ДК

Борис Бужор, 2019

Полный энергии молодой драматург Платон вопреки обстоятельствам пытается создать свой театр на базе забытого провинциального Дворца культуры. Но дело, которое он затеял, постоянно встречает препятствия. Да и вряд ли могло быть иначе, когда главный враг Платона – его жена – дерзкий, красивый художественный руководитель областного театра и самая сексуальная девушка города.

Народный Микки-Маус Америки

Снова белая пустота Worda, экран освещает комнату. Чуть слышно включаю известную песню из фильма про мушкетеров. Крепким чаем выгоняю дневной хмель. Ставлю кружку на литературный журнал «Урал». Пытаюсь вбить название новой пьесы.

Ленка ворочается за спиной.

— Платон, поздно, давай спать.

— Лен, спи, мне надо кое-что написать.

— Но ты можешь написать завтра.

— Могу. Но надо сегодня.

— Платон, — томно тянет Ленка — играется. — Я тебя так хочу…

Нащупываю нужную тему для пьесы — она всплывает сама собой.

— Платон…

Оборачиваюсь, Ленка тянется из-под одеяла, гладит меня по щеке, развеивая всю мою сосредоточенность:

— Вот, ты снова небритый… Иди ко мне, я за целый день по тебе вся истосковалась.

Ее грудь с алыми сосками манит меня в теплую, нагретую женским теплом кровать. Ленка, сучка такая, гладит свой плоский животик, поднимается выше, устоять невозможно.

— Платон, мне придется подать на тебя в суд — ты не хочешь исполнять свои супружеские обязанности.

— Лен, завтра я исполню их вдвойне.

— Зачем тебе сейчас новая пьеса? — Ленка жгучим соблазном появляется за моей спиной, массирует мне плечи, заглядывает в монитор.

— «Марш одноногих»… Ммм. Это будет новая пьеса?

— Да.

— Но у тебя их и так уже много, зачем новая?

— Лен.

— Куда ты торопишься? Я раньше осени ее не поставлю, ты же знаешь. — Ленка губами щекочет шею. — У меня же в июне премьера по Некрасову.

— Да я знаю.

— А куда ты так гонишь тогда?

— Я обещал написать пьесу к утру.

— Кому?

— Себе.

Ленка резким движением отстраняется от меня. Жар ее нежности растворяется в полумраке. Кровь отступает — возвращается в голову.

— Я знаю, что ты хочешь. Почему ты не можешь выкинуть эту тупую идею из головы?

— Тупую? — Я делаю мелкий глоток остывающего чая. — Ты в меня не веришь?

— Не верю.

— Все ясно.

— Нет, в смысле верю… И всегда верила, даже когда не знала.

— Вот этого не надо.

— Ты не спорь, — жесткие Ленкины интонации навевают ностальгию — первую мою театральную осень. Она еще не занимала должность художественного руководителя, а была просто приезжим режиссером — ставила «Кармен», а я молодым, вторую неделю как зачисленным в штат театра, завлитом — руководителем литературно-драматической части. Мне надо было взять у нее номер — этого требовала моя должность; чтобы быть всегда на связи. Я так волновался, даже не знаю почему, что вбил нужные цифры только с четвертого раза.

— Ты что, писать не умеешь? — вырвалось у нее злобно.

Она смотрела на меня с высоты ступеньки как на что-то такое… Как недостойное слов, низшее по разуму существо, которое по блату перепрыгнуло сразу две ступени эволюции — из «человека умелого» в Homo sapiens.

Ленка тогда стыдилась со мной лишний раз соприкоснуться взглядом… А я презирал ее лоб и дурацкий еврейский нос. В общем, страсть между нами наметилась сразу.

Воспоминание рождает улыбку — вот ирония судьбы, в кино не придумаешь… Та самая Елена Иосифовна — известная режиссерша из Москвы, строгая, легко и непринужденно захватившая власть во всем театре, — моя жена, и я могу ее называть Ленкой; и у меня теперь целых три ее номера.

— Я всегда в тебя верила, глупый. — Ленка ложится в кровать, кутается в толстое одеяло. — Если бы не верила, не стала бы твою пьесу ставить.

Это она про «Муагил», может, тут она и честна. Ленка вопреки возражениям всего начальства (для всех стало неожиданностью) взяла и приступила к реализации моего текста на сцене… Пьесы молодого автора, который даже года еще не проработал в театре и не имел никаких заслуг, ну не считая пары положительных отзывов в интернете по нескольким рассказам на «Прозе. ру».

— Зачем ты ходил в департамент?

— Ты же знаешь.

— Ты слишком серьезный человек, чтобы тратить время на такую ерунду.

— Лен, — говорю с небывалой для себя нежностью — тщетно, тут же получаю отпор:

— Спокойной ночи. — Ленка поворачивается лицом к стене.

Чем она так недовольна? Да фиг поймешь этих женщин, тем более если она режиссер, а что еще хуже — твоя жена.

Из приоткрытого окна доносится аромат ночи, чай почти остыл, я гляжу на название пьесы — «Марш одноногих», очевидно, что это аллюзия к Довлатову. Поэтому смело беру эпиграф из его произведения: «Передо мной лист бумаги. И я пересекаю эту белую заснеженную равнину — один».

На следующий день мы выдвинулись в городской ДК. У Сереги почти вся неделя была свободна — с репетиций нового спектакля его сняли за систематические опоздания, а ближайшая репертуарная постановка была назначена только на четверг.

Городской ДК ютился на окраине левого берега, где заканчивались советские общежития для рабочих тракторостроительного завода и начинался сосновый бор. Последний раз я здесь был еще ребенком — родители привозили на новогодний утренник, помню, как дотошный Дед Мороз с торчащими из-под короткой шубы кроссовками Adidas заставлял детей читать стихи и водить хороводы вокруг елки.

Погода приветливая, солнца умеренно, дождя не намечалось. Мы курили на углу свежевыкрашенной детской площадки, оценивая архитектурный отпечаток забытой империи. Круглые колонны подпирали каменный фронтон, незатейливо украшенный лозунгом: «Крым наш». Видимо, транспарант остался еще с восемнадцатого марта — на каждой площади района проводили митинг в поддержку полуострова, сгоняли всех бюджетников и находящихся не в смене заводчан, особо неугодным вручали плакаты и знамена. Помню, как злилась Ленка, что из-за этого митинга у нее срывалась важная репетиция.

Центральный вход оказался закрыт, обходим здание с другой стороны, где-то должен быть служебный вход. Да уж, ДК огромный — раза в два больше моего бывшего театра, развернуться здесь можно, будь здоров. Один минус — жопа мира, а перспектива превратить переполненное левыми кружками учреждение в театр, думаю, имеется.

Поднимаемся по ступенькам служебного входа, открываем бронебойную дверь, нас втягивает в тусклое фойе больничного цвета. Пахнет кофе и валерьянкой. По бокам ряд откидывающихся кресел и кофейных аппаратов. На каменных подпорках распечатки А4 «Киокушинкай (секция карате) — воспитай силу, воспитай личность, воспитай дух…».

В углу небольшая вывеска — «Ателье». Дверь открыта. Видно, как грузная женщина дремлет на стуле возле большого красного полотна. В руках у нее ножницы, которые вот-вот выпадут из сонных пальцев.

— Да уж, — вздыхает Серега. — Это не Рио-де-Жанейро.

— Вам кого? — из своего деревянно-стеклянного закутка поднимается сонная вахтерша. За ее левым плечом на погнутых гвоздях висит множество ключей, по правую сторону мерцают новенькие экраны камер слежения.

— Здравствуйте, нам к Азиму Газизовичу.

Имя директора специально поглядел еще вчера в интернете, а утром на всякий случай зафиксировал «ВКонтакте», отправив себе самому сообщение.

— А вы кто? — Вахтерша оглядывает нас, обеспокоенных какой-то внезапно навалившейся неловкостью.

— Мы из департамента, у нас встреча.

— Хорошо-хорошо. — Нас одаривают усталой улыбкой. — Он у себя.

— А куда нам?

— А вот. — Она аккуратно показывает направо. — Вон дверь у окна.

Проходим по указанному маршруту, в приемной нас встречает постного вида девушка неопределенных лет, с определенно черными волосами. Я читаю по сотовому:

— Азим Газизович у себя?

— У себя, — выплевывает секретарша, а дальше, снова погруженная в бумаги, делится с нами, видимо, накопившимся за годы работы возмущением: — У нас выходной, если что. Могли бы в понедельник прийти. И так меня в субботу заставляют работать. И все из-за таких, как вы.

Почему из-за таких, как мы, ее заставляют работать, мы так и не поняли.

Стучусь в желтую едва приоткрытую дверь, слышу:

— Да-да.

Кабинет директора ДК просторен, насквозь пропитан солнцем. На замысловатых извилинах полок сверкают статуэтки и кубки. Особняком возвышается золотистая копия «Оскара». Край стены сплошь завешан медалями, грамотами и фотографиями былых свершений. Торцом к дивану длинный стол, на нем, как солдаты — лицом друг к другу, принявшие позицию «упор лежа», дипломы в деревянных рамках. Экран громоздкого телика заставлен картиной — вечереющие кущи и хрустальное озеро, отражающее закат и дальние горизонты. Кофеварка, холодильник, микроволновка — все атрибуты начальника, который может завтракать, обедать, ужинать, не отрываясь от дел. Это мне нравится, люблю таких.

Азим Газизович выглядывает из-за монитора, разворачивается на кресле в нашу сторону. Вопреки имени и отчеству перед нами предстает пожилой человек совершенно русской внешности. Никакого Востока, никакого Кавказа — среднеславянские нос и глаза, размеренные жесты — лишенные всякой национальности.

— Здравствуйте, я вас и жду, располагайтесь.

Усаживаемся на диване.

— Итак, давайте, начинайте, что вы хотели мне предложить?

— Вам же Августина Александровна звонила… — хочу объяснить я.

— Звонила, ну и что? Еще раз повторяю: что вы хотели мне предложить? — Легкое возмущение приоткрывает в нем восточный темперамент.

— Хотели на базе вашего ДК сделать театр.

— Этим вы меня не заманите. Вы неправильно ведете разговор. Сейчас ваша задача меня заинтересовать. А на счет театра, вы знаете… Вы знаете, что на базе ДК у нас сейчас четыре театра?

— Нет.

Чувствую Серегино недоумение. Меня охватывает стыд, что я всего наобещал, уговорил, а тут такое. Авторитет мой падает. Да еще и этот мандраж — все-таки передо мной человек, от которого зависит сейчас наше благое начинание.

— Вот, знайте. Обернитесь.

Мы, как сидели, так и сидим — и так все прекрасно видно.

— Видите эти грамоты? Наши театры областные и российские фестивали выигрывали и международные, дипломы от министерства культуры имеются, если вы не знали. Подойдите, поглядите поближе. У нас в Дворце культуры функционируют театры «Радуга», «Росинка», детская студия «Кудельки» и творческое объединение «Коллективная трезвость».

Я лишен дара речи, сказать мне нечего. Азим Газизович вглядывается мне в глаза, засасывая в рутину собственного восхищения от своего культурного детища.

— Также у нас около двадцати коллективов, с которыми работают настоящие профессионалы, — народный хор «Висельки», танцевальные группы «Танцы-пляс», «Куролес», ансамбль цыганского фольклора.

Моя голова вздрагивает от каждого слова, как от удачного апперкота. Отдышаться бы. Но удар за ударом обрушиваются на меня. Захваченный феноменальным безмолвием я продолжаю кивать, как завороженный.

— Школа мажореток «Гусар», а еще секция карате, в которой лучшие тренеры работают — «Воспитай силу, воспитай личность, воспитай дух…», поняли?

Нокаут неизбежен…

— А еще, если вы не знали, а я уже понял — вы не знали. Мало вы что, молодые люди, знаете… В ДК развивается новый театрализованный проект, посвященный году экологии, — «Смерть мусору».

Первая и единственная мысль — валим отсюда; понаобещали кисельные берега и молочные реки, а тут вот вам — кладбище детских талантов.

Неожиданно глаза директора становятся печальными. На время омоложенное гордым энтузиазмом лицо снова покрывается морщинами. Наступает долгожданная тишина. Слышно, как под потолком жужжит муха. Внутри теплеет, интуиция подсказывает, что сцена ДК под спектакль почти наша…

— Театр, — как ребенок слово «мороженое», произносит Азим Газизович…

— Да. — Я пользуюсь подавленностью руководителя. — Настоящий профессиональный театр со своим репертуаром.

— Репертуаром? — Лицо Азима Газизовича преображается.

— Да, репертуаром.

— И как мне доложили — первый спектакль будет готов уже в середине июня?

— Да.

Серега хочет возмутиться, но я умышленно не даю ему ничего сказать — я уже догадываюсь, что он сейчас запротестует про слишком короткие сроки.

— Да, будет готов в середине июня, спектакль сделаем такой, какого город еще не видел.

— Но лето же, месяц не театральный, все по курортам и дачам разбегутся, может так получиться, что зал не соберется?

Чувствую на себе внимательный взгляд.

— Надо рискнуть. — Такие слова говорить на переговорах недопустимо, но я и не записывал себя в дипломаты — будь что будет.

— А вы понимаете, что такое театр?

— Тс-с-с, — шепчу Сереге, тот багровеет, шипит, беззвучно прожевывает раздражение.

Азим Газизович продолжает:

— Это же не только актеры, режиссеры, драматурги… Понимаете?

— Понимаем, — отвечаем хором.

— Это свет, звук, кстати, у нас лучший звукач города… Да такого даже в театрах не найти. А оборудование световое новое. Вбиваешь программу, и оно само все делает.

— Отлично, — перебиваю я. — Так вы даете площадку?

Муха продолжает кружить. Рано они в этом году очнулись. А что такого, глобальное потепление, весна с каждым годом приходит все раньше.

— Когда-то… — директор вместо ответа погружается в ностальгию — до нас ему, кажется, уже нет дела. — А вы знаете, что у меня есть медаль от Диснея? — ответа нашего ему, конечно, не требуется. — Не знаете, а вот я вам сейчас расскажу…

— Народный Микки-Маус Америки, — скрепит зубами Серега.

— Я придумал запахи… — директор бодрится, как похмельный после ста грамм. — Был в Диснейленде, катался на карусели, ну аттракционе… Типа попадаешь в пасть динозавру, и тебя внутри его возят на вагончиках. Ну, а выезжаешь… Вы понимаете откуда выезжаешь. И вот нас этот вагончик тащит — ветер в лицо, все трясутся. А я еду и говорю: «А мне не страшно». А кругом немцы, эстонцы, чехи, американцы, англичане, эти, как их, румыны… И они у меня спрашивают: «А почему тебе не страшно?». А я говорю: «Не верю… Все неправда… Не хватает запаха для убедительности… Дайте запаха, тогда испугаюсь». И выхожу я, значит, из этой вагонетки американской, а все такие говорят билетеру, вон, он сказал, и на меня показывают, запахов не хватает «динозавру» для убедительности. И я киваю, мол, да, не хватает. Так меня через три дня вызвал к себе сам Уолт Дисней, говорит, — тут Азим Газизович начинает изображать диалог в лицах: — «До меня дошли сведения, что тебе не хватает запахов». Отвечаю: «Не хватает». «Это ты, дорогой, верно подметил, вот как раз и мне запахов не хватает… Будут тебе запахи, обещаю. А за придумку и замечание дельное тебе медаль полагается, тут, брат, уже не отвертишься».

Азим Газизович замирает в блаженной паузе. Мир недвижим и прекрасен, солнце размывает стены, полки, грамоты, кубки, статуэтки и даже «Оскара». Только яркой точкой, пуская солнечный зайчик в прозрачный потолок, сияет одна из медалей.

Жужжание мухи возвращает Азима Газизовича к жизни. Перед ним две угрюмые рожи — моя и Серегина, никакого Диснея. Улыбка сползает с лица, пот воспаляет морщины.

— И что будете ставить? — по-будничному спрашивает руководитель.

— «Марш одноногих»…

Орденоносец, на удивление, восторгается.

— Великолепно! Марш одноногих… Это как раз про меня, — неожиданно выдыхает он.

И нам дали площадку! Да, нам дали площадку, точнее — сцену городского ДК.

Вопреки здравому скептицизму наш театр — без имени и без документов — открыл свою историю.

И все началось не с вешалки, все началось с текста, может быть и бездарного, сочиненного на скорую руку, но текста — пьесы «Марш одноногих». И снова новые герои, да что там греха таить, эти герои — мы, гордо идущие по жизни маршем в дружном одиночестве, перед которым равны все, даже те, у кого есть медаль от самого Диснея.