ДК

Борис Бужор, 2019

Полный энергии молодой драматург Платон вопреки обстоятельствам пытается создать свой театр на базе забытого провинциального Дворца культуры. Но дело, которое он затеял, постоянно встречает препятствия. Да и вряд ли могло быть иначе, когда главный враг Платона – его жена – дерзкий, красивый художественный руководитель областного театра и самая сексуальная девушка города.

Еврей и Есенин

Бывают в городе богемные пьянки, дай только повод — юбилей заслуженного актера, закрытие или открытие местного фестиваля, день театра или культурного работника, да что угодно, — все служащие Мельпомены собираются в ресторане «Театро». До этого большинство культработников ручаются, что не пойдут, мол, скинешься помногу, а дадут помалу, да и с этим, с тем, с ним за одним столом сидеть не хочу. Да и снова сэкономят — водку «гаражную» купят. Но, как бы там ни было, все без исключения собираются на банкете, самые громкие «диссиденты» приходят раньше других, улыбаются, без предупреждения начинают говорить, заваливая тебя еще прошлогодними творческими планами по созданию шедевра. Зал делится на два ряда столов — за одним актеры, помрежи, световики, звуковики, монтировщики, за другим — режиссеры, начальство, чиновники и избранные гости. Я долго пытался отговорить Ленку не посещать подобные паноптикумы — зачем быть с теми, кто тебя не любит? Но она все-таки убедила меня, что на подобных вечерах надо появляться назло… Нарядиться как можно краше, сесть рядом с врагами и козырять своими достижениями… Назло злопыхателям излучать счастье и успешность.

— Здравствуйте, — говорю я директрисе своего бывшего театра.

— И вам не хворать. — Она садится неподалеку, веселье уже в полном разгаре.

Ленка звезда, все так и пытаются с ней заговорить, нахваливают ее спектакли. Женщина-режиссер, да еще и красавица. Для нашего города — это новость — это нонсенс. Художественный руководитель областного театра с прической «одуванчик», я его зову Француз — похож, целует руку моей жене, разговаривают. В городе два театра: мой бывший — городской и областной. Начальство их враждует, так и пытаются друг друга уколоть. Помню, как директриса при мне пересчитывала купленные в спорттоварах статуэтки регионального фестиваля, после чего с гордостью заявила: «А у нас на две больше, чем у этих, видел? „Лучший спектакль“, „Лучшая мужская“, „Лучшая женская“ и „Лучшая работа со светом“»… А вот она и сама, совсем рядом.

— И чем же ты сейчас занимаешься?

— Пишу.

— Пишешь, значит…

— Значит, пишу.

Расходимся в разные стороны, вот и поговорили.

Актеры достаточно запьянели, шумно переговариваются за столом, выбегают покурить каждые пять минут. Я следую на улицу. С возвышенности город сверкает крышами домов. Весеннее настроение.

Актеры театров смешались — среди них вражды нет, воюют верха. Вражда, конечно, есть, но она происходит по другим причинам, не по принципу «Ты из какого театра?».

— Привет. — Подходит Левик — один из актеров областного, статный, большой, громкий, созданный играть военных и всяких там комиссаров.

— Привет. — Я закуриваю.

— Я тут это, — смущаясь, говорит он. — Пьесу написал, хотел тебе дать почитать.

— Конечно, на почту высылай, знаешь адрес?

— Оставишь?

— Без проблем.

Откуда-то, видимо, он слышал наш разговор, появляется кудрявый парень в сером свитере, нагло хлопает меня по плечу:

— Говно. Не читай. — И чуть пошатываясь, уходит за веранду ресторана.

— Кто это? — кошусь я в его сторону.

— Серега Швейцер.

— Швейцер, — ухмыляюсь я. — Еврей?

Серега, услышав мой вопрос, возвращается.

— Да, еврей, но в меру.

Ко мне подходит Данила — актер из бывшего моего театра, как обычно, берет все внимание на себя. Год его не видел, а он совсем не изменился — худощав, моложав и груб.

— Ты бы хоть дал свой роман почитать.

— Книга выйдет, конечно, дам.

— О, книга, — повышает голос Данила, щурится.

— И, правда, если несложно, скинь мне. — Левик, заметив, что я докурил, услужливо протягивает мне новую сигарету. — А то все пишут и пишут про твой «Нацбест», только читать успеваешь, каждый день какая-нибудь заметка выходит.

— Платончик. — Данила нарочно коверкает мое имя, чувствую чертов суффикс уменьшительно-ласкательный, мог бы и без него обойтись. — Хорошо пристроился, год в театре поработал и, хоп, роман написал. Да и назвал еще как — «Завлит» — в честь себя. Надо и нам всем с начальством поругаться и роман написать — помреж, монтер, завтруппой. Все на этом, как его…

— «Нацбесте», — дополняет Левик.

— Да, на этом «нацбесте» будем.

После увольнения из театра я сочинил роман «Завлит» про свою театрально-криминальную жизнь — про парня, который днем работал в театре, а ночами воровал металл с поездов. На удивление, он, даже не будучи издан, рукописью попал в самую престижную литературную премию «Национальный бестселлер».

— Не напишете, — говорю я мягко, не желая конфликтов.

— Какой, на хрен, бестселлер? — не выдерживает этот Швейцер. — Кто тебя читал, бестселлер, блин? «Гарри Поттер», «Властелин Колец» — вот бестселлер.

— Что тебе надо? — Я гляжу на неугомонного и явно перепившего «в меру еврея».

— Просто чушь собачья этот твой «бестселлер».

— Может быть, ты и прав, а может быть, нет…

Я не гордый, но нет ничего глупее и унизительнее, чем в споре отстаивать свою значимость. Я отхожу в сторону, чем вызываю лишь большее раздражение.

Появляется Вера Ляпина — наша писательница, уже лет десять преуспевающая на поприще женских романов, любительница театра, не пропускающая ни одной премьеры. Женщина фигуристая и статная — выше меня на голову. Волосы густые, без всякого признака седины, свободно расправленные для мужских взглядов и комплиментов.

— Платон. — Она меня обнимает, целует в щеку. Оценивающий взгляд скользит по мне с ног до головы. — Я думала, ты с женой в Москву перебрался.

Слово «жена» она выделяет жесткими интонациями — будто бы оно в предложении лишнее.

— Я и не собирался. Это Ленка все рвется… Все что-то хочет доказать.

— Пусть для начала у нас докажет.

И что на Верку нашло, когда-то ей Ленкины спектакли нравились. Сама же в свое время «Кармен» нахваливала, мол, для нашей дыры — это прорыв. Статью даже про постановку в московский театральный журнал написала. Да такую, что, прочитав ее, прослезился бы и сам Станиславский.

— Что не отвечал?

Теряюсь от вопроса — подбираю оправдания, чтобы не обидеть. Нет вариантов, поэтому отмалчиваюсь.

— Знаешь? — Она наклоняется ко мне, ее обветренные губы почти касаются моего уха. — Тебе валить отсюда надо, в этом болоте делать нечего, — отстраняется, переходит на деловой тон. — Там для тебя все возможности открыты.

— Спасибо. — Я растерян — и приятно, и понимаю, что на хрен я кому в Москве сдался, да даже дело не в этом… Ленка тоже Москвой грезит. Спектакли она там ставит, конечно, а неделю назад, как с цепи сорвалась, заладила, мол, там все — культура, жизнь, слава, а здесь скукота дремучая и актеры запойные. Отчасти я ее понимаю, все, что можно в нашем городе было достичь, она и так достигла.

— Ты молодой, талантливый, что тебе здесь делать?

Актеры косятся на нас.

Данила разбавляет наше импровизированное уединение.

— Платончик, — с еще большим садизмом коверкает он мое имя, — где свою Елену Иосифовну потерял?

Он чувствует, что нам на него плевать, от этого начинает говорить еще громче. Слов его не разбираем.

— Я подумаю. — От неловкости опускаю глаза, хотя знаю, что тут думать нечего — в своем городе я останусь при любых обстоятельствах.

Видимо, я рожден увечным, с патологической любовью к уходящим на юг поездам, кирпичным домам, покосившимся крышам, уездному тщеславию коллег и мировому простодушию случайных знакомых.

— Ты подумай, подумай.

С фужером томатного сока выходит Ленка. Француз следует за ней, любуясь моей женой со спины. Вроде уже возраст, а все туда же, пялится, как юный школьник на молодую практикантку из педа. Хотя Ленкины бедра в обтягивающем платье — загляденье.

— О, вот где мой муж. — Она обозначает поцелуй в губы. — Ты куда ушел?

— Покурить.

— Ты много куришь.

Вера с недовольным видом отходит в сторону.

— Знакомьтесь. — Ленка стремительной паузой сводит нас с худруком областного театра.

— Александр.

— Платон.

Жмем руки.

— Наслышан, очень приятно.

— Спасибо.

Против Француза ничего не имею, думаю, он тоже. Для него главный враг — моя Ленка… Они худруки конкурирующих театров, приговоренные историей нашего города к вечной борьбе за зрителя — но режиссеры в этом не виноваты, это перешло к ним от их предшественников, а к тем от предыдущих — ныне давно покойников. Сегодня начальство областного и городского театров вдоволь наулыбаются, а завтра разойдутся по кабинетам и будут думать о том, как превзойти друг друга в следующей премьере.

Выходит директриса муниципального театра, кажется, что так и хочет специально попасться мне на глаза. При уличном свете замечаю, что лицо ее заметно обвисло. А я видел Елену Ивановну еще в форме. Особенно помнится, как разгладились все ее морщины, когда она протянула мне документы, где, ссылаясь на трудовой кодекс, были обозначены все причины моего увольнения по статье.

Разговоры умолкают, актеры столпились рядом с нами. Швейцер отвел меня в сторонку:

— Платон, кажется?

— Да.

Протянул мне открытую ладонь.

— Серега.

— Хорошо.

— Ничего хорошего не вижу.

— Что тебе надо? — Я малость завожусь.

— Пошли, выпьем.

— Пошли.

Заходим в ресторан. Еще недавно пышущая эстетизмом закуска померкла, объедки разбросаны по белой скатерти. С первого попавшегося стола Швейцер берет нетронутую сырную тарелку. Забиваемся в угол. Музыки там почти не слышно. За квадратной колонной танцуют актрисы. Замечаю Таньку — театральный секс-символ нашего города, вечно одинокая, вечно молодая, ее призвание — играть роковых женщин. Я с ней работал в одном театре. Она неплохо исполняет роль в моем «Муагиле», только слишком много своей героине добавляет эротизма, который явно там ни к селу, ни к городу.

— Водку, вино, коньяк? — спрашивает Серега.

— Водку.

— Не советовал бы, «гаражная».

— Коньяк я тоже не люблю.

— А ладно, водку так водку. — Швейцер наполняет рюмки. — Извини, я погорячился.

— Да ладно.

— А пьеса, — говорит тише, — и впрямь говно, не читай, не трать время.

— Я разберусь.

— Давай.

— Давай.

Чокаемся, выпиваем, закусываем сыром и размякшим на каемке тарелки укропом. Водка противная, но что делать? Коньяк и вино я не переношу всей душой.

— Ты актер? — интересуюсь я.

— Актер. А ты что, спектакли со мной не видел?

— Да вроде нет.

Звон разбитых тарелок, склонившаяся над столом девушка всей своей полнотой подпирает стол, ее руки шарят по столу в поисках вибрирующего сотового.

— Вот, Олеська, как обычно.

— А что с ней?

— А ты как думаешь? — Серега снова наполняет рюмки. — Перепила. Что непонятного? Наша завтруппой.

— Ладно. — Снова стук рюмок, Серега выпивает не морщась. — Тебе все это нравится?

— Нет. Я тут из-за жены, она попросила.

— А кто твоя жена?

— Ленка…

— Ммм.

— Елена Иосифовна.

— Фейгус?

— Да.

— Бездарный режиссер, хорошо, что я в другом театре.

— Эй, потише вообще-то.

— Понял-понял. — Серега снова потянулся к бутылке.

— Ваш-то тоже не лучше, уже который год ни одного кассового спектакля сделать не может.

— Алло, — раздается крик в телефон. Олеська… Все-таки дотянулась… — Не кричи на меня, сказала же, вечером приеду.

— А она еще меня жизни учит, тоже мне, учительница, — умышленно кричит он в сторону бормочущей в телефон завтруппой. — Со своей разберись. А то все мне советует пить меньше…

— Я сказала же, — Олеську заедает. — Вечером.

— Эх, — заводится Серега, наскоро выпитая водка его значительно поднакрыла. — Я не так представлял театр, учился, там…

— Где?

— Не важно, в другом городе, далеко… Сюда позвали, приехал, роли дали главные, молодым, перспективным и талантливым обозвали. Толку? Перебрался я в ваш город, а тут… Вот. — Серега размашисто указывает в сторону вернувшегося с улицы веселья.

Начинаются танцы и объятия; водка вливается в актеров легко и просто. Высокосветское начальство потягивает вино и шампанское, ведет разговоры о грядущих перспективах.

— Сплошной пир. Словно все только в театр и пошли лишь для того, чтобы потом на пьянку продефилировать, друг перед другом мудями потрясти — кто звонче, помериться… Думаешь, они от творческих мук страдают? А ни хрена, от похмелья по утрам они страдают. Так и живем, провинциальная богема, мать их, вечный антракт, действа, боюсь, не дождаться.

— Хорошо сказано, — замечаю я. — Возьму фразу на заметку.

— А, ты же писатель, драматург, точно.

— А ты что, нашу «Дуэль» не глядел, ну, что по Чехову. Или «Квадратуру круга»?

— Смотрел, конечно.

— Ну. — Серега разводит ладони в сторону, по-солдатски вытягивается.

— Постой-постой, это ты, что ли, Батюшку играл?

— А кто же? — не без гордости заявляет актер.

— И ты Абрама играл?

— Я.

— Не, ну, не узнал, извини… Слишком ты отличаешься в жизни от тех героев, что на сцене.

Теперь все сошлось — я пью, по моим же собственным словам, как я кому-то сказал, с лучшим актером города. Все спектакли с ним видел, правда, фамилию не запомнил… Вот, теперь знаю. Да, перевоплощается он, что надо, в жизни другой человек.

— И хорошо, что отличаюсь, потому что актер.

— Давай, не заводись, наполняй лучше, — советую я.

Серега доливает с горочкой остатки водки, с угрюмой гримасой оценивает пустую бутылку и ставит ее под стол.

— Сейчас, гляди. — Водка в его рюмке волнуется — касается краев, вот-вот выплеснется. — Все подпили, через стакан-другой начнется правда.

Пытаюсь перебить раздухарившегося актера, бесполезно, он всем своим возмущением нависает надо мной, брызжет слюной. Остатки водки в его рюмке продолжают бушевать, словно море в непогоду. Половина пролилась.

— А еще меня все алкоголиком называют… Евреем. Да, еврей, но вы, — Серега начинает привлекать внимание, — все трезвенники, да-да, трезвенники… До первой халявной рюмки. А потом все приставать друг к другу начнут, ага-ага, не раз видел. Семьянины да праведники. Нормально — потом хоть будет, что обсудить, у кого с кем там отношения, не театр, а «Дом-2» какой-то. А начальство уедет. Все сразу на него жаловаться начнем. Лучше всего мы умеем возмущаться! Если бы мы так возмущались на сцене, как возмущаемся в курилке, давно бы революция случилась.

— Так, тихо-тихо. — Я дергаю за рукав возмутителя спокойствия. — Давай, выпьем и покурим лучше.

— А давай. — Серега ловко осушает рюмку.

— Закуси хоть, — протягиваю ему ломтик сыра.

— Потом. Пошли. — Актер шатаясь пробирается между столами, рукой сбивает бокал, тот катится по скатерти, оставляя красные следы вина.

На выходе мне снова попадается Вера.

— Ты куда?

— Курить.

— Может, потанцуем?

— Вер, с удовольствием, только попозже, хорошо?

— Ловлю на слове. — Верины морщины разглаживаются от улыбки.

Она большой мастер своего дела, главное — добрая, может, не со всеми, но со мной точно. Большинство моих художественных достижений — ее заслуга, она редактировала мои тексты днями и ночами, в том числе и роман «Завлит», просыпала планерки в институте, отпрашивалась, притворялась больной — все силы тратила на меня. Пробивала по своим связям для меня лучшие журналы, премии… Да, без нее вряд ли бы у меня что-то получилось. Если бы не Верка… И будь она лет на пять младше… Хотя для своих тридцати восьми она выглядит классно — стройная, длинноногая, легкая во флирте, обаятельная, любой своей студентке с филфака фору даст. Представляю, как ученики-парни во время лекций на нее пялятся, особенно, когда она в строгой, заманчиво обтягивающей юбке. Вера Степановна поворачивается спиной к аудитории, чтобы написать на доске какой-нибудь тезис. И тогда студентам явно становится не до какого-нибудь там Вампилова или Шукшина.

Круговерть из рюмок и перекуров надоедает. Ленка занята беседами с высшими чинами.

— Но я тебе вышлю? — Незаметно появляется Левик.

— Да, конечно… На почту кидай или можешь просто «ВКонтакте».

— Хорошо… Скину «ВКонтакте».

— А вот и я. — Из кустов, застегивая ширинку, выбирается Сыч — самый маргинальный актер города — главный Есенин ближайших кабаков и пивных. Как его не выгнали еще из областного — никто не знает. Будь я директором, уволил бы в первую очередь, а на следующий день снова принял бы обратно — если его оголтелую дурь направить в нужное русло, то эффект будет точно — не факт, что спектакль с ним станет шедевром, но скучным уж не будет точно.

Мишка и Сашка — артисты муниципального театра с подозрением на него косятся. Отходят в сторону.

— Слушай, — обращается к нему Серега. — Шел бы ты лучше домой, начальство еще тут.

— Вот это прекрасно. — Сыч снимает очки, слепо щурится и тревожно задумывается. Его нескладное, высокое и худое тело безмятежно покачивается на стремительных сквозняках городской возвышенности.

— И правда, домой тебе лучше… — начинаю я.

— О, — Сыч надевает очки, приглядывается ко мне. — Епт, драматург, уже классик, а еще в здравии. Сейчас исправим. — Актер разминает шею.

— Да тише, — улыбаюсь я…

— Да что там драматург. — Он наклоняется к нам ближе, точнее, пошатывается в нашу сторону. — Ладно пьесы, мы смирились, но пришла беда откуда не ждали — начал романы писать.

— Спасибо, конечно, но тебе и впрямь домой лучше.

— Э-э-э, следи за мной — потом новый роман напишешь…

— Про что?

— Про то, как главный герой, — Сыч раскрытыми ладонями обозначает себя, — то есть я, посылает свое начальство на хуй…

Он хочет рвануться в ресторан, мы его удерживаем…

— Стоп, — Серега говорит как можно тише, чтобы не привлечь внимания. Даже он, еще недавно бушующий, на фоне Сыча кажется паинькой.

Ведем его подальше от входа.

— А ты, — показывает на меня пальцем. — Создашь для меня пьесу, я там буду играть главную роль и всех убивать.

— Создам, сочиню, сотворю…

— А не сотворишь, всех начну убивать прямо сейчас.

Сыч, улыбаясь, склоняет сонно голову. Заводим его в ивовые заросли, сажаем на лавочку.

— Может, тебе такси вызвать?

— Такси? Мне? — Сыча бьет припадок смеха.

— Что смеешься? — Серега оглядывается по сторонам. — Тебе.

— Мне? — Сыч гогочет на весь проспект.

Столпившиеся за кофейным киоском таксисты оглядываются.

— А ты? — косится Сыч на Серегу. — А ты… Тебя мы возьмем на главную роль.

— Возьмешь, возьмешь.

— А потом уволим.

— За что? — смеется Серега.

— За пьянку. А знаешь почему?

— Почему?

— Да потому, что ты алкоголик… — Сыч выдавливает из себя еще несколько гоготаний и, блаженно замерев, кладет голову на плечо. — Алкоголикам у нас места нет.

— Куда его теперь? — Я протираю тыльной стороной ладони вспотевший лоб.

— На сцену, — сквозь сон бормочет актер.

Поразмыслив, находим выход. Обхватив с двух сторон, слава богу, актер включает «автопилот». Вместе с «автопилотом» включается и радио — Сыч запевает:

Вот и осталось,

Лишь снять усталость,

И этот вечер,

Мне душу лечит…

Тащим его к служебному входу.

— О-о-о-о-о,

Зеленоглазое такси…

Заносим разрывающееся от песни тело в театр. Петляем ковровыми и мрачными коридорами в поисках гримерки. Бережно укладываем на диванчик, укрываем первым, что попадается под руку, а попадается клетчатый плед.

— Под лаской плюшевого пледа, — как колыбельную напевает Серега — забота о ближнем его значительно отрезвила.

— Нет, не то, — перебивает сквозь дремоту Сыч. И с большим надрывом оглашает пустой театр хитом восьмидесятых:

— О-о-о-о-о,

Зеленоглазое такси…

Притормози, притормози!

На полуслове смолкает. Замирает в улыбке и обретает мирный сон.

В полумраке огромных зеркал и настенных грамот пробираемся в фойе. Через него уже возвращаемся в ресторан.

Культура города бесчинствует.

— Пошли отсюда? — говорит Серега.

Я сквозь пьяный гам подхожу к жене.

— Лен, я отойду.

— Хорошо, Платон, — с должным официозом отвечает она.

— Если что, я на сотовом, звони.

Уже выйдя на улицу, слышу голос Олеськи:

— Такси вызвала, жду… Не кричи на меня.

Спустившись вниз по улице, я беру в супермаркете бутылку текилы и лимон.

— Э-э-э, — тормозит Серега, — у меня на такое денег не хватит.

— Не волнуйся, я угощаю.

— Спасибо и, ну если не сложно, можешь еще по баночке пива взять?

— Могу…

Вечереет. Мы выбираемся к парку, на асфальте играют ветвистые тени деревьев, скамейки пустуют, вдаль убегает тусклыми фонарями сиреневый бульвар. Издалека доносятся тяжелые басы, видимо молодежь припарковала машину на площади Маркса, скучковалась и курит кальян. Сейчас это модно. Тополиная высь полна птичьим трепетом, туманный сумрак женскими голосами.

Размещаемся на старой, оставшейся от Союза, лавочке. Сквозь кусты видно, как напротив уличной эстрады под лучами горбатых фонарей мужики играют в шахматы. Сколько себя помню, шахматные партии в этом месте разыгрывались всегда. Сначала играли деды, видимо вымерли, на их место пришли преемники — более молодые и не менее энергичные. Приятно знать, что, когда я в этом мире закончусь, жизнь под светом еще больше сгорбленных временем фонарей не остановится, явится другое поколение, чтобы продолжить нескончаемую игру, ловящую случайные взгляды таких же, как и я, прохожих.

— Стаканчики забыли, — пеняю я сам на себя.

— Говно вопрос — из горла, что ли, не пил?

— Пил.

Сворачиваем пробку, делаем по смачному глотку, кусаем лимон прямо с кожурой.

— А я гляжу, ты хорошо живешь? — выдыхает Серега и делает глоток.

— Не жалуюсь.

— Везет. У меня все наоборот.

— Знаешь, я, когда в театре работать начинал, аванс или зарплату задерживали, пешком до работы ходил.

— О, — воодушевляется Серега. — Я до сих пор хожу…

Швейцер на удивление протрезвел, речь его стала слаженнее и спокойнее.

— Знаешь, — новый хмель приятно кружит голову, язык развязывается, — я когда-то хотел разрушить все это.

— Не понял?

— Ну, вот все, что ты видел сегодня вечером.

— И как?

— Да что-то не вышло.

Делаю глоток, передаю бутылку актеру.

— Не огорчайся, тебе, вон, любой завидует из нашего театра, да, я думаю, и из твоего бывшего тоже — заметил, с какой ненавистью на тебя глядят. — Серега ладонью поправляет растрепавшиеся кудри. — А о тебе я наслышан, звезда культурного подполья… Ты зачем свой спектакль отменил?

— Назло, — вдыхаю аромат изуродованного нашими челюстями цитруса…

— Назло? — Пауза…

Издалека слышится песня:

Закрой глаза, всё постепенно,

и тебя тут никто не заменит…

— Да, назло.

— Вот это правильно.

— Мне скучно… Нет, я так всем доволен, просто хочу что-то сделать.

— А давай свой театр сделаем? А? Я так об этом мечтаю. Без всего этого говна.

— Какого говна?

— Но ты понимаешь.

— Понимаю.

Снова делаем по глотку текилы. Закуриваем. Ровный дымок одурманивает парковые заросли.

«Я устраиваю рамс, ты ставишь шах и мат…», — слышится из другого мира.

Мужики-шахматисты поругиваются. Один из них, что в качестве зрителя, громко резюмирует:

— Ну, вот и доумничался — хуй на пешку обменял.

Он поднимает голову, замечает нас — притаившихся в кустах, строящих масштабные планы.

— Что нам для этого надо? — Я прокручиваю в голове все возможные варианты.

— Ты серьезно?

— Да.

— Ну, в первую очередь нужна сцена, площадка, зрительный зал, свет, звук, более-менее пригодное для этого здание. — Серега глядит себе под ноги, чувствуется, как в голове его ворочаются мысли. — Актеры. Ну это ладно, мы могли бы их поначалу сами пригласить из других театров, кто нам нужен. Да не, ты не забивай голову, это я так сказал — помечтал.

— А если я найду тебе все это, то что? — Мой язык начинает заплетаться.

— Да не знаю что. — Серега злится. — Ты хоть представляешь, что значит театр?

— Не хуже тебя, — резко отвечаю я.

— Так ты серьезно? — Пара вопрошающих глаз восходит из темноты, Серега берет из моих рук бутылку, остервенело, без всякой меры, отхлебывает текилу. — Ты серьезно?

— Серьезней некуда.

— А тебе зачем это надо?

— А чтобы вон, — указываю рукой в сторону музыки, — говна такого поменьше в городе было.

Между нами тает лёд,

пусть теперь нас никто не найдёт.

Мы промокнем под дождём

и сегодня мы только вдвоём…

— Все-таки я тебя не понимаю, у тебя же и так все хорошо…

— А ты пока не пытайся, — с небольшим наездом отвечаю я, хотя, честно, я сам еще до конца не понимаю — зачем мне сдался этот театр? Просто какая-то потаенная мысль в голове нашептывает, что надо, а зачем? — объяснять не хочет.

Пейзажи парка в пьяных глазах обретают таинственность и заповедность. Мы, громко разговаривая, проходим мимо шахматистов и вываливаемся на бульвар. Пошатываясь, движемся в сторону памятника террористам. Да, как ни странно, в нашем городе такой имеется — поставлен в советское время народовольцам, пытавшимся убить царя. Из темноты на свет фонарей тянутся одуванчики. По левую сторону едва озаренной электричеством кирпичной стене параллельно нам кинолентой тянутся непонятные надписи. Попадаются граффити и портреты Че Гевары.

— В нашем театре, — на удивление голос Сереги добреет, взгляд устремляется вперед, — не будет группировок из выскочек и стукачей… Бюрократии, пошлости, лицемерия, а главное — никакого тщеславия и высокомерия, в общем, всех этих актерских понтов. Никакой звездности, только искусство… И только свобода!

— Утопия. Театр без говна неизбежен, — закуриваю, аккуратно оглядываюсь — нет ли ментов. — Строить театр, где все будут честные и любить друг друга, все равно что строить коммунизм.

Серега пытается меня перебить и оспорить.

— Ты просто не знаешь. А я достаточно повидал, все может, поверь мне.

— И дело даже не в театре. — Я продолжаю свою мысль: — Ты собери просто человек тридцать в один коллектив, назначь начальников, объедини их общим делом, необязательно театром — любым. И как только начнутся первые успехи, все будет так же, как в нашей среде — бюрократия, лицемерие, как ты там еще сказал — пошлость. А главное — зависть, и еще это — острое чувство несправедливого отношения к себе. Человечество в целом и театр в частности без этого невозможны, понимаешь?

Миновав случайных пешеходов и бегущих навстречу в наушниках спортсменов, проходим небольшой мостик. На стальных прутьях перил висят замки — глупая примета, дающая надежду на прочность браков. По тонкой воде под нами проплывают утки, слышно, как они крякают и плещутся в заваленной пластиком куге.

Из глубины посадок доносится шум баяна. Наверное, в санатории возле минеральных вод веселятся ветераны.

— Понимаю. — Серега делает снова значительный глоток из заметно опустевшей бутылки.

— Нас изуродовала провинциальная лесть восторженных пиздадуев — надели каждому по короне, только полцарства и коня в придачу не дали.

— Но мы строить будем? — спрашивает Серега, видимо, потеряв нить моего разъяснения.

— Будем… — отвечаю я, выбора все равно нет — лучше заниматься делом, чем смирением. С недавних пор я стал идейным националистом, скептиков, твердящих: «Зачем это надо?», «Это невозможно», «Я тоже когда-то хотел…», — готов расстреливать на месте.

Подходим к подножью памятника террористам, больше похожего на уменьшенную копию Стоунхенджа. Ей-богу, не монумент, а мистическое строение друидов какое-то. На каменном помосте девять напоминающих парус пилонов, наверху их объединяет большое и широкое кольцо. Кольцо, помню, рассказывали в школе на факультативе по краеведению, символизирует съезд народовольцев, спаянных единой идеей. Фамилии говорили, но я их, конечно, забыл.

— За нас! — Серега поднимает бутылку вверх.

Притаившаяся на скамейке парочка быстро встает и уходит прочь.

— Потише, — смеюсь я. — От тебя люди бегут.

— Но ты со мной?

— Нет. — Вырываю бутылку, достаю из кармана остатки лимона. — Это ты со мной.

— Ладно, мы вместе. Так идет?

— Идет.

Осушаем бутылку. Морщимся, доедаем лимон.

Никого, кроме нас. Музыки уже не слышно. В просвете тополей ясное и глубокое небо. Свет ближайшего фонаря освещает наши пьяные лица. На обратной стороне стального обода выгравировано: «Здесь в июне 1879 г. проходил съезд народовольцев». А снаружи фамилии: Желябов А. И., Квятовский А. А., Ошанина М. Н., Фроленко М… Колоткевич… Ширяева… Михайлов, Могилев… Передергивает, показалось. Подсвечиваю фонариком на телефоне. Буквы затерлись — точно фамилию и инициалы не разобрать. Но Могилев, подходит, правда… дурь… Дальше вообще пустота, место для имени свободно.

Из глубины посадок поднимается навозный ветер… Дует со стороны зоопарка.

Могилев, а попросту Палыч — главный революционер, которого я встречал в своей жизни. Он возглавлял нашу бандитскую бригаду по краже металла, когда его окончательно прижала система — лишила всякой возможности ночью сгружать чугунные «плюшки» с проходящих поездов, Палыч перевернул целый грузовой состав и скрылся в неизвестном направлении. Но главное другое — он личным примером вдохновил меня сорвать премьерный спектакль по собственной пьесе, Палыч этого не говорил, но я уже сам додумал — лучше пожертвовать собственной мечтой, нежели сдаться. А я всем своим существованием жаждал этой премьеры. Пожертвовал… И что вы думаете? Ни разу не пожалел! Спустя считаные месяцы премьера прогремела с необычайной силой, пьесу взяли другие театры России — я достиг мечты, перескочил ее и даже успел забыть, что она для меня имела хоть какое-то значение.

— Ты что там, родственника нашел? — спрашивает Серега, беспрерывно чиркая зажигалкой. Сигарета не прикуривалась.

— Почти.

— Надо бы еще за театр выпить, а все кончилось.

— Найдем.

Не к месту надрывается телефон, ясное дело, что звонит Ленка.

— Ты где был? — спрашивает Ленка.

Я заваливаюсь в прихожую, темно, в нашей комнате горит лампа. Спотыкаюсь об Ленкину выстроенную в ряд обувь. Разуваюсь, не развязывая на кроссовках шнурков.

Ленка глядит на меня, обостряя гнетущее молчание. Она уже переоделась, стоит в коротком халатике и топает ногой. Замечаю, что под ним ничего нет. Ужасно хочется со всей мочи прижать ее к себе.

— Я тебя люблю… — единственное, что четко могу выговорить я.

— Чай будешь? — Напряжение спадает.

— Буду.

Ленка помогает мне снять толстовку, дергая за рукав, в котором я запутался. Иду по коридору на свет, цепляя стены, заворачиваю на кухню, падаю на деревянный стул. Тусклый свет быстро утомляет глаза. Давно пора сюда повесить люстру, а то уже месяц, как въехали в новую квартиру, а я все не занялся ремонтом. Ленка щелкает кнопкой электрочайника, достает из шкафчика кружки.

— Тебе с сахаром?

— Ага, с тремя ложками.

— Есть хочешь?

— Нет, Лен, спасибо.

— Извини меня. — Ленка наливает из пузатого чайничка заварку, в углу начинает булькать нагревающаяся вода.

— Что? — Я беру себя в руки, ищу в себе трезвые задатки — они, слава богу, еще имеются, чтобы меньше казаться пьяным, пытаюсь говорить медленно. — Ты извиняешься? Это же я…

— Тс-с. — Ленка прикладывает к моим губам длинный палец. — Не спорь с женой. Если я извиняюсь, значит, извиняюсь. Знаешь, — чувствую, как заманчиво дышит под халатиком ее тело, — я никогда же не была замужем, не привыкла быть с кем-то, я же сама тебя сегодня бросила, а ты только ради меня на этот вечер и пришел… Я все поняла. Поэтому и умчался пить с этим, как его там?

— Швейцером.

Я резко поднимаюсь на ноги, алкогольная развязанность дает куража, обнимаю Ленку со спины… Целую в гладкую шею.

— Платон, погоди, чай же…

— Как же я тебя хочу, — прикусываю ее ухо.

— Какой же ты красивый, — вырвавшись из кольца моих рук, Ленка поворачивается ко мне лицом. — И тяжелый, — улыбается, гладит меня по голове. — А я гляжу, ты трезвеешь прямо на глазах…

Поднять ее или не поднять? Трезвый бы я сделал это легко, но сейчас есть риск — от текилы, смешанной с пивом, меня может и повести. Эх, была не была. Резким движением отрываю Ленку от пола.

— Ой, Платон, поставь, ты же чаю хотел.

— Хотел.

Аккуратно войдя в дверной проем, заношу Ленку в комнату и бросаю на кровать. Разливающаяся по венам страсть разъедает алкогольное бессилие. Едва успеваю стянуть джинсы, как горячие объятия утаскивают меня в ночное сладострастье интимного извращения. Где-то далеко-далеко, словно на другой планете, щелкает кнопкой закипевший электрочайник.

Светает, потолок обретает белизну, а скупое пространство из шкафа, стола и компьютера — угловатые очертания. В приоткрытое окно с высоты деревьев влетает пение невиданных птиц, а снизу шум поливальных машин, поливающих улицу. Мы лежим голые и мокрые, дышим друг другу в лицо. Целуемся.

— Знаешь, — начинает разговор Ленка. — У нас все странно. Все целуются перед сексом. А мы после…

— Перед сексом целоваться нет смысла.

— Никакого.

— А еще… еще… принеси попить.

Приятно покачиваясь, иду на кухню. Из холодильника достаю минералку, наливаю две полные кружки. В одной вода сразу мутнеет. Блин — заварка, хотя мне пофиг, и так сойдет, выпью. Шаркая по остывшему полу, возвращаюсь в комнату.

— Знаешь еще, что для меня самое интересное в этом городе? — Ленка чуть приподнимается, чтобы попить, ее соски касаются края одеяла.

— Что?

— Трахаться с тобой. — Поставив кружку на пол, Ленка снова притягивает меня к себе.

Кутаемся в одеяло.

— Платон, давай в Москву уедем.

— Зачем?

— А что мне здесь делать?

— Ставить спектакли, что еще?

— А что толку? Вот, будет в середине июня у нас премьера? И в областном будет… Ну еще раз я докажу, что круче, как его ты там называешь, Француза. — Ленка сонно улыбается. — И что с этого? Конкуренции нет здесь — я, как режиссер, деградирую, понимаешь?

— А если тебе в городе появится достойный конкурент?

— Платон, да откуда он в этой дыре возьмется? — Ленка прижимается к моему плечу. — Поехали, тебе же все равно где писать, что здесь, что в Москве. А в этой дыре ты уже так все и всем доказал… А я уже договорилась, меня в хорошие там театры взять могут.

Я отмалчиваюсь, нежась в приятной дрёме. Острые коготки впиваются мне в грудь. Вздрагиваю.

— И еще, передай этой сучке, как ее там, Верочке, что если она еще раз к тебе подойдет, я ей устрою…

— Что устроишь?

— Она узнает… — Ленкины глаза наполняются суровой страстью. — Не дай бог, она к тебе хоть еще раз притронется…

Ленкины ноготки расслабляются, начинают медленно и ласково царапать мое тело.

— Елена Иосифовна.

— Эй! Не называй меня так…

— Лен, я ручаюсь, будет тебе достойный конкурент.

— Кто же? — сонная улыбка сменяется снисходительностью.

— Я.

— Платон, что?

— Я сделаю свой театр…

— Что значит «свой театр»? Ты хоть понимаешь, что это невозможно?

— А еще два года назад было возможно мне лежать с тобой в одной постели? — Чувствую, что я говорю уже с закрытыми глазами.

— Платон, я знаю, ты сейчас на эмоциях… Тебе надо поспать.

— Когда, ты говорила, у тебя премьера?

— В середине, ну или начале июня.

— Вот и отлично, успею… — бормочу я уже еле слышно.

Меня накрывает тепло нежных и родных женских ладоней.

— Засыпай, мальчик мой, засыпай, — убаюкивает меня Ленка, гладя по голове… — Все ты что-то придумываешь и придумываешь.

Вздрагиваю… Переворачиваюсь на другой бок.

— Будет тебе театр, будет, спи, — слышу я и проваливаюсь в закручивающий меня детским калейдоскопом сон.