ДК

Борис Бужор, 2019

Полный энергии молодой драматург Платон вопреки обстоятельствам пытается создать свой театр на базе забытого провинциального Дворца культуры. Но дело, которое он затеял, постоянно встречает препятствия. Да и вряд ли могло быть иначе, когда главный враг Платона – его жена – дерзкий, красивый художественный руководитель областного театра и самая сексуальная девушка города.

Библиотекарь

— Слушай, а почему сразу завлит? У нас еще актеры не все подобраны. — Серега обходит песочную рытвину прямо посреди дороги. Проспект на ремонте, мокрые от пота нерусские рабочие в желтых жилетках на голое тело, перегородив опасные зоны веревочкой, снимают отбойниками и лопатами старый асфальт. Все шумят и матерятся. Неподалеку орудует техника. Из желтой кабинки катка тянется сигаретный дымок. Видно, как там напряженно ворочается голова в оранжевой каске, под которой подразумевается азиатский прищур.

— Завлит — это основа театра. — Я перепрыгиваю очередную канаву, по еще не раскуроченной рабочими второстепенке уходим в сторону «Пятерочки».

— А ты сам писать статьи про нас не можешь, что ли?

— Могу. Но, как он, не умею… Он фанат. Он может писать постоянно.

Заходим за магазин, ремонтная суета скрывается за домами. Дворики хрущевских пятиэтажек опрятны и чисты — размашистые тополя, самодельные урны из коробок, лавочки, детские качели и лебеди из покрышек. В отличие от новостроек нашего города, тут еще не вымерли все старушки, которые, спасаясь от скуки, следят изо всех сил за порядком в своих последних пристанищах.

Двигаемся по тенистому тротуару.

— А кто он?

— Библиотекарь, полгода назад познакомились в книжном магазине, ну пошло и поехало, начали книгами обмениваться.

Сразу вспомнилось, как стоял я у полки американской литературы… Какое-то время был на ней помешан. Особенно на книгах про Вьетнам, Первую и Вторую мировую. Слышу голос:

— Вот эту возьми, не пожалеешь. — Он показал мне на трилогию Джеймса Джонса.

Постулаты страниц по пятьсот каждый оказались что надо… Так мы и сдружились.

Когда он давал мне читать свои рецензии на изученные им романы и рассказы, я офигевал, многие из них были лучше, чем сами произведения. Я ему говорил, мол, с таким пониманием художественности и чувством текста тебе бы завлитом идти работать или куда-нибудь в рекламу, на крайний случай журналистом, цены бы тебе не было. На что Алексей махнул рукой, мол, я библиотекарь — моя главная цель — предлагать людям хорошие книги, и точка.

— А он куда свои статьи или аннотации пишет? — возвращает меня в реальность Серега.

— Никуда. Просто пишет. Мне дает почитать… Эссеист, примерно так.

— Это настораживает. Библиотекарь. Терпеть таких умников не могу — доверия к ним никакого.

— Этого стерпишь — вот увидишь…

— Главное, не тупил бы, а то, ты знаешь, я резкий.

— Отлично.

— Что отлично?

— Что резкий.

— Эссеист, блин… Ботаник, наверное, какой-то, с таким точно не сработаюсь.

— Отлично, — повторяю я.

— Да что отлично?

— Что с ботаником ты не сработаешься.

— Библиотекарь. — Лицо актера кривится от пренебрежения. — Долго еще? — спрашивает он.

Проходим мимо киоска «Табак» с дверцей на торце.

Взмокшие от пота останавливаемся покурить, дым медленной паутиной путается в низкие косматые дерева.

— Почти пришли.

— Может, по пиву?

— Не, он терпеть не может алкоголь.

— Да на хрен он тогда нам вообще нужен? — взрывается Серега.

— Нужен. — Утираю лоб рукой. — Если его фанатизм запустить в нужное русло, он информативным потоком любой театр перебьет.

— Как?

— Увидишь… Да связи у него нехилые имеются.

— У него?

— У него.

— А что же он тогда нигде не печатает свои эти рецензии?

— Из принципа.

Обходим яблоневые заросли, останавливаемся у стальной двери третьего подъезда кирпичной пятиэтажки. Гляжу на цифры домофона.

— Ну, набирай, — торопит Серега.

— У него нет домофона.

— Час от часу не легче.

Звоню ему на сотовый:

— Лех, мы внизу, открывай.

— Я тебя понял, — слышу ответ на том конце.

Замечаю сообщение в Viber. Ленка.

«Извини, я сегодня погорячилась, мне не надо было так с тобой говорить».

Конечно, не надо было. А то с утра разругались, как дураки, Ленка начала свою песню:

— Зачем тебе это надо, зачем? Ты замараешь свою репутацию… Ты представляешь, какую премьеру я готовлю? По Шекспиру! «Ромео и Джульетта»! Трехчасовую! В спектакле почти тридцать актеров! Бюджет больше двух миллионов!

— Постой-постой, — растерялся я. — Ты же хотела скромную постановку по Некрасову, деньги сэкономить, мол, областной все равно ничего путного не придумает.

— Планы, Платон, порой имеют свойство меняться, — сказала Ленка в сердцах и, оставив после себя аромат недопитого кофе, пошла в ванную краситься.

Дверь открывается. Выходит Библиотекарь.

— Привет, Платон, — жмет мне руку. — Алексей, — протягивает ладонь Сереге.

— Сергей, — несколько теряется актер. Взгляд его озадачен и тревожен.

— Проходите, — говорит хозяин и, звеня ключами, заводит нас в сумрак подъезда.

Синие стены отдают сыростью и пахнут мелом. Полумрак заполняют широкие плечи Алексея, он ведет нас к себе. Первый этаж, продолговатый коридор, кажется, что в глазки металлических дверей за нами кто-то наблюдает. Откуда-то лает собака. Резкий электрический треск ламп. Такое ощущение, что нас ведут по тюремной взлетке.

Мы разуваемся в маленьком коридоре и проходим на кухню.

— Чай будете? — спрашивает Леха, убирая разбросанные по столу ножи.

— Будем. — Серега с опаской косится на хранителя книг — спортивные штаны и белая футболка с красным серпом и молотом на груди, ниже надпись «Все идет по плану», неброская одежда едва скрывает мощные мышцы. Легкая улыбка сливается с глубокими шрамами на лице. Голова нага, оставшиеся от бритвы следы горят тоненькими царапинками.

Леха уходит с чайником в ванную.

— Это точно библиотекарь? — толкает меня присевший рядом на табуретку Серега. — Ты адресом не ошибся?

— Ты сам глянь. — Киваю в сторону книг. Переплеты всех цветов и узоров прогибают настенные полки.

В ванной шумит наполняющая чайник вода. Из ванной доносится:

— А я сегодня пораньше встал и пошел на стадион, так, километров двадцать пробежал для бодрости, не успел ничего приготовить.

Мы переглядываемся.

Леха выходит из ванной, ставит чайник на плиту. Поджигает газ спичкой.

— А зачем ты книги на кухне хранишь? — интересуется Серега.

Через секунду его и меня Алексей заводит в комнату. Книги выпирают из шкафов со всех сторон. На одном из шкафов бережно завернутая в серый чехол лодка и укороченные алюминиевые весла. Внизу клетчатый диван, патефон со стопкой пластинок, стол с листами и печатной машинкой, обнажившей кнопки, как маленькие зубки. В углу рядком выстроены гири — от восьми до тридцати двух килограмм — я сразу различаю их на глаз, среди них имеются даже Олонецкие — пузатые, с толстой ручкой… Шаровые гантели, такими, видимо, еще Поддубный и Крылов мышцы наращивали. Приделанная к потолку боксерская груша, поскрипывая, покачивается в полумраке. Другое пространство занимают тесаки, топоры, ятаганы и кинжалы с замысловатыми узорами на рукоятях и резьбой на клинке — словно не стена квартиры, а витрина музея холодного оружия. Внизу тумбочки, что там, даже и страшно представить… Еще страшнее спросить. Тусклый свет сквозь тонкую щель бархата красных штор освещает закрывшее часть потертых обоев мощное знамя. Изображенный на нем Сталин удивления не вызывает.

— Поглядите, тут у меня небольшая часть книг имеется, — договорив, Леха мощным боковым засаживает в «экватор» груши, та, жалобно взвизгнув, сжимается.

— А где большая часть? — то ли из вежливости, то ли и впрямь из любопытства интересуется Серега.

— В штабе — другой квартире, там все три комнаты в книгах.

— Постой, ты живешь в однушке, когда у тебя есть трешка?

— Да. — Леха вынимает из картона черную пластинку.

— А почему ты там не живешь?

— Как почему? Там же книги.

— А, — с ироничным пониманием произносит Серега.

Библиотекарь, сосредоточив все мышцы скуластого лица, ставит пластинку на проигрыватель. Таинственно замирает. Сначала шипение, потом грохот торжественного марша… Внезапный восторг заполняет пыльный простор:

Мы рождены, чтоб сказку сделать былью,

Преодолеть пространство и простор…

— Платон, я с одним знакомым из музея списался, мне он пластинку еще тридцать девятого года прислал, тут «Гимн сталинской авиации» есть, слышал?

— Давным-давно, в фильме каком-то.

Леха восторженно подводит меня к одному из шкафов, его палец ловко скользит по корешкам книг.

— А он в подарок глянь, что мне прислал: «Мальчик в полосатой пижаме», «Бухенвальдский набат», «Орден Мертвая голова», «Репортаж с петлей на шее», «Черный СС», «Бабий Яр»… — Перечисление продолжается, я отстраненно киваю, думаю, если бы кто-нибудь написал книгу «Смерть мусору», она бы органично смотрелась на этой полке.

— Отлично.

Патефон продолжает играть:

Наш острый взгляд пронзает каждый атом,

Наш каждый нерв решимостью одет…

Алексей замечает Серегу. И как истинный библиотекарь начинает для него экскурс по географии своих нескончаемых томов.

— Здесь у меня концлагерная тема, вот тюремная российская, тюремная советская, — показывает на верхний ряд. — Здесь армейская рубрика, с этой стороны американская, с этой советско-российская… А эту часть, — экзотическое путешествие по литературе продолжается, — я называю ЖЗЛ, жизнь замечательных людей: Сталин, Муссолини, Франко, Ким Ир Сен, Чаушеску…

— А здесь? — Серега глядит в мутные стекла шкафа, за которым ничего не разобрать.

— А, отлично заметил, здесь закуток итальяно-испанского фашизма.

Экскурсия закончилась, и мы, оставив в комнате надрывающийся и шипящий патефон, садимся за маленький стол пить чай.

— О, — Леха, спохватившись, щелкает пальцами и бодро трусит в прихожую, — забыл вам к чаю предложить.

— Не тюремный паек случаем? — тихо выбрасывает Серега, маскируя дурацкой улыбкой лицо, раздраженно пододвигается ко мне.

— Щас-щас, — доносится до нас.

— Ты куда меня привел? Он нас тут не прирежет? — Серега ерзает на табуретке и подозрительно вглядывается в чайную жижу граненника.

Я дотрагиваюсь до своего стакана, его стекло приятным воспоминанием из детства согревает руки. Навалявшись в снегу, воюя за звание «Царь горы», мы всей толпой заходили в поселковый универмаг, скидывались мелочью — как раз нам ее хватало на стакан чая. После чего следовал ритуал — стакан шел по кругу — каждый делал по глотку, но обязательно перед этим подносили к нему застывшие от мороза пальцы. От душистого тепла они розовели и снова наливались жизнью, готовые после ужина у «Глобуса» во времянке разложить на полу партию в карты и навалять щелбанов проигравшему.

— Не могу обещать.

— Да это не библиотекарь — это маньяк какой-то.

Алексей возвращается и раскладывает на большую тарелку с рисованными по краям ромашками свежие круассаны. Чужеродный аромат французской сдобы расползается по кухне незримыми щупальцами, грозящими вытащить героев книг из армейско-концлагерного, контужено-военного мира в капризное изобилие современности.

— Так-то я черные сухари с чаем люблю. А тут Платон позвонил, сказал, что зайдете, я после пробежки в магазин заскочил, купил… Кушайте, свежие. А то начал бы вас сухарями угощать, еще подумали бы, что я совсем…

— Да не, — Серега хочет откинуться на спинку. Вовремя останавливается, осознав, что он сидит на табуретке — никаких спинок нет и в помине, — все очень интересно.

— Да? — детским азартом воспламеняется Алексей. — Тогда вот вам еще, тут у меня… Симонов, Полевой, Быков…

— Мы по делу. — Я резко его торможу — иначе, знаю, на полной скорости его будет уже не остановить. — Лех, мы театр собрались делать, нам нужен человек, который будет про нас писать инфу и распространять по всем СМИ, по всем соцсетям… Поможешь?

— Платон, какие вопросы, конечно. Я как раз ленту на машинке заменил…

— Я тебе для пущего толка пьесу тогда скину.

— Кидай.

Серега изо всех старается не прыснуть со смеху. Но тут же замирает. В коридоре лязгает железо. Надрывается собака, по лаю, кажется, овчарка или доберман, но точно служебная.

Клетчатая тень от оконной решетки отпечатывается на корешках блеклых томов.

— Ты любишь театр? — одушевляется Серега.

— Нет, — тут же получает точный ответ.

Морщусь от пепелящей меня пары глаз. Серега багровеет.

— Тогда зачем тебе нам помогать?

— Платон просит — он за идею, а всех идейных я уважаю.

— За какую он, на хрен, идею?

Я жую круассан — Библиотекарь все объяснит и без меня. И тем более лучше.

— Идею борьбы.

— Так ты у нас еще и идейный? — Серега язвительно косится в мою сторону, я отмалчиваюсь.

— Знаешь, — Леха облокачивается на раковину, дует на парящий чай, — у нас на входе в библиотеку транспарант висит «Год литературы. Читать — это модно». А какой с этого толк? Люди как книги на помойку выкидывали, так и выкидывают. — Он гладит выстроенные в ряд потрепанные фолианты. — Отличные книги выкидывают — Платонова, Катаева, Леонова, Шолохова, Куваева, Михеева, Анчарова, Столярова… И все, заметь, — русскоязычные. Назовите следующий год хоть «Годом нацизма», ничего в стране не поменяется, кроме надписей и рекламных роликов. Потому что максимум, на что мы все способны, — заставить детишек стихи про Родину читать, салютом на праздники закупиться, Георгиевскую ленточку надеть, на иномарку трафарет наклеить: «Спасибо деду за победу» и, рюмку водки накатив, соседу морду набить. Проблема сегодняшней России не в фашистах, либералах, коммунистах или анархистах. Проблема страны — в их отсутствии. Они, конечно, есть, но они также действенны, над входом в библиотеку транспарант — «Год литературы». Искренний фашист мне интереснее лживого гуманиста. Служение и преданность идее мне важнее, чем сама идея.

Выпив по три чашки чая, все тщательно обсудив и обговорив детали, я и Серега вырываемся из пыльной тесноты на улицу. Настроение приподнятое — все вроде идет по плану. По газону бродят голуби. Мы шугаем их торопливыми шагами. Бабульки из соседнего подъезда обсуждают современность.

— Порошенко, — лютует одна, — фашист чистой воды…

— А Навальный? — аккуратно спрашивает вторая — робкая и сушеная, как вобла.

— Да это же его брат… Фашист, конечно.

Миновав старческий дискурс, вспоминаем, где-то тут был киоск. Дворовые сквозняки заметают лишние слова в распахнутые апрелем окна. За спиной слышится повышенный тон:

— Ты что, старая, дуркуешь? Фашист чистой воды он. Говорю — фашист.

Находим «скворечник», в маленьком окошке продавщицы не видно.

— Что-то страшно мне. — Серега стучит в заклеенное этикетками жвачек стекло. — Представляю, что этот твой Библиотекарь написать может.

— Нормально будет, я ему пьесу скину, он сам сориентируется.

— Скину? — Окошко отворяется, появляется милое лицо бабульки — сразу вспоминается из детства «В гостях у сказки».

— Бутылку «Пикура». Ты будешь?

— После чая не полезет.

Серега покупает бутылку пива.

— А ты ему на что пьесу скинул? На печатную машинку? Она у него к интернету подключена, что ли?

— Не переживай, есть у него ноут, просто без надобности его не достает.

Отходим к стальным одинаково бесцветным гаражам.

— Представляю, что он напишет. — Серега первым глотком осушает чуть ли не половину бутылки. — Что-нибудь типа — «Мы ждем вас на премьере драматического театра „Бухенвальд“ — приходите, будет жарко».

— Он может, — подыгрываю я, подставляя лицо весеннему солнцу.

— Блядь, такое ощущение, что мы не театр, а марксистский кружок создаем.

Под ногами хрустит пластик. Дорога по склону спускается в частный сектор. Мы, увлеченные каждый своими мыслями, забираемся на возвышенность. Одноэтажный простор вырывается сверкающим половодьем из каменного затора домов, за ним изгибается широкое русло реки. На другом берегу от непрерывного производства стали раскаляются застывшие над городом облака. Если человечество в силах было прибить к ним транспарант «Год экологии», оно прибило бы.