные» приговоры и песни в адрес хозяев дома, за что получали ритуальное угощение.

93

В очерке «Рождество Христово» в составе «Автобиографических воспоминаний» в «свердловской коллекции» воспоминаний автор добавляет: «Обычай этот явно уже вымирал, потому что колядские песни редко кто знал, а ребята пели только уже жалкие остатки их и притом в искажённом виде» // ГАСО. Ф. р-2757. Оп. 1. Д. 389. Л. 69.

94

В очерке «Рождество Христово» в составе «Автобиографических воспоминаний» в «свердловской коллекции» воспоминаний автор указывает: «Они имели символическое значение подобно яйцам на Пасхе. Заготовляли их в большом количестве» // ГАСО. Ф. р-2757. Оп. 1. Д. 389. Л. 60.

95

Там же автор добавляет: «Во дворе устраивалась катушка с ёлками по бокам. И катанье на лошадях, и катанье на катушках были, очевидно, компенсацией за то, что мы не приезжали домой на масленицу» // ГАСО. Ф. р-2757. Оп. 1. Д. 389. Л. 76–77.

96

Там же автор добавляет: «Рождественские каникулы у нас называли «святками». Откуда и как появилось такое название — мы, по правде сказать, не задавались таким вопросом, но оно как-то сроднилось с той обстановкой, которая окружала нас на этих каникулах, тот семейный уют, в котором мы пребывали в течение трёх недель. Разрозненные по городам, где учились, на четыре месяца, мы съезжались из Перми, Екатеринбурга и Камышлова с разными впечатлениями и достижениями в учении. Зимой мы зажаты были стенами нашего маленького домика в тесный кружок, дружный и по-семейному сердечный» // Там же. Л. 75–76.

97

Там же автор уточняет: «к ночи — обязательно страшные» // ГАСО. Ф. р-2757. Оп. 1. Д. 389. Л. 76.

98

«O, sancta simplicitas!» — по-латински «О, святая простота!»

99

В Сугояке был отдельный церковный приход. Вероятно, автор имеет в виду праздник, организованный только для детей местного церковного причта.

100

В очерке «Рождество Христово» в составе «Автобиографических воспоминаний» в «свердловской коллекции» воспоминаний эпизод о поездке в Сугояк отсутствует. Автор приводит организацию новогодней ёлки в своём родном селе: «Ёлки — это было уже развлечение для господских и поповских детей, но однажды организована была ёлка в школе для школьников. Это было в Тече историческим событием. Инициатором организации её была учительница Елизавета Григорьевна Тюшнякова, которая на этот раз даже пожертвовала часть своего отпуска и задержалась в Тече, сократив срок своего пребывания у родных в селе Ольховском. Подготовка к ёлке велась исподволь в течение двух недель: золотили и серебрили грецкие орехи, клеили коробки для конфет и обклеивали их «золотой» и «серебряной» бумагой, наклеивали картинки на них и пр. Собирали деньги на украшения и закупали их. Купеческую дочь Аннушку Новикову, учившуюся когда-то в школе, уговорили-обязали сшить разноцветные мешочки под подарки, а её батюшку-родимого — Антона Лазаревича — купить для ёлки разноцветные свечки. Наступил день, когда вечером должна быть зажжена ёлка. Уже с полдня в школу стали собираться школьники со своими мамами, приодетые. Нетерпение увидеть ёлку первый раз в жизни у них возрастало с каждым часом, а в большой комнате школы за наглухо закрытой дверью готовилась ёлка. Наконец, дверь открыли, и они ринулись к ней, перегоняя друг друга. Чего-чего только не было на ёлке: «золотые» и «серебряные» грецкие орехи, флажки иностранных государств, хлопушки, дудочки, оловянные солдатики, сусальные пряники в виде рыбок, конфетки, картинки, книжки, «золотые» и «серебряные» бумажные сети, разноцветные горящие свечки. Не было только Деда Мороза и Снегурочки, потому что ещё не наступил Новый год. Что только было с мальчишками и девчонками? Все раскрасневшиеся, с радостными лицами ходили они вокруг ёлки и пели:

Круг я ёлочки хожу,

Круг зелёненькой,

На конфеточки гляжу,

На хорошенькие.

…

Дай мне пряник,

Дай конфетку,

Дай золоченный орех —

Ныне малым детям праздник:

Веселиться им не грех.

Потушили свечки на ёлке, сняли украшения, разделили школьникам, и они с разноцветными мешочками разошлись со своими мамами по домам. Будь бы среди них чеховский Ванька Жуков! Как бы он был рад.

В этом году теченские школьники отпраздновали Рождество полнокровно, как настоящий детский праздник» // ГАСО. Ф. р-2757. Оп. 1. Д. 389. Л. 69–73.

101

В очерке «Рождество Христово» в составе «Автобиографических воспоминаний» в «свердловской коллекции» воспоминаний: «Ходили они по домам вечерами, рядились кто во что горазд: выворачивали шубы и являлись медведями, одевались разными кикиморами, плясали, пели запевки, чествовали хозяев и их детей:

Кто у нас хороший,

Кто у нас пригожий?

Иванушко хороший,

Алексеевич пригожий.

Розан мой розан,

Виноград зелёный.

Такими запевками перебирали всю семью. Старались остаться не разгаданными. Угощали их орехами, пряниками, сырчиками» // ГАСО. Ф. р-2757. Оп. 1. Д. 389. Л. 73.

Там же: «Шиликуны» — это была дань далёкому прошлому наших предков, вековая традиция» // Там же. Л. 74–75.

102

Там же автор уточняет: «пришельцев из «Расеи», столяров, вероятно, скрывавшихся от полицейских ищеек» // Там же. Л. 74.

103

Памятным днём, когда вспоминались родственники и знакомые, которых поздравляли с наступлением Нового Года.

104

Дни накануне церковных праздников Рождества Христова и Крещения Господня.

105

Замоченные в воде зёрна пшеницы, чечевицы, гороха и ячменя.

106

В очерке «Рождество Христово» в составе «Автобиографических воспоминаний» в «свердловской коллекции» воспоминаний автор дополняет: «Как сейчас я вижу эти сочни, нанизанные на лопату для посадки калачей в печь в её лежачем положении. Это были заготовки, которые наша матушка пекла на «поду», и мы потребляли их с чаем» // ГАСО. Ф. р-2757. Оп. 1. Д. 389. Л. 58–59.

107

Крестный ход на реку в день Богоявления, когда священнослужители освящают воду и с верующими вспоминают евангельское событие Крещение Господня.

108

В очерке «Рождество Христово» в составе «Автобиографических воспоминаний» в «свердловской коллекции» воспоминаний автора эпизод с шествием на «Иордань» отсутствует. Автор пишет: «Это [кропление святой водой построек и животных — ред. ] был заключительный момент целого ряда церковных и связанных с ними бытовых обычаев: сочельники перед Рождеством и Крещением, славление Христа, освящение воды, которые и обусловили название каникул этих «святками». Для нас же детей, это слово — «святки» было символом того уюта, семейного тепла, которыми пользовались на этих каникулах. Это тепло и радости встречи с родными были такими желанными…» // ГАСО. Ф. р-2757. Оп. 1. Д. 389. Л. 78–79.

109

В очерке «Масленица» в составе «Автобиографических воспоминаний» (1965 г.) в «свердловской коллекции» воспоминаний автор пишет о масленице как о «явлении прошлого»: «О масленице, как и о религиозных праздниках, которых на Руси было много, теперь приходится говорить уже в прошедшем времени, по крайней мере, если иметь в виду её в классической форме существования. Она была бытовым явлением, унаследованным от наших предков с древних времён, явлением, само по себе, противоречивым, на которое вследствие этого, существовали различные, тоже противоречивые точки зрения. Можно сказать, что отношение к ней имело такие оттенки: было оно и любовным, и лицемерным, и просто несправедливым. Заговорите о масленице с каким-либо деревенским жителем — мужичком или женщиной из «старых», они не назовут её масленицей, а назовут «маслёнкой». «Это было на маслёнке», «скоро будет маслёнка» — так они будут о ней говорить. Не нужно быть особенным знатоком особенностей произношения слов, знатоком как орфографии, так и правильного произношения слов в русском языке — орфоэпии (?), чтобы заметить разницу в звучании слов — «масленица» и «маслёнка». В слове «маслёнка» слышится что-то «ровное» — близкое, любовное. Масленицу также любовно изобразили в своих произведениях А. С. Пушкин, Л. Н. Толстой и др. Композитор [А. Н.] Серов в одной из своих опер воспел «широкую масленицу» в арии Ерёмки, а Ф. И. Шаляпин восславил её в своём исполнении, показав её действительно широкой, как широкой была и его натура» // ГАСО. Ф. р-2757. Оп. 1. Д. 387. Л. 73–76.

Там же он обвиняет Церковь в лицемерном и несправедливом отношении к масленице: «Церковь явно была лицемерной в отношении к масленице: критиковала её за языческий характер, громила празднующих её, чему один из примеров будет показан ниже, и в то же время исподтишка поощряла её: известно, что в духовных школах на три дня в масленицу прекращались занятия. Да и в быту кто из ревнителей веры не позволял себе полакомиться блинами на масленице?

Несправедливое отношение к масленице было в том, что, празднуя её в быту, так сказать, душевно, не вносили её в табельные дни с красными цифрами, прикрывались словами «сырная неделя», вместо того, чтобы, скажем, два-три дня показать красными и, не прикрываясь никакими другими словами, прямо напечатать «масленица» и внести в табель нерабочих дней: она заслуживала это» // ГАСО. Ф. р-2757. Оп. 1. Д. 387. Л. 76–77.

110

В очерке «Масленица» в составе «Автобиографических воспоминаний» в «свердловской коллекции» воспоминаний автор добавляет: «Впрочем, этот способ потребления был только у нас, был «смотрительным», а у прочих дело было иначе. Известно только, что блины стряпали у всех наших соседей и надо думать и у других теченцев, причём мы знали, что у наших соседей «Расторгуевых» заводили целую кадку, а стряпали их целой бригадой: Даниловна, обе снохи её и дочь Марейка, пока не вышла замуж. На деревне считалась плохой та хозяйка, которая не приберегла масла на блины в масленицу, так что блины были обязательными для всех во время масленицы и не на один день, а на каждый день недели. Есть анекдот про одного архиерея-шутника, который на экзаменах любил задавать каверзные вопросы. Так, на экзамене по географии он предлагал показать на карте «житейское море», а на экзамене по «Уставу» спрашивал, как нужно «править» службу, если Пасха и масленица «падут» на одно число, чего никогда не могло быть, потому что Пасха всегда бывает через семь недель после масленицы. Если отвечающий затруднялся ответить на этот вопрос, то он делал наводящий вопрос: «что нужно в этом случае делать — с горы кататься или на качелях качаться» // ГАСО. Ф. р-2757. Оп. 1. Д. 387. Л. 80–81.

111

В очерке «Масленица» в составе «Автобиографических воспоминаний» в «свердловской коллекции» воспоминаний автор уточняет: «Последний раз в жизни мне удалось наблюдать масленицу в деревне в её, так сказать, классическом виде в Тече в 1904 г.» // ГАСО. Ф. р-2757. Оп. 1. Д. 387. Л. 82.

Там же: «Теча расположена на горе, но рельеф местности затруднял выбор места для устройства катушки: то гора спускалась к речке обрывом, то дорожка для спуска была сильно искривлена, то упиралась в огороды. Наиболее удобным спуском с горы — прямым и обеспечивающим дальность катания был спуск на Горушках от дома Неверовых, по прозвищу «Волковых». Здесь спуск был прямым, дальше дорожка шла между огородами, а потом был спуск небольшой к речке. Такое расположение спуска обеспечивало быстроту и дальность движения по катушке» // ГАСО. Ф. р-2757. Оп. 1. Д. 387. Л. 82–83.

112

В очерке «Масленица» в составе «Автобиографических воспоминаний» в «свердловской коллекции» воспоминаний автор объясняет: «Поливка горы часто совершалась насильственным путём: когда женщины проходили с водой с реки, то вдруг, откуда ни возьмись, появлялись парни и выливали у них из вёдер воду на катушки. Также поступали и с теми, кто вёз воду в кадушках. Всё это превращалось в шутку. Если же эти «шутки» не удавались, потому что наученные «опытом» люди избегали носить и возить здесь воду, то наряжали на поливку девушек, любительниц кататься с гор» // Там же. Л. 84.

113

Там же автор сообщает о том, как заканчивались катания на санях: «Кончалось катание, и катушку — лёд на ней рубили по поперечным линиям, чтобы никто не вздумал покататься в Великом посте» // Там же. Л. 86.

114

В очерке «Масленица» в составе «Автобиографических воспоминаний» в «свердловской коллекции» воспоминаний автор дополняет: «Это был по существу смотр хозяйских достатков теченского населения. Тут можно было видеть тройку лошадей знаменитых теченских ямщиков Кокшаровых во всём блеске их упряжки: хомуты с красными подкладками (подхомутниками), что было высшей модой, сбрую — шлеп, седелки в медных бляшках, гарусные возжи, кашевку с ковровым рисунком на кошме. Красовался серый с яблоками конь Новиковых, Лысанко Александра Степановича Суханова, резвачи Семёна Осиповича Лебедева и прочие знаменитости. В большинстве же были рыжки, бурки, голубки, мухортки и прочие, не блещущие ни видом, ни сбруей» // ГАСО. Ф. р-2757. Оп. 1. Д. 387. Л. 87–88.

115

Там же: автор объясняет это обличение следующим: «Потребность проявить себя в движении, неограниченном никакими рамками. Эта потребность у русских людей возникала перед переходом к другому режиму жизни, ставящему границы такому поведению по тезису: грешить так грешить, чтобы было в чём каяться. Известно, что существовал в древней Руси обычай грешить на Рождестве, чтобы очиститься от греха в крещенской купели. Масленица была преддверием Великого поста, как язычество исторически предшествовало христианству, и она являлась рецидивом к первому. Историческая роль христианства, вследствие чего оно признаётся прогрессивным явлением, было то, что оно смягчило нравы язычников, но по закону атавизма у принявших христианство, остались черты язычества в быту. Эти черты оста[ва]лись в быту русских людей на протяжении веков и, гармонизируя с характером русских людей, обусловили широкий тип его. Этим объясняется живучесть масленицы в быту русских людей» // Там же. Л. 93–94.

Завершает «свердловский» очерк «Масленица» автор антирелигиозным пассажем: «Изменить этот быт могло только изменения бытия русских людей, что подтвердили события, вытекающие из Великой соц[иалистической] революции в России: масленица теперь утратила свои главные черты, и должна быть признана пережитком прошлого, как и христианство, с которым она уживалась» // Там же. Л. 94–95.

116

В очерке «Великий пост» (30 июля 1965 г.) в составе «Автобиографических воспоминаний» в «свердловской коллекции» воспоминаний автор подробно описывает свои первые детские ощущения от Великого поста: «Мне было, вероятно, лет шесть-семь, когда в один из дней Великого поста, под вечер, я слушал этот унылый звон, приглашающий к вечерне. Был весенний день, солнечный, тёплый. Солнце клонилось к горизонту, но светило ещё достаточно светло. Я стоял у катушки, что была у нашего дома. Она уже разрушалась от таяния. Помню, что около купола церкви, имевшего вид редьки, обращённой «хвостом» в небо, летали и «галдели» галки. Я наблюдал, как к церкви подходили мужички и бабы, говевшие в это время. Унылый звон вызывал в моей душе гнетущее настроение вопреки впечатлению радости от нарастающей весны. Этим, очевидно, и объясняется, почему этот звон по закону контраста поразил меня и запомнился мне как символ Великого поста. Когда бы я ни пел или не слушал прекрасную песню со словами, взятыми в эпиграфе этой статьи, передо мной, перед моим воображением обязательно возникала описанная выше картина» // ГАСО. Ф. р-2757. Оп. 1. Д. 387. Л. 3–5.

117

В очерке «Великий пост» в составе «Автобиографических воспоминаний» в «свердловской коллекции» воспоминаний автор приводит молитву Ефрема Сирина полностью: «Она исполнялась всегда драматически: священник произносил

1. «Господи и владыко живота моего, дух праздности, уныния и любоначалия не даждь ми». Земной поклон.

2. «Дух же смиренномудрия, терпения и любви, даруй ми, рабу Твоему». Земной поклон.

3. «Ей, Господи, даруй ми зрети моя прегрешения и не осуждати брата моего, яко благословен еси во веки веков!» Земной поклон.

Дальше «умная» молитва: «Боже, милостив буди ми, грешному» (молитва мытаря из притчи «О мытаре и фарисее») 10 или 12 раз, и снова вся молитва и земной поклон» // ГАСО. Ф. р-2757. Оп. 1. Д. 387. Л. 17–18.

Там же: «Я с детства любил пение, и великопостные унылые церковные мотивы не прошли мимо моего внимания, но в исполнении деревенских певцов они сохранились в моей памяти смутно, а впоследствии они, если можно так выразиться, «полиняли» под более сильным действием «партесного» пения. Помню только, что когда дьячок запевал «Покаяния», то теченские хористы и любители из присутствующих дружно подхватывали, и по церкви разносилось громкое пение, а когда дьячок запевал «На реках Вавилонских», то большею частью пел solo, а подхватывали отдельные голоса, и случалось, что невпопад» // Там же. Л. 35–36.

118

В очерке «Великий пост» в составе «Автобиографических воспоминаний» в «свердловской коллекции» воспоминаний автор подробнее пишет о визитах с поздравлениями причастников: «В течение этого поста,… хождение по гостям, считались предосудительными, но некоторым послаблением было посещение с поздравлением причастников, точнее — причастниц. Считалось делом вежливости и признательности поздравить причастницу с принятием «святых честных тайн», причём вошло в обычай, чтобы причастница готовила на угощение пирог. На этой почве создавалось даже соревнование в том, кто испечёт лучший пирог и идеалом считался пирог из осетрины. Никто из наших художников не избрал для своей картины сюжета на эту тему, а он мог бы быть очень ярким» // Там же. Л. 28–29.

119

Там же автор упоминает исключительный случай в понедельник первой недели Великого поста: «В этот день по старинному обычаю полагалось «очищать» — валять в снегу молодожёнов, только что повенчанных перед постом. Я был очевидцем, как валяли в снегу молодожёнов — старшего сына нашего соседа Василия Петровича Кокшарова — Прокопия и его «молодуху». Валяли их в снегу у ворот на улице, чтобы всем было видно, что обычай выполнен. Это была любопытная картина: «их» бросали в сугроб, зарывали в снег. Больше всего досталось «молодухе»: вся юбка её была забита снегом и имела форму колокола, а ног совершенно нельзя было видеть» // ГАСО. Ф. р-2757. Оп. 1. Д. 387. Л. 7–8.

120

В очерке «Великий пост» в составе «Автобиографических воспоминаний» в «свердловской коллекции» воспоминаний автор сообщает о местных особенностях Великого поста в приготовлении пищи и столе: «Дети с пятилетнего возраста получали в Великом посте питание наравне со взрослыми. Единственным представителем из жиров в это время было конопляное масло, изделие теченского негоцианта Степана Васильевича Пеутина. Оно было зелёное и иногда прогорелое. На нём жарили к обеду пироги с квашеной капустой или солёными груздями. По утрам наша матушка жарила на нём лепёшки и «пряженики», которые для завтрака мы брали с собой в школе, и наши сумки имели на себе явные следы побывавших в них этих кухмастерских изделий. Иногда лепёшки были испечёнными без масла — «на поду». На этом масле выпекались кральки с таким жирным налётом его, что они блестели. Выпекались ватрушки с ягодами, картошкой и пр. Этим маслом заливали гороховый кисель, приготовленный из гороховой муки и подаваемый на стол остужённым в форме круга, снятого с тарелки. Масло это прибавляли к каше из проса и «толстой» (перловой) крупы. На нём жарили картофель и пр.

Рыба была представлена в виде вяленой, изделия кирдинских стариков, которые ловили карасей на Маяне (озеро), потрошили их, нанизывали на палки, сушили на солнце, а зимой продавали на базаре на палочках. Из них варили уху. Варили горошницу, причём такую густую, что ложка, всаженная в неё могла стоять, как кол, воткнутый в землю. Вернее — это была каша. Супы готовились из квашеной капусты с картошкой и толстой крупой. Излюбленным блюдом были «парёнки» из моркови, свеклы, брюквы и репы. Они были на положении сладкого блюда; но высшим сортом последнего было сусло с «рожками» из магазина Антона Лазаревича Новикова, несколько ниже сортом росол, более жидкое сусло и, наконец, жидкая водица из росола, подсахаренная и с изюмом или урюком.

Уже совсем баловством были пирожки с маком и изюмом. Это — к чаю, а к обеду — пироги из «сырка», засоленной рыбы, которую А. Л. Новиков добывал специально для Великого поста. Наш батюшка из «сырка» приготовлял закуску: добавлял луку и масла. По традиции у нас по понедельникам стряпали пельмени. Во время поста они готовились с начинкой рубленой квашеной капусты с частичками «сырка». Иногда на скорую руку на ужин приготовляли лапшу «постную», т. е. на воде без всякой примеси. Не забывали редьку, причём существовало любовное «присловие» (поговорка) в её адрес: «редечка триха, редечка ломтиха, редечка с маслом, редечка с квасом и редечка так» // ГАСО. Ф. р-2757. Оп. 1. Д. 387. Л. 23–28.

121

Там же автор упоминает ещё об одной особенности Великого поста: «Во время Великого поста случалось празднование «Благовещения», «праздника весны», по выражению А. С. Пушкина, когда существовал обычай выпускать птичек, «воздушных пленниц», на волю, и в великопостный мрак вливался на один день луч солнца, зато на четверной, так называемой крестопоклонной неделе, этот мрак ещё больше сгущался» // ГАСО. Ф. р-2757. Оп. 1. Д. 387. Л. 28.

122

Там же воспоминания о Вербном воскресенье описаны более подробно: «Перед моими глазами и теперь ещё стоит картина, как под звон колоколов деревенские люди возвращались из церкви домой с вербами и как эти вербы устанавливались у нас в дому на «божнице». Когда мне приходилось бывать в избах своих деревенских друзей, то на «божницах» у них я видел тоже вербы. У М. Ю. Лермонтова есть стихотворение «Ветка Палестины», содержание которого иллюстрирует то настроение, которое возбуждали вербы у нас, деревенских детей» // Там же. Л. 32.

123

В очерке «Великий пост» в составе «Автобиографических воспоминаний» в «свердловской коллекции» воспоминаний автора пересказ евангельских стихов отсутствует и описание Страстной седмицы имеет более бытовое значение: «От «Страстной недели» у меня сохранились ещё яркие воспоминания, но совсем другого рода: шла уже подготовка к Пасхе. В семье у нас существовал обычай собирать яйца к Пасхе по паям — в понедельник на одного, во вторник — на другого и т. д. У куриц не было определённых гнёзд, и приходилось искать яйца по разным местам. На этой почве разыгрывался азарт. Мы, дети, были созерцателями, а отчасти и участниками подготовки к Пасхе: красили яйца, отбирали изюм для приготовления куличей и «пасхи» — сырковой массы. Что греха таить — это было для нас самым главным «интересом» в течение «Страстной седмицы» // ГАСО. Ф. р-2757. Оп. 1. Д. 387. Л. 34–35.

124

См. очерк «Постниковы».

125

См. очерк «Фалалеевы».

126

См. очерк «Матрёна Сергеевна [Уфимцева]».

127

Музыкальные термины, обозначающие разную скорость музыкального произведения.

128

solo — музыкальный термин, исполнение всего музыкального произведения или его ведущей тематической партии одним голосом или инструментом.

129

tutti — музыкальный термин, в данном случае, противоположность solo, то есть исполнение музыки полным составом хора непосредственно за исполнением solo, с тем, чтобы дать солировавшему участнику возможность отдыха и подготовки к продолжению исполнения, а слушателям точнее ощутить на контрасте нюансы произведения.

130

Из псалма 47: «Горы Сионския, ребра северова. Град Царя великаго…» (Библия. Псалтырь, 47:3).

131

В оригинале стихотворения М. Ю. Лермонтова «Ангел» последние две строки:

«И звуков небес заменить не могли

Ей скучные песни земли».

132

Автор имеет в виду завершение Овидия Назона «Метаморфозы».

133

Exegi monumentum — по-латински «Я воздвиг памятник» — ода древне-римского поэта Горация (65-8 до н. э.), которую использовали в своих произведениях многие авторы.

134

Из стихотворения А. С. Пушкина «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…»

135

memento mori — по-латински память о смерти.

136

Пиво Торгового дома братьев Злоказовых.

137

forte — громкость в музыке, обозначающая «громко».

138

piano — громкость в музыке, обозначающая «тихо».

139

bellcanto — здесь техника виртуозного исполнения, характеризующаяся плавностью перехода от звука к звуку.

140

crescendo — музыкальный термин, обозначающий постепенное увеличение силы звука.

141

Автор имеет в виду императора Александра III, личной резиденцией которого был Гатчинский замок.

142

См. очерк «Екимушко».

143

В очерке «Престольные праздники в Тече» в составе «Автобиографических воспоминаний» (1965 г.) в «свердловской коллекции» воспоминаний автор уточняет: «Широко разгуляться на празднике было некогда. День обычно гуляли, а под вечер уже отправляли в поля. Впрочем, каждый руководствовался сложившейся для него ситуацией. Празднование в общем получалось сдержанным. Также получалось и у молодняка: поиграли немного на «лугу» и за работу» // ГАСО. Ф. р-2757. Оп. 1. Д. 387. Л. 134.

144

Там же: «За несколько дней до праздника можно было видеть толпы женщин и девчонок, которые тащили на реку зыбки, ухваты, сковородники, квашёнки, деревянные латки. За ними тащились гурьбой дети. На реке это имущество «чередилось»: протирали песком, по нескольку раз обмывалось в реке, просушивалось и обратно сносилось домой. Дома полы протирались песком, пороги скоблились ножом, рамы обтирались. Всё это носило общее название — «чередить».

«Спасов день» праздновался в том же порядке, что и «Девятая»: некоторое различие было только в порядке богослужения. Во-первых, богослужение совершалось в летнем приделе. Этот придел, его оборудование было детищем протоиерея Владимира Бирюкова. Здесь был устроен новый иконостас и новая роспись икон мастерами екатеринбургского «богомаза» Звездина. Иконостас блестел позолотой, а иконы на нём были расположены в четыре яруса. У двух клиросов стояли массивные иконы в оправах с позолотой. Царские врата имели украшения в виде листьев и цветов, тоже в позолоте. Амвон был выше, чем в других приделах, а задняя стена алтаря имела форму ниши, в которой стоял за престолом массивный семисвечник. На стене против царских врат была икона, изображающая Нагорную проповедь, а по бокам её и над дверями с юга и севера в овалах тоже были иконы. Вверху в куполе просвечивало изображение Бога-отца Саваофа. У правого клироса стоял аналой с иконой Спаса — Нерукотворенного Образа. Эта икона символизировала праздник «Первого Спаса». В этом приделе было много света и воздуха, а для притока свежего воздуха южная дверь открывалась настежь. Народ стоял и в церкви и в церковной ограде около правого клироса среди памятников усопшим. Посредине придела висело массивное паникадило, подвешенное цепью к потолку. Вся эта церковная обстановка делала праздник торжественнее других праздников.

Во-вторых, особенностью этого праздника было то, что на богослужении пел хор. Семьи священнослужителей были большими, а дети их голосистыми, и из них составлялся полнокровный хор с басами, тенорами, альтами и дискантами. Находился и свой регент. Пение было партесное и на уровне какой-либо городское церковки. Показателем этого служит то, что к празднику разучивался даже концерт, правда, из года в год один и тот же» // ГАСО. Ф. р-2757. Оп. 1. Д. 387. Л. 128–132.

145

В очерке «Престольные праздники в Тече» в составе «Автобиографических воспоминаний» в «свердловской коллекции» воспоминаний автор уточняет: «Это была колоритная картина, хотя и не такая помпезная, как у И. Е. Репина [автор имеет в виду картину «Крестный ход в Курской губернии» — ред.]. Несли иконы, хоругви к мостику, где обычно устраивалась над водой палатка на мостках, с парусиновым пологом вверху. Были отдельные любители нести хоругви из б[ывших] трапезников. Как всегда в толпе преобладали женщины, а среди них выделялись «богоноски». Мужички в зипунах чаще всего шли сзади, или по бокам. Мальчишки приводили на водопой лошадей, сидя верхом на лучшем коне и заводили лошадей в реку, когда заканчивалось водосвятие. Девушки, одетые в лучшие свои одежды, держались общества женщин, а парни всегда оставались парнями, норовящими «приухлестнуть» за своими «милками»» // ГАСО. Ф. р-2757. Оп. 1. Д. 387. Л. 132–133.

146

«Дед Егор» — вымышленный персонаж в очерке В. А. Игнатьева. В «свердловской коллекции» воспоминаний автора в составе «Автобиографических воспоминаний» имеется более поздний очерк «Философские размышления и рассказы деда Егора о своём житье-бытье «хрестьянском», в котором автор кроме описания народных бедствий приводит разные замечательные явления и события, повторяющиеся в разных очерках, и в конце задаётся вопросами, которые в очерке из «пермской коллекции» отсутствуют: «В девятьсот пятом малость поволновались, но притихли. И опять в четырнадцатом заварили кашу. И что надо? Земли у нас своей много. Что надо ещё? А вот людей берут и берут: уж и родить некому. А извещения об убитых идут и идут. На этом размышления деда Егора были прерваны. Ответы на его вопросы стали давать уже события октября 1917 года» // ГАСО. Ф. р-2757. Оп. 1. Д. 394. Л. 14–27.

147

Вася Бобыкин, Пешков и Чесноков (ред.).

148

В очерке «Школьники» в составе «Автобиографических воспоминаний» (1965 г.) в «свердловской коллекции» автор уточняет: «Школа тогда находилась в частном доме — на втором этаже полукаменного дома Павла Андреевича Кожевникова на восточной улице от тракта. В школе было страшно тесно, и меня посадили на парту у самой доски. Около парты, как сейчас вижу, стоял мой первый учитель, только что вернувшийся из «солдат», б[ывший] ученик Елизаветы Григорьевны — Григорий Семёнович Макаров. Он помогал Елизавете Григорьевне: она делала объяснения, а он, так сказать, закреплял материал. Конкретно, например: она покажем нам букву «М», а он тренирует нас в чтении.

… От первого года обучения у меня осталось мало воспоминаний, кроме того, что было в школе тесно, неуютно. Осталось в памяти только вот что. Когда мы уходили из школы на обед, то в ней оставались только мальчики из ближайших деревень: Черепановой и Баклановой. Они, конечно, шалили: возились, шумели. Однажды я пришёл с обеда немного раньше и был свидетелем такой картины: ребята подняли беготню по партам, дверь отворилась и вошёл Павел Андреевич с ремнём, а ни моментально «нырнули» под парты. Павел Андреевич был инвалид: у него одна рука была «сухая», в ней он и держал ремень» // ГАСО. Ф. р-2757. Оп. 1. Д. 389. Л. 80–81.

149

honoris causa — по-латински почётный.

150

Стихотворение «Кто он?» поэта А.Н. Майкова.

151

Об участии школьников в церковном богослужении автор рассказывает в очерке «Великий пост» в составе «Автобиографических воспоминаний» (1965 г.) в «свердловской коллекции» воспоминаний: «Когда я учился в школе, нас, школьников, водили на первой неделе Великого поста в церковь «говеть». Мы собирались в школу без сумок и отсюда нас, построенных парами, наша учительница Елизавета Григорьевна Тюшнякова и её помощница Елена Степановна Шерстобитова при первых ударах великопостного колокола утром и вечером водили в церковь. Нас становили в церкви в проходе в летний придел, между приделами зимним, который (проход) на зиму глухо закрывался от летнего придела целым иконостасом икон, наглухо изолирующим зимние приделы от летнего, чтобы оттуда не пронимал холод. Мы стояли здесь зажатые в мрачной нише. Над нами висел мрачный свод звонницы, а обычный мрак этой части церкви усугублялся ещё великопостными мрачными одеяниями из чёрного бархата, которые надевались по случаю поста на некоторые принадлежности церковного культа — подсвечники, аналои и пр., одеяния священнослужителей были тоже из чёрного бархата.

Во время совершения литургии «преждеосвященных даров» [было] усиленное каждение ладаном, который клубами носился по церкви, а лучи солнца сквозь железные решётки окон с трудом проникали в церковь, придавая клубам ладана молочный вид. Из смеси запаха ладана и запаха кислых овчин, из которых были сшиты одежды деревенских говельщиков, получался одуряющий воздух в церкви, и при выходе из церкви хотелось вдоволь дышать свежим воздухом. Тянуло резвиться и играть на вольном воздухе.

… В пятницу нас приводили на исповедь. Нас, школьников, исповедовал наш законоучитель по школе протоиерей Владимир Бирюков. Перед исповедью нас инструктировали, как нужно себя вести «на духу»: «ты только говори «грешен» и всё». Протоиерей меня спрашивал: «молосное в посте ел?», «тараканов на полатях давил?», на что ответы следовали — «грешен, грешен». Так дано было мне первый раз в жизни понимание таинства исповеди. Во время исповеди церковь чем-то напоминала базар: люди ходили по ней: одни к одному пастырю, другие к другому, одни молились после исповеди, другие — готовились к ней, причём заметно было, как за исповедь откладывались «медяки» на аналой, где только что исповедуемый прикрытый епитрахилем духовника получал прощение содеянных им грехов.

Школьников освобождали от слушания «правила» перед причащением. В субботу причащались.

Мы, школьники, участвовали в «таинстве причащения» на общих основаниях, и вся процедура его производила на нас магическое действие своим мистицизмом, а гул голосов при повторении слов за священником приводил в страх и содрогание. Больше всего нас привлекала «теплота» и кусочки просфоры, которые мы получали после причащения» // ГАСО. Ф. р-2757. Оп. 1. Д. 387. Л. 15–16, 18–20, 22–23.

152

В очерке «Школьники» в составе «Автобиографических воспоминаний» в «свердловской коллекции» воспоминаний автора: «Сын теченского «синельшика» Семёна Моисеевича Гурлева, он после Октябрьской революции закончил рабфак в Свердловске, а потом, как передавали вуз, и сделался агрономом» // ГАСО. Ф. р-2757. Оп. 1. Д. 389. Л. 85 об.

153

Автор имеет в виду коронацию императора Николая II в 1896 г.

154

Вероятно, автор имеет в виду образ Грэтхен в трагедии «Фауст» немецкого писателя Иоганна Вольфганга Гёте (1749–1832).

155

Из пьесы А. С. Грибоедова «Горе от ума».