Филфак

Алиса Гордеева, 2023

Он избалованный жизнью мажор. Она обычная студентка филфака. Он вернулся из Лондона буквально на день, чтобы поздравить брата и любимую девушку со свадьбой. Она нашла его без сознания и не смогла пройти мимо. Уже завтра он ничего не вспомнит, а она не сумеет забыть… Он ворвался в ее жизнь с первыми каплями дождя. Странный, потерянный и всеми забытый. Ей бы пройти мимо, но что-то в его грустной улыбке заставило ее задержаться.

Глава 6. Кеды, тазик и пельмени

Фил

— Со-ко-лов… — Уже минут десять разглядываю себя в зеркале, примеряя звучную фамилию к своей смазливой роже, и жду, когда что-нибудь щелкнет в опустевшем мозге. — Ни-чего!

— Разговариваем сами с собой, Илюша? — Как всегда не вовремя, в палату забегает Шестаков с кипой бумаг. — А я выписывать вас собрался. Видимо, рановатенько.

— Куда выписывать? — Отталкиваюсь от одинокой раковины и подхожу к окну. Там, за стенами больницы, меня никто не ждет. Даже бабка, и та, сославшись на уборку картошки, отказалась приехать. Мол, не маленький, справлюсь сам.

— Сокол мой, не раскисайте! — Поправив на носу очки, доктор усаживается на стул и раскладывает на столе мою историю болезни. Толстенную историю, надо сказать. — Поверьте, на свободе вам будет гораздо лучше. Либо могу перевести в психиатрическое отделение. Полежите там, а в токсикологии делать вам больше нечего.

— В психушку? — прыскаю со смеху, но тут же беру себя в руки. Еще не хватало, чтобы толстяк приписал мне какое-нибудь расстройство.

— Вот и я, соколик, полагаю, что лучше на волю. Верно?

— Верно, — обреченно киваю и растерянно смотрю за окно, совершенно не представляя, куда мне идти.

— Тогда собирайтесь, Илюша. Аннушку я уже обрадовал. Она обещала привезти ваши вещи и помочь добраться до дома, ну, или где вы там живете.

— Аннушку, — повторяю задумчиво, мыслями уносясь в пустоту.

Эта девочка с огромными глазами и копной русых волос — единственная, кому есть дело до меня. Уже больше недели она прибегает в больницу после учебы и делится со мной новостями. Находит время и силы, чтобы помочь восстановить документы. Взваливает на свои плечи общение с участковым. И даже в минувшие выходные вместе с ним доехала до Дряхлова, чтобы заручиться словами бабки касательно моей личности. На моей тумбочке теперь тоже лежат апельсины, а приемные часы перестали быть пустым звуком.

— Вот и ладненько! — Шестаков звучно хлопает по столу моей выпиской и потирает пухлые ладони. — Вот и в вашем, соколик, непростом случае могу поставить галочку. Долгие прощания не терплю, поэтому давайте больше к нам не попадайте.

Шумно выдохнув, доктор поднимается на ноги и спешит прочь. Успеваю крикнуть в спину «спасибо» и снова устремляю взгляд к окну: вариантов нет — жду Аню.

* * *

— Вот я не понимаю, честно. — Уступив место молодой мамочке с карапузом на руках, мы с Румянцевой устраиваемся в самом хвосте «Икаруса». — Почему ты помнишь, что борщ — это борщ, что ботинок бывает левым и правым, а, например, сколько стоит проезд в автобусе, забыл?

— Не знаю, — пожимаю плечами и как баран на новые ворота продолжаю смотреть на кондуктора, собирающего с пассажиров плату за проезд: это же можно рехнуться — обилечивать так каждого!

— Кстати, о ботинках… — Носом киваю на странного вида кеды цвета детской неожиданности, что красуются на моих ногах. — Это точно мои?

— Если в прошлом ты не промышлял кражей чужой обуви, то да, — чеканит Пуговица, сияя глазками, как драгоценными кристаллами. — Я их взяла из твоей комнаты в общаге. Кстати! — Отпустив поручень, Аня скидывает с плеча рюкзак и начинает что-то усердно искать.

— Это не то, это тоже, — бурчит себе под нос, плавно покачиваясь в такт движению автобуса, пока я, как настоящий трус, цепляюсь обеими руками за все, что только можно, лишь бы устоять. Бред! Как вообще люди ездят стоя?! И почему мне все это в диковинку? Неужели я настолько пропитан деревенской жизнью, что боюсь общественного транспорта как огня?

— Вот! — ликует Румянцева, протягивая ключ, и награждает меня обворожительной улыбкой, немного наивной, но такой искренней и чистой, что я зависаю и отпускаю поручень. Хочу, как Аня, быть смелым и ловким.

— Это от твоей комнаты. Держи! — напоминает о себе Пуговица, не понимая, что я сейчас целиком и полностью сосредоточен на удержании равновесия. Она смеется. Ну конечно! Потом берет меня за руку, вкладывает ключ и сжимает мою ладонь в кулак. — Так-то лучше!

— Да! Намного! — срывается с моих губ. Правда, думаю я совсем не о ключе.

— Илья, а что с кедами не так? — щебечет Румянцева и вновь хватается за поручень, оставляя меня одиноко болтаться возле задних дверей.

— Они мне велики.

— Сильно?

— Размера на два.

— Странно… — Аня забавно сдвигает брови, пытаясь придумать объяснение.

— Наверно, все же не мои, — помогаю с ответом.

— Твои, Илья, твои! — со стопроцентной уверенностью заявляет девчонка. — Просто другого размера не было в магазине, а искал ты именно такие.

— Такие? — Нет, я, конечно, смирился со своим деревенским прошлым и дипломом лучшего баяниста, но, черт побери, что было с моим вкусом? Мало того что на мне джинсы, облегающие ноги ничуть не хуже капроновых колготок, футболка с идиотской надписью «Abibas» и ветровка, насквозь пропахшая печкой, так еще и кеды непонятного оттенка я оттяпал в магазине последние. Пижон, ё-мое.

— Не нравятся, да? — с наигранным сочувствием смотрит на меня Аня, а сама еле сдерживает рвущийся на свободу смех. Та еще ехидна!

— Нет! — недовольно бурчу и даже не падаю, когда автобус заходит в поворот.

— Мне, честно говоря, тоже, — признается Румянцева, наморщив аккуратный носик. — Но другой обуви я в твоей комнате не нашла. Ты бы, Илюш, за поручень взялся, а то мало ли…

— Не упаду — не переживай! — Получается грубо и самоуверенно.

— Как знаешь. — На щеках Ани тут же проступает легкий румянец. Она немного растерянно отворачивается к окну и молчит. Чувствую себя не в своей тарелке: что мне стоило перевести все в шутку, а не срываться на единственном человеке, протянувшем мне руку помощи?

— Я знаю, как было на самом деле, — продолжая удерживать равновесие, делаю шаткий шаг навстречу. — Мне их купила бабушка.

— Бабушка?

Получилось! На губах Ани улыбка, а в глазах — интерес.

— Ага! На вырост.

Полупустой автобус моментально наполняется звонким смехом.

— А вот и не на вырост, — хихикает Румянцева, наплевав на осуждающие взгляды других пассажиров. — А чтобы ты носочки шерстяные поддевал.

Стоит представить эту картину, как невольно и сам начинаю сотрясаться от смеха и забываю взяться за поручень, когда автобус резко тормозит на светофоре.

— Ой! — только и успевает пискнуть Аня, волею судьбы прижатая моим телом к пыльному окну.

— Прости! — шепчу, утопая губами в мягком шелке русых волос. Понимаю, что должен отойти, еще раз извиниться, но с головой пропадаю в легком, едва уловимом аромате, исходящем от девчонки. Сладкий жасмин переплетается с почти невесомой терпкостью мимозы и рождает поистине магическое послевкусие.

— Соколов, сделай шаг назад! — приводит меня в чувство Пуговица и отчаянно упирается ладошками в мою грудь.

— Прости! — бубню невнятно и тут же нахожу предлог не отходить. — Мне кажется, я что-то вспомнил.

— Наша остановка, — смущенно бормочет Аня и юрко высвобождается из-под моего веса. — Илья, идем!

Она берет меня, немного растерянного, за руку и тащит за собой. Черт, как все же неудобны эти автобусы: мало того что постоянно трясет, какие-то чужие, незнакомые люди без зазрения совести норовят ткнуть локтем побольнее, так еще и выйти из этого ада нужно успеть, а не то ржавые двери ногу откусят или шею передавят. Брр!

— Так что ты там вспомнил, Илья? — Не выпуская моей руки, Аня ведет меня за собой по узкому тротуару, с двух сторон украшенному кустами ярко-красного шиповника.

— Не важно, — бурчу под нос, на ходу отрывая пару ягод. Если честно, очень не хочу вдаваться в подробности. Да и что я ей скажу? Что ее волосы такие же мягкие и нежные, как у кого? Непонятной девушки из моего прошлого, которую даже вспомнить не могу? Да и была ли она, эта девушка? Так, одни эфемерные образы на грани ощущений. Ну на фиг! И так кажусь себе жалким и убогим в этих кедах. Лишний повод для смеха над собой давать точно не стоит.

— В твоем случае важна каждая мелочь! Рассказывай! — не унимается егоза и, заметив, что я тащу шиповник в рот, возмущенно бьет по рукам.

— Фу! Илья, он же грязный! — морщит носик, а я радуюсь, что сработало: внимание Пуговицы смещено.

Анька напоминает сейчас электрический чайник, готовый вот-вот закипеть: так же пыхтит и хмурится.

— Привык в своей деревне все с грядок немытым жевать! — возмущенно взмахивает руками. Смешная! — Здесь так нельзя!

— Я просто голодный. — Повожу плечами и выкидываю остатки ягод в кусты. — На завтрак была манная каша, а обед я пропустил.

— Что плохого в манной каше?

— Не знаю. Она просто мерзкая.

— А я люблю манку.

— А я греческий омлет со шпинатом обожаю. Особенно если добавить туда оливки каламата, шампиньоны и, конечно, тимьян. А вместо водянистого больничного какао обязательно черный свежезаваренный кофе с тонкой пенкой и кусочком тирамису.

Чувствую, как слюнные железы сходят с ума от одного только упоминания о еде. Правда, пока я предаюсь мечтам, Аня начинает заливисто хохотать, возвращая меня к кустам шиповника и серой реальности.

— Оливки каламата? — Сквозь смех едва получается разобрать ее слова. — Ты фантазер или фанат кулинарных программ?

— Почему?

— Ну просто… — немного успокоившись, пытается объяснить Аня. — Я же была у тебя дома. Какие оливки и шпинат? Какой тирамису? Откуда?

— Думаешь, если я деревенский…

— Нет! — Девчонка резко тормозит и, развернувшись ко мне, с очередной порцией жалости заглядывает в душу. — Насколько я поняла, вы концы с концами еле сводили. Жили на одну бабушкину пенсию да твое пособие. Какой там тирамису? Дай бог, на хлеб да на чай хватило бы. А ты — шампиньоны, оливки…

— Может, ты и права. — Резко отступаю и несусь вперед. Осознание собственной никчемности больно ударяет по самолюбию.

Остаток пути мы проходим молча. Я проклинаю дурацкие картинки, то и дело всплывающие в памяти, но, как выясняется, совершенно не относящиеся к моей жизни. Аня держится рядом и, волнуясь, кусает губы, страшась снова сболтнуть лишнее. Правда, у дверей общежития она все же решается заговорить.

— Вот здесь ты и живешь.

Скептически осматриваю видавшее виды пятиэтажное здание из серого кирпича с величавой табличкой у входа.

— Комната двести тридцать четыре. Это на втором этаже. — Взобравшись по раздолбанным ступеням крыльца, она тянет на себя скрипучую металлическую дверь непонятного цвета, за которой нет ничего, кроме непроглядной темноты, и с улыбкой зовет за собой.

С опаской переступаю порог: может, зря я отказался от психиатрического отделения?

— Илья, смелее! — подбадривает Румянцева и наконец выводит меня к свету. — Мария Ивановна, добрый день!

Что за идиотская привычка у Ани всем улыбаться?! Ладно бы Шестакову и порядком уставшей кондукторше, но этой престарелой грымзе с перекошенным лицом и взглядом Цербера зачем?

— Румянцева, опять ты? — скрипит вахтерша из своей застекленной клетки, вытягивая любопытный нос к небольшому окошку. — Паспорт или студенческий давай. И в журнал себя вписывай.

— Так я ведь уже…

— Правила, Румянцева, для всех едины, — безапелляционно цедит старушка, вынуждая Аню озадачиться поиском документов. Не знаю, что девчонка носит в рюкзаке, но уже в который раз отыскать нужную вещь ей удается с трудом.

— Вот! — Спустя минуты три Аня радостно сдает в плен студенческий билет и привязанной к столешнице авторучкой ставит закорючку в раскрытом журнале, а потом спешит ухватить меня за руку, чтобы поскорее окунуть в общажные будни.

— Стоять! — верещит вахтерша, вскочив со стула, и подозрительно осматривает меня с ног до головы рыбьими глазками. — А ты кто такой?

— Первый парень на деревне. — Меня коробит от этой морщинистой генеральши в юбке, а еще больше — от перспективы задержаться здесь надолго. — Неужто не признали, Марья Ивановна?

— Да я… да ты… — пыхтит, как паровоз, вахтерша, отчего выглядит еще более нелепо.

— Мария Ивановна, это Соколов. Тот самый, — спешит сгладить углы Аня, усердно дергая меня за рукав. — Илья, ну ты чего?

— Тот самый — не тот самый! — скалится грымза в отместку. — Мне без разницы! Или пусть пропуск показывает, или идет на все четыре стороны отсюда!

Сгораю от желания развернуться и последовать дельному совету: такая жизнь не для меня! Господи, как же хочется все вспомнить, чтобы перестать офигевать от каждого мгновения!

— Это, конечно, не мое дело! — Румянцева чешет по лестнице, продолжая отчитывать меня, как безмозглого первоклашку, на весь пролет. — Но нужно быть полнейшим идиотом, чтобы, живя в общаге, приобрести в лице коменданта главного врага. Ну почему ты ей сразу не показал этот дурацкий пропуск? Зря я, что ли, бегала по всему универу, чтобы вовремя успеть восстановить тебе документы?

— А тебе не тошно пресмыкаться перед такими, как эта Мария Ивановна? — усмехаюсь в ответ, лениво разглядывая странные надписи на стенах и идиотские рисунки мужских гениталий. Тоже мне, будущие педагоги! — Вместо коллекционирования студенческих лучше бы жильцов запрягла стены вымыть.

— Нам сюда, — отчаянно вздыхает Аня и сворачивает к длинному коридору, немного напоминающему больничный: такие же наполовину выкрашенные темно-зеленой краской стены, множество похожих дверей и бьющие в нос запахи. Вот только если в отделении пахло хлоркой и стерильностью, то здесь воняет старыми залежалыми вещами и прокисшим супом, дешевым средством от тараканов и неустроенностью. Невольно прикрываю нос тыльной стороной ладони, с ужасом понимая, что так в скором времени будет вонять и от меня.

— Здесь кухня, — щебечет Румянцева, не обращая внимания на въедливые ароматы. — Там душевая, а за ней прачечная.

— Можно сдать вещи в стирку?

— Скорее, постирать самому, — ухмыляется девчонка. — Готовить, кстати, тоже придется самому. Умеешь?

— Разумеется, — вру, придав голосу излишней самоуверенности, и сожалею, что не остался в больнице.

— А вот и твоя комната. — Пуговица тормозит возле неприметной двери с номером 234, не решаясь зайти.

— Чувствуешь? — Веду носом, улавливая в воздухе съестной аромат, на сей раз не кислый, не мерзкий, а вполне себе аппетитный.

— Время обеда, — разводит руками Аня. — У тебя в холодильнике есть яйца и пельмени. На сегодня хватит, а завтра сходим в магазин. — Согласен?

— Согласен!

Заручившись моим кивком, Румянцева изо всех сил колотит кулачком в дверь.

— Ты чего делаешь? — Недоуменно хлопая глазами, достаю из кармана ключ. — Хозяин комнаты здесь, перед тобой.

— Ой! — Аня виновато смотрит на меня. — Я забыла сказать, что ты живешь не один, а с Мишей.

— С каким еще Мишей? — настороженно уточняю: все это похоже на дурной сон, которому ни конца ни края.

— С Петуховым, — преспокойно отвечает Аня.

Ответ, конечно, по существу, но тревога в душе множится с космической силой.

— Давай я задам вопрос по-другому. — Дабы удостовериться, что я ни фига не с шальной планеты, хватаю Румянцеву за плечи и, жадно елозя по ней взглядом, уговариваю мужика внутри себя проснуться. — Почему я живу с Мишей, а не с Катей или Мариной, например?

— Не знаю. — От неожиданности распахнув глаза, Аня трепещет в моих руках и сбивчиво пытается оправдаться. — Я не в курсе, как у вас тут все устроено, правда.

— У кого «у нас»? — Голос дрожит, как и руки, все крепче сжимающие хрупкие плечи.

— Илья, успокойся. Миша хороший. Вот увидишь, он тебе понравится.

— Понравится? Мне? — Теперь ясно: долбаные джинсы в обтяжку на мне неспроста. — Ты серьезно?

— Конечно! Если бы не он, я бы только-только собрала твои вещи, а Миша с ходу сообразил, что нужно и где искать. Илья, я тоже думаю, лучше тебе с ним пожить, чем одному.

— Но я не хочу! — Как чумной, снова зарываюсь носом в мягкие волосы Румянцевой, нескромно прижимая ее тело к своему, и шепчу: — Я не такой, понимаешь?

— О, а вот и вы! — Скрип двери сменяется бодрым мужским голосом, вынуждая меня отпустить девчонку.

— Илья, это Миша, — суетится Аня, стараясь не смотреть на меня. Щеки Румянцевой горят огнем.

Заторможенно перевожу взгляд в сторону Петухова. Рыжий, конопатый, высокий, как жираф, и немного сутулый, он с кривой ухмылкой смотрит на меня, а в моей голове яркими вспышками мелькают картинки из прошлого: захламленная квартира, рыжая шевелюра, нос в веснушках и мой кулак, жаждущий крови. Кого я бил? Рыжего? Или, напротив, заступался за него. Не помню. Хоть убей, ни черта не помню. Но что рыжая каланча в моей жизни была — это факт!

— Здорова, Сокол! — басит парень и заключает меня в объятия, со стороны, конечно, дружеские, но я-то знаю, что скрывается за ними. Наверно, поэтому шарахаюсь в сторону, брезгливо скидывая с себя руки Петухова.

— Не помнишь меня? — хохочет придурок и подмигивает Румянцевой. — А я тебе не верил, Анька! Ну ниче, справимся!

— Вот и отлично! — шелестит девчонка, поправляя на плече рюкзак. — Я тогда побегу, а то дел много.

Умоляюще мотаю головой, чтобы Аня не смела оставлять меня одного в этом дурдоме, но Румянцева продолжает смущенно избегать моего взгляда. Ну конечно, чувствует себя третьей лишней!

— Лады, — кивает Петухов. — А мы тогда пообедаем. Сокол, я пельмени твои сварил, ты ж не против?

— Пельмени? Да. То есть нет, — продолжаю буравить взглядом раскрасневшиеся щеки Пуговицы. — Аня…

— Илья, — перебивает меня девчонка. — Номер телефона у тебя мой есть. Если что понадобится, звони. А пока оставляю тебя Мише. Не скучайте, мальчики. Ладно?

— Да не боись, Анька! — чешет репу Петухов. — Я быстро нашему Соколу мозги вправлю, увидишь!

— Вот и хорошо! — Румянцева хлопает себя по бокам и не прощаясь убегает. А я смотрю ей вслед с какой-то непередаваемой тоской, мечтая снова все забыть.

— Сокол! Прием! — Петухов щелкает тощими пальцами перед моим носом. — Хватит Аньку глазами пожирать, слышь? Она не для тебя. Не для таких, как мы.

Миша запросто закидывает руку мне на плечо и тянет за собой в комнату.

— Я не такой! — скалюсь в ответ, упираясь пятками в бетонный пол, и ору как сумасшедший. Впрочем, лучше быть психом, чем жить с парнем. — Я нормальный! Нормальный!

Остервенело смахиваю с себя руку Петухова и непроизвольно сжимаю кулаки: пусть только попробует перетянуть меня на сторону зла!

— Ну тебя и шибануло! — Петухов тут же отскакивает от меня, испуганно выставляя перед собой раскрытые ладони.

— А ты ручонки свои похотливые не распускай! — наступаю на рыжего, и тот пятится, пока не упирается спиной в косяк. Хлопает глазками-щелочками, а потом как давай ржать!

— Сокол, ты идиот? — булькает сквозь смех Миша. — Ты что, подумал, что я с другого берега? Поверь, с ориентацией у меня проблем нет.

— Тогда какого лешего мы живем вместе?

— Вот ты лопух, Илюха! Мы просто соседи, — никак не угомонится Петухов. — Совсем мозги перегорели? Это общага, а не отель пять звезд! Здесь все так живут.

— Так мы… так я… — Растерянно отхожу от пацана, с небывалым облегчением вдыхая кислород полной грудью.

— Сокол, пошли лучше пельмени жрать. — Конопатая физиономия Миши расплывается в улыбке. — Не бойся, приставать не буду, даже если начнешь умолять! У меня невеста есть.

Рыжий открывает дверь, и в нос с новой силой ударяет запах еды. Но если поначалу этот запах казался аппетитным, то сейчас он побуждает желудок вывернуться наизнанку.

— Вот черт! — орет Мишаня, широченными шагами подходит к захламленному столу возле небольшого окна и выдергивает из розетки провод электрического чайника, из носика которого клубится пар с едким привкусом тухлого лука. Правда, Петухова запах нисколько не смущает. Он суетливо ищет ложку и зачем-то лезет с ней внутрь прибора.

— Сокол, твоя койка слева, — орет он, не глядя на меня. — Сейчас пельмени достану и экскурсию по комнате проведу.

— Откуда достанешь? — настороженно уточняю, хотя ответ и так лежит на поверхности, просто никак не находит места в моей голове. — Почему ты пельмени в чайнике варишь?

— Потому что на кухню идти влом, — пожимает плечами Миша. — Тут, пока они варятся, я кучу дел успеваю переделать. А там стоять над ними надо, чтобы не убежали.

— Куда не убежали?

— Да хоть куда, — хмыкает Петухов и с гордым видом достает из чайника нечто бесформенное и склизкое. И это меня Шестаков хотел в психушку отправить. Видел бы доктор, что за стенами больницы творится!

— Тут же как, — на полном серьезе продолжает Петухов, — чуть недосмотришь за харчами, и их обязательно кто-нибудь слопает. Недоваренное, сырое, пересоленное — не важно, главное, что на халяву. И самое обидное: никто даже спасибо не скажет.

С нескрываемым отвращением наблюдаю, как Миша перекладывает в тарелку жалкое подобие пельменей. Ладно, их внешний вид пострадал от неправильного приготовления, но что с запахом? Почему пельмени из мяса воняют просроченной рыбой?

— А чай ты как пьешь?

Не в силах больше смотреть, как из чайника выныривает еда, начинаю изучать комнату. Маленькая, с засаленными обоями и грязно-кирпичным линолеумом, она забита небрежно брошенными вещами: не первой свежести одеждой, горой потрепанных учебников и таких же конспектов; на стене висит гитара советских времен, а дверца обшарпанного шкафа держится на честном слове и вот-вот отпадет.

— Для чая есть кипятильник, да и чайник можно ополоснуть. — Петухов на мгновение оборачивается и смотрит на меня как на дурака. — Тоже проблему нашел! В крайнем случае всегда можно в гости к кому-нибудь зайти и под шумок не только чайком обзавестись, но и чем-нибудь более сытным.

— Ладно, — отмахиваюсь от соседа и иду к отведенной для меня кровати, узкой и какой-то хлипкой на первый взгляд. Серое узорчатое покрывало аккуратно прикрывает неровный матрас, усердно продавленный посередине, а тонкие металлические ножки, проеденные рыжими пятнами ржавчины, немного косят, словно отговаривают меня даже близко подходить к шаткой конструкции. И как на этом можно спать?

— Забавный ты парень, Илюха! — бросает мне в спину Петухов, продолжая громыхать ложкой по металлической поверхности чайника. — Вот вроде память потерял, а на кровать все так же с недоверием смотришь.

— Спать на этом опасно для жизни.

— Ты потому и сбежал?

— Сбежал? — Не рискнув сесть на это ржавое недоразумение, подхожу к столу: лучше задохнуться от пельменного амбре, чем ненароком сломать спину.

— Ну да! — Стараниями Петухова перед моим носом вырастает тарелка с переваренным тестом. — Ты ж заехал сюда в конце августа, вещи раскидал и исчез.

— А ты? — Стараюсь не смотреть на еду, если это вообще позволительно так назвать.

— Я? — Выловив еще дюжину пельменей, Петухов берет чайник и заливает содержимое своей тарелки бульоном. — Так я в этой комнате третий год живу. До тебя здесь Косолапый спал, с математического. Парень он крупный был, вот кровать и наджабилась. Этим летом Стасян диплом защитил и свалил, а на его место тебя заселили.

— Ясно. — Разочарованно тру лоб: получается, Мишаня ни черта обо мне не знает и не сможет развеять туман в голове, а жаль.

— Да ты садись. — Петухов выдвигает стул, а сам, схватив тарелку и алюминиевую ложку, наваливается пятой точкой на подоконник и начинает со зверским аппетитом уминать пельмени.

— Ты прости, что я тебя принял за этого… ну…

Вступать в новую жизнь с обидами не хочу, да и чувствую себя неуютно. Беспорядок, пыль, пельменная вонь — хаос вокруг не по-детски напрягает.

— Да пучком все! — чавкает Петухов. — Я ж понимаю, что ты малость не в себе.

— В точку! — обреченно ухмыляюсь. — «Не в себе» — верно сказано. Ощущение, что все это дурной сон. Забавно даже: я наизусть помню Конституцию, но понятия не имею, что делаю здесь, в этой общаге, как вообще дошел до жизни такой, что поступил на филфак.

— О, Сокол! — Мишаня чуть не давится пельменем. — Запоздалое прозрение? Я, честно говоря, тоже не въезжаю, как тебя на филфак занесло. Там же одни девчонки да ботаники-очкарики с прыщавыми мордами, а ты вроде вполне себе ничего.

— Загадка, — усмехаюсь, потирая подбородок.

— Не переживай, все наладится. — Петухов брякает пустой тарелкой и, пуская слюни, смотрит на мою, все еще доверху набитую пельменями. — Ты, Илюх, ешь давай, пока не остыло.

— Я не голоден. — Под предательское урчание в желудке отодвигаю от себя неудавшееся блюдо дня и решаю сменить тему: — А что ты там про Румянцеву говорил?

— В каком смысле?

— Ну, мол, она не для таких, как мы…

— А, это! — Рыжик переливает остатки бульона из чайника в тарелку и залпом ее опустошает. — Не бери в голову.

— И все же…

— Просто шансов у тебя нет, хоть и рожа смазливая.

— Это еще почему? — Внутри разгорается чисто спортивный интерес.

— Ты, может, и нормальный пацан. — Явно не наевшись, Миша гипнотизирует голодным взглядом мою порцию пельменей. — Но, если на Румянцеву плотоядно смотреть не перестанешь, Царев все нормальности твои отобьет.

— Какой еще Царев? — будто случайно подталкиваю свою тарелку к Мише.

— Местный мажорчик с моего курса. — Петухов облизывается и все же решается спросить: — Точно не будешь?

— Не буду! — С превеликой радостью отдаю обед соседу. — Расскажи мне об этом Цареве.

— Да что там рассказывать? — Рыжий с тарелкой в руках возвращается к окну. — Обычный папенькин сынок, разучившийся считать деньги. Надо Артурчику квартиру в центре — папа подгоняет. Хочет мальчонка новый седан — отец не думая дарит. Прогулы ему сходят с рук, девки липнут, как мухи на варенье, ну а набедокурит — сухой из воды всегда выходит.

— А Аня?

— Что «Аня»?

— Она вроде не такая.

— Ну да, все они не такие, — усмехается сосед.

— Полагаешь, она с Царевым ради денег?

— В душу я к ней не заглядывал, не знаю. Может, и любит Артура. Они вроде с первого курса вместе. В любом случае ты, Сокол, в пролете. Нищий общажный первокурсник с пробелами в голове против упакованного, перспективного Царева — заведомо проигрышное дело.

— Понятно. — Как зеленый юнец, отвожу взгляд. Хотя я есть зеленый, да и до Румянцевой мне дела особого нет: чувствую, что сердце давно занято другой, которую, увы, не помню. — Слушай, Миш, а где здесь душ можно принять?

— Из комнаты выходишь и налево. Душевая рядом с кухней. — Петухов озадаченно смотрит на меня. — А ты не сейчас ли туда собрался?

— Да, а что? — уверенно отрезаю и встаю из-за стола. — Запах этот больничный с ума сводит, да и одежду Аня выбрала маломерную какую-то. Все тянет.

— Слушай, и правда, ты на больничных харчах возмужал, что ли, — елозит по мне взглядом Петухов. — Это тебе не шустрики раз в день лопать, да?

— Шустрики? — Меня корежит от дебильного слова.

— Ну, там, лапша всякая, — поясняет Петухов, — которую кипятком залил, и готово. Или пельмени эти из соевого белка. В больнице небось первое, второе и десерт?

— Да тоже не фонтан. — Размяв шею, подхожу к шкафу. — Мои вещи здесь?

— Ага, — кивает с набитым ртом сосед. — Твои три полки снизу, мои верхние.

— Негусто.

На нижней замечаю стопку постельного белья, чуть выше — пару полотенец, а на самой верхней — еще одни джинсы, кучку нижнего белья и вязаный свитер морковного цвета. Пожалуй, мои ненавистные кеды — лучшее из всего гардероба.

— Негусто, — соглашается Миша. — Слушай, Сокол, ты бы с душем обождал немного.

— Почему?

Впрочем, какая разница, если даже переодеться не во что. Отрешенно плюхаюсь на продавленную неким Стасом кровать и, прикрыв глаза, стараюсь не обращать внимания на предсмертный скрип матраса.

— Горячую воду дают по расписанию, — сетует Петухов. — Экономия! А под холодной, сам понимаешь, долго не помоешься. Хотя…

— Что?

— Если невтерпеж, возьми на кухне тазик. Он там как раз для таких случаев.

— Стоп. — Распахнув глаза, вскидываю руки. — Какой еще тазик?

— Желтый, эмалированный. Наберешь в него воды, на газу подогреешь — и вуаля! Это, конечно, не джакузи, но освежиться хватит.

— Я, пожалуй, до вечера потерплю. — Бьюсь затылком о стену. Соседи, тазики, пельмени — да когда это все закончится?!

— Вот и правильно! — горланит Миша и падает на многострадальный матрас рядом со мной. — Вечером нормально помоешься, а пока пошли в двести вторую, чайком угостимся, может, даже с пряниками. Нинель нынче именинница!

Не успеваю оглянуться, как уже тащусь по серому коридору за Петуховым. Мне не столько хочется чая или знакомства с некой Нинелью, сколько просто отвлечься, перестать думать, хотя бы на мгновение снова обо всем забыть.

— Сокол, — бросает на ходу Миша. — Нинка девчонка добрая, но обидчивая. Ты с ней поосторожнее, ладно?

— Нинка?

— Нинель, она же Нина Комарова.

— Твоя девушка?

— Упаси бог! — в шутку крестится Петухов, остановившись у потертой двери с покосившимся номером 202. — Сам все увидишь.

— Слушай, Миша, а это нормально, что мы с пустыми руками? У девчонки днюха как-никак.

— Я не с пустыми, — подмигивая, гогочет Петухов и без стука врывается в чужую комнату. — Нинель, с днем рожденья! А я к тебе с подарком. Смотри, кого привел!

Рыжик театрально указывает на меня пальцем.

— Если это шутка, то неудачная! — шиплю, на автомате все же заваливаясь в комнату.

— Ладно тебе! — толкает меня плечом Петухов, как закадычного друга, а затем отходит в сторону, являя моему взору именинницу.

— Нинель, — не теряясь, тянет девушка… или не девушка… короче, я не знаю. Но единственное, чего хочу сейчас — это бежать со всех ног. Прямо передо мной то ли на стуле, то ли на табуретке сидит нечто с тройным подбородком и стрижкой, как у меня, и что-то монотонно пережевывает.

— А это Илья, — отвечает за меня Петухов.

— Немой? — басит чудище в ядрено-розовой футболке и леопардовых бриджах.

— Скромный! — находится с ответом Миша.

— Все, как я люблю! Чаю хотите, мальчики?

Медленно, со скоростью дохлой улитки, Нина начинает подниматься, а я только сейчас замечаю в ее руках ноутбук, который все это время удачно маскировался под очередную складку на животе хозяйки.

— Да! Нет! — одновременно голосим с Петуховым. Придурку весело! Ну конечно, не он принесен в жертву сумасшедшей толстухе.

— Тогда располагайтесь, — игриво шепчет Комарова и, как заправская обольстительница, закусывает нижнюю губу. Боже, какое счастье, что в моем желудке пусто!

— Расслабься, Сокол. — Миша подталкивает меня к аккуратно заправленной кровати. — Чаю попьем и уйдем.

— Что-то мне уже не хочется, — морщусь, наблюдая, как неуклюже передвигается по комнате Нинель.

— Зря ты, Илюх, нос воротишь, — откровенно издевается надо мной Рыжик, находя что-то смешное в этой ситуации. — Присмотрись!

— Да пошел ты! — отмахиваюсь от него, твердо намереваясь уйти.

— Куда это мой подарочек собрался? — Комарова перекрывает единственный путь к отступлению широкой и до ужаса объемной грудью. — Я еще не успела тобой насладиться, мой пупсик!

— Петухов меня заменит, — плачу Мишане той же монетой.

— Так не пойдет, — грозит пухлым пальчиком Нинель. — Я рыжих не люблю, а ты милый.

Комарова проводит ноготком по моей футболке в районе груди, медленно, но весьма ощутимо. Уверен, она находит этот жест интимным и интригующим, однако мурашки по моей коже разбегаются сейчас скорее от страха, чем от желания.

— Такой напряженный, — шепчет Нина, влажным дыханием касаясь моей шеи. Брр! — Ну ничего, я помогу тебе расслабиться!

— Н-не н-надо, — умоляюще выдыхаю. Черт, как же не хочется прослыть хамом, но и терпеть домогательства малознакомой пышки тяжко!

— Новенький? — На мгновение потеряв ко мне интерес, Комарова оборачивается к Мише. — Почему я его раньше не видела?

— Ага. — Вечно голодный Рыжик уже стащил пряник и жадно сунул его в рот. — С филфака.

— М-м-м, — томно мычит Нинель. — Забираю мальчика себе.

— Что значит «забираю»? — Я не оставляю попыток вежливо протиснуться мимо хозяйки комнаты и незаметно испариться. Хрен с ним, с чаем! Но мимо Комаровой даже муха не пролетит, куда уж гордой птице соколу!

— А что? Не хочешь под мое крылышко? — нараспев предлагает себя Нинель.

— Соглашайся, Сокол, — насмешливо пыхтит Миша, поглощая пряники. — С Нинель всегда будешь сыт, одет и счастлив.

— И раздавлен, — бурчу под нос.

— Раздавлен? Мной? — хмурится Комарова, будто не догадывается, что отнюдь не балерина.

— Прости, — снова порываюсь уйти. — Мне пора.

— Стоять! — приказывает дама и придерживает меня за плечо, ясно давая понять, что не шутит. — Я всегда получаю то, что хочу. И сейчас я хочу тебя, красавчик.

Задыхаюсь от близости безобразно огромного тела и приторного запаха дешевых духов Комаровой. В поисках спасения кручу головой, но все, что вижу — это сытую улыбку соседа. Вот урод!

— Дай пройти! — Веду плечом и с силой отталкиваю от себя местную Мата Хари. — Ты не в моем вкусе!

— Пожалеешь, Илюша! — язвительно цедит в спину Нинель, но на сей раз позволяет сбежать.

Как ошпаренный выскакиваю из комнаты номер 202 и под смешки местных несусь к себе.

— Зря ты так с Нинкой. — Спустя пару часов в комнату возвращается Мишаня. — Она девушка злопамятная.

— Плевать!

Разговаривать об озабоченной Нинели — тратить впустую время, а я все еще мечтаю о душе.

— Проверь лучше, свое ли я взял, — киваю на аккуратную стопку мыльно-рыльных принадлежностей.

— Вроде да. — Бегло осмотрев мои пожитки, Петухов разваливается в своей кровати. — И все же, Илюх, будь осторожен: Нинель — внучка нашей комендантши.

— А сразу сказать? — раздражаюсь на пустом месте и, схватив шампунь и бритву, перекидываю полотенце через плечо.

— Я намекал.

— Хреново намекал! — Отворачиваюсь от рыжей морды и несусь в душ.

— Виноват, — доносится мне в спину, но я делаю вид, что не слышу.

Душевую нахожу по мокрым следам на полу и беспрерывному журчанию воды. Внутри ничего необычного: ряд белых умывальников, кафель на стенах, чуть поодаль — отдельные раздевалки для мальчиков и девочек, душевые кабинки, разделенные между собой тонкими перегородками, и чужие голые задницы, спешащие насладиться горячей водой. Общественная баня, не иначе! Интересно, к такому вообще реально привыкнуть?

Чтобы не толпиться среди намыленных тел, решаю еще немного подождать и возвращаюсь к душевой в районе десяти вечера, все это время бесцельно шатаясь по гудящим коридорам общежития.

На мое счастье, ряды желающих освежиться резко поредели, а в мужском отделении и вовсе никого не осталось. Довольный своей находчивостью, резво раздеваюсь и, повесив одежду на крючок, спешу в душевую кабинку.

Пожалуй, вот оно, счастье: теплая вода струится по коже, больничный аромат сменяется терпкой отдушкой мужского шампуня, глаза закрыты, а в мыслях наконец покой и умиротворение. Неспешно, наслаждаясь каждым мгновением, наношу на тело гель для душа и тщательно массирую голову кончиками пальцев, взбивая на волосах воздушную пену, но вдруг вместо живительной влаги из труб начинает доноситься утробное рычание, и душ, несколько раз дернувшись напоследок, засыпает вечным сном.

Отгоняя панику, на ощупь кручу краны, но воды как не было, так и нет. Мыльными руками пытаюсь протереть глаза, но выходит только хуже: к бешеной тревоге добавляется жгучая резь и временная слепота. Самое поганое, что в мужском отделении я совершенно один, даже попросить полотенце не у кого.

Глубоко дышу, медленно, по стенке продвигаюсь в сторону раздевалки, но даже не уверен, что иду в нужном направлении. А когда натыкаюсь на очередную перегородку, отчаянно вою: да провались оно все!

— Эй, есть здесь кто-нибудь? — истошно ору, сходя с ума от разъедающей глаза боли. — Ау!

Заслышав вдалеке шаги, забываю, что голый, и снова кричу:

— Помогите! Пожалуйста!

В ответ улавливаю лишь глухое покашливание, но не теряю надежды, вовремя вспомнив о тазике на кухне.

— Прошу, принесите с кухни воды! Можно холодной. Любой!

— Ладно, — доносится смутно знакомый голос, вот только кому он принадлежит, я понимаю слишком поздно.

Что-то холодное и вонючее окатывает меня с головы до ног спустя пару минут, а рядом на кафельный пол с грохотом приземляется тот самый эмалированный тазик.

— Мы в расчете, пупсик, — заливается Нинель и, пока нечто тягучее, напоминающее протухший гороховый суп медленно струится по намыленной коже, уходит.

— Сука! — рву горло и через силу продираю глаза. Подобно зомби, плетусь к раздевалке. Спотыкаюсь, шатаюсь, толком ни черта не вижу и даже не удивляюсь, когда не нахожу на крючке своей одежды. Долбаный Винни-Пух!

Голый, под срабатывающие вспышки мобильных и истеричный смех собравшихся зевак, задрав нос, я плетусь в комнату. И пока Петухов ошарашенно пялится, хватаю его смартфон, небрежно брошенный на столе.

— Мне нужно позвонить! Срочно!

— З-з-в-вони, конечно! — заикается Миша, но, тут же сообразив, подскакивает к шкафу и достает полотенце. — Прикройся, Сокол, а?

Вытираю лицо и руки и, продолжая пребывать в костюме Аполлона, звоню по единственному номеру, отпечатавшемуся в голове.

— Алло, Аня? Это Илья. Ты мне нужна прямо сейчас!