Зона Севера. Двуединый

Андрей Буторин, 2023

По пути к Белому морю в город Канталахти участники группировки «Сталкер» вынуждены сделать остановку, которая в корне меняет их планы. Они убеждаются, что Помутнение затронуло не только Мончетундровск с окрестностями: здесь, в диких заполярных лесах, также имеются его порождения – как в образе злобных отвратительных тварей, так и в виде неведомых ранее оказий-аномалий. Похоже, одна из них и стала причиной катастрофы канталахтинского дирижабля, который предстоит теперь отыскать сталкерам. А еще там, на заброшенном шоссе, в группировке неожиданно становится на одного сталкера больше. Точнее, на сталкершу, хотя сама она таких слов даже не слышала. И это далеко не последнее изменение состава за время произошедших далее событий. Во главе же группировки стоят теперь сразу два человека – Лом и Капон, волею судеб, а точнее, все того же Помутнения, сделавшихся двуединым Ломоном. И ему, двуединому, придется решать такие задачи, которые не могли и присниться двум его ипостасям в самых фантастических снах.

Глава 4

Ломон рассказал Олюшке про особенность работы «туннеля», благодаря которой он из двух человек стал одним — точнее, двуединым. Разумеется, он не стал говорить осице, что на самом деле они — Лом и Капон — не братья, а один и тот же человек из разных миров, поскольку, как уже было сказано, вообще на эту тему не собирался распространяться. Тем более даже в таком, «упрощенном» варианте она ему не поверила и, сердито засопев, процедила сквозь зубы:

— Что ты мне тут заливаешь? Такое только в плохих книжках бывает, когда у писателя с талантом проблемы, вот он и начинает ерунду всякую выдумывать!

— А я и не говорю, что это не ерунда, — невесело усмехнулся Ломон. — Еще какая ерунда. Не будь ты девушкой, я бы даже другое слово использовал. Тем не менее она с нами случилась. Веришь?

— Нет!

— Он правду говорит, — подал голос Подуха. — Я там был, когда они вдвоем в эту оказию шагнули, а вернулся потом один. Погоди-ка! Так ведь и ты в гараже в это время сидела, сама говоришь! Должна была видеть.

— Я ведь не под потолком сидела, мне вас из-за вездехода не всегда было видно. Да и темно еще, вы же мне специально фонариком не подсвечивали, чтобы я все разглядела.

— Ну, слышать была должна, когда мы это обсуждали.

— Ничего я никому не должна! — зашипела Олюшка. — Вы же во все горло не орали, а у меня обычные уши, а не локаторы, чтобы каждый ваш шепоток разобрать.

— Хорошо, — сказал двуединый. — Ты помнишь, как мы с братом были одеты? А теперь взгляни на это, — указал он на ставшие рябыми с преобладанием зеленых, желтых и коричневых тонов штаны и куртку — нечто среднее между прежней камуфляжной экипировкой Капона и походным костюмом Лома.

— И что? — фыркнула осица. — Вы сто раз могли переодеться после того, как нас встретили.

— Во что переодеться? Или ты думаешь, что от наших преследователей мы с чемоданами убегали?

— Ничего я не думаю. Кроме того, что такого, как ты сказал, не бывает.

— Пусть ты и много читаешь, но даже в книгах не написано того, что может быть на свете. А уж тем более того, что может быть в Помутнении.

— Ну… допустим, — стала сдаваться осица. — И как вы теперь, так и будете вдвоем одно тело делить?

— Есть вариант, — сказал двуединый и объяснил, что при обратном переходе через эту аномалию Лом и Капон опять становились сами собой. А потом добавил: — Но нам было жалко терять время на возвращение через город, поэтому на время поездки мы решили остаться двуединым человеком. Да и экономней так, и места меньше занимаем. Ну а когда вернемся назад, тогда и восстановимся. Тем более теперь мы знаем, что в лицее имеется сразу два «туннеля», так что и ноги, как говорится, стаптывать не придется.

В конце концов Олюшка, судя по всему, двуединому поверила. Во всяком случае, больше ему не возражала. И какое-то время они после этого ехали молча, Ломон даже стал подремывать. И тут вездеход вдруг резко задергался — так, что сталкер с осицей повалились на пол — и остановился. Самое ужасное, двигатель при этом заглох!

Ломон, матерясь под нос, бросился к дверцам, распахнул их и выскочил наружу.

— Ты что наделал?! — закричал он также уже выбравшемуся наружу Васюте. — Мы же теперь тут застряли!

Но водитель вездехода к нему даже не обернулся. Он смотрел куда-то вперед, и хоть двуединый не мог видеть его лица, уже одна только Васютина поза красноречиво говорила, насколько тот изумлен. Однако вскоре он все-таки оглянулся, и Ломон поразился величине глаз приятеля — казалось, еще чуть-чуть, и они выпадут.

— Ты чего? — начал переживать двуединый сталкер, опасаясь, что они снова влетели в какую-то психотропную аномалию, которая что-то уже сотворила с мозгами Васюты. И то, что он ответил, казалось бы, подтвердило это опасение:

— Там… Там Медок! Он сюда бежит.

— Да что ты… — начал было Ломон, но тут вдруг услышал радостный собачий лай, который ни за что не смог бы перепутать с чьим-то другим. Во всяком случае, не перепутал бы Капон, но сейчас сталкеру было не до того, чтобы разбираться, кому именно принадлежат эти мысли.

Он выбежал перед вездеходом и сразу увидел саженях в тридцати впереди несущегося к нему по разбитому асфальту четвероногого друга. Не медля ни секунды, сам он тоже ринулся навстречу псу.

Когда они поравнялись друг с другом, Медок вскинул передние лапы, забросил их на плечи Ломону и принялся облизывать ему лицо, поскуливая от счастья. Двуединый сталкер и сам едва не заскулил — настолько ему, особенно ипостаси Капона, стало легко на душе.

— Ты как?.. Ты откуда тут?.. — забормотал он, гладя большую лохматую голову пса, когда оба чуть успокоились. — Ты ведь не мог из Канталахти… Постой, они тебя что, высадили?

Медок дважды гавкнул. А ведь когда после встречи с «черными учителями» пес обрел разум, сталкеры договорились, что тот при «разговоре» с ними станет лаять: один раз будет значить «да», два — «нет», три — «не знаю». Ну а когда начнет скулить — на помощь придет Лом, который, взяв лапу в ладонь, мог прочесть мысли пса — точнее, их словесную интерпретацию, как если бы Медок говорил это сам.

Но сейчас «гав-гав» означало «нет», что озадачило Ломона.

— Как это нет? — заморгал он. — Ты ведь с ними улетел на дирижабле!

— Гав!

— А сейчас ты здесь. Но ведь до Канталахти еще далеко, ты бы не успел прибежать. Веришь?

Медок трижды пролаял, что означало «не знаю».

— Ерунда какая-то… — помотал головой двуединый. — Ладно, дай лапу.

И вот тут ему стало не по себе. Он вспомнил, что перестал отчетливо улавливать ментальную энергию, так что кто знает, сможет ли он теперь понимать Медка? Но не попробовав — не узнаешь. И Ломон внезапно задрожавшей ладонью сжал мохнатую лапу друга.

Опасения были не напрасными — он не «услышал», что «сказал» ему пес. Возникло лишь перед мысленным взором беспорядочное мельтешение, от которого к горлу подкатил тошнотворный комок.

— Стоп! — выкрикнул двуединый и, разжав пальцы, выпустил собачью лапу. — Дай мне минутку…

Переждав, пока в голове слегка прояснится, он собрался попробовать снова начать «разговор», но услышал из-за спины взволнованный голос Олюшки:

— Это же ваша собака! Откуда она здесь? Ты же говорил, что она улетела на дирижабле! И ты что, с ней разговариваешь?

Ломон, увлекшись «беседой» с Медком, даже не заметил, как к ним подошли все трое: и Олюшка, и Подуха с Васютой. Сейчас нужно было быстро решить, что делать: продолжать скрывать разумность Медка или все-таки в этом сознаться, ведь теперь утаивать этот факт будет не только сложно, но и неэффективно, ведь от пса следовало многое узнать. И он решил сказать правду. Ведь если до этого он опасался, что осица ему не поверит, то теперь доказательство — вот оно, сидит рядом и смотрит на них умными глазами цвета гречишного меда.

— Да, это наш пес Медок, — уверенно произнес двуединый. — Откуда он здесь взялся, я пока не выяснил. Но надеюсь это сделать. Потому что я и в самом деле разговаривал с ним. Ведь наш Медок… В общем, он стал разумным после встречи в лицее с «черными учителями».

— С кем?.. — вытаращила глаза Олюшка. Странно, что она удивилась именно этому, а не самому факту разумности пса.

— На нас напали черные лоснящиеся существа размером с человека, но двигающиеся очень быстро. Поскольку они вырвались из преподавательской, мы и прозвали их «черными учителями». Хоть и с трудом, но нам удалось с ними справиться, вот только один из них, подыхая, придавил собой Медка. И когда мы его освободили, он стал разумным.

— Мы называем их «мазутиками», — сказала осица. — Гадость та еще.

— То есть ты мне веришь? — уточнил Ломон. — Я имею в виду разумность нашего пса.

— Ну, так ты же не совсем идиот, чтобы соврать в том, что прямо сейчас и можно проверить, — кивнула на Медка Олюшка. — Он может по-человечески разговаривать?

— По-человечески нет, но мы придумали систему из нескольких гавканий… — И двуединый объяснил осице, как именно может отвечать на вопросы Медок. А потом добавил: — Если же ему самому нужно было что-то нам сообщить, я… то есть не этот я, а конкретно Лом брал его лапу, и устанавливался мысленный контакт. Но сейчас я попробовал — получается ерунда. Видимо, сознание Капона блокирует способности Лома. Не полностью, но…

— Он правду говорит? — не дослушав сталкера, спросила у Медка осица.

— Гав, — подтвердил разумный пес.

И между ним и Олюшкой, если заменить для удобства гавканье человеческим словами, состоялся следующий «разговор»:

— И раньше ты был обычной собакой?

— Да.

— То есть соображать, как мы, не мог?

— Нет.

— А после встречи с «мазутиками»… ну, с «учителями» этими, научился?

— Да.

— Сколько будет семью восемь?

— Не знаю.

— Ты еще попроси его доказать теорему Пифагора! — вмешался Ломон. — Он всего лишь стал разумным, математике его «черные учителя» научить не успели. Как и прочим предметам тоже.

— Я не с тобой разговариваю, а с собакой! — сердито глянула на него осица и продолжила общение с Медком: — Значит, писать ты тоже не умеешь?

— Нет.

— Плохо. Сейчас бы нацарапал на земле нужные ответы… Ну да ладно, давай хоть так. Ты на самом деле полетел в Канталахти на дирижабле?

— Да.

— И вы туда долетели?

— Нет.

— Тогда где теперь дирижабль?

Медок заскулил, не имея возможности ответить на такой неконкретный вопрос, но потом, вскочив на ноги, выбежал за край дороги и залаял, вытянув морду к лесу.

— Он что, упал?! — выкрикнули, похоже, все четыре человека сразу.

— Да.

— Далеко? — перехватил инициативу «беседы» Ломон.

— Да… Нет… Да… Нет… — начал лаять, неуверенно мотая головой, Медок.

— Сам же сказал, что он математике не обучен, — фыркнула Олюшка. — Он же тебе в верстах расстояние не назовет, а что ты подразумеваешь под «далеко», откуда он знает!

— Провести нас туда сможешь? — признавая правоту осицы, переиначил вопрос двуединый.

— Да.

— А сами-то канталахтинцы где? — задал вопрос и Подуха. Но быстро сообразив, что на такой вопрос ответа не получит, тут же поправился: — Они живы?

— Не знаю… Нет… Не знаю.

— Но тебе все же больше как показалось: живы?

— Нет, — дважды пролаял Медок.

— Нам в любом случае нужно идти туда, — сказал Ломон. — Тем более если летуны все-таки живы, но, возможно, ранены.

— А ты что, врач? — скривила губы Олюшка.

— Нет, но элементарную первую помощь мы, возможно, сможем оказать. В конце концов, вызвать подмогу из Канталахти, если на дирижабле есть рация и если она не пострадала при падении.

— Если Медок уцелел, значит, удар о землю был не очень сильный, — предположил Васюта.

— Нет! — дважды гавкнул Медок.

— То есть удар был сильный?

— Да.

— Повезло тебе, выходит, песик, — погладил Васюта его лохматую голову.

И тут трубник, нехорошо нахмурясь, спросил у Ломона то, чего и сам уже с тревогой ожидал от него двуединый сталкер:

— Но если пес разумный, значит, он залез в дирижабль не по дурости. А зачем тогда?

Ломон принялся лихорадочно соображать. Теперь и в самом деле нельзя было сказать, что Медок забрался к летунам ну пусть и не по дурости — зачем обижать мохнатого друга, — но хотя бы даже и из любопытства. Ведь и Подуха, и Олюшка элементарно это проверят, просто спросят у Медка, так ли это, а разумный пес не умеет врать… Но и говорить истинную причину — это значит нужно рассказывать про нужду в мощном аккумуляторе, что незамедлительно даст почву для новых вопросов, где что-то выдумать будет весьма затруднительно, а правда такова, что ее непременно примут за ложь.

И тут неожиданно пришел на помощь Васюта.

— Я мечтал понырять с аквалангом, — сказал он, вспомнив недавний разговор с Подухой.

— С дирижабля?.. — скривила в ехидной улыбке губы осица.

— Нет. С лодки, с катера, все равно с чего. Я ведь не знаю, что там есть, в этой Кандалак… в этом Канталахти. Но акваланги ведь должны быть, там же море.

— А при чем тут собака и дирижабль? — продолжал хмуриться Подуха.

— Мы отправили с Медком послание для канталахтинцев, — ответил Ломон, придерживаясь правила «правдивой лжи», когда следует врать, беря за основу истину, чтобы и выглядело сказанное естественно, да и чтобы самому во вранье не запутаться. — Написали у него на ошейнике, что у нас есть к ним дело, но мы хотим общаться без посредников. И сообщили частоту приемопередающего устройства, которое имеется у Зана. Точнее, в нем самом. Верите? Да что я рассказываю — вот, сами посмотрите.

Двуединый наклонился к Медку, запустил пальцы в густую серую шесть, но ошейника не нащупал.

— Они что, его сняли? — спросил он у пса.

Медок утвердительно гавкнул.

— Ну вот, — выпрямился Ломон. — Слышали? Канталахтинцы сняли ошейник. Значит, прочитали записку.

— Но на связь не вышли? — спросила Олюшка.

— Нет, — развел руками двуединый. — Может, у них не было рации или она не поддерживала нужную частоту.

— А может, вы другое там написали, — пронзила его осица таким холодным взглядом, что Ломон едва удержался, чтобы не поежиться. — Может, вы предложили возить на вездеходе туда-сюда грузы вместо них. И им хорошо — не нужно по небу мотаться, и вам навару выше крыши. Ну а потом вы открыли стрельбу, чтобы отлет дирижабля и эти вот как бы законные санкции получили бесспорное основание. Как тебе такой вариант?

— Вот ведь гады! — навел на Ломона «Печенгу» трубник.