ДК

Борис Бужор, 2019

Полный энергии молодой драматург Платон вопреки обстоятельствам пытается создать свой театр на базе забытого провинциального Дворца культуры. Но дело, которое он затеял, постоянно встречает препятствия. Да и вряд ли могло быть иначе, когда главный враг Платона – его жена – дерзкий, красивый художественный руководитель областного театра и самая сексуальная девушка города.

Платон Сергеевич

На следующей день, чтобы застать художников, мы пришли до обеда. Они из поролона делали детский костюм конфеты.

— К грядущему празднику, — говорит Лидия Сергеевна, затягивая веревочкой поролон.

В подвале сыро и масляно, пахнет краской и деревом. Пол скрипит, как палуба корабля — никогда не плавал, но по фильмам знаю. На полках куча с подсохшими пятнами флакончиков, скрученных в три погибели тюбиков, коробочек с краской, пузырьков, баночек — в одной из них, чувствуется, ацетон. Широченный стол с красной тряпкой, Катя к ней приклеивает звездочки из фольги. Зеленая прядь волос закрывает глаза, она ее смахивает рукой, дотягивается до кофе в бумажном стаканчике, делает глоток и продолжает… В деревянном углу тускло мерцает экран компьютера. Окна заколочены — солнцу не пробиться — электрическое заточение.

— А что за праздник? — присаживаюсь я на маленький стульчик.

— Первое мая, Девятое мая, День защиты детей, — вздыхает Лидия Сергеевна.

— Нам нужна ваша помощь.

— Мы знаем, Азим Газизович нам сказал уже… Ну что, Кать, поможем ребятам?

— Поможем. — Девушка встает, разминает хрупкие плечи. Очень даже и ничего эта Катя, если бы не эта зеленая прядь…

— Я пьесу прочитала, — пожилая художница откладывает костюм конфеты в сторону. — Там такой сюрреализм.

— Верно, — включается Серега.

— У меня пара идей появилась. Да, Кать?

Катя молчит и допивает кофе.

— Каких? — интересуюсь я.

— У нас декорации с детского спектакля «Посвящение в пешеходы» остались, можно их использовать. Да, Кать?

Катя бросает стаканчик в офисную урну.

Серега встревоженно чешет косматую голову.

Нас отводят в «карман» — хранилище всех декораций ДК… Проходим за кулисами. На сцене в это время идет репетиция. Маленькие школьницы трясутся у микрофонов, дребезжащим голосом по очереди, каждый по строчке, читают стих.

— Майский праздник

День Победы

Отмечает вся страна,

Надевают наши деды

Боевые ордена.

— Ближе к микрофону! — взрывается по правое плечо.

Мы тут же приседаем — инстинкт самосохранения. Пепеляще осколочная волна, вздымая на затылке волосы, проносится над головой.

Алевтина Васильевна огненными губами воспламеняет сумрак зала. Удушливая копоть словно рой черно-черных насекомых надвигается из-за ее спины.

Все застывают, только одна девочка, словно переступает через растяжку на минном поле, пододвигается к стойке.

— Их с утра зовет дорога

На торжественный парад.

И задумчиво с порога

Вслед им бабушки глядят.

— Ты понимаешь, что читаешь? Понимаешь? — худрук и главный режиссер ДК забирается на авансцену.

Юные артистки расступаются. Карательница всей своей мощной фактурой надвигается на выбранную жертву… Красное пятно света над локтем Алевтины Васильевны напоминает повязку.

— Ты понимаешь, что читаешь? Понимаешь?

Кажется, что девочка сейчас свалится в обморок — она бледна, нижняя губа дрожит.

— Ничего ты не понимаешь. А стих про Победу! Про большую Победу нашу. Что ты своей башкой киваешь? Ты хоть знаешь, что такое Бухенвальд?

— Нет, — изрекает девочка, возможно, что это ее последнее слово при жизни.

— Не знаешь, — закатывается смехом Алевтина Васильевна. Ее руки трясутся в праведном гневе, а вместе с ними и вся сцена. — Вот поэтому и блеешь, как овца. Там детей жгли, вот такую, как ты, жгли, такую, как она. — Она тычет ярко-когтистым пальцем в сторону случайной школьницы. — Таких, как вы!

Из неведомых закромов кулис веет горелым мясом.

— Вот были бы вы там — вас бы первым делом сожгли. Завел бы дядя фашист тебя в крематорий, дверку закрыл бы, и все — блеяла бы ты уже обугленная. Да? И никто бы о тебе не вспомнил. Прах с грязью да с говном перемешали бы и все. Что ты молчишь? Да?

— Да, — вырывается у девочки.

— И не стояла бы ты здесь передо мной, нервы бы мне не трепала. — Алевтина Васильевна извергает словесную лаву, градус темперамента зашкаливает — вот-вот и будет точка кипения. — А ты стоишь… Стоишь и блеешь! А надо рассказывать стих громко, отчетливо, понимаешь? Хотя, что ты там понимаешь башкой своей овечьей. Даже кричи во весь голос, все лучше, чем твое блеянье… Или ты, может, Родину свою не любишь? — Режиссерша ДК внезапно затихает, хитро насупив брови. — Не любишь?

— Люблю. — По лицу девочки катятся слезы.

— Может, ты подвиг дедов и прадедов своих, ду… — Режиссерша хочет сказать «дура», но останавливается. — Не чтишь?

— Чту. — Маленькая грешница уже готова к покаянию за все… За всю свою распутную жизнь… Глаза ее чисты и просят прощения.

— Вот любишь если, чтишь если, то тогда кричи, надрывайся! Чтобы стыдно за тебя не было! Чтобы гордость за наш народ у людей была! Чтобы видели люди, как Родиной гордиться надо.

— Валим отсюда. — Серега шутливо прячется за боковой кулисой.

— Не пугайтесь. — Лидия Сергеевна снимает амбарный замок. — Это она ко Дню Победы репетирует — театрализованное выступление делает.

Отодвигается створка мощной и стальной двери, такую бы в Средневековье на вход в крепость, ни один захватчик бы не пробил.

Тусклый свет сменяется ярким.

— Это пиздец, — первое, что говорит Серега.

На нас наваливаются фанерные руины давно прошедших праздников и утренников. Картонные огрызки деревьев, обломки досок, потускневшие стенды, щиты, лестницы и заваленный рухлядью огромный плакат с торчащей залысиной какого-то депутата.

— Где-то тут были. — Лидия Сергеевна невозмутима.

До «где-то тут» мы разбирали полдня весь хлам, потрепанные декорации выносили на сцену, раскладывали, рассортировывали.

— Не так я представлял работу директора, — нахватавшись заноз и вспотевший, как черт, хриплю я, когда приставляю к стене макет избушки.

— А думаешь, работу худрука я так представлял? — сипит Серега, выволакивая на сцену скрученный транспарант.

Появляется Алевтина, следом, как верные стражи, три женщины. Стальной блеск глаз, тройные подбородки, укороченные юбки.

— Вы что творите? — Алевтина Васильевна упирает руки в бока.

— А что? — Какой вопрос — такой ответ — так же дерзко отвечает Серега.

— Аккуратнее, — шепчу я, пытаясь вытащить «волшебное зеркало» с нарезками фольги вместо стекла. — Они же нас сейчас съедят.

— Кто вам разрешил? — Предводительница идет в атаку, и это естественно, мы же разворошили ее логово, вторглись на ее территорию, нарушили вековой покой ДК…

Мы выходим навстречу Алевтине и теткам — видимо, руководителям кружков и театров. Сталкиваемся в середине сцены. Глядим друг на друга в упор. Вот тебе, блин, спектакль, заполняйте зал, глазейте — сейчас начнется…

Когда-то я воровал металл, чтобы выжить. Работал в бригаде у Палыча, порой были конфликты с другими такими же, как и мы, романтиками поселковой окраины. Барогозили, толкались, грызлись. Даже с цыганами дрались за чугунные плюшки. Всякое бывало. И случалось так, что сердце уходило в пятки, что дрожь сковывала зубы — слово и не сказать, а раз, уползая от спецназа по трубе, обоссался. Ничего страшного, казалось, что все забылось. Да вот, как бы не так…

«Show Must Go On».

— Вы здесь еще никто! — начинает Алевтина.

Речь ее судорожна и нервозна, все ясно — директор ее предупредил, приказ свыше тоже озвучили. Она бессильна, просто хочет взять на понт. Да хер тебе по бороде!

— Женщина, освободите, пожалуйста, сцену, вы мешаете работать… — говорю я, стараясь оставаться невозмутимым.

— Женщина? Ты с кем так говоришь? Я худрук городского Дворца культуры! Я двадцать лет уже в культуре.

— Поздравляю, — перебивает Серега.

— Ты сейчас, мальчик, на улице поздравлять бомжей будешь.

— Сцену освободили, кому сказано! — раздается из-за спины Алевтины Васильевны.

— Я двадцать лет в культуре, а он меня женщина… пиздюк этот, — надрывается худрук ДК.

Вспоминаю Палыча, тот подобные разборки вел как надо — выслушает с поникшим видом оскорбления и наезды, подпитает соперника уверенностью, а потом — раз, как отмочит. Да так, что оппонент сразу дар речи теряет, ему только и остается или кинуться драться, или замолчать.

— Почтовая лошадь двадцать лет письма возила, а читать не научилась.

Вырывается у меня со смехом… Эффект ядерной бомбы.

Алевтина Васильевна встает на дыбы, кричит, ее верные стражи ей вторят.

На крик выходит уборщица в синем, смиренно созерцает конфликт. Еще какие-то люди выглядывают из-за пианино. Даже мужик в больших очках из звуковой студии подтянулся. Не сразу разобрал, откуда шумят. Медленно и очень вдумчиво повернул свою большую и рыжую голову в нашу сторону. И замер от любопытства, бормоча:

— Ох, блядь, ебанись…

Алевтина Васильевна и ее подчиненные, кажется, сейчас ринутся нас топтать. А нам как в ответ поступать? Женщин бить вроде бы нехорошо.

ДК пробуждается! Кофейно-валерьяночное спокойствие обретает смысл.

— Покиньте сцену, сами не работаете, нам не мешайте! — свирепеет Серега.

Одна из верных стражей заприметила «волшебное зеркало».

— Это мое! Куда вы его? — Она засеменила толстыми ногами на тонких шпильках к растрепанной декорации. — Это же «портал времени» из моей сказки! Куда вы его?

Руководительница расталкивает меня и Серегу, прорывается к своему порталу. Из-за длинных каблуков и выпирающих с боков килограммов она напоминает слона на костылях с картины Дали, обломятся сейчас, и все, крах…

— Туда же дети заходят и в другой мир попадают, — совершенно беззлобно вырывается у женщины.

— Все хорошо, никуда мы его не денем… — Я подхожу к ней — раскисшей и опечаленной.

— Точно?

— Ручаюсь.

Алевтина щурится. Растеряна, от этого еще злее:

— День, два, на улице будете свой спектакль на помойке ставить! — угрожает она напоследок, косясь на давшую слабину коллегу, как на предательницу.

Моргает красным светом фонарь. Скрипят половицы подмостков. Худрук вместе со своими стражами уходит во мрак, но на полушаге застывает, оборачивается в нашу сторону и выплевывает:

— Всех вас в топку вместе с цыганами отправим…

Кажется, последняя фраза мне послышалась.

На сегодня мы победили. Что завтра? Не знаю…

И пока театры репетируют свои будущие премьеры, мы устраиваем разборки с Алевтиной и ее охраной. Перспективно…

Расчистив весь «карман» и разложив все обломки декораций, позвали Лидию Сергеевну.

— Ну где тут, вы говорили, декорации с этих?.. — выдыхаю я, весь пыльный, исцарапанный, перепачканный краской, воняющий затхлостью. К мокрым рукам налипло всякой мелкой дряни — все зудит и чешется.

— «Посвящение в пешеходы», — поправляет художница.

— Да-да.

Заходим в «карман».

Серега стряхивает с кудрей опилки. Оттопыривает пологий ворот футболки, дует на себя, чтобы хоть как-то остудить. Пахнет он явно не лучше меня.

— А вот он. — Лидия Сергеевна стучит по трухлявому пандусу, такое ощущение, что по нему еще Ленин на броневик забирался. — Мне кажется, хорошо подойдет.

Серега с печалью глядит на перекошенный временем помост.

— Видимо, в пешеходы нынче уже не посвящают.

Я поднимаю голову. Огромный плакат. Все тот же депутат — залысина после разборки хлама, загораживающего его лицо, приобрела вполне неплохую прическу. Сочная улыбка, подпертая тройным подбородком, расползается по лицу. «Выборы главы и собрания депутатов», а ниже: «За Лупина!»…

— Залупа нам, — по-своему читает Серега.

Все, что вынесли на сцену, надо убирать обратно.

Вытащив разваленный пандус, из которого все сыпалось и выпадали деревяшки, затащили весь фанерно-дощатый лом обратно в «карман». Еще раз оглядели добытое. Любой зритель поймет, что такие декорации двух миллионов не стоят точно.

— А у меня еще спектакль сегодня. — Серега садится на деревянный край помоста.

— Какой?

— Мольер, будь он неладен, «Тартюф».

На Viber проходит сообщение. Да там, пока «карман» расчищали, новостей набралось на десять лет вперед. Аккуратно вожу пальцем по экрану, пытаясь не заляпать сотовый грязными руками. Ленка и Библиотекарь. Сначала читаю Леху:

«Привет, Платон, чтобы лучше знать тему, мне нужно репетиции посмотреть, скажешь, когда будет».

Скажу, конечно, знать бы самому.

Ленка понаписала куда больше — сообщений двадцать прислала. Последнее мало о чем мне могло сказать:

«Платон, ты где, что молчишь?»

А дальше расспросы, мол, как дела, что там у тебя с театром?.. Что у меня с театром? Отвечать не хотелось, стремно. Единственное, что я мог написать: «Лен, ты права, зря я за все это взялся».

Директора ДК мы в своем кабинете не нашли, секретарша сказала, что утром он был на совещании в департаменте, а потом поехал на обед… После двух, может быть будет — точно никто не знает.

Серега отчалил в свой театр, а я остался наедине со своими печальными мыслями. Курил, пил кофе из автомата, глядел на служебный ход городского Дворца культуры. Все тот же рыжий мужик из студии выходил покурить. Несколько шумных школьников, слушая на мобильниках рэп, зашли внутрь… И больше ничего.

Хмурые тучи тянулись вереницей грузовых вагонов, волей-неволей вспомнилась тут родная железная дорога, темные ночи, нервное ожидание поездов, запах масляных шпал, скользкий свет вышек, терпкий дым Палычевой «Тройки». Вроде еще недавно воровал чугунные плюшки, а теперь создаю театр.

Создаешь? Смешно же. Платон Сергеевич, что ты можешь создать? Платон Сергеевич, вы вроде бы серьезный человек, а занимаетесь какой-то отчаянной глупостью.

А между прочим, Платон Сергеевич, ты же можешь не только срывать спектакли и кидать металл в кузов «КамАЗа».

А писать?

Вот именно — писать… Писать ты умеешь…

А может?

Умеешь-умеешь, не кокетничай, не прибедняйся. Только способность калякать толковые пьесы тебе сейчас не поможет! Платон Сергеевич, идите домой, садитесь за стол, пишите продолжение романа, и вам, между прочим, для одного театра еще текст нужно сочинить…

Спокойно-спокойно, что вы заводитесь? Вы счастливый человек! У вас есть все, о чем другой позавидует, — жена-красавица, деньги, квартира в центре, просторная, как кукурузное поле, а главное — возможность творить и развиваться дальше! Да любой графоман города, когда видит вас, извините за вульгарность, ссытся от зависти. И к чему вам этот театр? Эта суета?

Ну а что делать?

Берите свою возлюбленную Елену Иосифовну и гоните в Москву, там-то точно будет лучше некуда. Вы отличная пара — вас ждет большое будущее! У нее там дом за городом — живите, творите себе на здоровье.

Актеров жалко, пообещал вроде как, подводить не…

Да кого вы подведете, Платон Сергеевич? Они на следующий день напьются и все забудут.

Серега, молодец же…

Да что он молодец-то? Под градусом пофантазировал малость, кущи розовые обрисовал, и все — до следующей конкретной пьянки о новом театре и не обмолвится. Мечтать ему куда интереснее, чем работать. Это ты, Платон Сергеевич…

Библиотекаря подведу.

Да при чем тут Библиотекарь? Кто он тебе? Платон Сергеевич, ну вы даете!

Леха, когда узнает, что я сдался — навсегда отвернется.

Отвернется. И? Что ты потеряешь? Больше никто тебе не принесет почитать книжки про «СС», войну, концлагеря, Ивана Грозного и Чаушеску?

Идейные такого не прощают…

Выдыхаю… Выдыхаю снова — раз, другой и третий. Внезапно проснувшийся во мне Платон Сергеевич вроде бы усмирен. Скрылся, чинно маша рукой, в глубинах черного скептицизма.

Азим этот, Танцоплясович, все не едет… А с ним надо обозначить график репетиций, чтобы сцена была свободна от всех этих многочисленных кружков. С точной датой премьеры определиться, чтобы уже запускать рекламу и задуматься о распространении билетов.

Парковка пустует, ни машин, ни людей, лавируя между колдобинами асфальта, бродит котенок. Черный, без всякого просвета, вырастет — будет пугать людей дурацким суеверием, перебегая им дорогу.

«Платон Сергеевич, ау! Миленький, ступайте домой…». — Слышу заманчивый шепот. Поворачиваю голову — вижу свое отражение в стекле ДК. С другой стороны мутного окна служебного входа на меня глядит молодой парень крепкого сложения в трендовых джинсах и хлопковой ветровке, такому только чуть похудеть и в рекламе фитнес-центров сниматься, а не театр строить. К такому, никак иначе, только и обращаться по имени-отчеству.

Платон Сергеевич, идите домой, родненький…

И снова ощущаю в себе эти интонации, только теперь мягкие, нежные и заботливые.

Там хорошо, уютно и опрятно, сдался тебе это гребаный ДК? Платон Сергеевич, а? Вы, когда в муниципальном театре завлитом работали, с тупостью начальства уже и так вдоволь наборолись, вам не надоело? Никто же ничего в этом городе не понимает. Сорвали спектакль… Свой же спектакль сорвали, на деньги и почет не позарились, справедливости захотели! А посторонние-то: «э-э-э-э» — поухмылялись, да все равно какую-то уловку разглядели. И давай перешептываться: «А парень-то не дурак, вон какой пиар себе сделал».

Да и пес с ними…

Тогда, Платон Сергеевич, вы слыли молодым и наивным, а главное — терять было нечего и отступать некуда. А сейчас столько отходных путей имеется, да и авторитет, конечно, не шибко какой, но есть. Не отрицайте, Платон Сергеевич, не надо…

Но я ж победил! Вся верхушка департамента культуры после скандала из-за отмены спектакля сменилась. Победил! Ты, дурак этакий, понимаешь? Все не зря…

Но об этом никто никогда не узнает, не похвалит и грамоту не даст.

Выруби свое тщеславие… Да и разве в нашем обществе победителей чествуют? Нет! Подбадривают неудачников.

Платон Сергеевич, не был бы таким законченным олухом, нашлись бы люди готовые вас похвалить и поддержать.

Обойдусь… Куда ни глянь — одни сочувствующие и милосердные. Конечно, для них поддержать в трудную минуту раз плюнуть… Утешить для них все равно что унизить, праведно и благородно потешить свое самолюбие. История успеха сейчас никому не интересна, о ней не посплетничаешь, всем беды чужих поражений и неудач подавай.

— Ну, как дела? — Ленка накрывает ужин — вкусно пахнет запеченной картошкой и сметанным соусом. Давно она уже меня не баловала, изматывалась на работе, когда приходила домой, точно уж было не до готовки.

За окном срабатывает сигнализация, но быстро затихает. В приоткрытое окно веет холодом.

— Погода испортилась, — бормочу я, теребя салфетку.

— Испортилась.

— А что ты светильник на балконе жжешь, на кухне не включишь?

— Да потому, что здесь все перегорело.

— Блин. — Я собрался уже встать, но она остановила:

— Да сиди, завтра разберешься.

Деревянная отшлифованная лоджия отражает струящийся свет из новых и пузатых плафонов. Как прекрасно! Человеческая свобода начинается не с возможности летать по всему миру, а с пустого и просторного балкона, без холодильников, банок, санок, лыж, удочек и прочего хлама.

— Надо было на высоких этажах квартиру брать. — Ленка разливает по фужерам, напоминающим граненые стаканы, томатный сок. На ней беленькие короткие шортики и обтягивающая майка.

— А что второй этаж тебе не нравится?

— Холодно…

— Ну зато батареи мощные — зимой жарко будет, когда отопление включат. — Я цепляю вилкой оливку, закидываю в рот.

— Эй, Платон, меня-то подожди, не ешь. — Ленка вынимает из духовки душистую от специй курицу. — А летом?

— А летом, наоборот, от духоты спасаться будем.

— Как знаешь. Но лучше бы…

Глотаю слюну, аппетит дикий, есть хочется уже невмоготу.

Разрезав курицу на противне и переложив куски в глубокую тарелку, Ленка расставляет на столе всякую вкусность. Передо мной тарелка с картошкой, мягкий пар щекочет ноздри.

— Ну. — Ленка садится напротив, поднимает фужер. — За нас.

Чокаемся. Томатный сок приятен — холодный, еще больше подогревающий аппетит.

— Платон. — Ленка ювелирно отрезает ножичком кусочек курицы. — Ты так и не ответил — как у тебя дела?

— Хорошо. — Я уплетаю ужин за обе щеки.

— Блин, картошка чуть подгорела.

— Все хорошо, — говорю я с набитым ртом.

— Как там Танька на читке выглядела?

— Как всегда, — подбираю слово, — достойно.

— Я в ней не сомневалась. И когда у тебя премьера будет?

— Думаю, двадцать четвертого июня. Надо с директором ДК поговорить…

— Платон, — Ленка отстраняется от стола, промакивает салфеткой улыбающиеся губы, — ты большой молодец… Зря я тебе всякое наговаривала.

— Да ничего, я привык, что в меня никто не верит.

— А ну не говори так!

Во дворе лает собака. Скрипят качели. Смеются дети.

— Ну…

— Платон, — Ленка делает глоток томатного сока, — не говори так, я всегда в тебя верила! Понял?

Закат, прорвавший заслон черных туч, окропляет крыши и окна.

Розовеют оливки в пиале, розовеет курица в глубокой тарелке, розовеет кухня, розовеет Ленкино лицо.

— Понял. — Прожевываю сочную картошку, гляжу на жену. Она смотрит на меня. Молчание затягивается, отчетливо слышно, как во дворе надрывается собака. Хозяин — идиот, наверное с поводка спустил.

— Я сегодня новость про вашу премьеру читала.

— Ну и как?

— Что как?

— Новость тебе как?

— Отлично. Платон, милый, как ты так сделал? Ты завалил весь интернет ими! Про нас ничего толком нет, все про вас да про тебя.

— И что пишут?

— Что-что… — Ленка накалывает на вилку ломтик запеченного помидора. — Что ты молодец… И что в городе появился новый театр.

— А… — Я чешу голову. — Надо бы теперь название придумать.

— Платон, ты проплатил, что ли?

— Кого?

— Журналистов.

— Хуже.

— Что хуже?

Кажется, что собака хрипит прям под ухом. Ленка встает, молча закрывает окно. Причитает:

— Блин, надо было верхний этаж брать, — она садится мне на колени. — Вкусно?

Я доедаю ужин, собираю кусочкам курицы остатки соуса и зелени.

— Вкусно.

Жена гладит меня по голове холодной рукой.

— Ты зарос, тебе пора подстричься.

— Подстригусь.

— Так что ты сделал? Что значит «хуже»?

— Заразил одного человека идеей — вот и все. Деньги рано или поздно кончаются, идеи остаются.

— А у тебя точно все хорошо?

— Точно, — третий раз вру жене. — А у тебя?

— Все прекрасно. Чай будешь? — Ленка убирает тарелки, подходит к плите, зажигает конфорку…

— Буду.

— Новые лампы купили, под них специально художника по свету из театра Виктюка вызвала. Шоу будет такое! Подобного город ваш не видел еще, уверена. Танцы я массовые сейчас репетирую, актеры молодцы, еще никогда так не выкладывались, все с первого слова понимают. — Ленка возвращается на свое место, несмотря на ее минимальную одежду, ее речь и жесты приобретают деловой и начальственный размах. — Нам сейчас декорации делают, полный шик будет — фонтаны, статуи, колонны, настоящая Венеция.

— Верона, — поправляю я.

— Верона?

— Ну, Ромео и Джульетта в Вероне вроде жили…

Ленка морщится, убирает со стола оливки. Снимает закипающий чайник.

— А я кофе буду. — Она открывает шкафчик, ищет баночку своего «Egoiste».

Повернувшись ко мне спиной, Ленка долго возится с кружками.

— Ты с сахаром будешь?

— Да.

— Тебе сколько ложек?

— Три.

Крепкие и спортивные ножки жены интригующе напряжены. Светлые волосы распущены и свежи. Настоящая блондинка из какого-нибудь «Playboy», даже поверить трудно, что эта женщина — моя жена. Говорят, что страсть проходит через год — не верю, это выдумали располневшие тетки и пузатые мужики, чтобы наукой оправдать свою никчемную сущность.

Я выхожу на балкон покурить, распахиваю окна навстречу розовому небу. Двор уже пуст. Припаркованные машины, весенний, запутавшийся в ивовых ветвях сумрак. Промокшие газеты подсыхают на недавно покрашенных скамейках.

— Чай остынет, — слышу за спиной.

— Я быстро.

Только закуриваю, Ленка приносит мой сотовый.

— Тебе сообщение.

Открываю экран… Серега:

«Платон, извини, тут после спектакля разговор с худруком был про меня и Сыча… В общем, завтра надо встретиться, поговорить…».

— Ты понимаешь, что это значит?

— Понимаю, — выдыхаю дым в угол балкона, заросший паутиной.

— Ты остался без актеров… Танька не хотела говорить. В общем, она тоже не хочет в твоем спектакле играть. Мы с ней разговаривали.

— Понимаю…

Экран внезапно загорается. Библиотекарь:

«Платон, привет, ну, что там завтра с репетицией?»

Нужного ответа не нахожу, медлю.

Ленка обнимает меня со спины, жар ее затвердевших сосков намекает на яркую и счастливую ночь.

— Платон, ну завязывай ты с этим своим театром, — по уху скользят влажные и томатные губы жены.

«Платон Сергеевич, родненький…» — слышу я из неведомого далека.