Восхождение

Борис Сопельняк, 2017

Центральная фигура романа известного писателя и журналиста Бориса Сопельняка – русский офицер и эмигрант Борис Скосырев, совершивший государственный переворот в Андорре. Участник Гражданской войны в России, он невольно вовлекается в гражданскую войну в Испании и оказывается между молотом и наковальней: с одной стороны фашисты, с другой – республиканцы. Через судьбы своих героев автор раскрывает трагическую историю военных конфликтов середины 1930-х – начала 1940-х годов.

Глава VIII

Когда Мэри появилась в Сатандере и Борис Скосырев впервые ее увидел, у него возникло такое острое чувство жалости и к ней, и к Валентину, что он несколько дней не находил себе места. Представьте себе худенькое, довольно высокое, нескладное существо, с гладко зачесанными, бесцветными волосами, острым носиком, глазами величиной с блюдце и явно нездоровым румянцем.

«Господи Боже правый, — со щемящим сердцем подумал он. — Черт с ней, с внешностью, но она же больна. У нее что-то с легкими. Ей надо в санаторий, и как можно быстрее».

Когда он как можно деликатнее поинтересовался у леди Херрд, что с ее племянницей, та зарылась в подушки и целый день рыдала. Так ничего и не узнав, Скосырев пригласил к себе Валентина — а теперь Борька жил в «люксе» рядом с номером леди Херрд — и попытался расспросить об этом капитан-лейтенанта. Но тот вместо членораздельного ответа потащил Борьку к себе, сказал, что без стакана говорить об этом не может, мгновенно осушил один за другим два стакана водки и тоже заплакал.

— Да что это с вами? — чувствуя, что и у него защемило в глазах, всплеснул руками Борька. — Леди ревет, ты плачешь. Валька, да ты что? Ты же боевой офицер, чего-чего, а крови насмотрелся.

— При чем тут кровь?! — всхлипнул Костин. — Если бы кровь, я бы свою отдал, до последней капли. А тут… Она же двадцать часов провела в ледяной воде. Она была на «Титанике», совсем ребенком. Отец и мать на ее глазах пошли на дно. А она… она не утонула. И знаешь почему? Потому, что отец отдал ей свой спасательный жилет. «На, — сказал, — дочка, держи, двоих он не выдержит. Живи за нас с мамой. И помни, что, когда ты будешь тонуть еще раз, появится человек, который в трудный момент обязательно тебя спасет. Мы с мамой попросим об этом Бога, вот увидишь, он нам не откажет. Мы будем за тебя молиться».

— Откуда ты это знаешь? — не верил своим ушам Борька.

— От нее, от Мэри, — чуть не взвыл Костин. — Ей же было десять лет, она все помнит. Так, бедняжка, помнит, что и по ночам не спит, и с легкими нелады. Нет-нет, это не чахотка, — отрицательно покачал он головой, — просто какая-то часть легких, грубо говоря, отморожена, и дышит она тем, что осталось.

— Извини за глупый вопрос, — проглотил Борька застрявший в горле комок, — но что это их всей семьей понесло на это корыто? На кой черт им сдался этот «Титаник»?

— Все проще простого, — достал Костин платок и вытер покрасневшие глаза. — Ее отец был крупным бизнесменом, и все его предприятия располагались в Канаде. Вот они туда и отправились, чтобы проверить, что там да как, а заодно и отдохнуть на проклятом Богом лайнере. Тогда ведь погибло полторы тысячи человек, а около тысячи спасли. Мэри была в их числе.

— Да-а, брат, — вздохнул Скосырев, — дела, что сажа бела. И что же теперь делать?

— Для начала — напьюсь! — закатал рукава рубашки Костин. — А там — посмотрим. Живым — жить! Но одно я тебе скажу, как на духу, — схватил он за грудки Борьку. — Молитвы отца Мэри до Господа Бога дошли: тем человеком, который должен ее спасти, буду я. Такое мое предназначение! Так мне велено Богом! — рванул он на груди рубаху, под которой, прикрывая флотскую душу, полосато змеилась тельняшка.

Борька тоже сбросил ненавистный смокинг, засунул под кровать узконосые штиблеты, босиком прошлепал в ванную и пустил струю холодной воды.

— О-ох, — постанывал он, подставляя под струю то одну, то другую ногу, — до чего же это тяжкая работа — разыгрывать из себя светского бонвивана. Выпить толком нельзя, все время думать о том, чтобы не брякнуть чего-нибудь непристойного, вещи носить только модные, а они почему-то, как правило, неудобные, вроде этих проклятых штиблет. И, что самое мерзкое, все время держать в голове, сколько в кошельке денег, да еще не в моем, а в твоем, и хватит ли их на одеколон, цветы и прочую дребедень.

— Да ладно тебе, — примирительно откликнулся Костин. — Деньги пока что есть, а через неделю-другую у тебя появятся свои.

— Откуда? — с удовольствием разминая пальцы, прошлепал в обратном направлении Борька. — У меня ведь под рукой нет ни крейсера, ни даже эсминца, — уколол он Костина, — и ни паровой котел, ни пушку продать не могу.

— Ты это брось, — против ожидания, не взорвался, как-то вяловато отбрил его Костин. — Рассматривай это не как хищение, а как антибольшевистскую акцию: не отдавать же, в самом деле, краснопузым комиссарам то, что принадлежало не им, а царю-батюшке, которого они подло расстреляли. Флот, Борька, всегда был гордостью России, — наставительно продолжал он, наливая в покрытые инеем стаканы кристально чистую «Смирновскую». — Кстати, господин барон, запомните на всю оставшуюся жизнь: охлаждать нужно не водку, а стаканы. Так вот, — полюбовался он своей работой, — пока есть флот, есть и Россия. А без флота она ничто, большущий кусок суши — и не более того. Так что, угнав корабли, а потом, распродав все, что можно, и тем самым приведя их в негодность, мы внесли свой вклад в борьбу с большевизмом.

— Ишь ты, как повернул! — восхитился Борька. — Поли-и-тик. Только эти господа могут черное представить белым, и — наоборот.

— Да ну их всех к черту, — отмахнулся Костин. — Давай-ка дерябнем по первой. Знаешь, за что? За Родину. За нашу умытую кровью Россию! — воскликнул он. — До дна!

Когда выпили по второй, а потом и по третьей, потянуло на разговоры.

— Ты знаешь, о чем я все чаще думаю, — пуская кольца табачного дыма, — начал издалека Костин. — Какого черта мы ввязались в войну? Ну, шлепнул этот сербский недоумок Гаврила Принцип австрийского эрцгерцога Фердинанда, ну, выставили австрийцы сербам совершенно справедливый ультиматум, но мы-то что туда полезли? Немцы ведь поначалу предлагали никому в этот конфликт не вмешиваться: пусть, мол, Сербия и Австро-Венгрия разбираются в своих делах сами. Даже когда австрийцы обстреляли Белград и объявили сербам войну, Германия заявила, что выступит на стороне Австро-Венгрии только в том случае, если Сербию поддержит Россия. Ну и помалкивали бы мы себе в тряпочку. Так нет же, объявили всеобщую мобилизацию. Тут уж немцы не выдержали и решили нанести упреждающий удар, объявив России войну. Потом в это дело ввязались французы, англичане, итальянцы, бельгийцы, румыны, болгары — всего около сорока стран. Кошмар, если вдуматься во всю эту историю!

— А меня больше всего удивляет другое, — подал голос Борис. — Как это три кузена не могли договориться и с таким удовольствием лупцевали друг друга? Ведь наш Николай II, английский Георг V и немецкий Вильгельм II — двоюродные братья. Чего они не могли поделить? Как хочешь, но я не верю, что мировая бойня была затеяна из-за какого-то паршивого Фердинанда!

— Конечно, нет, — согласился с ним Костин. — Десять миллионов убитых и двадцать миллионов калек — слишком высокая цена за одного подстреленного человека, даже если он наследник Венского престола. А кузены, которые похожи друг на друга, как две капли воды, какой навар со всего этого получили они? Одного расстреляли, другого вынудили отречься от престола и бежать в Голландию, и только Георг V пока что при короне.

Пока наши герои пьют «Смирновскую» и предаются воспоминаниям, думаю, самое время поведать о том, чего ни Костин, ни Скосырев, ни другие русские офицеры не знали и что стало достоянием гласности много лет спустя. Знаете, каких денег стоила России эта никому не нужная война? Только суточные расходы на войну составляли от 24 до 55 миллионов рублей! Казна таких денег не имела — и пришлось влезать в долги. К 1917 году государственный долг России составлял около 50 миллиардов рублей.

Куда девались эти деньги, одному Богу ведомо, но на фронт вместо винтовок присылали иконы, а вместо патронов — медали. Посетив передовую, председатель Центрального военно-промышленного комитета Александр Гучков, не скрывая ужаса, телеграфировал в Петроград: «Войска плохо кормлены, плохо одеты, вконец завшивлены, в каких-то гнилых лохмотьях вместо белья».

О моральном духе и говорить нечего. На одном из секретных заседаний в августе 1915 года военный министр Поливанов, не скрывая горечи, сказал: «На театре военных действий беспросветно. Отступление не прекращается. Деморализация, сдача в плен, дезертирство принимают грандиозные размеры. Сплошная картина разгрома и растерянности. Уповаю на пространства непроходимые, на грязь непролазную и на милость угодника Николая Мирликийского, покровителя Святой Руси».

И все же эта обескровленная и преданная командованием армия удерживала на своем фронте 187 вражеских дивизий, то есть половину всех сил противника. Порой она даже предпринимала наступательные операции, вроде Брусиловского прорыва в Галицию или удара по Восточной Пруссии генерала Самсонова, но заканчивались они почему-то крахом и позорным отступлением.

В еще более странном положении находился флот. Как известно, Ставка во главе с императором располагалась в Могилеве, поэтому нет ничего удивительного в том, что везде и всюду говорили, что флотом командуют из болот Полесья, и командуют по-болотному. Например, Николай II запретил какую бы то ни было активность Балтийскому флоту, и это несмотря на то, что всю войну в распоряжении русских моряков был германский морской шифр, благодаря чему все намерения командующего германским флотом принца Генриха были известны заранее. Немцы об этом не догадывались, а русские адмиралы не придумали ничего лучшего, как передать этот шифр англичанам.

Я уж не говорю о фактах измены. И в Петрограде, и на фронте главной предательницей считали императрицу, которая все более активно влезала в военные дела, требовала, чтобы ей показывали штабные карты, которые на несколько дней куда-то исчезали, а потом всплывали. Не случайно в те дни чрезвычайно популярным стал анекдот, который рассказывали как в казармах и на заводах, так и в роскошных гостиных.

Приехал будто бы с фронта на доклад к государю старый боевой генерал. Идет по коридору Зимнего дворца и вдруг видит за портьерой плачущего царевича. Остановился. А царевич то плачет, то не плачет, то плачет, то не плачет. «Что с тобой? — удивился генерал. — Почему ты так странно плачешь?» «А я не знаю, когда мне плакать, — ответил мальчик. — Потому что, когда бьют русских — плачет папа, когда бьют немцев — плачет мама. Когда же все-таки плакать мне?»

Так надо ли удивляться, что при первой же возможности солдаты воткнули штыки в землю, а потерявшие почву под ногами офицеры потянулись к Деникину, Юденичу и Колчаку. Но не все! Далеко не все. Немало офицеров, надев буденовки, стали командовать полками и дивизиями Красной Армии.

Но Борису Скосыреву и Валентину Костину такой фортель не мог даже прийти в голову: они были уверены, что воюют с взбунтовавшейся чернью, которая намерена погубить Россию. Для них и для многих тысяч других офицеров самой большой загадкой было то, как это они, профессиональные военные, профукали Россию и проиграли войну каким-то голодранцам. Этот комплекс преследовал их многие годы. А так как жить на что-то надо, а они, кроме как воевать, ничего не умели, господа офицеры, зачастую забыв о чести, пускались во все тяжкие.

Наши герои были не худшими из них и, чтобы остаться на плаву, использовали не самые скверные средства.

Тем временем Борис и Валентин прикончили очередную бутылку, но если и опьянели, то самую малость. Потом Костин встал, зачем-то надел китель, задумчиво походил по номеру, придвинул кресло поближе к Борьке и очень серьезно сказал:

— А теперь я поведаю о том, какой из всей этой кровавой катавасии сделал вывод. Жить надо не в больших, а в маленьких, я бы даже сказал, карликовых государствах, таких, как Лихтенштейн, Монако, Андорра или Сан-Марино. Там всегда мир и покой, они ни с кем не воюют, а у некоторых, таких, как Лихтенштейн или Андорра, даже нет армии. Правда, Сан-Марино в Первую мировую выступило на стороне Антанты и выставило аж пятнадцать солдат, но в боевых действиях они участия не принимали и все, как один, вернулись домой.

— И что с того? — не понял Борька.

— А то, что правят там князьки, сбросить которых — плевое дело! Раз нет армии, то кто их будет защищать?

— Как «кто»? Соседи: французы, немцы или испанцы.

— А вот и нет! — торжествующе воскликнул Костин. — Я знаю, что надо сделать, чтобы соседи в это дело не встревали… А впрочем, сейчас не до этого, сейчас не время, — остановил он сам себя. — Но мы к этой теме еще вернемся, — пообещал Костин. — А пока что, дружище, давай пить! Мы же хотели напиться? Хотели. Так что нам мешает?

— Мешает нам только то, что осталась всего одна бутылка, — заглянул в настенный шкафчик Борька.

— Если бы все проблемы решались так же легко, как эта! — хохотнул Костин и снял трубку телефона.

Пили господа офицеры смачно, вкусно и весело. Они рассказывали анекдоты, вспоминали смешные истории, Костин пробовал бренчать на откуда-то взявшейся гитаре, Борька неожиданно приятным тенором пытался ему подпевать. Потом оба всплакнули: ведь где-то далеко, за десятком границ, остались их родственники, о судьбе которых они ничего не знали, там же были могилы предков, разоренные имения, в которых они родились, гимназии, в которых учились, театры, на галерках которых проводили почти все вечера, иначе говоря, там была Родина.

— Э-эх! — взял многострунный аккорд Костин. — Давай-ка, брат, споем любимую… Вернее, — прихлопнул он струны, — любимый. Это романс. Может, вытянем? — неуверенно улыбнулся он.

— Романс? Нет, романс не вытянем, — тряхнул головой Борька.

— А мы попробуем, — подтянул пару струн Костин и, откашлявшись, не столько запел, сколько напевно заговорил хрипловатым баритоном.

Не пробужд-а-й воспо-о-минаний

Минувших дне-ей, минувших дней…

«Господи, боже правый, да это же о нас, о наших минувших днях!» — пронеслось в мгновенно протрезвевшей голове Скосырева, и он потихоньку пристроил свой тенорок к баритону Костина:

Не возроди-и-шь былых жела-а-ний

В душе-е моей, в душе-е моей.

Валентин одобрительно кивнул Борису, и тот, окрыленный похвалой, повел первым голосом:

И на меня-я свой взор опас-а-сный

Не устремляй, не устремля-я-й,

Мечтой любви-и, мечтой прекра-а-сной,

Не увлекай, не у-у-влекай.

«Какой там, опасный, — билась грустная мысль в висок Валентина. — Взор, как взор, скорее, печальный… Машка, ты моя Машка, бедняжечка моя дорогая, — вздохнул он. — Вот ведь блажь какая: думал, что отхвачу богатенькую англичаночку и так решу все свои проблемы, а их стало еще больше. Попала ты мне, Маруся, в самое сердце, и чего там больше, жалости или любви, не знаю, но прикипел я к тебе крепко».

Однажды сча-а-стье в жи-и-зни этой

Вкушаем мы-ы, вкушаем мы-ы, —

зарокотал окрепшим баритоном Костин, а все понявший Борька тут же ушел в тень. «Дай-то тебе Бог, — с неожиданной теплотой подумал он, — уж чего-чего, а счастья ты заслужил».

Святым огне-е-м любви согре-е-еты,

Оживлены, ожи-и-влены, —

грянули друзья! Потом понимающе друг другу улыбнулись и, уже не сдерживаясь, ликующе и во весь голос пропели последний куплет:

Но кто ее ого-о-нь священный

Мог погасить, мог погаси-и-ть,

Тому уж жи-и-зни незабве-е-нной

Не возврати-ить, не во-о-звратить.

— И еще раз, — кивнул Костин.

Тому уж жи-и-зни незабве-е-енной

Не возврати-ить, не во-о-звратить.

Отзвучала последняя нота, отзвенела высокая струна, а два русских офицера еще долго сидели в безгласной тишине.

— Ай да мы! — подал наконец голос Костин. — Дуэт получился, что надо.

— Да-а, — вздохнул Скосырев, — будто дома побывали. — Эх-хе-хе, дом… Где он, наш дом? Знаешь, Валька, давай дадим друг другу слово — и непременно за это выпьем, что где бы ни был наш дом сегодня, завтра или через десять лет, вопреки тому, что мы пели, воспоминания пробуждать! Ведь что мы такое без минувших дней, тех дней, что прожили в России? Ничто. Перекати-поле.

— Ты прав, — налил полные стаканы Костин. — За воспоминания грешно не выпить. Но, — поднял он палец, — зацикливаться на них не надо. Ни в коем случае! Иначе пойдешь на дно. Надо ежечасно говорить себе: «Впереди у меня целая жизнь, и я сделаю все возможное и невозможное, чтобы она была счастливой!»

— Отлично сказано, — поднялся штабс-капитан Скосырев. — Капитан-лейтенант Костин, предлагаю выпить за это стоя.

— Ура! — воскликнул Костин и, чокнувшись с другом, выпил до дна.

Потом он закурил сигару и, пьяновато улыбаясь, спросил:

— Ты что-нибудь понял?

— О чем? — уточнил изрядно захмелевший Борька.

— О странах-карликах?

— Понял, — мотнул головой Борька. — У них нет армии.

— И все?

— И все.

— Тогда ты ничего не понял.

— А ты растолкуй.

— Растолкую. Потом. Сейчас я немного того… Рассольчику бы, а?! Капустного, — мечтательно закатил он глаза.

— Скажешь тоже. Его здесь днем с огнем не сыщешь.

— Тогда — на боковую. Утро вечера мудренее.

— А я? — как-то по-бабьи всплеснул руками Борька. — Куда деваться мне? Не может же барон Скосырев в таком виде предстать пред леди Херрд. Можно я у тебя, на диванчике?

— Валяй, — разрешающе кивнул Костин. — Только имей в виду: после выпивки я храплю.

— А я — нет. Черт с тобой, храпи на здоровье, — свернулся калачиком Борька и тут же захрапел.