Музыка льда. Осколки

Анна Беляева, 2023

Прекрасный и жестокий мир фигурного катания, через перипетии которого идут сильные и устремленные люди: тренеры, спортсмены. Любовь и взаимная поддержка помогают преодолеть все трудности, непонимания и обиды, возникающие неизбежно там, где вся жизнь – преодоление. И в преодолении победа.

Я сам себя казнил в моем жилище

Несколько кособоко из-за непонятных карантинных игрищ стартовал наконец-то соревновательный сезон этого обезумевшего спортивного года, в котором все отменяется и ничего не начинается из-за то ли реальной эпидемии, то ли паники по ее поводу, то ли начала чего-то непонятного и огромного, что и взглядом обычном человеку не охватить. Маша улетела с Григорьевым во Владимир сразу после тренировки рейсом на 15.45, а семичасовым отправлялся Илья, который до последнего настаивал, что возьмет билет на 10 вечера и проведет рабочий день полностью, чтобы разгрузить ее хоть немного. Никакие увещевания о том, что от Владимира до Мурома, где проходил первый этап национального кубка, еще два часа по плохой дороге, его не убеждали. В итоге подействовала только фраза о том, что нужно убедиться в полной безопасности и комфортном размещении Марии со товарищи, которых Григорьев, конечно, опекать будет на все сто, но мало ли что, а с Ильей ребята общаются лучше и ближе.

Молодой мужчина поворчал, поиграл богатой мимикой своего эмоционального лица, демонстрируя, что ни разу не верит в Викины увещевания, но в итоге купил билет на определенное ею время, и уехал точно в срок.

Сидя в десятом часу в собственном кабинете, Вика вдруг осознала, что она совершенно одна в этом огромном городе. Нет, конечно, были сестры и брат, были друзья, но не ближний круг, люди, которые ждут тебя всегда: папа и мама умерли (уже почти не болело при этой мысли, лишь тихо опускалась грусть на сердце), Ника тренировалась в Канаде, куда Вика готова была срываться при любом минимальном “окне”, любимый мужчина в командировке. Вот она свобода женщины “за сорок”.

“Ты везучая, Домбровская!” — про себя сказала женщина. В твоей жизни есть люди, которые хотят быть с тобой рядом в горе и радости.

****

Лето 2014. Юг Москвы

Снизу что-то громко бахнуло и машина, на которой Вики делала разворот из дворов многоэтажек, слегка скособочилась. Выйдя из автомобиля женщина в буквальном смысле уставилась на развороченную покрышку, продравшуюся о какой-то кусок арматуры, торчащей… из асфальтового покрытия.

На сегодня именно это, кажется, ее предел, потому что с недавних пор “звездный” тренер вдруг тихо охнула, а из глаз покатились крупные капли слез. Дрожащими руками она порылась в сумке и вытащила телефон.

Позвонила брату. Занято. В службу эвакуации, номер который был в списке контактов. Свободный эвакуатор через 3 часа. Будете заказывать? Морозову было набрала, но вспомнила, что у него билеты на новый мюзикл и дала отбой.

К моменту, когда Григорьев ответил на ее вызов, все, что она могла — это хлюпать носом в трубку и повторять, что не знает, как быть и что делать.

— Вика, успокойся! Вика! Виктория Робертовна, вы меня слушаете? — в итоге пробился через истеричный плач Миша, — я еду к тебе! Слышишь? Не плачь. Где ты вообще находишься?.. Буду часа через полтора.

“Это, конечно, если очень повезет”, — подумал мужчина, прикидывая, как объехать пробки, прорываясь с одного конца столицы на другой. Что в итоге скажет жена, он почему-то даже не подумал. У него была хорошая семья. Но обожаемая упруга сидела дома, в покое и уюте, а женщина с теплым малахитовым взглядом рыдала где-то в машине, которая не могла ехать.

Нашел он ее уже не рыдающей, а обессиленно заснувшей за рулем:

— Штирлиц, просыпайся: 20 минут прошли, — постучал в окошко водительской дверцы Михаил.

Вика распахнула глаза, ещё сохранившие следы недавних слез, взглянула на него и совершенно по-девичьи смущённо зарделась.

Ее неловкость тут же передалась Григорьеву. Он почувствовал, как жар приливает к щекам и носу и представил, что становится морковного цвета на глазах красивой женщины. Михаил Александрович был стеснителен до заикания, и с возрастом ничего не менялось. Особенно в присутствии дам. Особенно тех, к которым питал нежные чувства.

— Ну, и что ты так ревела? — поинтересовался он, оглядывая раскуроченное колесо, — Хана шине и только. Стоило ли убиваться?

А потом они ждали ещё час эвакуатор. А потом ехали к ее дому. А потом… он отказался от чая и помчался к жене.

Красивые женщины — это замечательно, но родная душа у человека должна быть одна. Даже если другая — тоже стала нечужой.

С той поры, как Мишка осматривал пробитое колесо минула еще одна олимпиада. Две большие потери чемпионок. А они продолжали идти рука об руку. И в ком Вика могла не сомневаться, так это в Григорьеве. Даже в Илье, приближенном до полного слияния ней временами, Вика могла усомниться, а Мишка был всегда ней и всегда за нее. Он самый верный, может быть, он даже более верный ей человек, чем сама Домбровская себе. Она б могла себя предать при некоторых условиях. Мишка ее — никогда.

****

Опустевший"Сапфировый". Слышен даже звук кроссовок, кажется. Виктория медленно идёт от кабинета привычным путем: коридор, зал славы, лёд, вахта:

— До свидания, Виктория Робертовна.

— До свидания.

Рабочий день вытек весь, остался тихий вечер наедине с собой, своими планами, своими мыслями. Звонок Нике, обязательно. Звонки сестрам и брату, возможно. Есть шанс даже почитать что-то, что не имело отношения к работе.

Первая дверь, выход на улицу. Вика почти придумала себе свободный вечер. Он был так хорош в планах, что занял все внимание.

Из темноты выступает высокий седой человек с букетом белых роз:

— Твоего звонка, я, пожалуй, не дождался бы, принцесса?

Свобода стала угнетающей. Планы на вечер спутались и почти полностью слиняли в ничто при звуках голоса. Голоса и правда со временем почти не меняются.

Вика инстинктивно делает шаг назад, не потому что узнает Владимира, а потому что любая женщина отступает при виде неожиданно выходящего из мрака мужчины.

— Бог с тобой, Тори, не настолько я страшен, чтобы от меня шарахаться.

"Он постарел", — первая мысль, которая дала себя зацепить в броуновском движении неопределяемых однозначно эмоций.

Впрочем, а что она хотела? Отцу ее ребенка уже за 60. У него внуки. Мальчик и еще мальчик. Виктория Робертовна волей-неволей, а в курсе личной жизни бывшего. Узкий мир фигурного катания. И захочешь, а не потеряешь из виду человека, которого вся семья при тренерских постах. Он по-настоящему дедушка, официально. Что осталось от того мужчины, по которому она почти 20 лет назад выплакала столько слез, чьи черты до сих пор вольно, а чаще невольно видела в своей дочке?

— Я не ожидала этой встречи, — устало произносит Домбровская.

— Я до сих пор могу удивить кое в чем, — улыбнулся мужчина.

Да, у Ники его улыбка. В освещаемой из холла ледовой арены ночи это стало болезненно очевидным.

— Володь, что тебе нужно? Столько времени прошло.

— Ты хочешь монологов на сцене? — мужчина кивает в сторону стеклянных дверей, за которыми пост охраны. Они и правда, как актеры, которые разыгрывают мизансцену.

— Я хочу домой. У меня был сложный день. И завтра будет ещё более сложный. Твое появление — не та встреча, которая улучшает вечер тяжелого дня.

Неужели все оказалось так просто? Ей нечего ему сказать. Не о чем спросить. И совершенно ничем не хочется делиться. Ни обиды. Ни злости. Ни боли. Ничего. Только усталость.

Невольно вспомнилось, как много лет назад мама, глядя утром в воспаленный взгляд уже очень беременной дочки, тихо качала головой и молчала. Мама видела, как плохо ее девочке, теряющей каждым новым днем еще кусочек веры в красот и правильность мира, где воздается по заслугам хорошим людям. А потом эта боль выгорела. И Вова превратился в неоформленный призрак человека из очень далекого прошлого. Даже дочь не особенно оживляла воспоминания. Все прошло.

Вика двинулась вниз, в сторону парковки. Мужчина последовал за ней.

— Давай я тебя подвезу домой, Тори?

— Виктория Робертовна, — с нажимом произносит женщина, — Да и к тебе я предпочитаю обращаться по отчеству. Так будет правильно. Нет! Правильно будет даже не здороваться.

Как же она сегодня устала. И почему он не уходит?

— Вика, я хочу познакомиться с дочерью!

Обухом по затылку и то менее страшно. Она смотрит на него так, словно только что услышала, что он маньяк-расчленитель, не меньше.

— Я имею право, — бессильно говорит Владимир.

— Вообще-то, нет!

Таким голосом она отчитывает на тренировках халтурщиков.

-Нет, Вова, ты не имеешь права ни на что! Ты ей никто! Ты о ней и ничего не знаешь. Никакого права считать себя ее отцом у тебя нет! Тебя не было, когда она училась ходить, когда вставала на коньки, когда пошла в первый класс, когда получила двойку. Когда болела в конце концов! О каком праве ты говоришь?!

Это был срыв. Голос неконтролируемо повышался и звенел, наполняясь слезами. Оказывается внутри все помнилось и даже болело, ели задеть струну-воспоминание. Обида на то, что ее оставили в двадцать пять лет в одиночку разбираться с такой большой задачей как родительство, никуда не делась.

Видит бог, Вика до самозабвения любила своего ребенка. Она сделала все, чтобы девочка выросла счастливой и ни в чем не ощутила ущемления от отсутствия папы. Но Домбровская не считала честным, что ей пришлось дополнительно прилагать усилия к тому, что могло быть просто по факту присутствия любящего отца в жизни ребенка.

— Но я ведь дал тогда денег на операцию!

— Может быть, только из-за этого я ещё с тобой разговариваю!

Ника лежала белая и почти прозрачная. Виктория металась между обвинениями самой себя, проклятием жесткому холодному льду, который лишает ее ребенка колена, и чувством полной безысходности.

Дело было не только в деньгах, сколько в том, что помимо денег нужен был врач. Единственный в России, который мог взяться за операцию и сделать ее так, что последствий практически не будет, если все сложится хорошо.

Виктория могла пробить любую стену. Любую, но только при условии, что до стены можно хотя б добраться. А тут оборона в три слоя. Время идет. По квоте что-то сделают, но это даже не полное восстановление для обычной жизни, не говоря уж про фигурное катание. Повезет, если сильно хромать не будет. Для ребенка, который осваивает каскады из двух тройных в девять лет.

Единственный раз, когда она не постеснялась и не побоялась обратится к великой родственнице отца ее ребенка. У той были доступы к недосягаемым. На просьбу ей ничего не ответили, серили долгим взглядом и отвернулись. Пришлось проглотить. Она бы и не такое проглотила ради своего ребенка. Но ведь и этой старухе девочка была не совсем чужая. Она же знала о своем родстве с малышкой.

Через два дня молчаливый человек с бесцветными глазами, пришедший в тренерскую и отдавший ей пакет с пачкой купюр и телефонным номером врача, написанным очень знакомым почерком, стал великим спасением. Входит, оба и мэтресса, и Вовочка были не настолько котами, насколько успела их обвинить в бесчувствии истерзанная мать.

На каскадах тройными, конечно, поставили жирный крест, но фигурное катание осталось в жизни Ники. Да, их дочь все еще танцует на льду именно благодаря своему, безразличному во все остальное время к девочке, отцу. Это стоило разговора. И даже стоило того, чтобы вникнуть в его желания. Но точно не во все!

Злость пробилась сквозь усталость и затапливала со страшной скоростью:

— И убери свой букет! Я двадцать лет не могу смотреть на белые розы!

— Ты же понимаешь, что я все равно найду возможность с ней пообщаться. Соцсети все упрощают. Я всего лишь не хочу в обход тебя это делать. Тори, ну, давай по-человечески. Хочешь я тебя подвезу, куда скажешь.

Она покачала головой. У нее нет сил переживать беседы с далёким прошлым, полным боли.

— На твоей машине довезу. Нам нужно поговорить.

"А давит от так же. Мягко, но неотступно", — невольно отмечает женщина. Она всегда поддавалась этому давлению, потому что оно аккуратно миллиметр за миллиметром оттирало человека от его позиции и могло длиться сколь угодно долго, не признавая отдыха и поражения ни на мгновение.

Владимир открыл ей дверь пассажирского сидения. Сам сел за руль ее авто. По-хозяйски поправил положение кресла, зеркала и мягко тронулся с места.

Руки лежали на руле тоже по-хозяйски. Вика опустила взгляд и провалилась в любовь двадцатилетней давности, как потерявший тропинку утопает в болоте. Руки были теми же, что прижимали ее к себе, ласкали, гладили по волосам, держали за пальцы.

Ей снова было 23, ему 35. Они неслись по хайвею на ее подержанном драндулете и болтали.

Время, когда не было никого в мире. Точнее не было никакого другого мира, кроме дороги, его и ее смеха. И сотню раз повторенного: как хорошо, что ты здесь.

А еще поцелуи. Нежные, страстные, обжигающие, обещающие наслаждение, требующие его здесь и сейчас. Да-да, прямо вот тут, на обочине, тут совсем тихо и за сто лет они первые, кто заехал в это безлюдье.

Он стаскивал с нее футболку, целовал грудь, обхватывал губами сосок и сильно втягивал его, до короткого вскрика и тянущих его голову за волосы назад пальцев. Смущал своими откровенными ласками ее неопытность, учил наслаждаться всем многообразием телесной любви. И обязательно в конце целовал в губы, будто подтверждая свои права не только на тело любовницы, но и на ее душу и сердце.

В один из таких приездов, на одной из безлюдных дорог, после одного из танцев любви он ей рассказал, что женат. Через год, в России, он уточнит, кто его жена. А ещё через некоторое время лично согласившаяся принять кандидатку на место помощника тренера в свою школу Наталья Федоровна Ласточкина, на счет которой олимпийских чемпионов в парах было больше, кажется, чем зимних и летних олимпиад вместе взятых, популярно объяснит ей, почему тут Вике Домбровской рады не будут. И она не про свою школу, а про всю Москву. Россия большая, ехала бы ты, девочка, во Владивосток, например. Прекрасный город. Далекий.

Конец ознакомительного фрагмента.