«DIXI ET ANIMAM LEVAVI». В. А. Игнатьев и его воспоминания. Часть IX. Очерки по истории Зауралья

Василий Алексеевич Игнатьев, 2019

Воспоминания уральского преподавателя и бытописателя Василия Алексеевича Игнатьева (1887-1971) в 10 частях. В 9-й части автор рассказывает о зауральских сёлах и деревнях, особенностях социального и бытового уклада населения, своей любви к родным краям.

[ «Анатомия» родного села]

Теча (окрестности Течи) (лирическое описание)

[1961 г. ]

Наше село Теча полное официальное название раньше имело такое: село Русско-Теченское, Шадринского уезда, Пермской губернии. Легко можно догадаться, что оно называлось русским в отличие от не русского, очевидно, башкирского, которое раньше существовало, но со временем прекратило своё существование. В наше время, т. е. со средины, примерно, девятнадцатого столетия, мы уже ничего не слышали о каком-то не русском селе Теченском. Предположение же о том, что это было башкирским селом основано на том, что около Течи в направлении к Каменску-Уральскому и Челябинску и теперь находится много башкирских деревень, например: Ашарова, Байбускарова, Иксанова — в сторону первого; Борисова, Муслюмова и др. в сторону второго. Многие русские сёла и деревни, соседи Течи, сохранили татарские, вернее — башкирские имена, например: Беликуль, Шуранкуль, Кошкуль, Айдыкуль и др., в названиях которых первая половина русская, а вторая — куль, что значит озеро, — башкирская.

Сокращённее село стали звать Русская Теча, а ещё короче — Теча. Название селу дано от реки Течи, на которой оно расположено. От названия сёл Верх-Теча, За-Теча (около Далматова).

Теча находится, примерно, в ста двадцати километрах от Шадринска, в 85–90 километрах от Челябинска, Далматова и Каменска-Уральского. На восток — ближайшей железнодорожной станцией является Чумлак. Таким образом, в прежние времена, т. е. в конце 19[-ого] века и в начале 20-го века ближайшими железно-дорожными пунктами к Тече являлись — Каменский завод или как тогда называли Каменка и Челябинск, который короче называли Челяба или даже Селяба. Хлеб же главным образом свозили на продажу в Каменский завод, откуда скупщики отправляли его в Англию.

Село расположено в Зауралье, где очень богатая природа: прекрасный чернозём, много леса, озёр, правда, рек немного и притом они небольшие. Речка Теча очень маленькая, летом сильно мелеет; во многих местах на ней раньше было много мельниц. Она впадает около Далматова в Исеть. Окрестности Течи очень живописные. Село расположено на правом высоком берегу реки. На юге и севере его обрамляет бор, на востоке — мелкий березняк^[27] с перемежающимся с юга бором, называемым борками; много болот и мелких озерков; на запад открывается вид на заречные деревни Черепанову и Бакланову^[28] с полями и перелесками между ними. Так как село расположено на горе, то на запад открывается большая перспектива: за две-три версты можно у неё видеть приближающийся обоз с сеном или снопами; с другой стороны — и село видно издалека. Речка к югу от села образует много красивых извилин, с островами и полуостровами. На высоком берегу её в бору и дальше в березняке есть много красивых мест, которым мнимые «первооткрыватели» их — из детей местного духовенства — надавали различные названия: «Штатское», «Швейцария», Красная горка, Поганое.^[29]

Все эти места, на юг от села, освящены богатыми воспоминаниями детских и юношеских лет нашего поколения. В этих именно местах раздавались молодые голоса: «Зрей наше юное племя: путь твой далёк впереди». Здесь возникало первое ощущение красоты природы; здесь всё питало воображение и творческую фантазию и здесь же, наконец, возникли художественные образы, которые в дальнейшем сливались с образами художественной литературы, придавая последней наиболее яркий, конкретный вид. Вот на левой стороне дороги, ведущей в Бродокалмак, у самого села кладбище с густым лесом, огороженное прясло, с часовенкой по средине.^[30] Могучие берёзы на нём видели много слёз, когда привозили сюда родных и знакомых из Кирдов, Пановой, Баклановой, Черепановой и из самой Течи. По одной дороге и в одни ворота въезжали они в это место вечного упокоения, а потом над покровом пышных берёз находили разные места для своего пристанища. Только дерновые четырёхугольники, зелёные, покрытые цветами, и кресты с подписями на них говорили о том, что тут похоронены были когда-то жившие люди. Люди с такими же заботами — радостями и огорчениями, как и те, которые теперь приходили на их могилы. Тихо на кладбище, только издали доносится до него отдалённый шум мельницы и гул ближнего бора. Сюда иногда в ясный день заходили мы побродить между могил, заглядывали в часовню с мистическим трепетом, а вечерами старались быстрее пройти мимо, не глядя на могилы, чтобы не встретиться с кем-либо из покойников, о которых ещё в детстве нам говорили, что они могут вставать из могилы и появляться при луне. Впоследствии, читая «Сельское кладбище» В. А. Жуковского, мы рисовали его в своём воображении таким, каким видели его в своей Тече, а многое страшное, о чём приходилось читать у Н. В. Гоголя в его «Вечерах на хуторе близ Диканьки», заставляло нас вспоминать о тех страхах, которые в детстве возбуждало кладбище в вечерние часы.

С правой стороны дороги в том же направлении непосредственно примыкал к селу «маленький лесок». Под таким названием существовал мелкий березняк, расположенный на горке и под горой в пойме реки до мельницы. Он был на самом деле маленьким и по пространству и по величине деревьев и подводил из села в бор. Здесь разгуливали на свободе телята, козы, бродили деревенские дети с ягодами, т. к. считалось, что здесь не может быть бродяг, которыми в селе часто пугали детей. Этот лесок был несчастным, потому что каждый — большой или малый — считал себя в праве ломать ветви — большие — на веники, а малые — так для шалости. Для нас, детей, этот лесок был удобен в том отношении, что он был близок к селу; в нём всегда присутствовал кто-либо из взрослых, так как часть его была загорожена под гумна, куда загоняли телят, и через него проходила дорожка, по которой женщины ходили к реке полоскать бельё. Сюда мы и ходили на прогулки в лес. Здесь всегда был шум от падающей с плотины воды и от мельницы. Для детского воображения этот лесок казался уже лесом, населённым неведомыми существами, а бродячие телята казались замышляющими против нас различные козни. Вот почему, когда однажды от стада оторвался один телёнок и стал бегать по дорожке, по которой мы только что прошли, был принят нами за «будуньего» и нагнал на нас много страху.

Дорожка по «маленькому лесу» приводила прямо к запасной плотине у мельницы. Это было нашим первым знакомством с водопадом. Река в этом месте разделялась на два рукава, образуя остров. На одном рукаве её и расположена была мельница, а на другом рукаве устроена плотина для поднятия горизонта воды. Излишняя вода шла по верху, образуя водопад. Вода падала примерно с высоты 3–4 метра шириной в 6–7 сажен. У подножья плотины ставились морды, в которые чаще заползали раки, чем рыбы. Кода мы подросли, то тоже пытали здесь счастье. Нашему детскому воображению этот «водопад» представлялся целой Ниагарой. Здесь же мы знакомились с тем, что позднее стали называть омутом.

Этими видами замыкалось наше первое знакомство с окрестностями нашего села по реке Тече, так сказать, наш ранний детский микрокосмос. Дальше мы уже шли по следам наших старших братьев — «первооткрывателей» чудесных красок на реке Тече. Кто читал о Робинзоне Крузо, то не мог не воспламениться желанием открывать новые места в природе. Кроме того, вероятно каждый мальчик в известном возрасте по природе в душе является Робинзоном, если только не лишён фантазии и способности фантазировать. Естественно, что робинзоны были и среди наших старших братьев. Они-то и были первооткрывателями «Штатского», «Швейцарии» и других мест, а Красная горка и Поганое ещё раньше известны были всему населению Течи. Наши «первооткрыватели» поднимались по реке вверх и пешим порядком по берегу и по реке на долблёнках — «битах». Здесь они открывали и острова и полуострова, заливы, проливы. Нашли даже остров Св[ятой] Елены, на который был сослан Наполеон. Все эти открытия они и передали нам, и не только передали, а привели нас на них и показали их. Это совпало уже с тем нашим возрастом, который является отчасти переходным к юношеству, а отчасти уже юношеским. К этому времени наш коллектив значительно разросся и пополнился за счёт приезжавших в село к родственникам юношей и девушек. Сборным пунктом являлось «Штатское место» в бору, у обрыва при спуске к реке. Кто назвал это место «Штатским» и почему так назвал — осталось не известным. Позднее дальше в бору открыто было тоже красивое место, которое названо «Поповским», как излюбленное место гуляний и «полей» местной «поповки», но название «Штатское» существовало раньше второго и независимо от него. Скорее «Поповское» позднее было названо в противоположность «Штатскому».

«Маленький лесок» от бора отделяет ров, образованный от размыва почвы ручьём при таянии весной. Ров этот стабилизировался, а сосны по обе его стороны защитили его от действия ветров, внизу и по бокам его пошла зелень, а по средине пролегла полоса от колёс — колея. Летом в это рве всегда тень и пахнет прелым мхом. Шум в верхушках сосен нарушает тишину внизу. Редко, редко проедет кто-либо по этому рву, к плотине с желанием сократить путь к ней вместо обычного по горе. За этим рвом чуть заметная тропинка вела к штатскому месту. Дорожка шла по глухому бору, покрытая шишками и иглами, падающими с сосен. Дорожка эта была больше ориентиром в движении, чем настоящей дорожкой, тропой, почему и была мало заметной. Почти неожиданно они заканчивалась просветом в лесу и обрывом. Маленькая площадка и составляла то, что называлось штатским местом. В этом месте лес, вода, небо смыкались в одну гармонию, и глазу открывалась даль с широкой панорамой далёкого леса, полей, луга с пасущимися на нём коровами, овцами и более близкими к нему мельницей и запасной плотиной. Почти не вооружённым глазом можно было видеть высокую тощую фигуру мельника с перевязанными верёвочкой волосами, хлопочущего около «вишняков» (коней для подвода воды к колёсам) и зычным голосом дающего команду «засыпке» (человек, который засыпает зерно в бункер для размола). Чудесный вид со «Штатского» открывался при солнечном закате, когда горизонт на западе становился пурпурным, вдали на лугу виднелись телеги с возвращающимися с полей крестьянами, вода в реке блестела от уходящих за горизонт солнечных лучей; в низинах речной поймы появлялись первые вестники поднимающегося тумана; устанавливалась ночная тишина; слышался только отдалённый шум водопада и вот-вот должна появиться луна и набросить тени на реку от стоящих у обрыва сосен. Наступал час, когда песня сама собой зарождалась в душе и рвалась на свободу. Далеко, далеко разносились:

Глядя на луч пурпурного заката,

Стояли мы на берегу Невы,

Вы руку жали мне — промчался без возврата

Тот сладкий миг: его забыли вы…

Слети к нам, тихий вечер,

На мирные поля.

Тебе поём мы песню,

Вечерняя заря…

В жаркий летний день приятно было у обрыва под тенью сосен почитать книжку под убаюкивающий шёпот сосенок. «Штатское» было вместе с тем гаванью: здесь всегда опрокинутыми лежали баты рыболовов, лежали «вольны, не хранимы», чем и пользовались наши «первооткрыватели», отправляясь в свои походы. Здесь же одним летом стояла громоздкая лодка сына торговцев Васи Новикова, на которой «первооткрыватели» возили своих друзей, а главным образом — барышень на показ открытых ими мест вплоть до Еремеевской мельницы с остановкой на Красной горке и Поганом месте. «Штатское» было также местом для купанья, а в течение одного лета стояла даже купальня для жены земского начальника с плетёным коробом вместо стенок и пола, куда озорник из нашей же братии наспускал раков.

За «Штатским» в низине реки — пойме был небольшой лесок, а за ним шёл опять высокий берег, круто спускавшийся к реке. Это было продолжение бора. Площадка на горе и составляла то, что называлось «Поповским». Река здесь образовала залив, в центре которого был маленький островок, а за ним был полуостров. И тот, и другой были покрыты берёзками, сосенками и травой со цветами. У островка был сделан, так называемый, копанец — узкий канал, перегороженный для установки морд. Здесь однажды нашли убитым нашего придворного рыбака Андрея Абрамовича. Бедняк, говорили, любил заглядывать в чужие морды, и вот однажды поплатился за это своей жизнью. Кто его убил — осталось тайной. Нужно сказать, что в селе было несколько случаев убийств в поле — и убийц никогда не находили. Случай с Андреем Абрамовичем имел, однако свои последствия, после этого озорники пугали им нас: вдруг поздно вечером кто-либо постучит в дверь, подделываясь под речь Андрея Абрамовича и скажет: «Не надо ли рачков?»

У островка была большая заводь, вся усеянная речными лилиями. Эта картина в дальнейшем предстала перед нами в стихотворении Бальмонта «Умирающий лебедь» — «Заводь спит…» Весь же обрывистый берег «Поповского» с тропинкой внизу у реки мы встретили потом в «Обрыве» И. А. Гончарова.

На «Поповском» устраивалось «поле». У обрыва шумел самовар, на траве расстилались половики, ковры, на них яства к чаю и к выпивке с закуской. Песни. Для молодёжи — танцы.

Конечным пунктом ежедневных прогулок по бору являлся мостик через родник на тракту, за польски́ми воротами вблизи «Швейцарии». Этот мостик, созданный попечением земства о дорогах, расположен в живописном месте окружённым, с одной стороны, бором, а с другой стороны, холмами, покрытыми ковром цветов. Родничок протекает по руслу, утопающему в цветах, и скрывается тоже в цветах по направлению к «Швейцарии». Традиционной песней при посещении мостика являлась «Мой костёр»… «Мы простимся на мосту…» дальше начиналось уже обратное движение по берёзовой аллее, идущей параллельно тракту. Много песен слышала эта аллея. Хор достигал 15–20 человек. В нём были представлены все разновидности голосов хорового ансамбля: басы, тенора, контральто и сопрано. Песни пелись в разнообразных тональностях: мажорные, минорные, а когда на небе уже появлялись звёзды, то «У зари, у зореньки» было обязательным для пения. Особенно трогательным эти прогулки были в конце летних каникул, перед отъездом на учение в разные города, когда и песни пелись на темы расставания: «Ты прости, прощай, мой край родной», «Мой костёр» и др.

На Красную горку, Поганое и Еремеевскую мельницу устраивались походы на лодке или пешим способом по горе бором. Все эти места исключительны по красоте. Между Красной горкой и Поганым расположены так называемые наволоки: сплошной лес черёмухи, увитой хмелем, внизу кусты чёрной смородины и высокий папоротник. Всё это составляет картину «джунглей» с густыми лианами. Сюда осенью ходили с мешками хмелевать, а раньше ещё за черёмухой и смородиной.

Ночью в наволоках появляется много светляков. На Красной горке сплошной ковёр дикого душистого горошка. У Поганова река делает крутую излучину с водоворотами. В этом месте были случаи, что тонули люди, почему и дано ему такое название. Сюда летом сельские мальчишки ездили в «ночное» и оно (Поганое) приобретало вид тургеневского «Бежина луга». Здесь перед праздником «Девятая пятница»^[31] однажды неводом ловили рыбу, и утонула одна девушка.

Еремеевская мельница была расположена у высокой крутой горы, которая видна была издалека. Усадьба и мельница были расположены на низком берегу среди полей и отгорожены от них пряслом. Здесь всегда было много телег с зерном для помола. Стая собак окружала подъехавшего к мельнице. В высокой горе был прорыт спуск к мельнице для подъезжающих со стороны тракта. С горы открывалась картина полей, перелесков; а мельница казалась прижатой к земле, и только шум воды говорил о том, что внутри неё идёт работа. На горе было много дикой вишни и клубники. Кругом цветы.

В этом же направлении за рекой расположены были поля на равнине. Ближние поля относились к насельникам деревни Черепановой, крестьянам-землеробам, а дальше — к насельникам деревни Пановой. В этих местах был жирный чернозём. Поля перемежаются с лесом, колками, как его здесь называют, из берёз и оски. На опушках колков сплошь и рядом находятся ягодники с дикой вишней и клубникой. Иногда виднеются высокие кусты черёмухи. В некоторых местах были загородки или около реки, или около какого-либо болотца. Ближние поля для водопоя лошадей примыкали к Еремеевской мельнице.

На дальних полях река протекала в лесистой местности, образуя иногда у берегов заводи, покрытые камышом. Около этих заводей густо растёт тальник, через который к реке вели узкие тропинки, по которым лошади водились на водопой. В этих местах было много диких уток, и совсем не было охотников.

Все эти окрестности села и поля изобиловали грибами, ягодами, хмелем, а река — рыбой.

Благодатные места и щедрая природа окружала Течу в те времена.

Совершенно другой ландшафт имели окрестности Течи с восточной стороны. Здесь были расположены гумна, которые были загорожены в направлении различных дорог, радиусами расходящихся на поля и в соседние деревни. Были дороги, которые вели на поля: Лёвина, Соляная, Шарковская; в деревни: Беликульская, Шуранкульская, Теренкульская. Бор в этом направлении был только с южной стороны и назывался борками, а всё остальное пространство было заполнено березняком, болотцами, лугами. У самых гумен — по дороге и в промежутках — были горы назёма, потому что землю на полях не удобряли. Назём этот потом сжигали. В прежние времена в каждом гумне был овин. Зимой, бывало, обмолот хлеба, свезённого с полей, затягивался до масленицы, и жизнь в гумнах кипела во всю. Обмолот начинали рано утром, а для освещения жгли солому. Овин топили ночью. Обычно топили старики. Для ребят было любимым занятием ходить на топку печей в овинах со стариками и печь здесь в золе картошку — печёнки. Если где можно было наблюдать самую отсталую технику ведения сельского хозяйства, то именно здесь на гумнах. Хлеб, подсушенный в овне, раскладывали на току в форме сильно сжатого круга комлями наружу. По этому кругу пускали в бег три или четыре лошади с мальчиком, сидящим «на вершне» у одной лошади. Мужчины и женщины ударяли молотилами — цепами по верхушкам снопов. Процедура эта продолжалась часами, пока не будет определено, что зерно достаточно выбито из колосьев. Иногда вместо трёх или четырёх лошадей с верховым, впрягали пару в самодельную машину — бревно, со вставленными в него шипами (палками). Эта машина, ведомая парой лошадей по снопам, обивала зерно, а в помощь ей шёл обмолот цепами. После обмолота солома сносилась в стог, а зерно сгребалось в кучу на току. Очистка зерна от половы производилась с использованием ветра: зерно с половой кидали кверху, а ветер относил полову (мякину). Насколько громоздким был обмолот таким способом свидетельствовало то, что он затягивался зимой до вечера при наличии 4–5 работников на один овин. Не удивительно, поэтому, что как только появились первые молотильные машины с конным приводом, за них все ухватились, что дало повод богатеям подзаработать их машинами на обмолоте хлеба бедноты. Старики, было, пытались «охаять» машинный обмолот, указывая на то, дескать зерно при машинном обмолоте в большом количестве остаётся в соломе, что на первых порах и было при неумении пользоваться машиной, но задержать шествие техники было уже невозможно. При машинном обмолоте сначала ещё сушили снопы в овинах, а потом забросили и овины. С этого времени они остались только свидетелями прошлой отсталости и местом для гадания девиц на Новый год, правда, очень рискованным и неудобным, почему и гадание здесь тоже было оставлено. Гумна сохранялись только для держания в них телят, лошадей, если в них была срочная нужда. Были гумна лесистые, так что в них росли и ягоды.

За гумнами сразу начинался березняк. Сюда Петя Иконников^[32] и ходил «сочить» берёзовку весной. Техника была при этом не мудрёная: делали в коре берёзы надрез, вставляли шнур из кудели, и сок бежал в бутылку. За гумнами иногда устраивались ловушки для волков: делалась клетка с двумя отделениями; в заднее отделение, закрытое наглухо, садили поросёнка; дверь механически закрывалась при попытке подойти к поросёнку. Но волк был куда хитрее: он предпочитал подойти ближе у гумнам, в которые иногда зимой пригоняли скот на полову и здесь расправляться с коровами, жеребятами, а то и с лошадьми. Подальше за гумнами устраивались волчьи ямы, в которые иногда попадали коровы. С дорог в разных направлениях по лесочкам шли коровьи тропы. По ним они, «вольны и нехранимы» утром цепочкой, переваливаясь с боку на бок, в глубокой задумчивости — перерабатывая жвачку, шагали на восток, а с полдён поворачивались и шествовали на запад. Подходя к своим дворам, стремительно мчались в ограду к заготовленному им пойлу. Козы предпочитали разгуливать ближе к селу. По коровам определяли время: если они повернули на запад, значит — полдень миновал. По козам определяли погоду: если «ватники», как их называли, идут домой — быть дождю.

По Лёвиной, Шарковской и Соляной дорогам березняк до польски́х ворот простирался на километр, а по Беликульской и Теренкульской — километра на три. В направлении этих последних дорог главным образом и паслись коровы, а ближе к поскотине — под надзором пастуха овцы. Встречались маленькие болотца. В них были «мочевища», места, где вымачивалась конопля. Попадались также смолокурни. Если в леске чувствуется запах дыма — значит близко смолокурня. Было большое болото — «долгое болото», обросшее камышами. Сюда ездили весной на «батах» собирать яйца диких уток. Сюда же иногда ездили на прогулку, в «поле». Лес большей частью был мелкий, потому что его вырубали на дрова, но попадались «колки» довольно крупного леса. Один из них назывался «Якунина перемена». Перелески изобиловали земляникой, и в них можно было часто встречать стайки девочек, собирающих ягоды. Считалось, что в этих нет бродяг: они, как полагали, были в бору, прилегавшему к тракту, т. е. в южном направлении — на Бродокалмак. Леса изобиловали грибами: синявками, обабками, волнушками, сухими и сырыми груздями. В борках были рыжики. С этими лесами у Петра Алекс[еевича] связаны воспоминания о походах за грибами. Это были именно походы. Запрягалась лошадь или даже пара лошадей в большую телегу. С большими корзинами в руках в телегу до отказа набивалась вся семья. Сидели даже у самых колёс. Выезжали за гумна, с борками, и отсюда начинался поход. Сходились у телеги, ехали дальше к «долгому болоту» или к «Якуниной перемене», а отсюда движение шло обратно. Проверяли друг у друга успехи, выбрасывали, если у кого попадутся, гнилушки, червивые грибы, свинорой. Если набралось грибов мало шли иногда на хитрость: на низ корзины складывали траву, а сверху — грибы. Это, чтобы не ударить лицом в грязь (?) перед соседями.

Устраивались ещё походы за ветками на веники. Это уже было дело взрослых. Перед отъездом на учение после летних каникул Пете Иконникову представлялась верховая засёдланная лошадь для гонки галопом, обычно накануне отъезда, и он стремительно носился по Беликульской дороге до поскотины и обратно.

На болотах было много уток, а охотников не было. Иногда, правда, ходил на охоту Вася Новиков, но он больше пугал уток, чем охотился. Начинал охотиться здесь и Пётр Алексеевич, но после неудачного случая с подстреленной уткой, оставил эту затею навсегда. Случай же был такой: трижды заряд попадал в утку и каждый раз подстреленная она встрепенётся и примет прежнее положение. П. А., наконец, полез в воду, добрался до утки, а «она» оказалась комлем кола, воткнутого для укрепления замоченной здесь конопли.

В этом направлении у Пети Иконникова знакомства завязывались и устанавливалась дружба с крестьянскими ребятами. Здесь были друзьями Вася «копалкин», Алёша Комельков, Нюнька и Костя Пименов. Их объединяли эти места потому, что они были соседями, вместе играли в прятки. С Костей же связывало, кроме того, соседство по гумнам. Зимой Костя ездил на гумно за мякиной (половой) и брал с собой Петю.

Прошлым летом Пётр Алексеевич посетил Течу и виделся с Костей, теперь уже Константином Пименовичем. Вспоминали прошлое. Прошли в те места, где были их гумна. Теперь там большой лес. Константин Пименович привёл П. А. на одно место и сказал: «вот здесь стоял овин и на вашем гумне. Этих берёз здесь не было, а был здесь вход в «лазею» (место, где была топка). Стали прикидывать, сколько лет прошло с тех пор, как они зимой сюда ездили за мякиной, и, оказалось, по крайней мере, шестьдесят пять лет.

ГАПК. Ф. р-923. Оп. 1. Д. 711. Л. 4–23.

Публикуется только по «пермской коллекции» воспоминаний автора. В «свердловской коллекции» имеется очерк «Географическое и топографическое описание» в составе «Очерков по истории села Русская Теча Шадринского уезда Пермской губернии». Часть I. (1965 г.). (ГАСО. Ф. р-2757. Оп. 1. Д. 378).

Баклано́вский бор

[1961 г. ]

Этот бор обрамляет село с севера. Он назван Баклановским потому, что расположен в сторону деревни Баклановой. Расположен этот бор не на горе и, поэтому обрывов к реке у него нет.^[33] Проезд по нему бывает только зимой, когда река замерзает, и он в этом случае является связующим звеном между Течей и Баклановой.^[34] Летом сюда ходят только за грибами.

Петру Алексеевичу этот бор памятен по 1904 г., когда он по болезни прожил дома всю зиму и ежедневно отвозил в Бакланову и обратно привозил домой свою старшую сестру [Александру Алексеевну], которая была в этой деревне учительницей. Дорога по бору пролегает узкой полосой среди сосен. Длиной она была полтора километра, и П. А. обычно на это расстояние пускал своего коня галопом.

Памятен ему этот бор также потому, что той же зимой в него совершались поездки — катания молодёжи при луне.…^[35]

За бором находится высокая гора, покрытая березняком, а у подошвы горы был родник. Эту гору однажды облюбовал себе для поселения какой-то странник. Население Баклановой ему поставило избушку. У родника сделали колодец. Питание ему приносили женщины. Каждое воскресенье он приходил в церковь, причём надевал на себя по этому поводу тяжёлый железный крест с цепями. К нему открывалось паломничество. Он старался изобразить из себя человека, которому бывают откровения. Так, когда кто-нибудь к нему приходил, то он говорил о том, что он уже предуведомлен об этом посещении, потому что ему было видение. Однажды нашли его в избушке убитым.

Вблизи села на север находились и теперь ещё находятся общественные склады зерна на случай неурожаев.

На запад от села, за рекой были расположены новолоки.

Одним летом про это место пущен был слух, что здесь по ночам бегает какой-то зверь с туловищем быка и человеческой головой. Этот слух произвёл такой переполох среди населения, что люди боялись оставаться там на ночь, а также избегали ночью проезжать этой местностью.

^[[36] ]

Таковы окрестности села Течи. Теперь лес кругом разросся, но река отравлена радиоактивными выделениями и отгорожена колючей проволокой.

ГАПК. Ф. р-923. Оп. 1. Д. 711. Л. 23–24 об.

Теча (общая картина села, описание с лирическим отступлением)

[1961 г. ]

Теча расположена на правом гористом берегу реки одноимённого названия и протянулась по течению реки с юга на север на полторы две версты. Река в средине села образует небольшую излучину, так что село расположено в виде амфитеатра.

Село расположено на тракту из Челябинска в Шадринск. Главная улица в соответствии с рельефом местности немного изогнута, но в меньшей степени, чем река.^[37] В южной и северной частях главная улица больше отступает от реки, образуя замкнутые части села, из которых южная часть называется Горушками, а северная — Нижний конец.^[38] Параллельно главной улице вправо от неё, т. е. в большем отдалении от реки расположено четыре улицы^[39], которые пересекаются проулками в направлении с запада на восток.

Так как село расположено на горе, то к реке ведут спуски различной крутизны; в северной части они менее крутые, так как берег там ниже. Спуски эти образованы или размывом весенней полой воды, или руками людей, чаще же всего к работе сточной воды присоединена была работа людей. Главным спуском раньше был спуск у так называемого «крестика», старого кладбища, где образовался глубокий ров, довольно пологий по уклону.

У этого рва в прежние времена устраивался мостик через реку с небольшой насыпью от горы аршина в 3–4, называвшейся «быком». Мостик этот ежегодно сносило льдом, но никакой защиты ото льда не устраивалось, а считалось, что уже самой природой так определено, чтобы его ежегодно строить заново. Впрочем, и самый мостик был такой, что и защищать то было нечего: ставили три-четыре сваи, на них накладывали жерди, наваливали навоз, по краям из жердей делались перила. Навоз на мостике время от времени проваливался в реку и тогда снова его сваливали и разбрасывали по мостику. На мостике от колёс выдавливалось две колеи различными углублениями, так что воз шатало с боку на бок. Мостик издавал скрип, как не смазанная телега. Никто никогда не проверял его грузоподъёмность, и люди по различному относились к нему: доверчивые не слезали с телеги, если даже они были с грузом, а терпеливо переносили мотание из стороны в сторону; не доверчивые выходили из экипажа или слезали с воза и в некотором отдалении шествовали сзади с затаённой мыслью о том, что если суждено будет провалиться, то пусть провалится воз или экипаж, а «не я». Сам екатеринбургский владыка, когда ехал из Сугояка в Течу, вылез из экипажа и прошёл пешком через мостик, сопровождаемый келейником. Когда же однажды через Течу проходил караван верблюдов, то они подняли страшный рёв, и через мостик переползали на коленках, а за мостом плевались в ротозеев-мальчишек. В истории Течи сохранялся только один случай бесстрашного переезда через мостик, когда один пьяный баклановец, возвращаясь домой из гостей в «Девятую», ещё с горы разогнал коня и на мосту вылетел из коробка, но не убился и не утонул. Говорили даже, что и конь с экипажем слетели в воду. Перила на мостике еле-еле держались, и существовали больше не для охраны при движении, а для вида: «так положено».

Вид мостика был, что говорить, неказистый, но мостик в селе играл очень большую роль: после базара это было, пожалуй, самое людное место, место общественных событий. Дело в том, что здесь была довольно глубокая яма, где можно было поплавать, понырять, искупать лошадей. В остальных местах река летом настолько мелела, что чуть-чуть достигала до пояса. Поэтому по праздникам здесь всегда было много людей. В яме на небольшом пространстве всегда было столько народу, что над водой сплошь торчали головы; картина очень напоминающая момент «Крещения Руси» на полотне известного художника. Вся эта масса людей кричала, плескалась водой, сорилась, ругалась. Особенно же здесь было оживлённо, когда приходили купаться некоторые смелые девицы. Купальных костюмов не полагалось и только вода могла скрывать очертания тела, к тому же некоторые из них и не старались что-либо скрывать, а под мостом взбирались на перекладины свай и сидели здесь, как русалки или наяды. В этих случаях ценители женской красоты не стеснялись в своих замечаниях. Иногда эти ценители нарочно загоняли красавиц на сваи, чтобы лицезреть их в облачении прародительницы Евы до её грехопадения.

Сюда же приводили купать лошадей, что было особенным удовольствием для мальчишек, потому что им именно поручалось купание их. Сколько удовольствия доставляло тащиться за конскими хвостами, когда лошади плавали, держаться за гриву или за хребет плывущей лошади. Они от удовольствия кряхтели, вытягивали свои морды. Особенно нравилось купать знаменитого кокшаровского Пеганка. Он был гордый конь, и не всякому доверялось его купать. Сколько удовольствия было наблюдать коня-баловня, не изнурённого работой, коня в его первоначальной природной красоте, пылкого, трепетного, рвущегося к бегу, когда, наконец, прыгнет кто-нибудь на него и вцепится в его гриву, а его спустят, и он вихрем понесётся в гору.

Для мальчишек купанье у мостика было, во-первых, признанием их искусства в плавании, повышением мастерства их, переходом в следующий класс, а во-вторых, местом, где они демонстрировали свою смелость, удаль. Купание для детей начиналось со «своего берега» реки. Это стадия раннего детства. Переход на купание у мостика — это уже новая ступень, более зрелая. Сказать: «я купаюсь у мостика» — это равносильно тому, чтобы сказать: «я вырос, я умею плавать, нырять и я могу защитить себя от разных обидчиков, которые, например, любят «солить» (забрасывать мокрого песком), или путать штаны так, что не распутаешь их. Смелость проверялась на прыгании с моста в воду, причём существовала целая школа приёмов прыгания: с моста вниз ногами, с моста вниз головой, с перил вниз ногами и высший класс — с перил вниз головой. Нужно пройти все эти стадии, чтобы заслужить уважение сверстников.

У моста устраивали купальни «господа». Так с левой стороны моста однажды поставлена была купальня становым приставом Селивестровым. В этой купальне потеряла колечко единственная дочь его Маша и попросила мальчишек отыскать его за пряники. «Водолазы» приняли предложение и ныряли до того, что глаза налились кровью, но, увы,… пряники сорвались.

Значительно позднее с правой стороны мостика на противоположном берегу устроена была купальня земским начальником Стефановским для «барыни». Купальня была огорожена зелёными берёзовыми ветвями и узкой стеной, но низ у ней был открытый, так что в неё можно было проникать свободно, хотя дверка была закрыта на замок. В купальне был синий флажок, который нужно было поднимать, когда кто-либо купался: это был знак, что купальня занята. Времена тогда (это было до [1]900 г.) были патриархальные, классовая борьба ещё не была развита, но всё-таки, когда кто-либо из «господ» приходил в купальню купаться, то находил следы побывавшего здесь человека в виде горок со специфическим запашком. Нет, уже в те времена не нужно было ставить купальни в местах общественного пользования.

Позднее, после [1]900-х годов у мостика наставили кузницу прибывшие откуда-то братья Крохалёвы. Много зла они привезли с собой в Течу: злобные драчуны они завели в Тече моду устраивать драки по большим праздникам, да какие драки — с поножовщиной.

Ров, который вёл к мостику, тоже памятен автору сего по двум случаям в жизни. Первый случай такой. В голодный год, когда школьники ходили по полям — ловили и сжигали саранчу, ему пришлось с работником везти в поле им пшённую кашу в корчагах. Телега была только что вымазана смолой и как следует не просохла. При спуске лошадь стала сбиваться с колеи то на одну, то на другую укосину, и каша немного сплеснулась на телегу в места, где смола ещё не совсем просохла. Что делать? Сплёски каши с привкусом смолы были очищены… языками. Второй случай был печальным. Когда снимали последний урожай (после того, как кони были зимой сворованы), сивый «Никитич», один не поддавшийся ворам, был направлен на перевозку снопов с поля на гумно. Воз, как видно, был ему не по силам, на гору он его поднял, но зашатался и… сдох. Так погиб «Никитич», наш верный конь.

ГАПК. Ф. р-923. Оп. 1. Д. 711. Л. 25–31 об.

Горушки и их обитатели

[1961 г. ]

Давать названия улицам или целым районам в городах, сёлах и деревнях являлось потребностью удобнее и легче ориентироваться в их «жизненном пространстве». В городах ввиду их величины это было необходимостью, а в сёлах отчасти необходимостью, а отчасти привычкой давать прозвища, клички. В Тече были в ходу такие названия её отдельных частей: Горушки^[40], Макаровка^[41], Зелёная улица.^[42]

Всё село было расположено на горе, нужно было выделить часть его, чтобы отличать от других, её и назвали Горушками. Иногда их называли «Горюшками», и это было совершенно закономерно, потому что про этот именно район Течи преимущественно можно было сказать, что в него именно и забрело «горе горькое», которое «по светя шлялося». Собственно Горушками называли улицу, которая расположена была у обрыва горы, но к ней экономически примыкал и тот порядок домов, который доходил до тракта: жители этих домов имели у реки огороды, к реке вели одни и те же дороги и тропинки для получения воды и водопоя. Если подъезжать к Тече со стороны Бродокалмака, то весь левый сектор её до церкви и носил название Горушки. Летом на Горушках было раздолье телятам, свиньям, гусям. Движения по дороге почти не было, а поэтому их никто не тревожил. Трава зеленела ковром. Правда, скупо было насчёт садиков, зато огороды были полны цветущих подсолнухов. Главным же образом огороды были расположены под горой: между ней и рекой, а южная часть Горушек подходила к маленькому леску, где были гумна. За рекой виднелась деревня Черепанова.

Нигде в другом районе Течи не было такого пёстрого состава жителей по профессиям, как на Горушках. Тут были и землеробы в чистом виде, они же с примесью ремесленничества, чистые ремесленники, один даже торговец. Тут были и теченские аборигены и пришельцы. Тут были, так называемые, «крепкие» мужики — «хари», но большей частью беднеющие или обедневшие, были и такие, которые сродни были тургеневскому Калинычу. Почти все они больше известны по прозвищам, а не по именам. По имени и отчеству назывались только особо примечательные люди. На судьбе большинства из них можно проследить, как они разорялись, беднели и как это делалось. Ниже в очерке «Рожковы» показывается один из путей разорения, обеднения. Главным же несчастьем для горушенцев, как и для всех теченцев были голодные годы, которые были в [18]90-х годах прошлого века и периодические недороды. Земля была богатая, но не всем она доставалась по потребности. Сильно влияли засухи. Страшным злом было конокрадство. Ермошка и Аркашка Бирюков, второй из духовных, не одну семью пустили по миру: уводили лошадей «под чистую».

«Рожковы».

Это было не фамилия их, а прозвище. Фамилия у них — Южаковы, но в Тече сильна была раньше мода давать прозвища. Чего-чего только не придумано было в этих прозвищах. Вот образцы их: Никитя-дитя, Яша-преселка, Яша-зеленика, Ванька семиколеный и т. д. Когда-то эти прозвища, вероятно, намекали на какие-либо характерные черты, подмеченные у того или другого носителя их, а потом по традиции передавались их потомкам без всякого отношения к этим чертам. Так было и с прозвищем «Рожковы»: кто его дал, когда, за что или почему было уже не известно, а этикетка приклеена, так и носи её. Многие считали, что это и не прозвище, а фамилия. Прозвищем же считали слово «рожок». Так, если нужно было оскорбить кого-либо из Южаковых-Рожковых, то так и говорили: «рожок ты — вот кто»; или: «эй ты, рожок!» Кроме того, это прозвище связывалось с жизнью на определённой территории. Было два брата Южаковых: тот, который жил на Горушках, собственно и считался Рожковым. Другой же, который жил на окраине, при выезде на Шарковскую дорогу, как бы утратил это прозвище, его уже и не обзывали «рожком». Наоборот, однофамилец Рожковых — Андрей Михайлович Южаков, живший на одном дворе с настоящим «Рожковым», так сказать, территориально включался в число носителей этого прозвища.

Как сказано выше, жили они на Горушках, на горке, с крупным спуском к реке. Всё их житие являлось ярким примером того, как на глазах одного поколения, в короткий срок может разориться крестьянская семья. При доме была большая усадьба, заполненная срубами сараев, амбаров, конюшен. Все они уже покрыты были балками для кровли, стропилами, и всё это было брошено, мокло под дождём, чернело, начинало гнить и понемногу сносилось в топку. Только мальчишкам было раздолье играть в прятки, лазить по заплотам, стенам и стропилам. Что случилось? Какая стихия поставила эту стройку на консервацию? Что «подсекло» хозяина? Одни, два неурожая, потеря главного работника и всё пошло под гору. Раздел ещё ускорил обнищание. Раньше при избе была «клеть» — чистая изба, горница. Она ушла в раздел, а вместо неё осталась плохо заделанная жердями и соломой стенка сеней — на западе. Изба сильно накренилась в сторону фасада — на восток так, что когда зайдёшь в неё, то по покатому полу приходится идти под уклон. Ворота с покатой крышей на них ещё больше наклонились к востоку и вот-вот грозят рухнуть на земь. У северной стенки дома взамен всех срубов приделан к нему пригон из жердей в два ряда и набитой между ними соломой, а сверху намётана копна сена. Солома в некоторых местах выедена и образовались дыры — окна, через которые видны жалкие лошади, уныло стоящие, с соломой в гривах, чёлках и хвостах, зимой вдобавок со снедом на спине. В таком же виде и корова. Около пригона валяется хворост, навоз, лесины, предназначенные к рубке на дрова. Через год срубов уже нет, остаются одна лошадь и одна корова, одна телега и одни дровни. Зима.… В избе вторых рам нет. Если большая стужа, закрыты ставни. Ночью все на полатях^[43] и на печке. Всё выстывает. Утром кому-либо поручение — затопить железную печку. При ней лежит хворост. Кто-то соскакивает, ёжится от холода, переступает с ноги на ногу, через колено ломает хворост, суёт в печку, зажигает и она скоро становится красной. В избе тепло, с окон течёт вода. Семья вылезает из-под тулупов, шуб, пожитков…. Начинается день.

Кто в семье? Глава семьи, главный «рожок» — Вениамин Егорович Южаков. Сокращённо его звали — Вен Егорович. Трудно определить, как звучало, с какой интонацией произносилось это название. Звучало ли в нём уважение, как обычно это бывает, или ирония, как тоже иногда бывает, или, наконец, ни то, ни другое, а привычная, ничего не значащая форма обращения: всех так принято называть, значит и его так надо звать. Последнее будет самым верным. Наружный вид его был, что говорить, неказистый, не презентабельный. Низкого роста, тщедушный, прихрамывающий, с бородкой похожей на вехотку и растрёпанными волосами, которые знали только один гребень — свою «пятерню», он имел [вид] человека с обидным названием «сморчок». А что самое главное — она сам напрашивался на это название: был горлан и дерзок по отношению к другим. В семье его излюбленным стилем были окрики, ругань. Соседи так и говорили: «ну, загорланил опять Вен Егорович». На сходках его именно голосок слышался сильнее других. «Откуда у него такая глотка?» — спрашивали его слушатели на сходках. Раз он проявлял такую активность, то его часто и выбирали на общественную работу: то «коморником», то назёмным старостой, а звали при этом г…ным старостой. В этом по существу и был выражен взгляд общества на его личность, его реноме. Едва ли кому-либо приходилось видеть его за сохой, с косой на лугу или с серпом. Он для сева кооперировался с одним однолошадником: однолошадник с однолошадником, а «робил» кто-либо из его ребят. Также если нужно было привезти дров или хворосту, то это делали ребята. Над женой он прямо издевался: сам ничего не зарабатывал, а если она куда-либо шла подзаработать, то «корил» её, высмеивал и презрительно называл Параней. Бывало даже так, что она уйдёт куда-либо на работу, он заявится снимать её с работы и требует, чтобы она шла домой: вот то ему надо, другое надо, подай. Парасковья была работящая женщина. Под горой у реки был у неё лучший огород. Если на столе появится сахар, если у кого-либо появится к празднику обновка, то это результат её труда. И вот такое отношение к ней. В противоположность мужу она была женщина видная, статная, сильная, а вот поди-ты — командовал над ней этот сморчок, а она терпела. Была она как-то нравственно придавлена. Замуж её, вероятно, «выдали», а когда она ещё услышала: «А жена да боиться своего мужа» — личность её была окончательно придавлена. На все его окрики она только и отзывалась вопросом: «Чё тибе ишо от меня надо» и принималась за работу.

Детей у них было пятеро: пять мальчиков и одна девочка. Зимой дети без обуви сидели на печке и полатях. Весной, как только подтает, выскакивали на завалину босыми. Только летом солнце, вода и воздух были в их полном распоряжении. Вечно болели золотухой. В голодный год приходилось видеть, как они сосали белую глину. Парни, как только подрастали настолько, что их можно пустить в работу — борноволоком или пастухом — отдавались в найм и больше уже домой не возвращались. Так, старший Иван в 12–13 лет был отдан в наймы в Тече и больше уже домой не возвратился. То же было со вторым — Василием: он ушёл в «казаки» (работником у казаков), ходил потом в солдаты, но домой уже больше не вернулся. Дочь Анну по её бедности, как говорили, подобрал кто-то в деревню Теренкули. В девках же она так и просидела дома: не в чем было сходить на посиделки или на луг. Несколько иначе сложилась жизнь третьего сына — Александра: его взяла себе на выучку артель пимокатов и выучила этому ремеслу. Он только один и остался потом на жительство на Горушках, женился, выстроил себе избушку вблизи отцовского дома, а этот дом был снесён. Где-то в Тече устроился и последний сын Вениамина — Егор, но не на Горушках.

Брат Вениамина — Алексей Егорович — ушедший в раздел прожил свой век середняком.

Как указано выше, на одном дворе с Вениамином жил однофамилец Андрей Михайлович Южаков. Он был очень оригинальным человеком. Хозяин он был «лёгкий», недалеко ушёл от Вениамина, но у него была склонность к изобретательству и к новшествам. Так, он изобретал велосипед, но неудачно, сшил себе кепку из ежа на подобие жокейской с колючками кверху. Он же первый стал применять коров для перевозки грузов: сена, дров и когда в первый раз показался в роли кучера на телеге, запряжённой коровами, оказался на положении артиста, освистанного шумливой публикой, мальчишки бежали за телегой улюлюкали, свистели, издевались. Увы! Появление его в таком виде оказалось пророческим: не через большой промежуток времени ездить на коровах пришлось и тем, кто его ошикал. У Андрея Михайловича ещё открылся один талант: он сделался знаменитым звонарём и разделил в этом отношении славу с кузнецом Иваном Степановичем, своим соседом, от которого он, вероятно, и научился этому искусству. В престольные праздники звон доверялся только им двоим. Что они в этом случае выделывали на колоколах? Концерт в подлинном смысле слова. Сначала шёл звон на отдельных колоколах, начиная с самого маленького и кончая самым большим; потом — перебор по всем колоколам — это перед обедней^[44], а после обедни, произведя быстрый перебор подобно гармонисту, они начинали лирический разговор колоколами, то спускаясь до pianissimo, то переходя на crescendo и forte, потом на minuendo и опять на pianissimo. Слов нет — Модест Петрович Мусоргский в опере «Борис Годунов», а особенно в увертюре к «Хованщине» — «Рассвет на Москва-реке» хорошо изобразил звон кремлёвских церквей, но в его распоряжении был целый арсенал музыкальных инструментов, а у наших звонарей только колокола.

Теперь поздно об этом говорить, потому что нет ни церкви, ни колоколов, а следовало бы этот звон записать на магнитофоне, нет, не для верующих — они уже переводятся, — а для истории, чтобы показать, какие мастера у нас бывали по этой части.^[45]

Андрею Михайловичу, как и Вену Егоровичу в отношении жены явно посчастливилось: была она — Елена — работящая, как и Венова Парасковья. В то время, когда он занимался «изобретениями», она добывала хлеб насущный. От ребят, а их было тоже пятеро, как у Вена Егоровича, никуда не уйдёшь и изобретениями их не накормишь, особенно когда старший (его почему-то звали Ванька «Еленин») часто напевал:

«Тятя, мама, ись хочу —

На палати заскочу».

Складно сказано? Несчастье в семье было в том, что один мальчик был идиот: съедал свои же выделения (кал) и был поэтому отвратительно грязен. Судьба же остальных парней и девушек была аналогична судьбе детей Вена Егоровича. Осталось не ясным, почему две семьи жили на одной ограде и как раз у одних и тех же ворот вплотную к ним, но зато понятно, почему обе семьи в сознании людей часто объединялись одним прозвищем «Рожковы»: они во многом походили одна на другую.

«Волковы и волчата».

Они были разбросаны по всем Горушкам. Те, которые были побогаче и на виду, назывались «Волковы», а которые победнее и в «забегаловке» — «волчата». Впрочем, жизнь их всех привела потом к одному знаменателю: все они, вероятно, стали волчатами и рассыпались по СССР. Это было их прозвище. Более справно из них жил Фёдор. Дом у него был внутри двора, а ворота обращены на запад, к реке. С его дочерью и было несчастье: она утонула, когда бродила с неводом перед «Девятой пятницей», престольным теченским праздником. Событие это протекало шумно и свидетельствовало о бескультурье участников в нём. Утонувшую привезли домой в ограду и, примерно, через два часа после извлечения из воды (её ещё неводом искали в реке) стали оживлять: положили на бочку и катили по ограде. Неблаговидную роль при этом играл и настоятель церкви: вместо того, чтобы разъяснить, как нужно спасать утопленников, а в данном случае просто сказать, что бесполезно трепать труп, он с ложечки вливал в рот утопленнице елей, делая вид, что спасает её.

Одни из «Волковых» жили на тракту. Среди них был парень, знаменитый борец. Из «волчат» пользовался популярностью Архип — Архипко. После Октябрьской революции он ушёл на строительство заводов.

Яша-зеленика.

Это было, конечно, прозвище, что отмечено уже выше. Настоящая его фамилия была не то Кузнецов, не то Манатин. Он был уже совсем обедневшим и работал вместе с женой по найму, пьянствовал и бил жену. Не раз его, пьяного и избивающего жену отводили, вернее — волочили по земле в каталажку. Любил приврать, не стесняясь фантастичностью своих рассказов. Так, возвратившись с японской войны, рассказывал, как он спас одного солдата. «Оторвало ему голову, а я не растерялся, схватил её и посадил на место», — рассказывал он.^[46]

Фёдор «Тяптин».

«Тяптин» — это было его прозвище. Всей семьёй летом они ходили на подённую работу: он, жена и дочь. Подённая работа при кошении травы оплачивалась, примерно, так: мужчина — 35 коп., женщина — 30 коп., девица — 25 коп. и три еды: утром — перед началом, днём — с коротким отдыхом и вечером по окончании. Жена Фёдора оплачивалась наравне с мужчинами и шла при кошении впереди — «заглавной». Сеяли они мало, а подённая работа была у них главной.

«Шолины».

Под этим прозвищем существовала семья пимокатов. Отец, старик, глава семьи, кроме того, был рыболов: ставил жерлицы. Зимой они ходили по домам и катали валенки, кошмы, подхомутники. Сеяли немного.^[47]

Андрей Абрамыч.

Был вдовец, жил с дочерью. Летом ходил на подённые работы, но его избегали брать, потому что он «скудался» желудком; был слаб на работе. Занимался ещё рыболовством. Был убит при «проверке» чужих морд.^[48]

Чеботари Фалалеевы.

Одно время они были монопольными сапожниками. В одной избе на «седухах» сидели и стучали молотками, забивая в подошвы деревянные гвоздики, «сучили» дратву и шили: отец — старик, старший сын женатый Андрей, моложе холостой Павел и в раздел ушёл пока что холостой — Александр. Это были ремесленники в чистом виде, пришельцы из какой-то «рассейской» местности.^[49]

Иван Сергеевич [Попов].

Он торговал лошадями. Новая, не бывалая в Тече профессия. Пришёл в Течу из деревни Баклановой, находящейся неподалёку от Течи, ниже по течению реки. Здесь, в Тече, он женился на дочери печника Николая Фёдоровича, вошёл в дом тестя. Он разъезжал по ярмаркам с лошадями, по 3–4 продавал и закупал вновь. В Тече по понедельникам выводил на базар. Как передавали, перед выводом на базар он их «школил», репетировал, как нужно держаться перед покупателями. Все они у него имели вид бодрый и молодой. Стоило ему только поближе подойти к какой-либо чуть приунывшей лошадке — она мгновенно оживала.^[50]

Александр Матвеич [Кокшаров].

Он был землероб, а побочным занятием у него было ветеринарное дело. Где он учился этому ремеслу — не известно. Главное в ветеринарном деле у него было занятие, за которое его называли коновалом. Семья была большая и вела довольно значительное сельское хозяйство. Было несколько лошадей (4–5), несколько коров (3–4), овцы. Старший сын — Николай и вёл главным образом хозяйство. Второй сын — Иван погиб во время первой империалистической войны. Хозяйство шло к разорению и третий сын — Спиридон — уже ушёл из семьи в дом своей невесты — к тестю.^[51]

«Рыбины».

Вели в среднем объёме сельское хозяйство. Дополнительно к нему выделывали кожи.^[52]

«Расторгуевы».

Были чистыми землеробами без всяких подсобных хозяйств. До раздела — сельское хозяйство вели в развёрнутом виде: имели 6–7 рабочих лошадей, столько же коров, овец 10–15 шт. Каждое лето Даниловна, мать двух сыновей, гоняла на гумно стадо годовалых и двухгодовалых телят. Жив ещё был дед — Пётр Иванович, но хозяйство вёл главным образом сын его и сыновья Прокопий и Алексей. Семья была дружная, жили на широкую ногу. Любили в праздники шумно погулять: кататься на лошадях, с песнями в обнимку пройтись по селу. В последствии Алексей выделился и забрал с собой часть хозяйства.^[53]

Мишка «Чигасов».

Единственный в своём роде представитель разоряющегося крестьянина из-за пьянства. Жили не бедно: был хлеб, рабочая семья из четырёх человек: он, жена и две дочери. Сделался алкоголиком в подлинном смысле этого слова. Всё пошло прахом.^[54]

Кузнец Иван Степанович [Кузнецов].

У него и фамилия была Кузнецов. Сын его — Иван Иванович занимался сельским хозяйством. Имел 3–4 лошади, столько же коров. Хозяйство вёл справно. Старик работал только в кузнице. Под горой у речки была кузница, около которой стоял станок для ковки лошадей. Постоянно он готовил для кузницы угли: томил дерево в куче, прикрытой перегорелой землёй. Одно время он был монопольным кузнецом и мучителем своих клиентов: вымогал угощение, водку. У него около кузницы всегда было много колёс, саней, телег. Был знаменитый звонарь.^[55]

Ефим Иванович [Кокшаров].

Был бобылем. Похоронил всю семью, перебивался помощью дальних родственников. Жил в своей избёнке анахоретом. Седой как лунь. Любил иногда посибаритничать: заберёт с собой самовар, пойдёт в маленький лесок около речки, скипятит самовар, заварит лабазник и блаженствует на лоне природы.^[56]

ГАПК. Ф. р-973. Оп. 1. Д. 711. Л. 43–57 об.

Теча (общая картина села) (продолжение)

Горушки уже описаны нами раньше. Та часть Течи, которая была против Горушек направо от тракта до церкви примыкала к кладбищу и дальше к гумнам. По тракту она начиналась с дома Семёна Осиповича (Сёма чёрный) у кладбища и заканчивалась сильвановским домом.

Дома здесь были под стать Горушкам, в большей части своей деревянные, крытые дёрном, за исключением дома синельщика, крытого тёсом и много позднее дома, выстроенного кузнецом Клюхиным, крытого железом. В одном из домов этого порядка и произошла трагедия: жена убила своего мужа.

Из жильцов этого ряда замечательным был Михаил Иванович «косорылый». У него было перекошено лицо: сворочена на бок челюсть. Замечателен же он был тем, что приходил на клирос читать часы и мог «править» службу. Мешал ему только его недостаток.

На параллельной к ней улице к востоку замечательными жильцами были: Евсей Степанович [Макаров], Василий Самсонович [Уфимцев] и Андрей Гурьянович. Жили они небогато: избушки у них были крыты дёрном, пристрой был полный, т. е. во дворе стояли «службы», крытые тоже дёрном.

Чем были замечательны эти люди? Жену Евсея Степановича звали Калерией, а имена их были полностью — Евсевий и Калерия. Для деревни это было странным сочетанием имён. Они, кажется, и именинниками были в один день. Это была на редкость дружная чета супругов: вместе всегда ходили на подёнщину, рядышком садились, одним словом — это были теченские «Филемон и Бавкида». Какая сила обобщения и типизации была у Овидия Назона! У них был сын — Василий. Его мальчишки на своём жаргоне называли «Васька-калешка», т. е. по имени матери, приспособленному к их жаргону.^[57]

Василий Самсоныч был очень любопытным по внешности и душевному складу человеком. По внешности, он был именно «Самсоныч». Любой художник нашёл бы в нём лучшего субъекта, который мог бы позировать для картины «Самсон и Далила». В особенности для этого подходила бы его внешность: густая шевелюра волос, пышная борода, крупные черты лица, свидетельствующие о могучем организме. Он был участником в спектаклях, но в какой роли? Он поднимал и опускал занавес всякий раз, когда ставились спектакли. Считалось, что это его амплуа. Всякий раз при этом невольно бросался в глаза контраст между человеком и функцией, которую он выполнял: было что-то детское и наивное в этом сочетании.^[58]

Андрея Гурьянович являл собой тип крестьянина, оторвавшегося от земли, от крестьянства и перешедшего на положение мастерового-крашельщика по дереву и художественной обработке, например, по выпиливанию разных фигур у окон — наличников, или по цоколю. Отец его Гурьян был плотником, но не бросал ещё совсем землю, а сын его уже стал настоящим мастеровым, причём на славе.^[59]

Описываемая улица упиралась в церковную площадь и была тупиком. Параллельно ей шла улица уже во всю длину села, а следующая за ней улица начиналась прямо от гумен во всю длину села. У самой околицы была избушка Евдокима Никитича. Южная часть этой улицы называлась «Макаровкой», так как все жители этой части улицы носили фамилию Макаровых. В Макаровке находится дом Татьяны Павловны [Клюхиной].

Если мы проведём линию от церкви на восток, то это и будет та часть Течи, которую в данном случае мы описали.

Лучшие строения Течи расположены были по главной улице, где находились дома протоиерея, Новикова, Пеутиных, Миронова (см. очерки). В прежнее время на этой улице против «крестика» была расположена старая волость: деревянное здание с кирпичным фундаментом.^[60] Одна часть этого фундамента приспособлена была под каталажку с небольшими окошками. Дальше на этой улице была расположена школа: кирпичное здание. В настоящее время в этом здании молочный завод.^[61] Против школы был дом стражника — Алексея Яковлевича Лебедева.^[62] Его обязанностью было конвоировать уголовных преступников. Он был в распоряжении станового пристава. Любопытно отметить, что два сына его были первыми проводниками Октябрьской революции в Тече и один был председателем сельсовета. Наискосок от школы находилась земская квартира для проезжих: в ней останавливался, например, инспектор народных училищ, когда приезжал на экзамены в школу. Квартира эта арендовалась земством, а хозяин дома — Григорий Александрович Лебедев — был портным. На главной же улице у поворота к спуску на мостик была избушка Н. Ф. Лебедева, сапожника, торговавшего также пивом. У поворота в Баклановский бор стоял новый дом одного теченского мужичка из бедных, который построил его, возвратясь с русско-японской войны. Дом этот называли домом скоробогатика. Последний дом по главной улице принадлежал Ивану Сергеевичу Модину, который после ликвидации земской «ямщины» Кокшаровых был земским ямщиком.

На второй улице находилась старая школа. На Зелёной улице жили известные пимокаты, выходцы из «Рассеи», Карповы, специалист по забою скота — Пётр Ефремович, коптельщица Парасковья^[63] и парикмахер и часовой мастер Павел Иванович [Синицын].^[64] На этой же улице жили богатеи Сухановы, глава семьи которых — Александр Степанович — славился искусством церковного пения.^[65]

В Тече было около двухсот дворов с населением больше тысячи.^[66] Преобладали в составе населения, конечно, землеробы. Преобладающими же среди них были середняки. Последними считались люди, имеющие 3–4 лошади, 2–3 коровы, до 15-ти овец. Обрабатывали они 8–10–15 десятин земли, включая и пары. Так называемых кулацких семей было немного.

В Тече было мало кирпичных домов, так как не было организовано производство кирпичей. Начинал этим делом заниматься Александр Матвеевич, но не смог это дело наладить: кирпич у него получался не крепкий, быстро рассыпался… и он прогорел. Не было в Тече саманных домов^[67], а были только деревянные. Теча всё больше и больше освобождалась от дерновых крыш на домах и «службах» и переходила или на тёсовую или железную кровлю. Появилось значительное количество, так называемых, крестовых домов под железной крышей, но преобладающим видом оставались дома с горницей и кухней. Необходимой принадлежностью домов считались следующие «службы»: амбар, погреб, конюшня, сарай; для овец копали в земле под сараем стайки. У многих были в огородах, а иногда и во дворах — «белые» бани, но были и «чёрные», дымные: первые были на поверхности земли, а вторые — в земле с одним оконцем.

Проживающие на Горушках, в Нижнем конце, по главной улице и параллельной ей улице пользовались водой из реки, а более отдалённые улицы имели и теперь имеют колодцы. Река была мелкая, и рыбы в ней было мало. Отдельные рыбаки занимались своим ремеслом на озёрах.

ГАПК. Ф. р-923. Оп. 1. Д. 711. Л. 31 об.-37.

Наше гумно

[1965 г. ]

Гумна в Тече были расположены за восточной окраиной села по дорогам: Беликульской, Теренкульской, Шарковской и Соляной. В большинстве случаев они имели мелкий березняк, а вблизи их были свалки назёма. Наше гумно было по Шарковской дороге и расположено было по склону невысокого холма. На большей части его росли мелкие берёзки. Открытая площадка была по середине гумна. Овин стоял на возвышенной части его, а около него тог, на котором молотили. На нём летом прорастала мелкая трава, которую осенью счищали.

С гумном у меня связано много детских и юношеских воспоминаний. Я помню то время, когда обмолот производили цепами, а снопы сушили в овине. Помню, как в полночь к нам приходил один старичок с Горушек и направлялся топить овин. Нам — мне и брату Ивану — разрешали уходить с ним в овин. Мы брали с собой картошку, чтобы выпекать печёнки. Вход под овин, где производилась топка, назывался лазеей. В овине пол был глиняный, а перед ним, на высоте, примерно, аршина, был настил из жердей, на который и складывались снопы до верха овина. Небольшое окно овина закрывалось наглухо. Овин отоплялся сухим хворостом, который складывали в форму костра. В золе от сгоревших сучков хвороста мы и пекли печёнки. Вся отопительная «система» представляла из себя клетку под полом овина, в которой и разводился костёр. Дым выходил в боковое отверстие. Старик занимал нас разными рассказами, а мы, пригревшись и закусив печёнками, иногда погружались в безмятежный сон.

Молотьба зимой начиналась рано, а для освещения жгли солому. Бывали случаи как возникали пожары от недогляда при топке овина. Снопы на току раскладывались по овальному кругу комлями наружу, а по ним кто-либо из мальчиков, сидя на вершине, прогонял пару или тройку лошадей. По бокам мужчины и женщины цепами выколачивали зерно до тех пор, как найдут его в стеблях при проверке на глаз. Обмолот по этому способу продолжался до обеда.

Самым интересным для нас, детей, была уборка соломы: её относили в зарод без тщательного коптения и в ворохе её можно было кувыркаться, закапываться и прятаться, что нам доставляло самое большое удовольствие. Солома была сухая, душистая. После обеда на току оставались только мужчины — двое или трое, которые очищали зерно «на ветру», подбрасывая его высоко вверх. Уже при закате дня воз с зерном прибывал на двор.

Приходилось мне наблюдать обмолот хлеба уже машиной, причём сначала для этого снопы сушили в овине, а потом молотили и без сушки. Как сейчас вижу колесо с конным вращением его. Колесо это диаметром в полтора метра расположено горизонтально и приводится в движение парой лошадей. От него по системе червячных передач приводится в движение расположенное на некотором расстоянии от него маховое колесо, от которого посредством ремня приводится в движение барабан молотильной машины. Барабан с зубцами помещён в четырёхугольном ящике, со стойками на земле для упора, а перед ним (ящиком) навесной стол, с которого мастер направляет в барабан распотрошенный сноп. От барабана летит пыль, а звук от его вращения разносится далеко по окрестности. Солома выходит от барабана перемятой и относится обычным способом в зарод. После обмолота собирались кучи мякины (половы), которую зимой в коробе привозили прямо в пригон скоту. Поездки за половой были зимним развлечением для нас, детей. Неподалёку от гумна была свалка назёма, и эти поездки часто были с двумя целями: отвезти навоз, а обратно набрать половы. Против нашего гумна было гумно Клюхиных, и часто мы обменивались «визитами» с ними на гумнах. Бывало так, что Костя Пименов иногда при поездке за половой брал меня с собой. И летом я бывал иногда на гумне Клюхиных. Костя при этом часто хвастался своими лошадками.

Солома подолгу хранилась на гумне. Брали её иногда на корм, а иногда на устройства крыш с дёрном.

В девятисотых годах жизнь на нашем гумне замерла, так как наш батюшка отказался от ведения сельского хозяйства. Летом мы на день отводили в гумно наших Карька и Воронуху. Одно время на нём стояли поленницы дров, и когда мы брали летом дрова домой, то обнаружили в них целое семейство ящериц.

Мимо нашего гумна мы ездили в борки за песком, а неподалёку от него было болотце, в котором кто-то из теченских хозяев замачивал коноплю. Сюда я как-то с Санком «Рожковым» приходил весной «сочить» берёзовку. Около нашего гумна однажды зимой волки зарезали одну из наших коров — комолую пестрёнку. Коровка вот-вот должна была отелиться, и они растерзали её, выбросив плод.

С нашим гумном у меня связано много детских ярких воспоминаний, похожих на сказку. Перед моими глазами стоят милые берёзки на северной стороне гумна; площадка с цветами и ягодами по средине против ворот; мелкие кусты берёзок по склону небольшого бугорка с узкой дорожкой, ведущей к овину; на ветках этих берёзок гирлянды соломинок от прошедших мимо возов со снопами; ток и овин, который весь пропитался запахом сухого зерна и соломы. Перед моими глазами стоит величественная картина обмолота при свете костра от сжигаемой соломы, сполохи которого видны издали.

Много, много хороших детских воспоминаний, дорогих, незабываемых. В последний свой приезд в Течу в 1959 г. я встретил друга своего детства Костю Клюхина, с которым я часто ездил на гумно за половой. Мы с ним долго стояли, устремив свои взоры в сторону нашего б[ывшего] гумна, и Костя мне подробно восстановил в памяти картину гумна. «Вот видишь берёзу, — говорил он мне, — тут был овин, а под этими берёзами (он указал рукой) мы набирали с тобой полову; слева был зарод соломы…»

Это была моя последняя встреча с Костей и наши последние с ним воспоминания о детстве и нашем гумне.

ГАСО. Ф. р-2757. Оп. 1. Д. 387. Л. 96–108.

Теченская церковь

[1961 г. ]

Когда подъезжаешь к Тече с западной стороны, со стороны Кирдов или Сугояка, то церковь видно издалека: от первых — вёрст за семь, а от второго — за пять. Когда открывалась панорама всего села, то церковь в ней доминировала, и как бы венчала собою пейзаж. Теперь, когда церковь разрушена, для человека, привыкшего к прежнему виду села, кажется, что в открывающемся пейзаже чего-то не хватает, примерно, как если бы глаз привык видеть какое-либо здание со шпилем, а потом увидел его без шпиля.

Церкви теперь нет, и осталась обидная досада на себя, почему в своё время не поинтересовался её историей не как предмета культа, а как памятника архитектуры, т. е. того, когда и кем она была построена и каковая была её судьба до разрушения. В молодости эти вопросы не возникали: молодость эгоистична, она живёт только настоящим и в этом и заключается её счастье. В архиве церкви, вероятно, хранились какие-то сведения из её истории, потому что протоиерей Бирюков на основании чего-то говорил, что во время пугачёвского движения причт теченской церкви встретил мятежников церковным звоном. Таким образом, очевидно, по крайней мере, за двадцать-тридцать лет до 1800 г. церковь существовала, а, следовательно, век её можно исчислять в 170–180 лет, не меньше, т. е. примерно при смене трёх-четырёх поколений.^[68]

Церковь находилась на главной улице села — на тракту Шадринск-Челябинск, ближе к южной окраине села. Сразу ли она была построена на этом месте, или перенесена сюда — это не известно. Этот вопрос возникает потому, что несколько севернее тоже по тракту в селе был пустырь с часовенкой, так называемый «крестик», огороженный от скота пряслом, о котором сохранилось предание, что здесь было кладбище. Весной, когда вода размывала гористую часть этого места, действительно у берега реки появлялись кости, что подтверждало, что здесь было кладбище, но возникает вопрос: а где же была церковь? Или это кладбище существовало ещё до постройки церкви, а с постройкой церкви оно было закрыто и открыто новое на окраине села? Этот вариант, вероятно, ближе всего к действительности.

Уже на памяти нашего поколения наружный вид церкви был изменён и, можно сказать, с архитектурной точкой зрения не в лучшую, а в худшую сторону. Изменения эти следующие.

1) Прежний купол имел форму конуса, обращённого к верху, грубо сказать, вид редьки с хвостом к верху, а изменён был на шпиль с узким постаментом и производил впечатление иголки воткнутой в спичечную коробку. Почему было сделано это изменение? Вероятно, потому, что в прежнем куполе очень гнездились галки и загрязняли звонницу. Действительно, когда читаешь слова А. С. Пушкина: «и стаи галок на крестах», то вспоминаешь, как в детстве приходилось слушать «Вечерний звон» и стаи галок около купола. Для борьбы с ними потребовалось такое мероприятие, как снятие колоколов и наложение сеток на все пролёты звонницы. С детских лет сохранилось в памяти, как колокола спускали и снова понимали методом «дубинушки».

2) Второе изменение было сделано в прямое нарушение архитектурного ансамбля: в первоначальном виде в западной стороне церковной ограды по бокам стояли две часовни одинаковой формы строго симметрично. В новой редакции вместо южной часовни было построено здание церковно-приходской школы с круглым куполом, как у прежней часовни, которое, кстати сказать, так и не было использовано под школу, потому что в селе была земская школа, вполне достаточная для обучения всех детей села. Это здание было использовано только для спевок хора. Обе часовни в прежнее время являлись складочными местами: в них были иконы, хоругви и пр.

Церковь была внутри ограды. Нижняя часть ограды была кирпичная. А на ней с известными интервалами были расположены кирпичные столбики с шариками из серого мрамора вверху. Пролёты между ними были железные с железными прутьями на подобие стрел.

Ворот было двое. Главные разделялись на три части: центральные в виде арки выше других, широкие, и боковые двое для прохода через них. Ворота — врата, как их называли, были массивные, тяжёлые из кованого железа с украшениями в виде листьев. Вторые врата были с южной стороны примерно на средине церкви, по линии её с востока на запад. Они были тоже из кованого железа с меньшими внутри больших воротами для прохода.

Здание церкви от ограды находилось примерно на 15 шагов со всех сторон. Площадка от главных ворот до паперти была вымощена гранитными плитами, по местному выражению, «огневским» камнем (от названия дер[евни] Огневой, где добывали эти камни). Паперть находилась на высоте трёх метров, между выступами и имела две двери: прямо — главная, направо — в сторожку трапезников, а через неё в церковь.

У стены слева была дверка, за которой находилась лестница на колокольню. Эта лестница была узкая, низкая и тёмная до поворота вправо, за которым начиналась с уровня крыши крутая деревянная лестница в нижний ярус колокольни. С нижнего яруса в верхний вела винтовая лестница квадратной формы, глухая с круглым окошечком в стенке. Колокольня была квадратной формы. В средине верхнего яруса был устроен помост в рост человека квадратной формы: место для звонаря. Колокола были расположены так: на юг — четыре маленьких в ряду в порядке их величины, а на восток — два одинаковых, но больших по величине, чем первые (в 4 или 5 раз), на север — одно ещё большее, так называемое — великопостное, по применению его в Великом посте и на запад — большое. У последнего звон «во вся» обеспечивался нажимом ногой. Вся сеть верёвок от колоколов у звонаря распределялась следующим образом: становясь лицом на юг в руки он брал четыре маленьких колокола; на левую руку с некоторым сплетением нанизывались верёвки от двух боковых колоколов со стороны востока; на правую или левую ногу надевалась верёвка от северного великопостного колокола и ногой извлекался звон большого колокола. Можно себе представить, в каком движении был звонарь, когда он звонил «во вся» да ещё на разные лады. На Пасхе колокольня была открыта для всех и на неё совершались целые экскурсии парней, девиц и солидных людей. С колокольни был чудесный вид на реку и заречье, а также и на посёлок. Сезонным развлечением в это время были качели, и с колокольни были они видны в разных местах. На Пасхе на перегородках ставились фонарики с цветными стёклами.

На расстоянии десяти или двенадцати сажен от колокольни на восток возвышался летний придел церкви квадратной формы высотой в 8–10 сажен с глухими стенами, а на верху здания была устроена квадратная коробка, на которой водружён, как и над колокольней, крест. По западной стене этого придела шла цепь с формной ступни для подъёма на крышу. Летний придел был несколько уже двух зимних. Большие окна церкви имели железные решётки. Алтарь летнего придела имел полукруглую форму.

В церковной ограде было несколько мраморных памятников. Так, с южной стороны близ часовни были две или три мраморные плиты, уже, можно сказать, заброшенные, которые, очевидно, относились ко временам вековой давности, а около летнего придела были более поздние памятники, среди которых самым массивным был памятник о[тцу] Александру Сильванову. Кажется, не успели поставить памятник о[тцу] Бирюкову, который похоронен был в голове алтаря летнего придела. Неподалёку от него был похоронен и диакон Игнатьев. С северной стороны у алтаря Введенского придела похоронены отец и сын Новиковы и стоял памятник.

Церковная ограда, чтобы по ней не ходили во время богослужения люди, вокруг да около в двух местах была перегорожена заборниками с дверками: один отделял часть летнего придела по линии южных ворот, а другой по линии фасада церкви с северной стороны. В летний придел по сторонам снаружи были две двери, из которых в летнее время открывалась только южная. У южных ворот складывались вне ограды дрова, и тут же стоял стол для трапезников.

Как указано уже выше, правая дверь с паперти вела в сторону трапезников, а через неё в правый придел церкви, посвящённый великомученице Параскеве — «девятой пятнице». Здесь во время обедни обычно сидели женщины с детьми, которых приносили к причащению; здесь же ожидали люди при совершении крещения, отпевания, венчания и т. д. По существу у трапезников не было сторожки. Поэтому настоятель церкви, используя высоту помещения, под куполом его распорядился для трапезников устроить антресоли. Здесь у них стоял стол с пищей и некоторое подобие кушеток.

В другом выступе, который со стороны паперти отделён был глухой стеной находилась ризница с дверью во Введенский придел, посвящённый дню Введения во храм Богородицы. В ризнице была и церковная канцелярия. По средине её стоял стол, накрытый чёрной суконной скатертью, на чернильной прибор с песочницей. На стене висели часы, которые были на попечении диакона и, как говорили, они в первый раз за своё существование остановились в момент смерти диакона. В ризнице-канцелярии была всегда тишина, только когда был регентом Архип Григорьевич, то здесь устраивались спевки. Здесь же, очевидно, находился и церковный архив.

Вход через главную дверь вёл в нишу, образованную колокольней. Здесь, в полумраке у левой колонны была конторка старосты на возвышении. Здесь стоял шкаф со свечами, кружками и пр. Конторка была отгорожена невысокой перегородкой. На задней стене налево от входа, против конторки было изображение Страшного суда (без Толстого); а направо висела верёвка к великопостному колоколу. В Великом посте можно было звонить, не поднимаясь на колокольню. Кроме того, из церкви можно было поднять звон в случае какой-либо тревоги или дать сигнал, что нужно звонить к «Достойне».

Направо был ход в придел великомученицы Параскевы — «девятой пятницы», а налево во Введенский придел. Если идти по прямой линии от входа, то можно упереться в разборную стенку, которая отделяла зимние приделы от летнего, посвящённого первому Спасу, причём у самой стенки была площадка, которая разделяла алтари, иначе — которая была между алтарями. На неё и становили школьников, когда их приводили в церковь при говении. Оба придела зимние были по строению идентичными, только с различными иконами. Кроме того, правый придел был более прис[пос]облен для богослужения в зимнюю пору: при входе в него из сторожки справа, у дверей стояла чугунная печка с двумя ярусами, которая раскаливалась докрасна при совершении богослужений, так что становилось жарко, и молящиеся в овчинных тулупах буквально парились и пахло овчинами. На одном из окон этого придела находился ящичек, а в нём целая гора поминальников. Обычно они оставались здесь до востребования, а когда нужно было извлекались: или прямо подавались на «простокомедию» (народное выражение), или брались для внесения новых имён. В связи с этим вспоминается случай, как к автору сего пришла одна тётушка, жена земского ямщика того времени и попросила записать о поминовении усопших младенцев. Она диктовала, а он писал. До десяти она диктовала довольно бойко, а дальше стала с трудом припоминать и, наконец, сказала: «не помню!» Когда же он спросил: сколько же у ней было детей — она сказала — 18, в живых остался один сын, а он остался бездетным. Как не скажешь: «Дивна дела Твоя, Господи!»

Около иконостасов украшением были большие подсвечники с металлическими эмалированными свечами, вверху которых горели лампадки. Хоругви были сначала матерчатые, но потом они были заменены металлическими.

Часть амвона была отгорожена металлической перегородкой, за которую становилась жена земского начальника Елизавета Ивановна, складывая свою ротонду на перегородку.

Клироса были открытые.

И в том, и в другом приделе висели паникадила.

При протоиерее Бирюкове в зимних приделах была сделана новая роспись потолка и стен екатеринбургским художником-живописцем Звездиным. Художник применил в рисунке разные фигуры в виде ветвей, листьев, замысловатые завитки и на этом фоне было написано много икон в четырёхугольном, овальном и круглом оформлении. Стиль не был древлерусским. Иконы были написаны в светлых тонах. Стены площадки, которая вела в летний придел тоже были расписаны в стиле зимних приделов.

В летнем приделе, в отличие от зимних, мрачных из-за колокольни было обилие света. Вверху в куполе было прозрачное изображение Господа Саваофа. В этом приделе при протоиерее был сделан новый иконостас. Он весь блестел от позолоты. Иконы на нём были расположены в четыре ряда. Клиросы были закрыты иконами. Стены имели роспись в светлых тонах. Амвон был выше, чем в зимних приделах. Во время богослужений южная дверь была открыта.

С этим приделом связано много воспоминаний. Здесь именно выступали теченские хоры: учащейся молодёжи — семинаристов и епархиалок и Архипа Григорьевича. Здесь выступали солисты с трио. Здесь однажды совершал богослужение екатеринбургский архиерей и пел архиерейский хор. Здесь совершались венчания теченской молодёжи. Здесь же каждый год 15-го июля совершалось богослужение в день именин настоятеля церкви — протоиерея Владимира Бирюкова и произносилось многолетие.

Составляя настоящее описание теченской церкви, нельзя не воздать должное протоиерею Владимиру Александровичу Бирюкову. Он эту церковь любил и много отдал ей забот и труда. Когда производилась роспись зимних приделов, когда строился новый иконостас, он изучал церковную живопись, он тщательно отбирал лучшие образцы её. Как он сам рассказывал большой проблемой для него явилось подыскание иконы для выражения идеи праздника первого Спаса, и он остановился на образе Нерукотворенного Спаса. Редко можно найти такого рачительного, заботливого настоятеля, каким он был. Порядок в церкви был образцовый. Взять ли ризницу или обеспечение книгами, в том числе — нотами — недостатка не было. Любил он пение по Октоиху и обиходу. Особенно он любил петь богородичны и херувимские. В эти моменты он преображался, у него загорался юношеский задор.

Около церкви была торговая площадь. По понедельникам здесь были базары. На базарной площади стояли массивные весы на двух кирпичных столбах. Около них ящик с гирьками разных размеров и другие принадлежности. Около ящика много двухпудовых гирь с продёрнутой в ручки их цепью, замкнутой замком. Это были церковные весы, за взвешивание на которых взыскивалась плата в пользу церкви. На площади были ещё деревянные лавки для сдачи в аренду. Они имели прилавок, полки для раскладывания товаров. Они тоже принадлежали церкви, но торговцы избегали пользоваться ими, а делали для торговли палатки. В некотором отдалении от церкви стояло деревянное здание типа амбара: это был церковный склад. Здесь хранились разные церковные принадлежности, вышедшие из употребления: старые иконостасы и прочее. Иногда здесь хранился хлеб — зерно, которое поступало в пожертвование на ремонт церкви и пр. Хранились также здесь принадлежности для ремонта.

ГАПК. Ф. р-973. Оп. 1. Д. 711. Л. 91–103 об.

Деревни Теченского прихода

[1961 г. ]

Деревня Черепанова

Эта деревня была самой близкой к Тече. Собственно говоря, её следовало бы считать заречной улицей Течи, примыкающей к Горушкам. Деревня эта не имела изгороди, отделяющей её от Течи, а граничила только рекой, которая, однако, настолько была мелкой, что не могла выполнять роль настоящей границы. Обычно каждая деревня имела часовню, как некий признак её суверенитета. В Черепановой не было часовни. При въезде в поскотину каждой деревни обязательно нужно было проезжать через ворота деревенской поскотины. При проезде из Течи через Черепанову никаких ворот не было. Не поэтому ли Черепанову иногда называли «Серёдкиной», т. е. наполовину только суверенной деревней.

Деревня была расположена на левом берегу реки Течи. Против её на правом высоком берегу реки находились Горушки, одна из теченских улиц, небольшой берёзовый лес и начало бора. Между гористой частью реки и рекой была широкая пойма с низким березняком, в которой были гумна «горушинцев». Деревня была почти только в одну улицу и растянулась по берегу реки с юга на север почти на версту. В ней было около пятидесяти дворов. По берегу реки были устроены огороды, и летом весь берег украшали жёлтые головы подсолнухов. Гумна были расположены на задах улицы в западной части деревни, со стороны села Сугояк.

Население занималось только земледелием. На южной окраине деревни была мельница с использованием течения реки, но владелец её не был коренным жителем деревни, а пришельцем в неё. Поля черепановцев, в основном — пашни граничили с полями жителей сёл Течи и Сугояка и деревень — Баклановой и Пановой. Вокруг деревни была голая поскотина, на которой трава была больше пригодна только для овец. Деревня, в общем, имела довольно бедный вид. Только один дом имел шатровую деревянную крышу, а прочие имели преимущественно дерновые крыши, часто состояли только из одной кухни, т. е. являлись тем, что называлось избой. На севере деревни были две землянки, которые ещё более подчёркивали бедноту деревни. Землянки эти в наших краях всё-таки были уникальным явлением, т. е. редким, исключительным, и владельцы их — мужички Тит и Борис — были предметом шуток. Так, известная поговорка — «Тит, иди молотить…» считалось, что конкретно относился к этому Титу — Титу Семёновичу. Сказать по правде, жить в землянке Тита и Бориса вынуждала не настоящая нужна, а то, что делает человека лежебоком, так что шутки в их адрес были направлены по заслугам. Дом, о котором сказано выше, принадлежал Семёну Ивановичу Черепанову. Семья его, между прочим, прославилась тем, что дочь его — Мария Семёновна самоуком выучилась на учительницу и учительствовала в Сугояке. Здесь же она вышла замуж за мужичка-землероба. Такое сочетание членов семьи было редкостным в наших краях. В деревне распространёнными фамилиями были Черепановы и Курбатовы. Дети из этой деревни ходили в школу в Течу. Зимой они всегда ходили по льду, и это было кратчайшей дорогой в школу. Как своеобразную бытовую деталь нужно указать на то, что черепановская мужская молодёжь и теченская враждовали: не могли поделить девиц, однако это [не] мешало «играть» свадьбы между теми и другими.

Черепанова лежала на пути из Течи в село Сугояк и деревню Панову.

В 1961–1962 гг. из-за заражения реки Течи отходами от выработки элементов атома деревня полностью снесена — жители переселены в Сугояк.

Деревня Бакланова

Деревня была тоже на левом берегу р[еки] Течи, ниже села версты на две. За селом река делала излучину, на правом берегу которой находился бор, который так и назывался Баклановским. Летом для проезда в Бакланову приходилось по левому берегу реки огибать эту излучину и делать лишних одну-полторы версты, а зимой при ледоставе можно было проезжать через бор, что сокращало расстояние на тоже расстояние, т. е. на одну-полторы версты. В деревне было две улицы в направлении реки полных и одна неполная в западной части. Дворов было до ста, или около ста. Население — исключительно землеробы. Земли — пашни граничили с теченскими, черепановскими, кирдинскими и нижновскими (с[ело] Нижне-Петропавловское).

В деревне была целая группа богатеев, например: два брата Богатырёвых, оба Васильи, которых так и различали — старший и младший, третий брат их Иван Яковлевич и однофамилец — Пётр Кирилович Богатырёв. Все эти Богатырёвы пользовались широкой славой, были до некоторой степени законодателями цен на хлеб на Теченском базаре, а Пётр Кирилович имел хороших лошадей и при проезде губернатора поставлял резвача для гонца. В деревне также было порядочное количество мужичков, которые жили, как говорили у нас, справно. Деревня имела другой вид по сравнению с Черепановой: встречались дома с железной крышей, хорошим пристроем и пр. Известны были, кроме Богатырёвых, фамилии Бобыкиных, Чесноковых и др.

Лично знакомыми в этой деревне у нас были: Павел Игнатьевич^[69], б[ывший] трапезник, Варвара Ивановна^[70], постоянный посетитель нашего дома в праздничные дни перед богослужением и особенно Илья Петрович Ерёмин^[71], б[ывший] гвардеец в охране Александра III-го, который временами, зимой, жил у нас за работника.

В деревне была деревянная часовня, близко от берега реки. Часовенным праздником в деревне был Димитриев день, 26-го октября по старому стилю. На северной окраине деревни была общественная мельница. Мельником были люди по найму, которые были обязаны производить помол муки баклановцам на льготных условиях.

До 1900 г. дети баклановцев ходили в школу в Течу. Их было мало — трое-четверо, но в 1902-м году школа была открыта в самой деревне в частном доме. Условия были для обучения детей плохие — помещение было тесным, холодным. Перед первой европейской войной земство выстроило в деревне прекрасное кирпичное здание с просторными классами и комнатой с кухней для учителя.

Были попытки со стороны некоторых предприимчивых людей открыть торговлю в деревне, однако они потерпели неудачу: деревня была близко от Течи, где «царствовал» Антон Лазаревич Новиков, который в корне пресекал всякие поползновения вступить с ним в конкуренцию при самом начале их. Позднее, уже после первой империалистической войны, в деревне обосновался один кузнец — пришелец из одного уральского завода. Однако он недолго работал: умер в Свердловске от рака.

В истории этой деревни нужно отметить два любопытных явления, а именно: а) пробуждение интереса к продолжению образования и б) появление подвижника в окрестностях деревни.

В 1901 году в Далматове при монастыре, где раньше существовало духовное училище, позднее переведённое в Камышлов, открыто было двухгодичное училище для подготовки учителей в церковно-приходские школы. В это училище из Баклановой направил учиться трёх своих сыновей баклановский мельник Попов А. В. Его примеру последовал ещё один баклановский мужичок Бобыкин И. С. Так проявилась тяга к дальнейшему обучению детей у деревенских жителей при первой посильной предоставившейся им возможности. Известно, что кончивший это училище Димитрий Бобыкин после Октябрьской революции продолжил ещё образование и работал юристом.

Подвижник объявился после революции 1905 г. Никто не знал, откуда он явился, кто такой, но первыми открыли его баклановские богобоязненные тётушки и добились того, что ему на высокой горе против деревни за рекой кто-то из богобоязненных тоже мужичков построил избушку. У подошвы горы оказался ключик, неизбежный спутник поселений таких подвижников. Началось паломничество к этому подвижнику и, конечно, приношения. Был он мужчина лет тридцати с небольшим. Опустил волосы. Всё рассказывал о том, что ему бывают видения, и он может угадывать события вперёд. Например, придёт к нему кто-либо, и он начинает рассказывать о том, что ему было видение во сне и он знал, что тот к нему придёт. Пустыннику женщины приносили свои лучшие кухмастерские изделия: шаньги, пироги и пр. На зиму ему заготовляли дрова. Одним словом, житие его подвижническое было не из бедных.

По праздникам он торжественно шествовал в церковь в веригах: на груди у него был подвешен на цепях тяжёлый чугунный литой крест. Все с почтением на него взирали и уступали дорогу. Что это было? Это был отзвук прежней «древлей» Руси, перед тем предстояла её сильная встряска в 1917 г. И это была тень Григория Распутина…. Однажды нашли подвижника убитым. Ходили слухи, что это сделали баклановские парни, потому что паломничать к нему начинали и баклановски девки.

Деревня была связана дорогами с Течей, Кирдами, Нижне-Петропавловским селом и деревней Черепановой. Через неё проходила дорога из Сугояка в Нижне-Петропавловское село.

После Октябрьской революции деревня пережила коренные изменения, а в 1962 г. снесена по тем же мотивам, что и Черепанова. Жители были переведены в Кирды.

Деревня Кирды

Деревня Кирды была в десяти верстах от Течи, на запад, за Баклановой. Дорога в неё проходила через Бакланову. Деревня эта была большой и богатой; расположена была на берегу озера одноимённого названия. В соседстве с этой деревней находятся башкирские деревни — Аширова, Курманова и в некотором отдалении на расстоянии 25–30 вёрст за известным в Зауралье озером Маян — Иксанова.

Это соседство и было причиной того, что жители этой деревни жили зажиточнее других. Башкиры были в этих краях аборигенами и они владели большими пространствами земли — пашен и лугов. Эти «князья», как их иногда у нас называли, жили за счёт земельной ренты, а сами не обрабатывали землю за редкими исключениями. Предприимчивые кирдинские мужички по дешевле арендовали у них землю — пашни и луга, что и давало им возможность жить зажиточнее. Среди обитателей Кирдов известен был, например, Сергей Данилович Черепанов, который помимо земельной обработки, значительной по объёму, занимался ещё молочным делом: у него было значительное стадо коров, были сепараторы и вырабатывалось масло, известное под названием сибирского. Бывало даже так, что мужички свой молодняк — жеребят на летний период переводили на выпас на башкирские луга. Этим способом пользовался и Сергей Данилович для разведения и использования молочного скота. Зимой этот мужичок направлял целые обозы с пшеницей в Каменский завод, нынешний Каменск-Уральский, и во всех сёлах и деревнях, через которые следовали эти обозы, знали, кому они принадлежат. Сергей Данилович был, конечно, уже уникальным явлением, но в деревне было значительное количество богатеев, у которых хлеба было много. Одно время в Тече был организован банк на паях, и участниками его были главным образом кирдинские богатеи.^[72]

Не зря в Кирдах именно был филиал торгового предприятия теченского «купца» Антона Лазаревича Новикова. Операции вёл здесь брат благоверной супруги Антона Лазаревича — Марии Егоровны — Василий Егорович. У него был добротный дом на три комнаты и лавочка. Сюда же, в Кирды, из ирбитских краёв искать счастья на торговой стезе приезжал в 1905–1906 г. изгнанник из Пермской дух[овной] семинарии Миша Петров, но пролетел в трубу, что и требовалось доказать: не тягайся с Антоном Лазаревичем!

На берегу озера в деревне была каменная часовня, большая, похожая на церковь. Часовенным праздником был Покров — 1-го октября по старому стилю. К этому времени обмолот урожая в основном уже заканчивали, и праздновали Покров на широкую ногу. Своеобразным явлением празднества было то, что на него съезжались к кирдинским мужичкам много «родни» по аренде земли: Ухваты, Карымы, Фазылы. Приезжали с апайками. К этому времени уже научились «ара́ка аша́ть» — пить водку, и ублажать их нужно было во всю: давай им и барана, и масла, и яиц, и чаю густого с сахаром. Обходительные мужички умели «вести с ними дело».

В числе деревень, входящих в Теченский приход, Кирды были как бы жемчужиной, а кирдинцы сознавали свою силу и издавна мечтали выстроить у себя церковь и отделится от Течи. В этом направлении на дороге им стоял настоятель теченской церкви — протоиерей Владимир Александрович Бирюков. Он так и объявлял в кругу своих сослуживцев: «Пока я жив, Кирды не отделятся от Течи». Умер протоиерей — и в Кирдах появилась церковь, но не долго ей пришлось красоваться: Октябрь «перешерстил» все Кирды.

В Кирдах долго не было школы, и дети кирдинцев нигде не учились. Школа была открыта только в 1900 г., и первым учителем в ней был сын теченского протоиерея — Михаил Владимирович Бирюков. Позднее в этой школе работал проживающий ныне в Тече на положении пенсионера — Михаил Аркадиевич Рычков, выпускник Камышловского дух[овного] уч[илища] в 1902 г.

После тридцатых годов мало что осталось от Кирдов, но теперь в них вливается новая кровь — переселенцы из Баклановой.

В своё время в Кирдах у нас было много знакомых. Так, ежегодно на первой и Страстной неделе Великого поста у нас останавливались две богобоязненные тётушки: Анна Ивановна и Мария Ильинична.^[73] Мы были свидетелями трагической гибели мужа Марии Ильиничны — Андриана Тимофеевича. Был он великан и богатырь, но при постройке нового дома надсадился («что-то оборвалось внутри») и умер в страшных мучениях. Мы были очевидцами последнего.

В Кирдах жил знаменитый староста Теченской церкви — Пётр Данилович Черепанов. Типичный церковный староста, достойный кисти художника.^[74]

Из Кирдов происходил Проня, наш работник в течение одной зимы, а потом работавший в Сугояке. Добрейшая, простецкая душа. Излюбленным ругательным словом его было — эквивалентом матерщины — было слово «жаба». «Эы, вы, жабы-деушки» — как-то обругал он наших барышень.^[75]

Кирды были связаны дорогами с сёлами: Течей и Сугояком и деревнями: Баклановой, татарскими Ашировой и Курмановой.

Деревня Панова

Эта деревня была в шести верстах от Течи на юг. В неё вели две дороги: одна по тракту, другая — полями по заречной стороне через Черепанову. Последняя дорога — короче. Эта деревня, небольшая, была как-то в стороне и поэтому мы её плохо знали. Мы знали в ней только одного мужичка — Егора Николаевича, у которого не раз бывали в гостях. У него был единственный в деревне кирпичный дом, в котором в 1904–1905 г. помещалась церковно-приходская школа. Она была единственной школой этого типа в наших краях. Организована она была протоиереем В. А. Бирюковым для устройства в учителя его сына — Николая, изгнанника из Камышловского дух[овного] училища. Известно было, что жители этой деревни в большинстве носили фамилию Пановы, отчего, очевидно, и деревня именовалась Пановой.

В 1962 г. снесена как находившаяся на реке Тече.

Дорогами была связана с Течей и Осоловкой.

* * *

Письмо В. А. Игнатьева И. С. Богословскому от 05 января 1964 г.

Дорогой Иван Степанович!

Я как-то, давненько уже, послал Вам описание деревень, которые входили в Теченский приход. На днях я получил от своего друга, поживающего сейчас в Тече — Михаила Аркадиевича Рычкова — кое-какие статистические и др. сведения об этих деревнях, которые посылаю Вам. Их нужно или приписать к написанному о каждой деревне, или приложить этот листок. Сведения эти следующие.

* * *

Деревня Черепанова.

1. Дворов в ней было всего 44.

2. При ликвидации деревни 22 двора переселились в Течу и 22 — в Сугояк.

3. Мельница, владельцами которой были кержаки Мизгирёвы, перестала существовать в [19]30-х годах, а семейство Мизгирёвых вымерло.

Деревня Бакланова.

1. Дворов было не менее 75-ти.

2. Самыми распространёнными фамилиями были — Ческидовы, Бобыкины, Богатырёвы.

3. Мельница прекратила своё существование из-за убыточности («прогорела»).

4. Жители были переселены в д[еревню] Кирды.

Деревня Панова.

1. Дворов было 35.

2. Мельницу ликвидировали после того, как в половодье снесло плотину, а деревню перенесли в другое место, создав новый посёлок «Усольцево» в шести километрах от села Бродокалмакского и 16-ти от Сугояка. Для населения были выстроены двухкомнатные и трёхкомнатные дощатые (sic!) дома. Посёлок связан с соседними посёлками автобусным движением.

Деревня Кирды.

1. Дворов было 90.

2. Распространёнными фамилиями были: Кузнецовы, Кокшаровы.

3. В 1914 г. перед самой войной была открыта церковь, в которой в настоящее время устроено зернохранилище.

4. Первым священником был некий Наумов.

5. М. А. Рычков сообщает, что первым учителем в деревне был в [18]60-х годах какой-то ссыльный поляк, который учил детей грамоте, переходя из дома в дом и тут же питаясь.

6. Школа была открыта в [1]900-м году и первым учителем был кончивший Тобольскую семинарию сын Теченского протоиерея — Михаил Владимирович Бирюков. Позднее — с 1905 г. по 1908 г. и в 1936–1937 — работал учителем сам М. А. Рычков.

ГАПК. Ф. р-973. Оп. 1. Д. 711. Л. 720–733 об.

Публикуется только по «пермской коллекции» воспоминаний автора. В «свердловской коллекции» имеется очерк «Ближайшие к Тече деревни — Черепаново, Бакланово, Кирды, Паново» в составе «Очерков по истории села Русская Теча Шадринского уезда Пермской губернии». Часть I. (1965 г.). (ГАСО. Ф. р-2757. Оп. 1. Д. 378).

Теченское кладбище

[1965 г. ]

Теперь оно нарушено, а новое находится немного восточнее того, старого. Сразу хочется сказать, что перемена эта сделана к худшему. В своём описании я буду говорить о том, старом, сохранившемся в моей памяти, через которое теперь устроена дорога, как раз по могилам когда-то захороненных людей. Когда-то в средней школе мы читали «Сельское кладбище» [В. А.] Жуковского и относили его к типу элегий. Да, говорить вообще о каком-либо кладбище, это значит вести рассказ в тоне элегии. Тем более, говорить о кладбище, на котором похоронены родные или близкие знакомые. Печаль по ним отложилась в нашей душе, как частица раннего пессимизма.

Теченское кладбище находилось на тракту, непосредственно у домов южной части села. Тракт периодически очищали от зелени, которую сбрасывали на обочину дороги, и кладбище было за невысоким земляным валом, по линии которого проходила изгородь. Оно было огорожено со всех сторон и защищено от посещения его животными. К чести сказать, в адрес настоятеля Теченской церкви, протоиерея Владимира Бирюкова, что он ревниво следил за порядком на этом месте успокоения и побуждал к этому своих прихожан.

Всё кладбище было покрыто маститыми берёзами, под сенью которых могилы с дерновыми покрытиями и крестами содержались в порядке. Здесь были захоронены теченцы, кирдинцы, баклановцы, пановцы и черепановцы, в разных местах, в перемешку. Можно было заметить, что каждый хозяин могилы старался выбрать место позаметнее: или у дерева, или у дороги.

В середине кладбища стояла часовня, в которой в Радоницу (вторник второй пасхальной недели) совершались молебны. Мы, дети, всегда со страхом заглядывали в это мрачное деревянное квадратное здание, в котором стояли иконы, необходимые для совершения в нём молебнов. Могилы были с деревянными крестами и сохранялись от разрушения. Очевидно, они подправлялись в Радоницу. Между прочим, был обычай оставлять на могилах в Радоницу крашеные пасхальные яички, сбором которых занимались мальчишки.

Кладбище было предметом, как это водится, разных рассказов о страшных событиях: то у кого-либо на могиле светил огонёк, то бродил по нему какой-либо покойник. На почве этих измышлений однажды произошло событие, если можно так выразиться, в духе гоголевских рассказов о «Вечерах на хуторе близ Диканыки». Летом, однажды, гостил у брата писарь сугоякского земского начальника Д. Ф. Лебедев. Он носил белый пиджак и брюки и имел обыкновение гулять по бору, который окружал кладбище. Возвращался домой мимо кладбища. И вот пошла молва о покойнике. Первыми подняли бучу женщины, отказавшиеся проходить домой поздно вечером мимо кладбища. Шире, дале! Вопрос подняли на сходе и потребовали, чтобы злополучный писарь прекратил прогулки по бору в вечернее время. Что говорить, мы проходили мимо кладбища вечером тоже «со страхом и трепетом».

Если трапезник с саженью направлялся на кладбище, то это был верный признак того, что предстоят чьи-то похороны.

Я видел различные виды похорон: лошадка тянула телегу или дровни с двумя-тремя седоками — это один вид.

Так, помню, хоронили нашего работника Проню. Раздавался тягучий звон колоколов, на дороге были разбросаны веточки сосен, в центре толпы провожающих шли члены причта — поп и псаломщик, они тягуче пели «со святыми упокой» — это вторая картина.

А я помню ещё проводы с плакальщицей, притом, плакавшей по найму. Это третья картина.

Вот из этих «причитаний», как известно, и получили своё происхождение элегии. Процессия проходила через ворота и вступала в гущу леса, среди которого находилась часовня. Последний путь усопшего. Провожающие расходились, и на кладбище слышался только заунывный шелест бора, окружавшего кладбище. Вечный покой!

Из нашей семьи здесь покоилась только сестричка Катя, умершая в возрасте 3–4 лет. А сколько знакомых?!

Приходиться с тоской и грустью сказать, что от этого кладбища остались только пни: нужно было спрямить немного дорогу, и его уничтожили.

Новое кладбище, как уже выше сказано, было восточнее этого в мелком леске с корявыми березками. Оно не было огорожено, и на нём всё было затоптано. Такими раньше были скотские кладбища. По совести говоря, что это было? Мягко сказать: бескультурье и неуважение к человеку, прошедшему по дороге жизни. Один мой знакомый, побывав в Риге на кладбище, говорил мне: «я хотел бы там умереть». Едва ли так же отозвались бы о новом теченском кладбище бывавшие хоть раз на нём. На нём под кривой березкой похоронена наша матушка.

ГАСО. Ф. р-2757. Оп. 1. Д. 391. Л. 95–103 (рукопись), 104–107 (машинопись).

Находится только в «свердловской коллекции» воспоминаний автора. В «пермской коллекции» отсутствует.

Примечания

27

В настоящее время — берёзовый лес.

28

В настоящее время деревень Черепановой и Баклановой не существует, они входили в состав населенных пунктов, подвергшихся радиоактивному загрязнению, жители деревень были эвакуированы (отселены), а деревни снесены в 1957–1960 гг.

29

В настоящее время названия «Штатское» и «Швейцария» местные жители уже не используют, а Красная горка и Поганная горка существуют до сих пор.

30

Деревянная часовня во имя великомученика Георгия Победоносца на приходском кладбище была построена в 1837 г. В настоящее время часовни не существует, на месте старого кладбища находится бор, а новое кладбище находится вдали от тракта восточнее от старого.

31

Праздник «Девятая пятница» после Пасхи.

32

Псевдоним автора.

33

В очерке «Баклановский бор (из юношеских воспоминаний)» (04 февраля 1970 г.) в составе «Автобиографических воспоминаний» в «свердловской коллекции» воспоминаний автор уточняет: «В отличие от бора, который был на юг от села, он расположен на равнине и не имеет той красоты, какой отличается первый. Образно выражаясь, он также отличается от того, как проза от поэзии. С западной стороны его обрамляла река в плотную, а с других сторон его окружал березняк. Бор был небольшой: примерно с версту с небольшим вдоль реки и три четверти версты в поперечнике» // ГАСО. Ф. р-2757. Оп. 1. Д. 391. Л. 10.

34

Там же: «По средине его была дорога, но летом она почти не использовалась, потому что через речку не было моста в деревню Бакланову, зато зимой, когда был ледостав, дорога оживала, потому что по льду можно было въезжать почти в середину деревни Зимой по ней редко-редко ездили на Баклановскую мельницу, которая была на северной оконечности деревни, а летом проезд через плотину мельницы был закрыт. Таким образом, большую часть года бор был отрезан рекой от деревни и был мало обжитым» // Там же.

35

Там же автор более подробно вспоминает: «Больше же всего Баклановский бор мне запомнился в зимние холодные вечера, когда луна, с дозором обходя небо, заставляет снег слепить глаза, а звёзды маревом горели на небе, и была наша юность, горячая, не омрачённая ещё грозой жизни. Это было тоже в 1903 г. на пороге моих 17-ти [лет]. Нашего брата Ивана (старше меня на 4 года) только что «забрили» в солдаты, и он был в состоянии ожидания вызова на царскую службу. «Рекрута» полагалось «ублажать». И был у нас молодёжный кружок, центральной персоной которого являлась только что приехавшая на работу учительницей пермская гимназистка Мария Ильинична Селиванова. Собирались, танцевали, пели. Между прочим, в кружке был фельдшер Нижновской больницы, ни имени, ни фамилии которого я не помню. У него была гитара, и он пел под аккомпанемент своей игры. Я запомнил только рефрен его романса:

«Ко мне, ни к другой,

Приди, милый мой».

Вечерами… мы устраивали поездки-прогулки в Баклановский бор. На розвальне мы накладывали огромный плетённый из ивовых прутьев короб, накладывали душистое сено, запрягали наших рысаков, размещали в коробе наших барышень во главе с «королевой» так, что было тесно, но не в обиде, и мчались в бор. Нашей любимой песней было:

«Заложу я тройку борзых,

Тёмно-карих лошадей,

И помчусь я в ночь морозну

Прямо к Любушке моей.

Гей, вы кони удалые,

Мчитесь сокола быстрей.

Не теряйте дни златые —

Их немного в жизни сей.

Пока в груди сердце бьётся,

Будем весело мы жить,

Пока кудри в кольца вьются

Будем девушек любить.

Гей, вы, други…

Ночь была темна, морозна,

Ямщик тройку осадил,

С поцелуем жарким, нежным

Деву в сани посадил.

И махнув кнутом по тройке,

Звонко песню он запел:

Гей, вы, други…»

Мы пели, а сосны слушали наши голоса. Звёзды мерцали. Кони мчали. Было холодно, но сердце стремительно гнало горячую кровь. Да, было, было и быльём поросло» // Там же. Л. 11–13.

36

В очерке «Баклановский бор (из юношеских воспоминаний)» в составе «Автобиографических воспоминаний» в «свердловской коллекции» воспоминаний автор добавляет: «В сороковых годах, когда я был в Тече, я пошёл в Баклановский бор и вот что нашел: польски́х ворот, которые были при въезде в него, уже не было, как и изгороди. Дорога, сильно размытая дождями, имела рытвины и поросла травой. Было видно, что теперь здесь никто не ездил. По опушке бора, что ближе к Тече и немного вглубь разрослась малина, очевидно, кем-то посаженная. Сам бор — сосны носили явные следы запущенности: в разных местах его лежали и гнили сосны от бурелома. Была мёртвая тишина. Я не углубился в бор, а с грустью повернул домой. Далёкой, далёкой тенью вспорхнули в моей душе воспоминания о юности и том, что было связано с эти бором.…

По какому-то странному ходу мысли знаменитый Герцинский лес у меня всегда ассоциируется с Баклановским бором» // ГАСО. Ф. р-2757. Оп. 1. Д. 391. Л. 11–13.

Герцинский лес — лесистые горы в Германии от Рейна до Карпат. Название встречается ещё в произведениях римских авторов.

37

Главная улица ныне — Советская, через которую проходит трасса Челябинск-Шадринск.

38

В настоящее время в селе Русская Теча существуют «Горушки» (ул. 8 Марта), а «Нижний конец» села называется «Москва» (ул. Первомайская).

39

В настоящее время это улицы: Кирова, Чапаева, Октябрьская и 60 лет СССР.

40

Ныне ул. 8 Марта.

41

Ныне ул. Чапаева.

42

Ныне ул. Октябрьская.

43

Полати — лежанки, устроенные между стеной избы и печью; деревянные настилы под потолком. На полатях можно спать, так как печь долго сохраняет тепло.

44

Обедня — простонародное название божественной литургии, которая совершается в храмах в первую половину дня, то есть до обеда.

45

В «свердловской коллекции» воспоминаний автора имеется очерк «Андрей Михайлович Южаков» в составе «Очерков по истории села Русская Теча Шадринского уезда Пермской губернии». Часть VII. (1967 г.). (ГАСО. Ф. р-2757. Оп. 1. Д. 384).

46

См. очерк «Яша-зеленика».

47

См. очерк «Шолины».

48

В «свердловской коллекции» имеется очерк «Андрей Абрамович» в составе «Очерков по истории села Русская Теча Шадринского уезда Пермской губернии». Часть VII. (1967 г.). (ГАСО. Ф. р-2757. Оп. 1. Д. 384).

49

См. очерк «Фалалеевы».

50

См. очерк «Иван Сергеев [Попов]».

51

См. очерк «Александр Матвеевич [Кокшаров]».

52

См. очерк «Рыбины (фам[илия] Манатины)».

53

См. очерк «Расторгуевы (фам[илия] Кокшаровы)».

54

См. очерк «Мишка «Чигасов».

55

См. очерк «Иван Степанович [Кузнецов]».

56

См. очерк «Диоген Теченский».

57

См. очерк «Теченские Филемон и Бавкида».

58

См. очерк «Самсоныч».

59

См. очерк «Андрея Гурьянович».

60

Здание волостного правления.

61

В настоящее время здание находится в разрушенном состоянии.

62

Ошибка автора. Правильно — Николая Яковлевича Уфимцева. См. очерк «Николай Яковлевич [Уфимцев]».

63

См. очерк «Парасковья «коптельщица».

64

См. очерк «Павел Иванович Синицын».

65

См. очерк «Александр Степанович Суханов».

66

В «Списках населённых мест Пермской губернии» (Издание Пермского губернского земства. Пермь, 1905) значится в селе Теченском 357 дворов с населением 2088 чел.

67

Из кирпича-сырца на глинистом грунте с добавлением соломы.

68

Первоначально в Теченской слободе с начала XVIII века действовала Богородице-Введенская деревянная церковь. Каменная Спасская церковь была построена в 1815–1863 гг. 24 января 1863 г. состоялось освящение главного престола во имя Животворящего Креста Всемилостивого Спаса. 17 июня 1866 г. был освящён престол в южном приделе во имя мученицы Параскевы-Пятницы. 14 марта 1876 г. был освящён престол в северном приделе в честь Введения во Храм Пресвятой Богородицы. Закрыта в 1931 г. и разрушена после 1945 г.

69

См. очерк «Павел Игнат[ьев]ич».

70

См. очерк «Варвара Ивановна».

71

См. очерк «Илья Петров Ерёмин».

72

В «свердловской коллекции» воспоминаний автора имеется очерк «Банк на паях» в составе «Очерков по истории села Русская Теча Шадринского уезда Пермской губернии». Часть II. (1965 г.). (ГАСО. Ф. р-2757. Оп. 1. Д. 379).

73

См. очерк Анна Ивановна и Мария Ильинична».

74

См. очерк «Пётр Данилович [Черепанов]».

75

См. очерк «Проня».