Конформист. Записки провинциального журналиста о времени, профессии и о себе

Борис Михайлов

Автор около десяти лет проработал в газетах Сибири и Поволжья, 26 лет на Куйбышевском областном телевидении. На пенсии недолго – в христианском книжном издательстве. «Записки» охватывают период с начала сороковых годов ХХ века и первые полтора с лишним десятка лет в ХХӀ. Не очень далекое прошлое в воспоминаниях свидетеля времени должно показаться интересным историкам и журналистам, а личные страницы – любителям мемуарного жанра.

Знакомство с деревенской жизнью

Ругаю себя, что не расспросил тётю Симу при жизни, каким образом, в 1943 году, она оказалась, в Ставропольском крае под городом Моздок, директором опытного овощеводческого хозяйства. Название села — Хутор Русский Первый, я вспомнил в девяностые годы, в чеченскую войну. Вспомнил и Терско — Кумский оросительный канал, в котором купался с местными ребятишками летом 1944-го. По своей воли Сима оставила Баку, и поехала в места, разоренные войной, только — что освобожденные от оккупации, или, как позже сказали бы, — партия послала. Тогда был слишком мал, позже другие заботы и проблемы волновали. Об этих детских годах вспомнил, лишь когда решился написать для своих внуков воспоминания.

Из тех лет помню только, что в январе 1944-го, Сима вернулась в Баку, одна или с кем — то еще, — не помню. Приехала за деталями для двух тракторов, в её хозяйстве, и семенами. Перед отъездом убедила маму разрешить ей и меня забрать с собой. Объясняла, что облегчит жизнь оставшимся, им останется моя продовольственная карточка. В селе, почему-то названном хутором, есть начальная школа. И с третьей четверти пойду туда учиться. На свежем воздухе закалюсь, поправлюсь. С едой не будет проблем, она ведь директор большого овощеводческого хозяйства, которое правильнее бы назвать совхозом. Дом её, слегка разрушенный войной, полностью восстановлен, вокруг большой фруктовый сад. Уговорила, и мама, скрепя сердцем, впервые рассталась со мной на неопределенное время.

В январе 44-го не вся еще советская территория была освобождена от немецкой оккупации, но по всем признакам чувствовалось, Победа скоро. Как мы добирались, в памяти не сохранилось. Отчетливо помню лишь лежащую на земле, длинную, а когда-то высокую водонапорную башню на железнодорожной станции Моздок.

В школу я пришел в конце января. Среди учеников, в классе, было много переростков. Три года войны школа не работала. Меня встретили настороженно и с любопытством, — из города, мама самый главный человек в селе. Реально, главнее председателя сельсовета. Даже учителя не сразу разобрались, что Серафима Васильевна мне тётя.

От дома до школы было километра два, думаю. Первые дни меня подвозил на двухколесной пролетке Симин кучер, или она сама правила лошадью. Ни легковой, ни грузовой автомашины, в хозяйстве не имелось. Грузы перевозились лошадьми или быками. Недели через две Сима уже отправляла меня в школу одного пешком, по главной и единственной улице села. Когда наступила весна, поднялись травы и появились первые цветы, мне больше нравилось возвращаться из школы не по улице, через село, а полем, отдыхая, и, собирая цветы, выискивая в траве птичьи гнезда. В саду у нас тоже были гнезда. Птицы свили десятка два гнезд на деревьях, часто так низко, что можно было заглянуть в них без лестницы. Для меня, городского мальчишки, всё было в диковинку, я лазил к гнездам, считал, где сколько яичек отложено, позже вынимал подросших птенцов, играл с ними. После моего вторжения некоторые птички уже не возвращались к своим гнездам. Бросали насиженные яйца, только-что вылупившихся птенцов. Сима целыми днями пропадала на работе, и я практически был предоставлен сам себе, часто приходили пацаны — сверстники. Мы вместе разоряли птичьи гнезда. Кроме иволги. Эта желтая птица нравилась нам. Когда почти все гнезда в саду были разорены, нас, наконец, остановила соседка, днем случайно оказавшаяся во дворе, и пожаловалась Симе. Тетя Сима, которую я продолжал называть просто Симой, прочитала нам длинную нотацию, пригрозила, если узнает, что продолжаем разорять гнезда, выпорет офицерским ремнем. Весной у Симы появился хромой мужчина, интеллигентного вида, с тросточкой, и офицерский ремень. Я уже писал, Сима была любвеобильной женщиной, и за девять месяцев, что я жил с ней в селе, мужчин в доме перебывало не меньше трех — четырех. Оно и, понятно, в ту пору ей шел сорок первый год, пик женской сексуальности.

С приближением весны, работы на тётю Симу, навалилось на все двадцати четыре часа. Посевные заботы, высадка в грунт рассады овощей, ремонт и поиски запчастей для постоянно ломающихся обоих «фордзонов», а еще прибавилось весеннее обострение любовных страстей. На меня совсем не оставалось времени. Накормить, поинтересоваться, как дела в школе, если еще и удавалось, то помыть, искупать, используя ведра и тазики, руки не доходили по две недели.

Как-то отправила меня с соседкой тетей Таней в ее баню. Баня — одно название, небольшое деревянное строение с кирпичной печью и несколькими вертикально стоящими деревянными бочками — кадушками. Воду разогревали булыжниками, которые накаляли в печи, а затем, с помощью огромных щипцов и совка, бросали в кадушку. Раздавался взрыв, в воздух поднималось облако пара, какое-то время ничего не было видно.

Первое посещение деревенской бани запомнилось дикой жарой, голой молодой женщиной, которая временами скрывалась за густыми клубами пара. Уроками тети Тани, как позже понял, сексуально озабоченной одинокой женщины. Думаю, она была учительницей, но не в нашем классе. Видел её в школе. Смывая с меня двух недельную грязь, она больно терла мочалкой все части моего тела, особенно между ног, что-то приговаривала при этом, и смеялась. Воспитанный на бакинской русской литературной речи, я не полностью понимал её местный диалект. Она окатывала меня ковшиком из бочки с горячей водой, затем ледяной, я дрожал и дико кричал. Она смеялась и объясняла, для здоровья такая экзекуция полезна.

Ни с того, ни с сего, неожиданно вспомнила, родители девочек в школе, ей жаловались, мальчишки часто подсматривают за ними в туалете, и громко обсуждают половые отличия. Спросила, участвовал ли я в этих бесстыдствах. Объяснил, что еще в детском саду, во время купаний, сто раз всё видел, и давно знаю, чем отличается девочка от мальчика. Мне это не интересно. У девчонок продолговатая щелка, где у мальчишек отросточек с мешочком, и я показал на себе.

— Да ты, оказывается, все знаешь, — удивилась тетя Таня.

— А знаешь, откуда появляются дети? — продолжила она разговор.

— Из маминого животика, — пояснил я. — Она опять рассмеялась, продолжая мыть голову.

Пока я продолжал самостоятельно мыться, хозяйка бани легла навзничь на широкую лавку, и попросила потереть мочалкой спину, поливая водой из ковшика. Я испытывал неловкость. Стеснялся голой женщины, она несколько раз повторила:

— Не слышишь? Так распарился?

Пришлось подойти и потереть.

Она перевернулась на спину, а меня отправила продолжать самостоятельно плескаться, обливаться водой, какая мне больше нравится. Конечно, дома под душем, намного удобнее и приятнее наслаждение, но с лейкой душа требовалось обращаться аккуратнее, чтобы вода не лилась мимо ванной, на пол. Здесь же, можно плескаться, брызгаться, вода стекает по канавке прямо на улицу.

Я еще вдоволь не наигрался с ковшиками и водой, не набрызгался, как тетя Таня опять позвала. Увидев её, лежащей на спине, с раздвинутыми ногами, я растерялся, какая еще помощь потребуется от меня? Не решался подойти. Она повторила приказным тоном, и я подошел. Неожиданно она взяла мою ручонку, и сквозь кустик густых волос внизу живота, принялась засовывать её себе в промежность.

— Пощупай. Вот из этой щелки, как ты назвал, — пиз… — она назвала ругательное слово, которое я и сейчас не позволю себе употребить, — и выходят дети.

Представить, как может ребеночек протиснуться сквозь такое узкое отверстие, я не мог. Спросить не решился, стыдился смотреть на тетю Таню. А она продолжала двигать мою руку. Мне было не по себе. Сегодня, десятилетия спустя, не могу передать, что я чувствовал. Помню только, было противно. А потом… Самое интересное, в тот момент я почувствовал жжение ниже живота, мой отросточек отвердел и выпрямился. Что это за реакция, я узнал позднее. Пытался выдернуть свою руку, а тетя Таня смеялась, сжимала ноги, и не отпускала. Несмотря на сопротивление, я все-таки высвободил руку, отошел, и принялся готовить себе новую порцию воды в тазике для обливания. Хозяйка продолжала лежать, с раздвинутыми ногами и пальцами что-то выискивала в кустике волос. Занималась этим довольно долго, несколько раз ахнула, дернулась, напугала меня. Через много лет, когда нашему поколению стали доступны эротические фильмы, я вдруг вспомнил этот эпизод из далекого детства. Тетя Таня мастурбировала. Во время войны проблема женского либидо стояла остро.

Лето в деревне — нескончаемый праздник. Купание в канале, черешни, абрикосы, потом вишни и груши, всё можно рвать в саду у дома, и есть, сколько хочешь. Никогда раньше и позже, я не имел возможности, есть столько фруктов и прямо с дерева. Потом пошли дыни и арбузы. И еще, чем запомнилось лето — свободой. Тетю Симу я видел лишь ранним утром и поздним вечером, весь день был предоставлен самому себе. С пацанами ловил рыбу, бродил по полям и огородам, крутился на мехдворе, где несколько мужиков — инвалидов копались в сохранившихся деталях какой-то сельскохозяйственной техники, переделывали их для работы на току.

Нарушая категорический запрет тети Симы, бегал с пацанами на места, где год назад гремели бои. Отыскивали остатки окопов, собирали гильзы от снарядов, поднимали разные железки. Однажды нашли настоящую гранату. Я принес из дома спички, пацаны постарше разожгли костер. Потом все мы убежали от костра, укрылись за бугорком и кинули гранату в огонь. Раздался взрыв. Вечером мне довелось испытать офицерского ремня.

Несмотря на все вольности деревенской жизни, сказочное, по военным временам, питание, свободу, доброе отношение ко мне местных пацанов, и заботу Симы, я постоянно ощущал отсутствие мамы и родительской ласки. Особенно остро это чувство проступило с наступлением осени, первых холодов и дождливых дней. Сима любила меня как сына, баловала во всем, и все — таки не заменяла восьмилетнему мальчишке маму. К тому же, жизнь с ведром вместо унитаза, мытье из тазика вместо ванной с душем, начинали надоедать, желание вернуться к маме, в городскую квартиру, к жизни, к которой успел привыкнуть за семь лет, все больше занимало мои мысли. Раз — два в месяц я посылал маме открытки с коротким текстом, описывал свою жизнь, в семи строчках делая не меньше дюжины ошибок. Что вы хотите от ученика первого класса сельской школы! Мамин почерк я разбирал с трудом, она писала почти каллиграфически, а я хорошо понимал только печатные буквы. Мамины открытки мы читали всегда вместе с Симой. Переписывались почему-то на открытках, желто — серый прямоугольник жесткой бумаги с напечатанной маркой — колхозницей за 20 копеек, красного цвета. Почему писали на открытках, а не в конвертах, не задумывался. Позже догадался — облегчали работу цензоров. С начала войны вся корреспонденция прочитывалась военными цензорами, они вымарывали черными чернилами всё, что могло представить интерес нашим врагам. Письма с фронта приходили на тетрадных листках, сложенных треугольником, с печатью «проверено цензурой». Сима получала служебную почту с нарочным, приезжающим из Моздока на двуколке.

В начале октября, в очередном послании маме, я написал, «мама, забери меня домой, мне здесь очень плохо». Открытка эта сохранилась до сегодняшнего дня. В военное время, в 1944 году, взять билет на поезд и поехать куда-то не разрешалось. Необходимо было получить пропуск, который выдавали лишь в чрезвычайных обстоятельствах. Болезнь, смерть близкого человека таким обстоятельством не считалась. Шла война, не время праздных путешествий. Мама занимала всего лишь должность инженера, руководителя проекта, но работала в очень солидной организации — Совнаркоме республики, (По — современному, в Совете министров Азербайджана) и пропуск на поездку в Моздок, забрать меня, получила. Даже из Баку, далеко находящемуся от линии фронта, поезда ходили не по стабильному расписанию, а составленному от суток до двух недель. Постоянно нарушаемому воинскими эшелонами, в сторону запада, отправляемыми в первую очередь. Как маму встретила Сима, не помню. Не помню и деталей отъезда. Вспоминаю только, что по пути в Баку, несколько дней мы с мамой жили в Пятигорске. Я был поражен горячей водой, бежавшей по бетонному желобу из нагорной части города. Мама сказала, в этой воде можно сварить яйца всмятку. Яйца были в дефиците, и проверить не представилось возможным. Остановились в каком-то казенном помещение, где одна комната была завалена репчатым луком, в другой стояли металлические бочки с подсолнечным маслом. С едой была напряженка, и, чтобы как-то утолить голод, мама несколько раз в день жарила лук на масле. Мне такая еда нравилась, и с тех пор на всю жизнь полюбил румяный, поджаренный на натуральном подсолнечном масле, лук. Еще в памяти осталось стояние на остановке в холодный осенний день в ожидании машины в Нальчике. Очевидно, поезд в Баку шел оттуда. Не спросил маму или тетку в свое время.

В вагон втиснулись с трудом. В нем не было и сантиметра свободной площади. На вторых и третьих — верхних багажных полках, лежали люди. Нижние полки сидя занимали по три — четыре человека, тесно прижавшись друг к другу. На полу и в проходах тоже сидели и лежали. В одном отсеке (теперь называют купе) люди потеснились, на одну лавку мама села четвертой, на другую посадили меня. Так и ехали около двух суток, одну ночь точно. Ночью одна из теток, занявшая вторую боковую полку, сжалилась надо мной и позвала лечь рядом на полке. Мама не сразу разрешила, опасаясь, что свалюсь с высоты.

В старых вагонах стоп — краны стояли тогда почти в каждом купе. И вот я, восьмилетний пацан, взбираясь на вторую полку, по незнанию ухватился за красный рычаг стоп-крана. Раздалось шипение, поезд начал тормозить и вскоре на несколько секунд остановился. С одной из полок подскочил мужик, схватил мою руку, прижал больно, и вместе с ней, вернул рычаг крана в исходное положение. Поезд стал набирать скорость. Моих детских силенок не хватило полностью повернуть кран и остановить поезд.

Народ долго возмущался, продолжая материть маму, женщину, со второй полки, позвавшую меня, дурачка, не знавшего, что красный рычаг предназначен для экстренной остановки поезда. Ругавшие маму активисты, были глупее меня, предполагая, если наш вагон остановился бы, следующие вагоны натолкнулись на него, и перевернулись. Произошла бы катастрофа. В свои 8 лет, я знал, этого не может произойти, торможение происходит одновременно всех вагонов, соединенных в единую тормозную систему.

Через какое-то время в вагон вошла делегация поездного начальства: начальник поезда, два милиционеры, несколько энкэвэдэшников в кожаных тужурках и кепках, как в кино. Продолжаю теряться в догадках, как вычислили вагон и кран, который дернули. Скорее всего, кто-то донес. Маму заставили предъявить документы, пропуска на себя и меня. Второго пропуска, естественно, не имелось. Спасительную роль сыграло мамино удостоверение работника совнаркома Азербайджана. Поездная бригада была из Баку, и всё закончилось составление акта с подписями свидетелей происшествия и угрозой, что в Баку НКВД разберется, случайно ли я дернул кран или преднамеренно, чтобы нарушить расписание, движение воинских составов. Мама пила таблетки, и ждала кары в Баку. Соседи по отсеку очень напугали её, объясняя, какое это преступление, в военное время пытаться остановить поезд, нарушить движение поездов на линии снабжения фронта нефтепродуктами из Баку. Мама плакала.

К счастью, происшествие закончилось без последствий. Маму даже не вызывали в НКВД. На работу к ней пришел сотрудник, расспросил подробности, записал, мама расписалась и больше её не трогали