Грани реальности

Анатолий Ростиславович Науменко

Сущность, не имеющая конца и забывшая о своем начале… Это и есть реальность. Колоссальных размеров многогранник, составленный из несчетного количества жизней, каждая из которых – история.Так что есть мы? Цепная реакция для чего-то боле значимого или же частица вечности?..

ПЕРЕЗАГРУЗКА

пролог

Поистине захватывающе смотреть на то, как нечто донельзя маленькое и незначительное вдруг в одночасье перестраивает все свое окружение. Приносит хаос, а порой и прогресс. Разрушает традиции и закономерности. Будоражит умы. Вдохновляет некоторых и разочаровывает большинство.

Для многих, в чей ум уже успели заложить жизненные стереотипы и заведомо ложные представления о том, что хорошо, а что плохо, что нормально, а что напротив — нормой не является, сложно понять всю важность всего незначительного в этом мире. Крах состоявшегося порядка для них — катастрофа. И очень жаль, что лишь один процент из таких людей способен понять, что тот порядок или, лучше сказать, распорядок, в котором они проводят свои жизни, является ничем иным как хаосом и полнейшим безумием! С осознанием этого и приходит та самая незначительность.

День сменяет ночь, ночь — день. Растения тянутся к свету, а человек дышит воздухом. Все в этом мире сбалансировано и закономерно. Порой поистине невообразимо, сколь значительный дисбаланс может принести маленькая искорка в гигантском лесу.

Знаете, почему все жизненные процессы столь долговечны? Не потому, что они идеальны или хорошо слаженны, а потому, что шанс выпасть именно тем обстоятельствам, чтобы та самая искорка не упала на каплю росы на траве, не погасла в воздухе и в конечном итоге разгорелась — один на миллион!

И вот, в силу случайности, везения или невезения относительно каждого, незначительная искра уже перерождается в стихию, сметающую все на своем пути. Тьма отступает, рассеиваясь в зареве адского пламени. Растения больше не тянутся к свету, иссыхая и погибая от того, без чего ранее не могли расти. И наконец, человек, нашедший спасение в озере, охваченном теперь кольцом огня, падает в воду не в силах более дышать угарным газом, словно поглотившим весь кислород. Так оно и происходит… Победа незначительности над системой и правилами.

****

— Что было дальше, друг мой, прошу, продолжайте.

— Я падаю в воду…

— В воду? — переспросил доктор с озадаченным взглядом.

— Именно, — подтвердил я. — А затем голос. Звонкий женский голос… неприятный, но… в тоже время манящий.

— И что же он говорит вам… этот голос.

— Нам порой так сложно расставаться с иллюзиями,… — начал цитировать я. — Мы неустанно откладываем расставание с ними, пока они не становятся частью нашей жизни. Но настанет момент, когда тебе придется оборвать завесу фантазий… когда тебе придется убить… убить меня.

Воцарилась тишина. Доктор опустил руки на подлокотники и нахмурился. Я знал, о чем он думает. Сейчас он сложит пальцы в замок, уложит их на коленях и посмотрит на меня пристальным взглядом из-под своих очков-половинок.

Я сижу в этом гадском кресле психиатра и смотрю, как глаза пятидесяти летнего «мозгового червя» подрагивают от кипящих в его голове мыслительных процессов. Он не думает, как помочь мне. Старик думает лишь о том, что бы такого сказать очередному психу, дабы тот не слетел с катушек, пока он будет рыться в справочниках, ища подходящее «жизнеутоляющее».

Я называю типов, подобных ему, мозговыми червями потому, что они окончательно доедают и без того пострадавший разум всех, кто к ним приходит. Обрабатывают его, словно почву, убирая все лишнее до той поры, пока не останется только многофункциональный рудимент, способный лишь на то, чтобы поддерживать однообразное существование организма.

— Итак, Майк…, — начал доктор, сложив руки в замок на коленях, — скажи, как часто ты слышишь подобные монологи?

— Всегда, когда засыпаю.

— А именно…

— Часто, — нехотя отвечаю я.

— Судя по твоему состоянию, — лекторским тоном заговорил доктор, — с бессонницей, паранойей и систематическими проявлениями зрительных и слуховых галлюцинаций, на грани нервного срыва, спишь ты не чаще, чем несколько раз в неделю. Это, по-твоему, часто?

— Вы за мной из-под кровати наблюдаете, док? — огрызнулся я, приподнявшись в кресле и нервно настукивая пальцами по колену. — Если честно, я вообще не понимаю, что я здесь делаю. Со мной все в порядке.

— Твоя соседка по квартире направляет тебя сюда уже в пятый раз. В пятый! — повторил старик, тыча в меня ладонью с растопыренными пальцами. — Пора бы нам уже прийти к соглашению.

От этого заявления я рассмеялся, поднял указательный палец и укоризненно потряс им перед самым носом психотерапевта.

— Плохая уловка, — заключил я. — Я слишком хорошо знаю Хлою, чтобы поверить в то, что она может беспокоиться за кого-то. Вдобавок ко всему, четыре визита в это «милое» место я бы запомнил. Единственный, кто здесь лукавит, это вы, доктор.

Я продолжал улыбаться, довольный своей победой. Доктор, сохраняя присущую ему мрачность, поднялся со стула напротив меня, подошел к столу, сверился с записями в блокноте и начал неспешно перебирать пробирки, наполненные цветастыми пилюлями.

— Не удивительно, что ты ничего не помнишь, — заговорил он, спустя какое-то время, как раз, когда я уже начинал терять терпение. — Это стандартное проявление артероградной амнезии. К тому же ты совсем не знаешь свою соседку.

— О чем вы вообще? Амнезии?! — посуровевшим тоном вопрошал я.

— Перезагрузки! — поправил доктор, всплеснув руками. — Будем называть это перезагрузкой. Ты выразился так на одном из сеансов.

— Ох, отлично! Теперь-то мне все стало куда понятнее, спасибо!

— Спокойнее, Майк, — вздохнул старик, все так же судорожно копошась в своих записях и перебирая пузырьки, — просто твоя память сейчас подобна лифту. Стоит только ее загрузить, и она рухнет.

Выбрав нужную склянку, доктор берет из-за стола офисное кресло и, подкатив его к софе, садится напротив меня.

— Пойми, — говорит он, сверля меня жутким взглядом, — я бы продолжал сохранять твой диагноз в виде врачебной тайны, но… пятый сеанс! У меня уже попросту заканчиваются к тебе подходы.

Долгое время мы смотрели друг на друга неморгающим взглядом. Я так и не понял, зачем он внушал мне всю эту чушь, возможно, хотел, чтобы я поверил в неисправимую тяжесть своей — на деле абсолютно обычной — болезни, и принял выписанное мне жизнеутоляющее.

Но у меня не было желания попадаться на его удочку. Поэтому я улыбнулся, кивнул ему, поднимаясь с софы, взял с вешалки пальто и как можно скорее сбежал из злосчастного кабинета.

Холодный осенний ветер буквально обжигал мне лицо те несколько секунд, которые я пробыл на улице, пока усаживался в такси. Пухлый водитель спросил адрес и надавил на газ.

Я хлопнул себя по груди, удостоверившись, что написанные мной накануне вечером статьи по-прежнему лежат в нагрудном кармане, и обратил свой взор на таксиста. Из-под старой бежевой майки выглядывали жировые складки. «Должно быть не холодно под такой жировой защитой,» — подумал я, поднимая воротник своего пальто и поглубже зарываясь в него.

Проехав несколько улиц, я заметил, что он частенько разминает левую руку. Огромный кулак сжимался и разжимался, в то время как я представлял в его смертоносных тисках хрупкую шею своего босса. «Нет, — сказал я самому себе, — все же писать бесполезные статьи и подлизываться к начальнику куда лучше, чем жить с риском инфаркта, ожирением и рыхлой задницей в форме автомобильного кресла».

Колеса заскрипели у семиэтажного здания редакции: «TheNewshere». Я отдал водителю деньги с большими чаевыми — для человека, питающегося кофеем и не использующего бытовую технику, я достаточно много зарабатываю — и вышел из машины. Вновь обжигающий ветер и упоительное тепло с отвратным запахом десятка смешанных одеколонов.

Я ненавидел это место столь же сильно, сколь мой босс его обожал. А он заявлялся сюда с феноменально широкой улыбкой на поросячьей роже, выкрикивал приказы, поливал кофеем провинившихся сотрудников и хлопал по попкам всех трех своих секретарш. Вне всяких сомнений это место было для него раем.

Мой путь лежал как раз в его кабинет на седьмом этаже. Пришлось подниматься по лестнице. В лифте по обыкновению уже было четверо сотрудников, трое из которых девушки. Эти люди спрашивают, почему у меня до сих пор нет отношений и хороших друзей, а после обсуждают вечерние телепередачи и то, в каком из баров пиво лучше, даже не подозревая о том, что сами являются ответами на заданные мне вопросы.

Но есть и плюсы в том, что мои сослуживцы — безбожно глупые экстраверты. Первый — я вижусь с ними лишь на работе, куда я, к счастью, прихожу не так часто, а второй — я с легкостью могу оскорбить их так, чтобы они ничего не поняли. Как-то раз я сказал им: «Друзья мои, я бы с радостью стерилизовал вас, будь у меня такая возможность, но поступить так с аутсайдерами и почетными ячейками гниющего общества мне, к сожалению, не позволили бы». Услышав в ответ смех, я понял, что все мои попытки донести до их разума уровень их собственной глупости заведомо обречены на неудачу.

Пятый этаж. Я смотрю на людей, мечущихся по зданию, словно кучка испуганных таракашек, и все сильнее хочу лицезреть процедуру отбора персонала. Мой босс — Эдвард Гриффит — отбирает на должности особенно ничтожных и незначительных личностей. Он буквально из-под земли откапывает тех, кому некуда деваться: многодетных родителей, больных или просто мягкотелых слюнтяев — всех тех, кто не стал бы раздувать скандал из-за пролитого ему на голову капучино.

Я, хоть и считаю себя одним из таких «овощей», все же умудрился пропустить этот кастинг на роль самого убого и получил должность, что называется, за талант, право же, не совсем свой, но об этом позже.

Минуту спустя я уже стоял у двери кабинета с приколотой к ней серебристой табличкой, золотистые буквы которой гласили: «Гриффит». Я постучал и грубый мужской голос произнес:

— Войдите!

Это прозвучало скорее как приказ, нежели как приглашение, и мне это не понравилось, хоть в глубине души я и понимал, что все обязанности моего босса в том и состоят — отдавать приказы.

— Добрый день, — сказал я, входя в прокуренный кабинет.

Это было квадратное помещение, восемь на восемь метров, в большущих окнах которого был, пожалуй, лучший вид на город. Самым сложным было не поморщиться, входя сюда. Помнится, как-то раз Гриффит бросил дыроколом в одного парня за то, что тот скривил лицо от стоящей здесь невыносимой вони.

— А, это ты, Уолтерс, — сказал он с показным безразличием. — Отдавай мне быстрее свою писанину и проваливай, я очень занят.

Конец ознакомительного фрагмента.