Авиаторы

Алексей Забугорный, 2023

Йорик – вчерашний студент, сын известного ученого и состоятельного человека, баловень судьбы, не обладающий, однако, ни талантами, ни честолюбием своего отца. Он живет на всем готовом, не хватает звезд с неба, разум его не осквернен житейской суетой, а борьбе за место под солнцем он предпочитает безмятежное созерцание плывущих по небу облаков. Все меняется летним утром (после грозы, разразившейся накануне), когда в небе появляются два аэроплана. Йорик случайно попадает на пустырь на окраине города, где они приземлились, и оказывается втянутым в водоворот невероятных приключений, событий и бед, которые безвозвратно разделили его жизнь на «до» и «после», разрушили прежний беззаботный мир, заставили познать боль утраты, тяжесть потерь, неизбежность выбора.

Глава 1

Гроза началась перед рассветом.

Ветер с такой силой трепал старые деревья под окном, что, казалось, вырвет их с корнем и унесет далеко за город, в степь. Он сотрясал крышу старенького дома, бился в оконную раму, стонал.

Плотные стены воды обрушивались с неба, вспениваясь мутными реками, которые неслись, увлекая с собою сломанные ветром ветви, мусор, и все, что было забыто во дворе с вечера: трехколесный велосипед, развешанное на детской площадке белье, газеты с кроссвордами, шахматные доски, радиоприемник, автомобильные покрышки, футбольные мячи, резиновые калоши, и даже чья-то стиральная машина, оставленная у мусорки, медленно, приставным шагом тащилась в потоке.

Никогда раньше не видал я такой грозы. Я лежал, натянув до верху одеяло, краем глаза наблюдая, как вспыхивает за окном слепящий, мертвенный свет, как угольная тень от герани, похожая на морскую гидру, возникает, дрожа, на полу и растворяется во мраке.

Вспыхивали и гасли глаза хрустальной совы на комоде — подарок отцу — профессору. Мне казалось, что вот сейчас она снимется со своего места и закружит по комнате.

Вслед за ливнем ударил град. Куски льда размером с кулак лупили по чем ни попадя, срубая уже совсем крупные ветви, смешивая с землей нежные цветы в клумбах, разбивая стекла не загнанных в гаражи машин. В грохоте ледового побоища шел поток по улице, заливая уже подвал и первый этаж, ломая заборчик палисадника, под вопли проснувшейся старухи-соседки снизу.

Я никогда не верил в существование Бога, но сейчас, сам того не понимая, начал молиться Ему. Не помню, о чем я просил. Слова сами слетали с дрожащих губ, и пальцы неумело осеняли лоб крестным знамением.

Еще немного — и домик мой, уютный и старенький, закружит, поднимет, унесет вихрем и бросит там, где его никто не найдет, где его все забудут, где я пропаду, исчезну бесследно…

— Господи… — шептал я, всхлипывая. — Господ-Господи.

***

Все закончилось так же внезапно, как и началось, с первыми лучами солнца.

Стена ливня за окном истаяла. Ветер стих. Молнии не слепили больше и раскаты грома, мирно ворча, раздавались уже где-то за городом, когда я, измученный пережитым страхом и бессонницей, оставил постель и выбрался на балкончик.

Двор был разгромлен. Все, что тащил поток, теперь было неподвижно, растерянно, подавлено. Ручьи, мелея, шумели в прорытых извилистых руслах. Древний, монументальный клен, который рос под моими окнами с сотворения мира, лежал, подмяв под себя соседский автомобиль, выставив к небу толстые, подагрические корни. Оборванные провода свисали со столбов освещения. Сломанные ветви, листва и сучья вперемежку с тающей ледовой кашей покрывали крыши гаражей и все пространство вокруг.

Вода все еще похлестывала из водосточной трубы, линейно капала с крыши, стекала с истрепанных крон, дробно стуча о поваленную бурей доску объявлений с размокшим, но еще читаемым листом «Бесплатная помощь алкозависимым и наркозависимым».

Воздух был по-зимнему стыл и свеж, и в воздухе этом, спускаясь с хрустального, первозданно-чистого после грозы неба, плыл низкий, нарастающий гул.

Я перегнулся через перильца балкона и увидел два аэроплана.

Один — темно-красный, другой — ярко-желтый, они шли низко, друг за другом, чуть покачивая крыльями, временами скрываясь за деревьями. Сверкающие дюралем, омытые нежностью рассвета, аэропланы были словно вестники некой новой, неизвестной доселе жизни.

Я наблюдал за ними, пока аэропланы, сделав круг, не ушли в сторону стадиона. Потом еще раз оглядел двор, вернулся в постель и уснул, не помня сам, как коснулся щекой подушки.

***

Делать мне было нечего.

Я просыпался поздно, завтракал, валялся на диване, одним глазом поглядывая в телевизор, другим — в книжку, взятую наугад из библиотеки отца, потом выводил из гаража велосипед и катил вниз по улице Джамбула в парк, где торчал у озера, глазел на прохожих, и снова катил куда-нибудь.

Друзей у меня было не много, поэтому большую часть времени я проводил в одиночестве, ничуть, впрочем, этим не тяготясь.

К обеду я обычно добирался до федоровского водохранилища, валялся на пляже, плавал с стылой, мутной воде, и опять колесил без цели по дворам, улочкам и проспектам, к вечеру возвращаясь домой, чтобы сидя на балкончике пожевать чего-нибудь из холодильника, пропустить стаканчик из отцовской коллекции вин, послоняться еще по комнатам и уснуть.

Так тянулось лето; последнее лето, когда я, выпускник университета, еще мог на законных основаниях бездельничать, и я наслаждался этим вполне.

Я не был ни амбициозным, ни честолюбивым. Особых талантов за мною тоже не водилось. Как говорила мать, — природа отдыхала на мне после отца-гения. Я не обижался.

— Зачем все это? — Удивлялся я вполне искренне, — если мы все равно помрем?

Именно искренность этого простого, в сущности, вопроса, ставила родителей в тупик.

Мать всплескивала руками, сетовала на судьбу, наградившую ее таким отпрыском, и уходила измерять давление. Отец мрачнел и тоже уходил.

Его самолюбие, конечно, страдало от того, что «отпрыск», — сын известного ученого, разработчика каких-то невиданных проектов, обладателя невиданных наград, почетного гостя невиданных научных сходок, словом — всеми уважаемого человека, преодолевшего все преграды, интриги и склоки этого мира на пути к успеху, оказался обычной посредственностью. В ранние мои годы он пытался привить мне любовь к наукам и честолюбие, но все его усилия неизменно разбивались о полное мое безразличие.

— Послушай, — говорил я, — я не издеваюсь. Я просто хочу понять. Кто решил, что мы все должны непременно к чему-то стремиться? Почему вообще всё, что ни есть в природе, жрет и топчет друг друга, от инфузорий до млекопитающих? Кому от этого выгода? Земле? Космосу? Высшему разуму? Богу, в которого так верит мать? Да им плевать на наши делишки, если хочешь знать мое мнение. Я в этом убежден, иначе мироздание устроено из рук вон плохо. Почему бы вообще не оставить весь этот бред, который мы называем нормальной жизнью? Зарабатывать лишь столько, сколько нужно, чтобы быть сытым, а в свободное время просто валяться в траве и наблюдать, как плывут по небу облака?

Отец ответил, что я — редкостный болван, и больше ко мне не лез.

Итак, я слонялся по комнатам с зелеными обоями, комнатам, обставленным мебелью темного дерева, креслами, торшерами, резными комодами, оттоманками, комнатам с лепниной под высоким потолком, комнатам с тяжелыми портьерами на окнах, по мягким коврам и паркету, мимо лимонного дерева в кадке, под бой старинных напольных часов.

***

Солнце было уже высоко. От мокрого асфальта поднимался пар.

Я двигался вниз по улице Джамбула, рассекая покрышками лужи, объезжая нерастаявшие ледяные заторы, куски сорванной с крыш черепицы и сломанные ветви. Аварийные бригады починяли оборванные бурей провода. Старушки охали над загубленными палисадниками. Мужики чесали в затылках у своих изуродованных градом авто.

Слева от меня тянулись облупившиеся двухэтажные домики, наглухо заросшие сиренью и кленами. Справа — дома частного сектора, тоже заросшие, за невысокими деревянными заборчиками.

Сочетание зноя и свежести приятно волновало, и еще что-то такое было в воздухе после грозы, что несмотря на картины опустошения, открывавшиеся кругом, я все же улыбался, одну руку положив на руль, другую уперев в седло за собою.

У перекрестка с улицей Гоголя, напротив автомастерской, я увидел группу подростков, тоже на велосипедах. Возбужденно переговариваясь, они летели в сторону улицы Сатпаева.

Изначально я, по своему обыкновению, собирался отправиться в парк, но так как вопрос этот был для меня вовсе не принципиальным, свернул направо, за подростками, уже издали наблюдая, как они отчаянно молотят педалями, спеша проскочить перекресток на зеленый свет.

За перекрестком дорога спускалась в низину, и выводила к высоковольтной линии, вдоль которой в овраге текла речка Букпа. Подростки миновали русло и свернули вдоль него влево, скрывшись за деревьями.

Почти пересохшее летом, русло вздулось теперь и разлилось, едва не затопив низкий берег у кронштадтской улицы. Мощный поток, закручиваясь пенными водоворотами, летел стремительно. Полиэтиленовые пакеты, тряпки, куски пенопласта, стекловата, доски и прочая прибрежная дрянь, захваченная водой, неслась по стремнине, трепетала, моталась и покачивалась, застряв в кустах прибрежной лозы.

Я постоял на мостике, наблюдая за течением, потом свернул на грунтовую дорогу, ведущую вдоль русла к пустырю. Дорогу развезло после грозы, поэтому я спешился и зашагал по травянистой обочине. По пути меня обогнала машина с опущенными стеклами, из которой высовывались головы каких-то ребятишек и их мамаши в светлых кудрях и темных очках.

За поворотом открылся вид на пустырь. Там пестрела толпа горожан. Подростки с велосипедами из-за спин стоящих во все глаза смотрели туда, где за толпой были два аэроплана: те самые, что утром пролетели над моим домом.

Никогда раньше я не видел аэропланов так близко. Самолеты, на которых мы с родителями летали «на моря», были не в счет: те были строги, неприступны и безупречны, а эти, пропахшие пылью дорог и небом, напоминали больших, дружелюбных насекомых. Солнце отсвечивало от перкалевых крыльев; лопасти винтов застыли в ожидании; большие колеса, к которым пристали комья глины и сухая трава, упирались в грунт.

Я приблизился.

— Катать будут! — раздалось из толпы.

— Бесплатно, говорят!

— Даже бесплатно не полечу!

— К кому подходить-то?

Рядом с аэропланами была установлена кемпинговая палатка. На стенке ее помещался матерчатый плакат, гласивший: «Воздушный цирк», и еще один: «Бродячие авиаторы». Рядом стояла другая палатка, поменьше.

У аэропланов ходил кто-то высокий и тощий. У него были впалые щеки, жесткие, щеткой, усы и пронзительно-голубые глаза, окруженные лучиками морщин.

Одет ходящий был в технические штаны и вытертую кожаную куртку.

— Видал? — послышалось рядом: «Бродячий цирк приехал».

Я обернулся. За моей спиной стоял высокий худощавый мужчина с бородкой, живший в соседнем доме, который как говорили, недавно вернулся в Караганду из столицы, где пробыл долгое время. Никогда раньше я не заговаривал с ним, лишь изредка встречал по утрам, выносящего мусор, или поздно вечером возвращающегося домой подшофе.

— Я их сегодня утром видел, — сказал я, указывая на аэропланы, — после грозы. Они прямо над нашим домом пролетели. Откуда они, не знаете?

Мужчина пожал плечами: «Понятия не имею. Главное — как они вообще долетели в такую непогоду?».

Тем временем из палатки вышел еще человек, невысокий и плотный, коротко стриженый, с темной округлой бородой, уже седеющей, одетый в такую же точно куртку, что и первый, штаны цвета хаки и стоптанные кроссовки.

Он оглядел присутствующих, сунул руки в карманы, покачиваясь с пятки на носок, что-то сказал усатому, потом ухватился за расчалку и поднялся на крыло желтого аэроплана.

— Товарищи! — сказал человек с крыла, как с трибуны: «Здравствуйте, товарищи!»

Толпа откликнулась нестройным приветствием. Плеснул даже аплодисмент.

— Мы рады, что вы пришли сегодня! — продолжал человек. — Мы, знаете ли, давно странствуем, и уже много где побывали. И вот сегодня, можно сказать, случайно (он поднял палец), не нарочно, так сказать, оказались в ваших краях. Что делать? — Человек усмехнулся. — Такова особенность нашего ремесла. Как говорится в одном детском стихотворении: «Сегодня здесь их видят, а завтра видят там».

— Добро пожаловать! — донеслось из толпы.

— Как вам погодка?

— Откуда вы?

— Спасибо, спасибо, — улыбнулся человек. — Погодка, конечно, была та еще, но — видали мы и похуже! А откуда — уж мы и сами не знаем. Сегодня здесь — завтра там, а после завтра вообще неизвестно где. Так что, можно сказать, что мы — из аэроплана!

Над толпой порхнул смешок.

— Да, товарищи! — говорил человек. — Поэтому лучше спросить — не откуда мы, а — чем мы занимаемся. Хотя вы и сами, наверное, догадались: летаем, товарищи! Летаем, и хотим, чтобы как можно больше людей узнало, что такое есть полет! Вы, конечно, многие уже летали на самолетах, — говорил он, — но это совсем другое. Это вам, товарищи, не на Айр-Астана какой-нибудь, или на Боинге, где и не поймешь, что летишь (сосед хмыкнул и покачал головой). Здесь все, товарищи, все по-настоящему. Все!

Человек рубанул рукой воздух.

— Увидеть родной город с высоты птичьего полета! Ощутить, как ветер бьет в лицо! Услышать, как ревет в лицо мотор! А может, — лицо его сделалось загадочным, — и самому взять в руки ручку управления и пошерудить ей туда-сюда! — Человек пошерудил в воздухе свободной рукой. — Почувствовать, так сказать, что это такое — самому управлять настоящим аэропланом!

— Че, правда, порулить дадите? — послышался из толпы молодой, ломкий голос.

— Будете хорошо себя вести — дадим, — благодушно улыбнулся человек.

— А сколько стоит-то?

— Хм… стоит… — человек на крыле погрустнел: «Конечно, полеты стоят денег, — продолжал он, — и мы их всегда берем. Ведь для полетов (человек стал загибать толстые, короткие пальцы) нужен бензин. Нужно ГСМ. Нужно техобслуживание. И кроме того, нам ведь и самим нужно что-то кушать! — Он коснулся рукой своего живота: «Но!»

Человек сделался торжественно-серьезен.

— Сегодня — особый случай. Потому что сегодня, товарищи, полеты будут бесплатными. Дело в том…, — глаза человека потемнели. — Дело в том, — продолжал он глухим, другим голосом, — что эти полеты мы посвящаем памяти нашего друга. Коллеги. Просто хорошего человека.

Толпа притихла.

Человек на крыле выдержал паузу.

— Не так давно… его не стало (снова пауза). Как я уже сказал, он был хорошим другом. Хорошим человеком. И — он был хорошим пилотом. Лучшим в своем деле. Лучшим. А лучшие, товарищи, уходят первыми (человек глубоко вздохнул). Вот и он ушел… от нас…

Толпа молчала. Молчал и человек на крыле.

— Для нашего, товарищи, друга, — продолжал он, — как и для всех нас, — но для него — в особенности, полет был не просто перемещение в пространстве. Полет для него был как-бы… (человек замешкался, подбирая слово) как будто душа просыпается и летит в небе. Он любил полет. Так пусть же там (человек поднял глаза к ясному небу) ему будет только ясное небо. Только попутный ветер. И пусть сегодня оттуда (человек снова поднял глаза), со своих небес… он услышит рокот наших моторов…

Человек сошел с крыла и замолчал, глядя в землю.

Толпа сочувственно склонила головы, которые уже начинало припекать летнее солнышко.

— Но! — вспомнил вдруг человек, — если кто-то захочет помочь нашему делу, то вы можете, товарищи, положить вашу помощь вот здесь! Он указал на открытый ящик из-под инструментов, стоящий у палатки. — Ну? — улыбнулся, — кто первый?

Толпа замялась, заворковала, но самые ретивые уже бежали к аэропланам.

— Только чур — без суеты! — воскликнул человек, и развел руки, образуя вокруг аэропланов невидимый забор: «А ну! Стойте!»

Бегущие остановились.

— Давайте сразу договоримся, — человек сделался строг. — Чтобы без шума, без толкотни и всего вот этого вот. Авиация — вещь серьезная, товарищи. И любит порядок. Поэтому и мы тоже давайте будем серьезными и ответственными. Договорились?

— Да! Договорились! — послышалось вразнобой.

— Ну, вот и хорошо! — человек потер руки и стал распоряжаться. — Значит, так! Все отходим сюда! К аэропланам без спросу не лезть! На крылья не вставать! Гайки не отвинчивать! И — соблюдать безопасную дистанцию. Особенно, товарищи, когда работает мотор.

— Теперь, — человек указал на палатку, — вот, подходите к палатке. Сейчас выйдет наша помощница, — она вам будет выдавать билетики. С этими билетиками ждем все своей очереди! Она вам дальше все скажет; как, что, куда делать, и — чтобы слушались ее!

Красный билетик — это вот этот аэроплан (человек указал на соседний самолет), — а желтый билетик — вот этот аэроплан (и указал на тот, с которого произносил свою речь).

На том аэроплане будет, вот, пилот Аркадий, — человек обернулся к своем усатому товарищу. Тот пожал плечами и сунул руки в карманы куртки. — А я буду на вот этом.

— А вас как зовут? — спросил лукавый женский голос из толпы.

— Меня — Виктор Иваныч, — ответил человек, и лукаво же повел на голос глазами.

Затем подошел к палатке: «Агата! Агат! Ну, ты где?»

Из палатки вышла девушка.

***

Никогда. Слышите? Никогда еще не было на свете девушки чудеснее, чем та, что я увидел летним утром там, на пустыре.

Совсем еще юная, тонкая, гибкая, как весенняя лоза, она стояла у входа, держа в руках две стопки нарезанных прямоугольниками желтых и красных картонок. На ней был не по размеру большой летный комбинезон с высоко закатанными рукавами, перетянутый ремнем. В темных, божественно-мягких, густых волосах колыхался на ветру черный бант.

Тонкие, нежные руки до локтя были затянуты в черные же сетчатые перчатки.

Несмотря на несколько нелепый свой наряд, она была прекрасна. Она не могла не быть прекрасной, божественной, восхитительной. Все вокруг освещалось, исправлялось и оправдывалось этой красотой.

Нежная линия скул, высокий, чистый лоб, а главное — глаза…

Их и в последний свой день я буду вспоминать как лучшее, что случилось со мной. Словно бы вся чистота и синева этого летнего неба отразились в ее чуть раскосых, с поволокой глазах ботичеллиевской грации. Томный, отстраненный, нездешний взгляд их скользил вокруг устало и мягко. Мягкие же, чуть припухлые губы были приоткрыты, словно бы она вошла в этот мир из другого, иного мира; вошла, хотела удивиться, но, все еще во власти других снов забылась, да так и осталась.

Время исчезло. Исчез пустырь. Растворилась толпа вокруг. И аэропланы. Осталось только это небо и глаза, как его продолжение.

Я смотрел на нее. Просто стоял и смотрел.

Сосед мой, который был по-прежнему рядом, кажется, заметил мой взгляд: «Полетишь?», — спросил он.

Я кивнул.

— А вы?

По лицу его пробежала тень.

— Я уже налетался. А ты попробуй. Я твой велосипед посторожу.

Я не глядя передал ему руль и шагнул к палатке, у которой выстраивалась очередь.

***

Жаворонки волновались, трепеща под солнцем своими пустячными крыльями. Солнце прогревало землю, и ветры волновались над нею, волнуя листву кленов, склонившихся над руслом Букпы, в котором волновалась бегущие воды, и бились о берег, вторя стуку моего сердца, когда я, обмирая и волнуясь, приблизился к девушке.

— Здравствуйте, — сказал я.

Ее полуопущенные, длинные, чуть изогнутые ресницы лишь дрогнули в ответ на мое приветствие.

— Ваш номер — четыре, — сказала девушка и протянула мне желтую картонку.

Голос ее был чист и нежен, как эта небесная лазурь.

— Не подходите близко к аэроплану, пока не остановится двигатель, — добавила она, обращаясь к стоящим в очереди. — Пилоты вас сами будут вызывать, по номерам. Отдавайте им билетики и делайте все, что вам скажут.

— Спасибо, — ответил я, мучительно соображая, что бы еще сказать, но она уже протягивала билетик следующему экскурсанту.

Тем временем аэроплан Виктор Иваныча с первым пассажиром на борту уже готовился к взлету.

В утробе самолета загудело, винт пришел в движение, патрубки выбросили облачко синего дыма, и мотор зарокотал низко и солидно. Бурьян за хвостом пригнуло ветром. Зрители одобрительно загудели в ответ.

Аэроплан же, покачивая крыльями, проследовал в дальний конец пустыря, развернулся, взревел мотором и секунды спустя с низким рокотом пронесся над нами. Толпа восторженно ахнула. Взлетели руки и затрепетали в приветствии. Кто-то даже подкинул шляпу.

Следом взлетел пилот Аркадий.

Девушка стояла, вглядываясь в небо, туда, где были ее коллеги.

Трепеща и краснея, я шагнул к палатке, но девушка тоже шагнула — и скрылась внутри. Полог взметнулся и упал. Вместе с ним и мое сердце.

Несколько следующих полетов прошли так же точно, как первый. Всякий раз, когда я, улучив момент, решался подойти, девушка исчезала и не появлялась, пока пилоты, заглушив мотор, не начинали звать ее из кабины.

Сосед мой не принимал участия во всеобщем оживлении. Казалось, ему вовсе не интересны были аэропланы. Он отвел мой велосипед к берегу Букпы и теперь сидел под высохшим кленом у земляного склона, глядя на бегущую воду.

Тем временем подошла моя очередь.

Я протянул картонку с номером Виктор Иванычу, и следуя его указаниям забрался в переднюю кабину биплана. Пахло бензином и еще чем-то, незнакомым. Смотровой щиток был испещрен метками от погибших насекомых.

Виктор Иваныч помог пристегнуться, надел на меня кожаный шлем с очками-консервами, сказал: «главное — ничё не трожь! Понял?» — И, проинструктировав таким образом, занял место в задней кабине.

Пока мы катили по пустырю, я представлял, как девушка смотрит на нас и чувствовал себя особенно мужественным в шлеме, в реве мотора и ветре, который действительно бил в лицо.

Мы добрались до окраины пустыря и развернулись.

— Готов? — услышал я голос пилота в шлемофоне.

Под ложечкой у меня разлился холодок.

— Готов!

Мотор взревел, и мы понеслись.

Я плохо запомнил взлет, и пришел в себя лишь когда земля осталась далеко внизу, и передо мною возник город, — такой знакомый и — другой.

Линии улиц, тенистый массив парка, светлые россыпи домов, переложенные пышной зеленью, окраинные микрорайоны, пригороды, степь за ними и синяя череда сопок на юге — все открылось разом.

В упругих порывах ветра и бликах солнца, в реве и дрожи мотора город плыл под крылом.

С такой высоты не было видно разрушительных последствий урагана. Город был опрятен, ухожен и свеж, словно бы сошел с плакатов советских времен.

Я высунул руку из кабины. Ветер с неожиданной силой отбросил ее назад.

— Не балуй! — раздался строгий голос в наушниках.

Я увидел Бульвар Мира под собой, который упирался в здание политехнического института, и огибал его с обеих сторон. Увидел сквер у кинотеатра имени Ленина за институтом и гранитную статуэтку одноименного монумента. Через дорогу от сквера различил я и крышу своего дома в глубине двора, среди деревьев и таких же точно крыш.

Трудно было поверить, что среди этого огромного, нераздельного пространства, то, другое пространство, — пространство моего дома когда-то казалось мне таким незыблемым и завершенным с его камином, старинной мебелью и лимонным деревом в кадке.

Аэроплан набирал высоту.

Глядя вокруг, я грезил о чем-то, о чем сам пока не имел представления, но что несомненно было там, где за массивной, клепаной башкой капота, лежала в туманной дымке недостижимая линия горизонта.

«Наверное, счастливый человек должен быть этот Виктор Иваныч, если видит такое каждый день, — думал я. — И этот парень, которого не стало — он тоже, наверное, был счастливым. Интересно, что случилось с ним?»

Массивная ручка управления передо мною чуть шевелилась, словно дышала.

В зеркальце, установленном на срезе кабины, я видел бесстрастные глаза пилота за стеклами защитных очков.

— Ну, как? — спросил он.

Я поднял большой палец.

Аэроплан стал разворачиваться.

— А правда, что можно порулить? — Вспомнил я давешнее обещание Виктор Иваныча, и снова почувствовал холодок.

— Ну, попробуй, — буднично ответил он. — Держу ручку. Ноги ставь на педали.

Я сделал, как было велено.

Давай, — сказал Виктор Иваныч. — Только без резких движений, смотри!

— Понял, — ответил я, растерявшись от неожиданности и той простоты, с которой все произошло.

— Отдал управление, — сказал Виктор Иваныч, и в зеркальце я увидел его широкие ладони.

Я замер с ручкой в руках, и самолет действительно летел какое-то время, пока не стал крениться и опускать нос. Растерявшись окончательно, я дернул ручкой и наугад двинул педаль; аэроплан резко накренился в другую сторону, взбрыкнул и повел капотом. Воздушный поток возмущенно вскипел за бортом и упруго толкнул аэроплан в дюралевый бок.

— Тише, тише! — раздалось в шлемофоне. — Не суетись! Он сам летит, ты только подправляй.

Горизонт никуда не манил больше. Теперь это была просто линия, под которой елозила непослушная башка капота, норовя то запрокинуться, то завалиться, то скользнуть в сторону.

Самолет не давался мне. Я не замечал, что спина взмокла, что плечи ноют от напряжения и пальцы до белых костяшек сжимают ручку. Я потерял счет времени, не очень хорошо запомнил посадку и выбрался из кабины мрачнее тучи.

— Чего такой невеселый? — спросил пилот. — Не понравилось?

— Да нет…, — ответил я, — понравилось…

— А неплохо у тебя получилось для первого раза, — понял Виктор Иваныч.

Я криво улыбнулся и сошел на землю.

«Дежурные комплименты, уж это точно. Лучше бы он меня обругал…».

Виктор же Иванович, казалось, уже забыл обо мне. Он помахал рукой девушке и крикнул: «Агата! Ну, кто там следующий?»

Мне было стыдно смотреть на нее. Конечно, она все видела. И понимает лучше меня, как плох я был сейчас, как бесполезна вся моя жизнь…

Не смея поднять глаз, я зашагал по пустырю.

«Сам летит…. Кой черт сам! Хаос, мешанина и каша, — вот что такое ваш полет… еще и ревет в лицо этот дурацкий мотор…»

***

— Ну, как прошло? — спросил сосед. — Понравилось?

Он сидел там же, у оврага. Велосипед лежал рядом, под кленом. Земля вокруг была усеяна сухими листьями и семечками-крылатками.

— Чему тут нравиться…, — вздохнул я, поднимая велосипед. — Не самолет, а необъезженная лошадь… — Как они вообще летают… — И занес ногу над седлом.

Сосед пожал плечами. Затем поднял семечко и подбросил. Ветер подхватил его и понес вдоль берега. Оно поплыло в воздушных токах, покачиваясь и кренясь, но всегда возвращаясь к равновесию, то опускаясь к самой воде, то возносясь; потом взмыло, подхваченное порывом ветра, и скрылось за деревьями.

Какое-то время я смотрел ему вслед.

Оно летело не сопротивляясь. Ветер сам нес его.

Я слез с велосипеда.

Сосед взял еще семечко. Повертел его в руках. Подломил крылышко и снова бросил. Оно упало в воду свечкой.

Я опустил велосипед на землю.

— Извините, — сказал я. — Вы еще побудете здесь?

И не дождавшись ответа, понесся обратно, к аэропланам.

***

Город снова плыл под крылом. День уже вошел в силу и аэроплан покачивало в восходящих потоках. Как кленовое семечко.

Теперь, когда я не боролся с самолетом, а триммером уравновесил его в воздухе, я смог худо-бедно контролировать полет, и скованность первых минут сменялась радостным удивлением от того, что я парю над землей, и ревет мотор, и там, внизу, прохожие, должно быть, глядят вверх и не догадываются, что это я, Йорик, сам управляю настоящим аэропланом!

Под руководством Аркадия я выполнил несколько разворотов, покружил над пустырем, старым городом и снова вернулся к пустырю.

Аркадий оказался невозмутимым, флегматичным человеком, которому было, кажется, все равно, летать или сидеть на земле, пилотировать самому или отдать управление новичку-перворазнику.

Время от времени он доставал ядовито-красный термос, расписанный аляповатыми цветами, пил из крышки, зевал и поглядывал за борт.

Вместо положенного одного круга мы сделали три, и выскочив из кабины после посадки я тотчас же снова занял место в хвосте очереди.

Когда я подошел к палатке в четвертый раз, день уже клонился к вечеру. Аэропланы были на земле, и последние пассажиры отбывали с пустыря.

Агата посмотрела на меня с интересом.

— Вы который раз уже летите?

— Третий, — соврал я.

— Не знаю, согласятся ли наши вас снова катать, — сказала Агата. — Вы уже четвертый раз летите.

— Ну пожалуйста, — просил я. — Если нужно, я заплачу. У меня с собой нет, но я из дома привезу. Честно!

Тем временем Виктор Иванович выбрался из кабины: «Шабаш!»

У меня упало сердце

— Виктор Иванович! — позвал я и подбежал к аэроплану. — Виктор Иваныч, можно мне еще слетать?

Пилот посмотрел на меня пристально: «я тебя, кажется, сегодня видел. Летал со мной?»

— Летал…

— Ну, и? — спросил он, доставая сигареты из кармана своей летной куртки. — Чего-ж ты хочешь тогда?

— Летать… научиться… — пролепетал я и, ограждая себя от возможной иронии, добавил: «я с Аркадием летал… и уже получается…»

Аркадий, который возился у своего аэроплана, молча кивнул.

Виктор Иванович иронизировать не стал, а лишь развел руками: «нет, я понимаю, но на сегодня мы закончили, товарищ. — И закурил. — Мы вообще только по разу катаем, — добавил он. — Так что, считай, тебе и так повезло».

— Ну Виктор Иваныч…

— Вот в следующий раз прилетим, — тогда и попробуешь.

— Виктор Иваныч, я заплачУ, если нужно!

— Не в том дело, — ответил пилот устало. — Нам ведь еще машины чехлить, вещи собрать, да и вообще… ужинать! — Он похлопал себя по объемному животу. — Целый день кружили!

— Пожалуйста, Виктор Иваныч! — упрашивал я. — Вот, вам Аркадий скажет, — я уже почти научился посадку…

— Аркаша! — нахмурился Виктор Иваныч. — Что еще за посадка?

Аркадий пожал плечами: «Он сам попросил…»

— Я те покажу — «попросил»! Хочешь, чтобы он аэроплан разложил?

— Да я не разложу…

— Все, все, товарищ, — не соглашался Виктор Иваныч. — В авиации главное — это порядок. А так каждый если будет что хочет делать, то никакой авиации не останется. Все! — Он рубанул рукой воздух. — Утром летаем, днем летаем, а вечером — отдыхаем. — И, развернувшись, пошел к палатке.

Я был в отчаянии.

Вернуться домой. Снова — сова. Дерево в кадке… И — все как всегда…

— Виктор Иванович!

Пилот остановился.

— Послушайте, — сказал я, подбегая к нему. — Если ваш друг сейчас видит нас со своих небес, то уж наверняка он будет не против, если вы сделаете еще круг.

Виктор Иванович посмотрел на меня с недоумением.

— Вы говорили, что он любил летать, — продолжал я. — Что для него полет был не просто полет. Так вот, ему наверняка было бы приятно знать, что сегодня из всех нашелся хотя бы один, кто это понял…

Я сделал паузу, чтобы Виктор Иванович догадался, о ком речь, и тут почувствовал, что мы не одни.

За моею спиной стояла Агата и смотрела с нескрываемым интересом. Поймав мой взгляд, она чуть заметно кивнула и улыбнулась.

Воодушевлённый ее вниманием, я обернулся к Виктор Иванычу: «Виктор Иванович! Я в долгу не останусь. Если у вас есть какая-то работа, или дело, которое вы можете поручить мне, то знайте: я в вашем полном распоряжении. Жаль, что это все, что я могу предложить, но предлагаю от чистого сердца…»

Легкий ветерок прошелся по пустырю, и чайка над шахтным отстойником зашлась похожим на смех клекотом.

Пилот посмотрел на меня озадаченно. Потом вдруг усмехнулся, отбросил окурок и кивнул на аэроплан: «Залезай».

***

Стекло кабины было гуще чем утром было залеплено насекомыми. Над вечерней землей стояла золотистая дымка. За трубами темиртауского комбината, стелясь над землей, тянулись дымы.

Я стриммировал самолет и убрал руки с рулей. Капот был неподвижен.

Позади остался пустырь, где стояли палатки и похожий на большую стрекозу аэроплан Аркадия.

Я развернулся над озером у Майкудука и направился снова к пустырю, по пути заложив несколько виражей.

— Ишь… — сказал Виктор Иваныч, — ловко.

Я улыбнулся.

Мы летели вдоль волгодонской улицы, мимо шахты Костенко, над бурьяном и оврагами старого города.

— Давайте попробуем еще разворот? — попросил я.

— Валяй, — разрешил Виктор Иваныч. — Только осторожнее, смотри.

Я выполнил правый вираж, затем левый, круто кренясь и болтаясь в собственном спутном следе.

— Полегче, эй! — раздался голос пилота. — Не закладывай крены. — И так вижу, что обучаемый.

Я ликовал.

— Ладно, лети пока, — сказал Виктор Иваныч. — Я покурю.

Я видел в зеркальце, как он возится, доставая сигареты.

— Ч-чёрт…, — раздалось в шлемофоне. — Зажигалка упала. Под сиденье, кажись… Ты летишь? Лети, я поищу. Зеркальце опустело. Я слышал натужное дыхание и матерки пилота. Пустырь и палатки были почти под нами.

То, что случилось потом, я до сих пор не могу себе объяснить: самоуверенность ли новичка, небесные ли глаза, которые, я точно знал, наблюдают сейчас за мной, — но решение пришло внезапно и было исполнено тотчас же.

Убедившись, что Иваныч теперь не помешает, я задрал нос машины и отклонил ручку до упора вправо. Близкая поверхность земли опрокинулась, пронеслась над головой, обернулась вокруг самолета и двинулась было дальше, но я двинул ручку в противоположную сторону, остановив вращение, и сам замер, чувствуя, как колотится сердце.

Мы летели над пустырем. Закатное солнце освещало аэроплан медным заревом.

— Ты че, пацан!? Ты чего творишь?!!

Поседевшие глаза Виктор Иваныча замаячили в зеркальце.

— Ты охренел?!!

— Виктор Иваныч…, — пролепетал я, стараясь выглядеть виновато, но радость от удачной выходки помимо воли выливалась в ехидную улыбку.

— Ты убиться захотел?! — расходился пилот. — Ты че творишь-то?! А?! Урод!!! Еще и лыбится он! Ты где… Тебе кто… А ну — отдай управление!

— Виктор Иваныч, я… честно, я знал, как нужно!

— Хуюжно!! — взорвались наушники. — Самому жить надоело — и меня решил за собой утащить?!!

Пилот поднял очки и через зеркальце уставился на меня.

— А если б ты штопорнул?! Ты видел, какая у тебя высота?! Щас бы оба догорали у палатки!!

Нужно было спасать положение. Окончить этот день на такой ноте решительно не входило в мои планы. Я лихорадочно соображал, что бы такого сказать или сделать, чтобы пилот сменил гнев если не на милость, то хотя бы на меньший гнев.

— Но ведь хорошо получилось? — пролепетал я, так ничего и не придумав.

— Погоди. Вот сейчас приземлимся… я тебе покажу, как у тебя получилось! Я тебе так покажу, что…

— Виктор Иваныч, — упрашивал я. — Вы поймите, я не для того, чтобы, а… ну, я не знаю, я…

— Молчи! Чкалов недоделанный! — прикрикнул пилот.

Я замолчал.

Виктор Иванович взял курс к пустырю.

— Так, — сказал он строго. — Ты где летал раньше? Где обучался?

— Нигде… — пробормотал я. — Первый раз сегодня…

— Ты мне баки не заливай! — оборвал он. — Так перворазники не летают! Я-то уж знаю. Где летал, спрашиваю? У кого?

— Да нигде, Виктор Иваныч! Честное слово. Просто…

— Хуёсто! — отрезал пилот. И помолчав, добавил уже чуть менее сурово: «кого только не встретишь… самородок хренов…»

— Виктор Иванович! — выпалил я, шестым чувством уловив момент. — Если уж я и правда… «самородок», так дайте в последний раз за штурвал подержаться! Ну где вы еще такого встретите? Пропадет ведь талант… А? Ну Виктор Иваныч…

Пилот остолбенел от такой наглости. От открыл было рот, чтобы обрушить на меня поток отборной брани, но не обрушил, а лишь покачал головой: «Ну-у, ну-у… Баранки гну! Ёпта…».

И, помолчав, опустил на глаза очки: «Ладно, валяй. Только смотри у меня!»

Горизонт на западе пылал небесным огнем. Земля под нами растворялась в медно-оранжевой дымке. Самолет в моих руках взмывал и падал, вращался вправо и влево, сверкая крыльями в его последних лучах. Земля то неслась навстречу, кружась и сливаясь в полосы, то оставалась за спиной и густое, ванильное небо, в котором уже угадывалась грядущая ночь, плыло, приближаясь. Меня то вдавливало в кресло, наливая непомерной тяжестью, то я парил в невесомости, удерживаемый на месте лишь ремнями.

Я позабыл об аэроплане. Мне казалось, что это я сам, преодолев притяжение, парю над землей, всемогущий и свободный, чувствуя лишь восторг и упоение, лишь направленный на себя взгляд божественных, небесно-синих глаз.

***

У входа в палатку, рядом с уже знакомым мне ящиком для инструментов, стоял раскладной походный столик. На нем, среди луковой шелухи, картофельных очистков, хлебных крошек, упаковок из-под китайской лапши, полиэтиленовых пакетов и прочей неразберихи стояла газовая горелка, на которой в алюминиевой кастрюльке варилось что-то, источая густой запах тушенки.

У стола стояли Агата с Аркадием.

Агата нарезала хлеб. Перчаток и банта не было на ней. В руках у Аркадия был уже знакомый мне термос.

Почуяв тушенку, я вспомнил, что не ел с утра, и желудок мой свело болезненно.

— Видали воздушную акробатику? — спросил Виктор Иваныч.

— Видали, — ответил Аркадий. — Решил напоследок обкатать пацана?

— Обкатать…, — буркнул пилот. — Такой сам тебя обкатает!

Он наклонился над ящиком, заглянул в него и скривился недовольно. Затем посмотрел на меня неожиданно пристально и добавил: «Алмаз ты наш неграненый».

— Ну вы, блин, даете…, — сказал Аркадий и отхлебнул из термоса.

— Ты-б дождался хоть ужина, — укорил Виктор Иванович. — Хлещет уже…

Я уставился на термос, потом на Аркадия, затем на аэроплан… и только тут понял, что Аркадий пьян, кажется, с утра.

— А я что? — Возразил тот, как ни в чем не бывало. — Может же рабочий человек…

–…Ой, все, — махнул рукой Виктор Иваныч. — Иди с глаз моих. — И скрылся в палатке.

Ко мне подошла Агата: «А ты хорош».

Сердце мое забилось, но я только пожал плечами и заявил с самым независимым видом: «Спасибо, но… наверное, просто повезло…»

— Я Агата, — сказала Агата и протянула нежную, уютную ладошку.

— Йорик, — ответил я, не сразу выпуская ладошку из своих рук.

Какое-то время мы стояли молча.

— Ну… — замялся я, не зная, что делать дальше. — Я, наверное, пойду…

— Куда? — удивилась Агата. — Ты же весь день, наверное, не ел. Скоро ужин…

— Ничего-ничего, — ответил я, обмирая, — я и не голодный…

Агата подняла на меня свои дивные, с поволокой глаза: «А я вам жаркое приготовила».

***

Лягушки в шахтном отстойнике надсадно горланили, чуя приближение ночи. Утки притихли в камышах. Комары тонко звенели, виясь столбами в предвкушении нашей крови.

Мы сидели у костра. Агата и я — под одну сторону, Аркадий со своим термосом и Виктор Иваныч — по другую.

На столике в алюминиевых тарелках густо дымилось только что снятое с огня жаркое с тушенкой, лежал нарезанный хлеб, пучок редиски, стояли бутылки с водкой и одна — с вином.

— Ну что, ребятки? — сказал Виктор Иваныч, поднимая стакан. В свете костра, со своей черной, с проседью, бородой, он походил на цыгана. — Сегодня мы все хорошо полетали. Много людей повозили. К тому же, бесплатно… Поэтому люди остались довольны, ну и мы… Потому что не для себя летали, а чтобы вспомнить нашего друга, — человека хорошего, — который много хорошего для нас сделал, и который, наверное, на нас не будет в обиде… Да, Игорь? — Спросил Виктор Иваныч у темного неба. — Игорь всегда любил, — пояснил он, — чтобы человек не просто так летал. А чтобы он с удовольствием летал. Чтобы в нем искра была!

Аркадий наполнил крышку термоса и выпил.

— Всегда ты, Аркаша, не дождешься, когда я тост скажу, — упрекнул Виктор Иваныч.

— Я думал, ты уже сказал, — ответил Аркаша и снова наполнил крышку. — Это за вторую часть будет, — объяснил он.

— Э-э-х, — махнул рукой Виктор Иваныч. — Пока ты тут пьешь я уже забыл, какой тост хотел сказать.

Пилот вздохнул и снова посмотрел в небо: «За тебя, Игорёк». Потом перевел взгляд на меня: «И за тебя, Йорик. Потому что искра в тебе есть».

И выпил.

Мне стало не очень уютно от того, что меня объединили в один тост с покойником, но виду я не подал и тоже выпил. Выпил и Аркадий. Агата, видимо, не употребляла алкоголь, потому что лишь коснулась губами вина в своем стакане.

Ее профиль в свете костра был…

— Черт! — спохватился я. — Велосипед!

— Твой сосед уехал на нем, — сказала Агата.

— Как сосед?! — воскликнул я.

— Высокий такой. С бородкой. Немного седой. Он сказал, ты у него сможешь забрать, когда вернешься. Улица Ленина, шестьдесят восемь «а».

— Ну да, соседний дом, — ответил я. — Но почему он здесь не оставил? Мне-ж пешком теперь целый…

Агата снова посмотрела на меня: «Ты точно не можешь еще остаться?»

***

Костер догорал. Неверные отсветы бродили по лицам. Маслянисто поблескивали пустые бутылки на столе, и тускло — пустые тарелки, пустые стаканы, пустая кастрюля.

–…Когда я наклонился за сигаретами, — рассказывал Виктор Иваныч, уже нечетко выговаривая слова, — и самолет опрокинулся, я подумал — все. Не справился пацан с управлением! А до земли — всего ничего…

Пилот посмотрел на меня.

— Я думал — вот щас приземлимся, и уж я покажу тебе…, — он потряс в воздухе внушительным кулаком, — леща.

— Ничего, ничего, — сказал Аркаша.

— А он, представь, — давай, — говорит, — ещё попробуем! — Воскликнул Виктор Иваныч и хлестнул себя по колену ладонью.

— Эх…, — вздохнул он. — Кого только не встретишь на периферии… Уж какой Игорь был кадр, а этот — еще кадрее. Игорёха так сразу не летал. Сам, сам всему учил!

Я, который до сих пор мог только догадываться о том, что случилось с загадочным Игорем, теперь, улучив подходящий момент, спросил: «Виктор Иваныч! А что с ним случилось? С Игорем?»

Мои спутники замолчали.

Луна поднималась все выше. Уже аэропланы отбрасывали разлапистую тень, и битые бутылочные стекла поблескивали в бурьяне.

— А случилось то, — отвечал Виктор Иваныч, — что был человек — и нет человека.

Он погрустнел, осел на бревне, словно бы в нем прибавилось весу и сразу сделался как-то особенно пьян.

–Было нас четверо, — сказал он задумчиво, — а стало трое…

Затем взглянул на меня: «А потом — снова четверо». — И добавил: «Ты же с нами сидишь? С нами. Во-о-он он ты. На бревне. С Агаткой!» — Виктор Иваныч навел на меня толстый, как ствол пушки, качающийся палец: «Как будто бы Игорек со своих небес слетел».

— Игорь был душой общества, — перебила Агата. — Вы уж позвольте мне, господа, самой рассказать, — обратилась она к своим спутникам. — А то у вас слишком мысль скачет, по пьяной лавке.

Виктор Иваныч поднял широкие ладони в знак согласия.

— Ну так вот, — продолжала Агата. — Игорь…

–…А ты мне, когда я тебя увидел сегодня, — перебил ее Виктор Иваныч, — не очень-то понравился, по правде говоря. — И снова навел на меня палец. — Я таких, как ты, еще когда в аэроклубе инструкторил, пачками отсеивал! — Он помолчал, покачиваясь. Затем добавил с вызовом: «по проф-ф..непригодн’сти».

— Начинается… — упавшим голосом сказал Аркадий. Потом повернулся ко мне. — Ты, Йорик, не обращай внимания. Цыган… в смысле, Витя, вообще, нормальный мужик… только ему лишку нельзя.

— Виктор Иваныч, Аркаша и Игорь вместе начинали, — снова заговорила Агата, чтобы сгладить неловкость. — То есть, Виктор Иваныч их собрал…

–…А ты упо-орный оказался! — Снова перебил Виктор Иваныч и погрозил мне пальцем. — А вообще, как ты сегодня меня крутанул, — так я думаю: «Все!» — Воскликнул он неожиданно весело.

Потом потемнел лицом.

— Думаешь, ты здесь самый умный? — и качнулся ко мне.

Аркадий удержал его.

— Думаешь, ты весь из себя такой… Чкалов?! — темнел лицом Виктор Иваныч, привставая с бревна. — Алмаз неграненый?!!

По спине моей прошел холодок.

— Думаешь, ты прям такой весь из себя… самородок?! — наседал Виктор Иваныч.

— Да успокойся уже, — досадовал Аркадий. — Выпей контрольную и спать иди.

— А ты меня не укладывай! Не укладывай! — отмахивался Виктор Иванович. — Я еще не рассказал. У меня зажигалка выпала. Ну, закатилась. Под… (он икнул) сиденье. Я — за ней, а он — х-хер-ракс!! — Виктор Иваныч вытянул руки и неверным движением крутнул одну ладонь вокруг другой. — Я думал — все!

Он пьяно усмехнулся и широко повел головой.

Затем поглядел на меня и на Агату, сидящую рядом. Лукаво сощурился.

— А ты, я смотрю, Агатка, даром времени не тер-ря-я’шь… Был у тебя Игорь, а стал… — Кстати, — обратился он ко мне. — Как там тебя зовут, опять? Виноват… (пилот снова икнул). — На имена память ни-ку-дышняя…

При этих слова Виктор Иваныча внутри меня что-то болезненно сжалось.

«Знал, Йорик, знал, — ныло в черепной коробке, в самом дальнем ее углу. — Только притворялся, что не догадываешься».

Агата одним гибким, стремительным, движением поднялась и скрылась в темноте.

— Фу-ты ну-ты! — засюсюкал ей вслед Виктор Иваныч. — Смотри, какая гордая! Ну и… Иди! Иди! Может, найдешь там еще какого-нибудь. Мало-ли их в темноте-то шляется! Ты ж у нас… прынцесса! Не даром Игорек-то наш…

— Ты, Витя, говори, да не заговаривайся, — строго сказал Аркадий.

— Молчу, молчу. — Виктор Иваныч встрепенулся и вдруг стал прежним собой. — Молчу… Переборщил.

У меня отлегло от сердца.

Пилот действительно замолчал и долго сидел неподвижно.

На западе горизонт полыхал зарницами. Снова надвигалась гроза и неясно было, пройдет ли она стороной, или накроет город.

— Да! — воскликнул Виктор Иваныч внезапно, так же внезапно делась вдруг снова пьяным, и посмотрел на меня. — А что стало с Игорем?

Потом обернулся к Аркадию: «Ты не знаешь?»

— Не дури, — предупредил Аркадий.

— А то и стало, — вздохнул Виктор Иваныч, — что пропал Игорёк.

Он помолчал и добавил с видимым усилием: «У-то-нул… В Почай-Реке. Вместе с аэропланом».

Он сгорбился на бревне, уперев подбородок в ладони.

— Широка Почай-Река, — произнес пилот задумчиво, пустым каким-то голосом. Костер отражался в его широко раскрытых, неподвижных глазах. — Холодна. Туманна. Редкая птица долетит… Вот и Игорь-то наш… — Он замер. — Не… — шумно вздохнул, словно собираясь с духом. — Не… — Подбородок его задрожал, брови поднялись удивленно — …Долетел…!

Слезы побежали по обветренным щекам, теряясь в черной, с проседью бороде.

— Не долетел! — выдавил густо и зычно Виктор Иваныч, и затрясся в беззвучных рыданиях.

Аркаша привстал и взял его под руку: «Все, Витя. Все. Пошли. Слышь?

Пилот приподнялся было, но вдруг зарыдал в голос и снова повалился на бревно.

— Га-ады-ы! — кричал он. — С-скоты!! Не долете-е-ел!!!

Аркадий, чертыхаясь, тащил Виктора Ивановича с бревна; Виктор же Иваныч упирался, и то рыдал, то угрожал кому-то, то вдруг делался спокоен и просил принести какую-то тетрадь: «ту, где все записано», — и снова рыдал.

Я тихонько встал и шагнул из освещенного костром пространства в ночь, в лунный свет и морок теней; растворившись в них, побрел, вглядываясь в сумрак.

***

Букпа успокоилась. Дождевая вода сошла, и русло поблескивало на дне оврага среди наносов ила, мусора и зарослей тростника.

Я был все еще пьян, но мне казалось, что мыслю я совершенно трезво, хотя голова уже ныла. Водка явно была паленая.

Я шел вдоль берега.

Агаты нигде не было. Скорее всего, она окружным путем вернулась в свою палатку…

Из множества путей, которыми начинался этот день, оставался один: томительный, долгий, пеший путь домой.

Пьяные крики Виктор Иваныча еще доносились от костра временами, и было неприятно вспоминать, что утро было так чисто.

Я миновал пустырь и уже недалеко был от улицы Гоголя, когда в овраге у заброшенной насосной станции, у самой воды засветился огонек.

Я остановился. Там, на дне оврага, был кто-то. Я не мог различить его. Меня же, освещенного луной, было видно прекрасно.

Все вокруг словно вымерло. Ни с нижегородской улицы, ни с улицы Гоголя, ни даже проспекта Бухар-Жырау не сверкали фары, не доносились звуки города. Лишь за деревьями на той стороне оврага светились окна частных домов.

Огонек то разгорался, то гас. Я чувствовал направленный на себя чей-то внимательный взгляд.

«Возможно, он там не один»… — Мелькнуло в голове, и неприятный холодок снова, как и давеча, у костра, пополз по телу.

— Решил пройтись? — послышался чистый, звучный голос.

У самой воды на старой автомобильной покрышке сидела Агата. В ее тонких, изящных пальцах была тонкая же серебряная трубочка, увенчанная на конце чашечкой. Пахло жжеными листьями.

Она сидела, обхватив стройные колени, задумчиво глядя на луну, неподвижно плывущую над кленами. Лунный свет отражался в глубине ее чуть раскосых, с поволокой глаз.

— Я думал, ты в палатке, — сказал я, присаживаясь рядом.

— Там (Агата кивнула в сторону костра) все плохо?

Я вздохнул.

Агата легким, изящным движением поднесла трубочку к губам, медленно затянулась, замерла, прикрыв глаза и так же медленно выпустила облачко пряного дыма.

Потом протянула трубочку мне. Я затянулся. Закашлялся мучительно. Все же, чтобы не выглядеть слабаком, затянулся снова и поспешно вернул трубочку.

— Я думала, ты раньше придешь, — сказала Агата и добавила: «Извини. Не знала, что Цыган так быстро слетит с катушек. Обычно он держится дольше».

— Цыган — это Виктор Иваныч? — Улыбнулся я. — А и правда похож… Только в любом случае, ты за него не в ответе.

Агата сидела, молча глядя на бегущую воду.

Ночь тихо вздохнула. Сложный узор лунной тени у ее ног шевельнулся, потревоженный, и улегся удобнее.

— В этом городе есть что-то, — сказала она. — Вроде — ничего, и в то же время есть. Не знаю, как объяснить.

— Тебе виднее, — ответил я. — Ты много где бывала.

— А ты — нет? — Спросила Агата.

Я пожал плечами.

— Я тоже нигде не была, — призналась Агата. — Пока не появился Иваныч. Теперь мне хочется остановиться хотя бы ненадолго, неважно — где, но… — Она повторила мой жест.

— Может, поменяемся?

— Ты уверен? — обернулась ко мне Агата, и снова поднесла трубочку к губам.

Я хотел было ответить, но осекся: уж слишком пристально она смотрела.

Молчал я, кажется, долго. Потом все же сказал: «Может, и поменяемся. Вот только волосы отращу».

Агата глянула вопросительно.

Я прыснул.

— Черт — пробормотал я. — Извини.

— Послушай, — сказала Агата. — Я понимаю: то, что было сегодня, тебе кажется ярким и мимолетным, а твой город, дом и ты сам — наоборот, но это все не так. И хуже всего то, что выбор уже сделан.

— Ты о чем? — удивился я.

–Иваныч, — объяснила Агата. — Он тебя выбрал. На замену Игорю.

В другой ситуации такая новость стала бы приятной неожиданностью, но сейчас голос Агаты заставил меня вздрогнуть, а лицо ее в свете луны на миг показалось мертвым.

— То есть, как выбрал? — поежился я, боязливо взглядывая на нее.

— Как будто ты до сих пор не понял, — ответила Агата все тем же нехорошим голосом.

В растерянности я выхватил трубочку из ее рук и затянулся в третий раз.

— Ты сам пришел, — говорила Агата, и тревожное, тоскливое чувство помимо воли овладевало мною. — Сам просил, даже когда тебе отказывали. Не сдавался, если не получалось. Не спасовал, когда на тебя давили. Был и наглым, и настойчивым, и проникновенным… Словом, ты тот, кого он искал: прирожденный авиатор и авантюрист. И деваться тебе некуда.

Агата помолчала и добавила неожиданно буднично: «Хорошо хоть, что твой велосипед забрали. А то пришлось бы здесь бросить».

— Это почему еще? — Я все больше нервничал.

— Потому что отсюда ты все равно не уйдешь.

Я вскочил. Мне вдруг стало трудно дышать. Колени затряслись, и сердце забилось так, что я не на шутку испугался.

— Почему? Почему не уйду? — воскликнул я, сделал шаг в сторону дороги и остановился.

Темнота вокруг была бескрайней. Лунный свет пронизывал ночь, раздвигая ее до размеров вселенной, и близкая дорога казалась недосягаемой. Ночные тени и пятна лунного света сплетались в причудливый лабиринт, кружили голову, затягивали. Чтобы не сгинуть в нем бесследно я снова опустился на землю рядом с Агатой.

Меня била дрожь. Я обхватил колени и раскачиваясь вперед и назад уставился в пространство.

— Что меня ждет? Агата? Что?! Во что я вляпался?!

— Мне жаль, Йорик, — слышался голос Агаты откуда-то издалека. — Я пыталась помочь, но ты не слышал.

— Постой, — бормотал я. — Когда я говорил с Цыган… с Виктор Иванычем, тогда, у самолета… ты же была там! И сама мне кивала, чтобы я летел. Еще улыбалась… И после полета просила остаться…

Ночь вздохнула.

— Йорик. Если бы ты хоть немного бы наблюдательнее, то увидел бы, что я не кивала, а… прости… мотала головой, чтобы ты не лез в самолет, а уносил ноги подобру-поздорову. И не улыбалась, а шептала: «Уходи». Но, по губам ты не прочел, а действовать более открыто… зная, что со мной будет, если они догадаются… Хотя, по большому счету, это не важно. Потому что ты сам напросился. Сам предложил помощь. Сам сказал, что он может тобой распоряжаться. И Цыган принял твое предложение. Он с самого начала заметил тебя, и весь день наблюдал.

Агата помолчала.

— Перед крайним вашим полетом Цыган просто ломал комедию. Он хотел убедиться окончательно, — и убедился.

— Но зачем ты не дала мне уйти потом? — допытывался я. — Зачем остановила?

— Потому что было уже поздно, — вздохнула Агата, словно бы разъясняя урок нерадивому ученику. — Если бы ты попытался уйти тогда, это плохо закончилось бы.

Теперь я прозрел.

Конечно! Группа людей, появляющаяся неизвестно откуда, бесплатно катающая публику и исчезающая на следующий день… Полеты вне очереди… Разговоры по душам… Это же вербовка! И я, сам того не понимая, завербовался. «Было четверо… стало трое… потом снова четверо…» Я — четвёртый, которого они потеряли. А может, пустили в расход…

— Но — что же это за дело, Агата? — спросил я, обмирая. — Для чего я им нужен?

— Этого я не могу тебе сказать, — отрезала Агата. — В свое время ты все узнаешь. — И добавила: «Все, что тебе следует знать».

Сомнений не оставалось. Я связался с серьезными людьми, и так просто теперь не отделаться. Да-да. Мне крышка.

Я повернулся к Агате. Глаза ее пылали голубым огнем.

— Это — конец? — спросил я.

— Это конец, — прозвучало в ответ.

Тьма разливалась, и только глаза эти плыли во тьме, то приближаясь, то удаляясь, но всегда оставаясь на месте.

— Господи… — прошептал я. — Что же делать?

— Ждать, — сказала Агата. — Смириться и ждать неизбежного. И добавила тихо: «Мне жаль, что так вышло».

Я был в отчаянии.

— Не может быть… бежать…! скорее бежать!

— Не выйдет, — ответили глаза волнами света. — Пока ты крутил бочки с Цыганом, Аркадий зарекрутил сонм бомжей с пустыря, должных не спускать с тебя глаз. Они «пасли» тебя весь вечер. Они и теперь следят. Поэтому старики и отпустили тебя от костра. Погулять напоследок. Но бомжи сделают все, как им было велено, если ты вздумаешь удрать.

Я оглянулся на прибрежные кусты и действительно понял; в кустах — бомжи, и у каждого с собой нож, карманная граната и удавка.

Я был обречен.

Луна померкла и липкий холод опустился на лицо. Мне показалось, я теряю сознание.

И я такая же. — Голос Агаты пробивался сквозь черный шум, поднявшийся в ушах. — Меня выбрали, заманили, пообещали золотые горы, но обманули и скоро утилизируют. А потом и тебя, когда придет время. Мы ничего не значим, Йорик. Здесь мы никто…

В этот момент все, что было мне дорого, возникло перед мысленным взором чрезвычайно отчетливо: мой дом, клены, хрустальная сова… Неужели этого никогда не будет? Неужели — и это самое непостижимое — не будет меня? Неужели меня… такого… который… сова… клены… дом… Утилизируют?

Я растерянно огляделся.

Броситься на дорогу. Остановить первую встречную машину… добраться до полицейского участка… нас спасут…

— Агата, милая… нас спасут…!

— Не спасут, — набатом гудело в голове.

— Не спасут, — шептала река.

— Не спасут, — доносилось из прибрежных кустов. — Не по воздуху же вы улетите…

— Послушай, — сказала Агата и взяла меня за локоть, — нам конец. Но если это неизбежно… зачем ждать?

Я уставился на нее белыми от ужаса глазами.

Гроза приближалась. Уже веяло свежестью и раскаты грома мягко перекатывались где-то за Михайловкой.

— Спастись нельзя, — говорила Агата, — но мы могли бы попробовать.

— Что?! — воскликнул я и тоже схватил ее за локоть.

— Улететь.

— Улететь?!

— Если и есть шанс, — отвечала Агата, — то это он. — И, видя мое недоумение, пояснила: «Самой мне не справиться. У меня паталогический страх взлетов. Как пассажир я еще могу, но самостоятельно…

— Но я ведь ни разу не взлетал сам! — Отчаянно шептал я. — Никогда!

— И что же?! — ее лицо оказалось прямо перед моим лицом. — Что? Ждать, пока нас уберут? Или все-же попытаться? Даже если мы разобьемся…

Я дрожал. Я задыхался.

— Ну пойми же, — говорила Агата с отчаянием и надеждой. — У нас мало времени. Сейчас Цыган и Аркаша напились и спят. Нас охраняют только бомжи. Они не сунутся к аэроплану. Но если мы упустим момент, все будет кончено. Для нас обоих! Понимаешь?

Она схватила второй мой локоть и заглянула в глаза: «Я знаю, как его завести. Я буду тебе подсказывать. И мы…»

В кустах раздался шорох.

Я замер.

Шорох повторился.

«Бомжи, — мелькнуло в голове. — Удавка… граната… нож… Они все слышали. Нам конец…»

Кровь отхлынула от лица.

— Беги, Йорик!!!

Ветер бил в лицо. Огни мелькали. Деревья проносились мимо. И только луна оставалась неподвижной; глядела безучастными глазами в мои обезумившие, застывшие глаза.

В моей руке была нежная, прохладная ладошка Агаты. Легкая ее фигурка, не касаясь земли, летела рядом. Волосы развевались.

Сердце стучало все быстрее; удары его сливались в низкий, рокочущий гул. Потом ладошка стала тяжелой, неповоротливой. Где-то за спиной забрезжил свет. Луна исчезла, и тугой ветер потек, раздув ночь окончательно.

Я очнулся и посмотрел кругом.

Вместо ладошки Агаты в моей руке была тяжелая ручка управления. Темно-красный аэроплан Аркадия в реве мотора висел высоко над землей и следы погибших насекомых на лобовом стекле были штрих-образной формы.

Аркадия в аэроплане не было. В задней кабине, в летном кожаном шлеме с поднятыми на лоб очками-консервами сидела Агата и поглядывала на меня. Прядь ее божественных волос стелилась по ветру.

Глава 2

За опущенными веками плыли огненные пятна. Голова ныла.

Водка явно была паленой.

Я сидел в палисаднике, прислонившись спиной к стене дома. День вошел в полную силу и зной, томный и медвяный, медленно тек сквозь листву кленов. Свежий ее шелест был подобен журчанию ручья. Меня одолевала дрема.

Прошлой ночью мне снился странный сон. Гроза. Аэропланы. Девушка. Потом — всякая чертовщина…

Я, не открывая глаз, поднял бутылку и сделал глоток прямо из горлышка.

Какое облегчение — проснуться после такого сна. Как будто узнал, что подруга твоя беременна, но потом выяснилось, что все-таки нет.

И снова поднял бутылку.

— Тебе не следует столько пить, — раздался поблизости чистый, звучный голос. — Моя бабка вечно пила без повода, и плохо кончила.

Я сидел, прислонившись к кирпичной стене заброшенного склада. Стена была старая, полуразрушенная. Кусты акации и клены росли здесь густо, так что с дороги нас почти не было видно. За дорогой маячила вывеска захудалого сельпо. Пахло деревней и шпалами; рядом был железнодорожный разъезд.

Через заросли ко мне пробиралась Агата. В ее руках был пластиковый пакет.

— Я купила сок и булочки, — сказала она, уворачиваясь от ветвей с божественной грацией. — Выпей, пока тебя совсем не развезло.

Наш аэроплан стоял в лесополосе за поселком, под охраной старого пастуха, который случился неподалеку, когда мы приземлились. За скромную плату и бутылку водки, которая среди всего прочего оказалась в багажнике, мы уговорили его покараулить до вечера, пока мы не отыщем бензин и продукты.

Вторую, и последнюю бутылку я взял с собой.

Я не помнил, как взлетел прошлой ночью; все что осталось в памяти — скачки, луна и ужас, засевший во мне. Зато разговор у реки память сохранила во всех подробностях.

Агата присела рядом.

— Бедный, бедный Йорик. Ты совсем плох, кажется. А тут еще эта жара…

— Нам надо поговорить. — глухо сказал я.

— Конечно, мы поговорим, — ответила Агата, доставая из пакета коробку с соком. — Но сначала…

Она с хрустом свернула крышку и протянула коробку мне. Я качнул головой.

— Попей, — сказала Агата, — тебе скоро за штурвал.

— За какой штурвал?! — воскликнул я. — Ты вообще понимаешь, что происходит? — Мы угнали самолет! Я угнал, понимаешь?!

Сразу и вдруг меня начало трясти. Я всем корпусом повернулся к Агате и почти закричал ей в лицо: «Агата! Что это было?! Объясним мне! Я не истеричка! Я просто хочу понять! Как мы сели в аэроплан вчера?! Как взлетели?! Я чуть концы не отдал от твоего… зелья! Где мы сейчас?! Что от меня нужно Иванычу?! Это-ж черт знает, что такое!!!»

— Не переживай, Йо-йо, — ответила Агата спокойно и отпила из коробки, — просто вчера ты не рассчитал силы.

Она поставила коробку на землю и улыбнулась невинно.

— Наверное, не стоило мешать… как ты это назвал… «зелье»? Не стоило его мешать с водкой.

Она протянула руку и поправила челку, упавшую мне на глаза: «Никак не могу привыкнуть, что вы, городские, все сплошь невротики». И добавила: «Ничего личного».

Ее реакция окончательно сбила меня с толку: «Невротики?! Да как… вообще… да я…»

— Так. — я сделался строг. — В общем, так. Я никуда не лечу. Единственное, куда я пойду теперь — это в линейное отделение полиции. И объясню, что случилось; что мы, — я, — не виноваты. И — вернем аэроплан.

— И что именно ты скажешь? — подняла бровь Агата. — Что просто так взял покататься чужой самолет? — Она сделала еще глоток, закрыла коробку ее и убрала в пакет. — От ответственности тебя это не избавит. К тому же, тебя тут же отправят на алкотест. И наркотест.

— Тогда мы полетим обратно, на пустырь, — сказал я, уже менее уверенно. — К Иванычу. И все объясним по-человечески. Думаю, он…

–…Иваныча на пустыре нет, — перебила Агата. — Он сейчас прочесывает окрестности в поисках тебя. И револьвер его смазан.

— Какой револьвер? — мои брови полезли вверх.

— Обыкновенный, — отвечала Агата. — С барабаном. А ты что же, думал, он будет встречать тебя с цветами? После всего, что ты сделал и узнал?

— Узнал о чем?! — опешил я. — Ни о чем таком я не знаю! Только о том, что у него есть какое-то дело. Но разве этого достаточно, чтобы…

— Так я тебе расскажу, — предложила Агата.

— И слышать не желаю! — воскликнул я и даже уши прикрыл.

— Желаешь или нет, — он все равно тебя прикончит, — сообщила Агата, доставая из кармана уже знакомую мне трубочку и плотно набитый холщевый мешочек. — Потому что не поверит. Он слишком многое потеряет, если информация просочится.

— Господи… — я уронил голову и сжал ее в ладонях. — Во что ты меня втянула, Агата? Ты такая, милая, славная девушка. Красивая такая. И говоришь такие невероятные, ужасные вещи! В мутных делишках замешана. Якшаешься с сомнительными личностями… И — куришь, Агата!

— Не расстраивайся, Йо-Йо, — отвечала она. — Обещаю, что когда все закончится, ты не останешься в накладе. И за все свои неудобства получишь сполна.

— Нет, Агата! — я отшатнулся. — Ни в чем таком я не буду участвовать! Даже не надейся! Не буду и не хочу!

— Хочешь или нет, но ты уже участвуешь, Йорик, — вздохнула Агата. — И единственный способ покончить с этим — дойти до конца.

Я схватил бутылку, сделал изрядный глоток и дрожащей рукой поставил ее на землю. Агата завладела бутылкой и тоже пригубила.

— Не понимаю, что вы в этом находите, — сказала она, морщась. — У меня в селе гнали эту дрянь бочками и напивались до беспамятства, хотя на задворках у Селиванова росло… — она показала мешочек, затем вернула бутылку: «Впрочем, глотни еще. — Я вижу теперь, что сейчас тебе это действительно необходимо».

Стрекозы носились, шурша крыльями. Солнечные пятна шевелились у ног. Выпитая водка, бессонная ночь и все, что случилось с тех пор, как я покинул дом безмятежным, солнечным утром, брало свое. Меня одолевали безразличие и дрема.

«Я никуда не полечу сегодня», — думал я, поглядывая на Агату. Она была божественно хороша в кружеве тени и солнечных пятен… «Сегодня я не осилю ничего, кроме вот этой бутылки». И снова глотнул.

Агата сидела у стены и набивала трубочку. Ее нежные, чуть припухлые губы были приоткрыты; длинные ресницы опущены; взгляд чуть раскосых, с поволокой глаз отстранен. Жара и вся скверна этого мира будто не касались ее.

«В чем бы ей не пришлось быть замешанной, она не могла сделать это по своей воле или из дурных побуждений. Пусть ее слова и не вяжутся порою с ее красотой, — все равно, и они прекрасны, если их говорит она».

Тут я понял, что уже напился, и усмехнулся печально: «Нет. Я никуда не полечу сегодня».

— Расскажи Агата, — попросил я. — Расскажи все.

Тонкий аромат жженых листьев поплыл под кленами.

Нежные, теплые губы оказались вдруг близко; так близко, что я почувствовал свежесть ее дыхания, смешанную с благоуханием неведомых трав, и голос, чистый, как родник, поплыл, увлекая за собою…

***

Село наше было глухое. Никакие дороги к нему не вели, поэтому никто никогда не уходил из него и не приходил. Была еще Река, но и по ней никогда никто не являлся. Кроме Селиванова, только он ничего не рассказывал.

— Кто такой Селиванов? — спросил я.

— Один знакомый, — не сразу ответила Агата. — Ты не перебивай, — попросила она. — Чтобы я ничего не упустила.

— Прости, — сказал я, погружаясь в полусон-полуявь; где лето, настоянное на травах, было вечностью; где пахло древней и гудроном. Где шел в отдалении поезд.

— Родителей своих я не помню, — чарующим напевом плыл голос. — Только бабку. Она меня воспитывала (читай — пускала в избу ночевать и иногда кормила), пока не опилась самогоном и не утонула в реке.

Она говорила, что родителей у меня никогда не было, что меня принесла Река. Она выловила меня из воды, когда стирала белье, и оставила с собою из жалости. — Хотя, — добавляла бабка, — и не надо было. Пущай бы плыла себе, куда плыла. Малохольная.

Не знаю, правда ли это, — на счет реки, — но на других селян я точно не была похожа. Те были дородны, приземисты и крепки; любая девка могла с корнем вырвать средних размеров сосну, а заблудившись в лесу изловить медведя и съесть, чтобы не пропасть с голоду. Я же не имела ни их форм, ни размеров, и даже мышь в амбаре вряд ли могла бы изловить. Поначалу ко мне относись, как к природной ошибке и уродцу, а потом привыкли.

Так и жили. Развлечений никаких не было, поэтому все гнали самогон. Те, кто не гнал, ходили к Селиванову, и я с ними. Селиванов не вел никакого хозяйства, отчего двор его густо зарос коноплей.

От Селиванова мы шли к заброшенному амбару. Пока другие клубились вокруг бочек и расползались, распевая песни, братаясь, ссорясь, пуская красного петуха, отстраиваясь заново, снова братаясь и ссорясь, мы лежали на сене и сквозь щели в кровле наблюдали, как плывут по небу облака. Мы. Девки. Парни считали наше увлечение зельем легкомысленным, и девки страдали без любви.

Так мы и жили, и жили бы дальше, если бы однажды, после грозы, которая налетела невесть откуда и также бесследно сгинула, не раздался звук моторов.

То не были наши деревенские тракторы. Трактор у нас был всего один, да и тот зарос мхом и превратился в пень задолго до моего рождения.

Звук шел сверху. В нашу деревню ничто никогда не приходило сверху; только дождь и прочая дрянь, поэтому мы выбрались из сена и припали к щелям амбара.

Это были они. Аэропланы.

Ярко раскрашенные, в таком ярко-синем после грозы небе, они были похожи на опасных, ядовитых насекомых. Они позли неспеша: ярко-желтый, темно-красный и зеленый, — переваливаясь с крыла на крыло. Замыкающий тащил за собою плакат, и те, кто умел читать, прочел и передал остальным: «ВОЗДУШНЫЙ ЦИРК. БРОДЯЧИЕ АВИАТОРЫ».

Никто из селян никогда не видел настоящих аэропланов.

Только изредка, на Ильин день, или на праздник Купалы на горизонте над лесом появлялась белая полоска самолетного следа, и тогда смотреть выходили всем селом.

Бабы говорили, что это антихрист ищет грешников. Мужики — что пришельцы на тарелках летят за самогоном. А деревенский наш дурачок Варфоломей мычал и тыкал в небо пальцем.

Теперь же бабы вытаскивали из изб иконы, крестились и голосили: «Пришел! Пришел Антихрист!!» Мужики хвастались кто за штоф, кто за полушку. Дети плакали, собаки лаяли, а Варфоломей сидел на паперти и ел пряник.

К слову сказать, Варфоломей не всегда был дурачком. Был он как все, только невоздержанным, и меры не знал, а кроме того, — первый на селе грубиян и охальник. Дурачком же стал после того, как наелся мухоморов, а после забрался к нам в амбар в поисках плотских утех. Девок на ту пору в амбаре не нашлось, но он, все перерыв в поисках, наткнулся на нашу заначку, которую скурил и, потеряв всякий контроль над собой, убежал в лес.

Если бы кто был рядом, все бы и обошлось. Есть у нас на такие случаи верное средство — травяной отвар, еще нашими бабками придуманный; он бы его живо в чувство привел. А так… пока хватились, да пока нашли… в общем, было поздно. С тех пор и жил Варфоломей в селе, как птица небесная. Стал он благостный, тихий, сияющий да приветливый со всеми, а об излишествах да о девках и не помышлял более. Сердобольные жители подкармливали его, заботились… по правде сказать, мне он таким нравился гораздо больше.

Теперь Варфоломей ел пряник, а мы раскурили кто трубочку, кто козью ножку, и стали наблюдать.

Аэропланы снизились и ходили теперь над самым селом. Они явно настроились приземлиться.

Паника поднялась неимоверная. Одни сжигали свои дома и уходили в дальние скиты отшельничать. Другие вили петли и прилаживали крюки к потолкам. Третьи пили, что было сил.

Неизвестно, чем бы все кончилось, если бы не Селиванов.

Агата посмотрела на меня: «Ты, кстати, спрашивал, кто он».

Я кивнул и взялся за бутылку.

Агата отставила ее от меня.

— Как-то под утро мы пошли к Реке, — говорила она, — и увидели плывущий вдоль берега плот; ветхий и почти распавшийся на доски. На плоту, до половины в воде, лежало нечто, накрытое тряпкой. Мы вытащили плот на берег. Под тряпкой (которая на деле оказалась старым плащом) лежал человек в широкополой шляпе. Он был без памяти и, верно, провел в воде долгое время, так как весь зарос тиной и ракушками. Мы отнесли его в село.

Староста сказал, что человек давно мертв и предложил сжечь его: «Вдруг в нем микроб». Помощник старосты предложил отнести человека обратно к Реке: «Пущай плывет, куда плыл: вдруг в нем бес».

А Варфоломей засмеялся и влил человеку в рот пол бутылки самогона.

Человек застонал и пошевелился. Затем лицо его покрылось румянцем, а тина и ракушки отвалились.

Так он и остался в селе. Отвели ему брошенную избушку на краю леса, огородик, и оставили в покое. Назывался человек Селивановым.

Пока Селиванов не встал на ноги, мы с девками ухаживали за ним. От скуки он меня выучил грамоте, счету и дал курс физики по старорежимному учебнику, который нашелся в сарае. Он и других пытался учить, но девки охали и в суеверном ужасе бежали прочь при виде формул и прочих тригонометрий.

— Вы, — говорил он мне, — юная леди, большие надежды подаете. Вам бы в город, в университет поступить. Глядишь, составили бы честь и славу нашей науки».

Слов таких я не знала, поэтому тоже пугалась и убегала.

Так он и жил. Никого не трогал, и его никто, и даже сторонились; и не только потому, что чужак и говорил чуднО, а потому еще, что вскоре после появления закрутились вокруг него сплетни, одна другой чуднее; то якобы никакой он не Селиванов, а иностранный шпион; то наоборот, агент тайной канцелярии; а то и вовсе колдун и сродни самому черту — от того и не расстается со шляпой и длиннополым плащом своим, чтобы скрыть рога и хвост, присущие вражьему племени. Словом, его чуждались, а затемно и вовсе старались обходить подальше хроменькую избушку на краю леса.

Но все это, конечно, чушь и небылицы. Никаких рогов и хвоста у него не было и быть не могло. А было то, что человек Селиванов оказался одинокий; поговорить ему было не с кем, идти некуда; вот он и маялся.

Так вот, в разгар паники, когда коллективно уже решили сжечь село и идти к реке топиться, появился Селиванов — серенький и незаметный в своем плаще. Никто не обратил на него внимания, а Селиванов вышел на лобное место, то есть, — к сельпо, и сказал: «Господа! Антихриста не существует! Инопланетяне — существенная фикция! Жизнь есть бесценный дар! Наука — вещь логическая! Встретим аэронавтов наши дружным ура! Хлеб — соль покорителям неба! Даешь пассажиропоток! Да здравствует хорда крыла! Ура, товарищи!»

И исчез, будто его и не было.

Никто не успел ничего понять, но в следующую минуту с той же внезапностью, с которой давеча решили умирать, теперь начали жить наново, лучше прежнего.

Ушедшие в отшельники вернулись из скитов и отстроили сгоревшие избы; те, кто вкручивал крюки, повыкручивали их обратно, расплели петли и подвязали ими саженцы.

Бабы от счастья голосили, мужики — пили, дети смеялись, собаки лаяли, и только Варфоломей сидел на паперти, ел пряник и грозил пальцем тому месту, где недавно был Селиванов: «Антихриста нет — стало быть, и Христа нет? С праздничком! Налетай, подешевело!»

Тем временем все три аэроплана приземлились на выгоне у реки.

Поглазеть собралось все село.

Мы не видели из своего амбара, что там происходит, но и так было понятно, что гостей встречают хлебом-солью, что бабы стреляют глазами, мужики чешут в затылках, дети лезут в кабину, а председатель рассказывает о трудовых успехах и просит передать там, «наверху», что у нас, мол все хорошо, и вообще, «идем с опережением». Ясно было и то, что просто так гостей не отпустят, а промурыжат недельку-другую по застольям, баням да именинам (кого-то, может, и обженят под горячую руку), и только потом, может, начнутся расспросы о текущих необходимостях.

***

Неделю спустя аэронавты вернулись к аэропланам.

Еще три дня они медленно, словно оттаявшие по весне насекомые, бродили вокруг, непослушными пальцами ощупывая корпус, заглядывали под капот, или в оцепенении подолгу сидели и смотрели на лес за рекой.

Когда на четвертый день аэронавты так и не взлетели, мы выбрались из амбара и пошли на луг.

Был вечер. Шел мелкий дождь. Над рекой стоял тихий, хрустальный звон.

Чернобородый, похожий на цыгана человек в алой повязке сидел под крылом и безумным взглядом смотрел на воду. В его руках была склянка, наполненная чем-то, похожим на болотную тину. Товарищ бородатого, — усатый, худой как жердь и в кожаной куртке, лежал, раскинув руки под дождем и ловил капли ртом. Вокруг валялись пустые бутылки, обрывки навигационных карт, банные веники и прочие предметы жизненного обихода.

— Бог в помощь! — сказала одна из наших цыгану.

Тот не дал ответа.

— Поди, в дальних краях совсем не то, что у нас! — добавила другая их наших.

Человек и бровью не повел, а его товарищ произнес: «баба — она и в Африке баба. А самогон у вас ядреный».

— Что самогон? Вы у Селиванова на задах не были? — вставила другая из наших: «Вот ужо где ядрено».

— Поди, сам сеет, — вставила третья из наших.

— Не сеет он, — откликнулась четвёртая из наших, — само растет.

— Почему у других не растет, а у него растет? Потому и растет, что сеет.

— Может, ты сама видала, как сеет?

— Едрыть-Мадрыть… — простонал вдруг человек — цыган. — Неужели так и останемся здесь?

— А что? — вставила первая из наших. — И оставайтесь. Места всем хватит. Селиванов же остался — и вы оставайтесь. Места всем хватит.

Цыган-человек усмехнулся как-то нехорошо и посмотрел на нас впервые и очень пристально: «А вы чего пришли-то? Может, полетать захотели?»

— Зачем? — ответила вторая из наших. — Летать — ваше дело.

— Ну, как же? — подбородок цыгана задрожал. — Неужели неинтересно? В небо подняться? На село сверху поглядеть?

— А чего на него глядеть–то? — высказалась шестая из наших. — И так тошно, — всю жизнь глядим. А сверху, поди, еще гаже будет — весь срам разом увидеть.

— Наверху одна серость и дождик, — добавила четвертая из наших. — Тут хоть в амбаре укроисьси, а наверху нигде не укроисьси. Так и будешь летать, как мокрая курица.

— Стеганет боженька молоньей, — одна борода и останется, — добавила седьмая из наших. — Да и та паленая.

— По небу антихрист летает. Найдет тебя — и утащит в геенну огненную.

— То не антихрист, а пришельцы. Своих баб у них нету — вот они за нами и охотятся.

— И не за бабами, а за самогоном.

Человек — цыган скривился, будто укусил лимон и стал раскачиваться, как маятник.

— Ишь ты, — сказал кто-то из наших. — Поди, у него пришельцы тоже бабу-то украли.

— Тяжело без бабы, дядь? — спросила шестая из наших.

— Не печальсьси. Ты как стемнеет, в амбар приходи — добавил еще кто-то.

Толпу девок точно наэлектризовало при этих словах. Мощное, почти ощутимое напряжение повисло над ней.

Человек не ответил. Он встал, подошел к аэроплану, уперся руками в фюзеляж и стал мерно бить лбом в обшивку.

Он бил сначала несильно и редко, однако постепенно, словно внутри него раскручивалась невидимая пружина, входил в раж, так что аэроплан задрожал и загудел как шаманский бубен. Гул этот, рожденный чревом машины, поплыл над тайгой унылым набатом. В ответ из леса послышался волчий вой, а на селе Варфоломей залился смехом.

— Ишь ты, — сказала одна из наших, — как стучит человек.

— У нас в прошлом годе бычок тоже лбом об сосну стучал-стучал, да и околел. Дюже бодливый был. — Ответила вторая из наших.

— Может, болезнь у него какая? — поинтересовалась шестая из наших.

— Дядь, дядь, — позвала седьмая из наших того, кто лежал на спине. — Смотри, товарищ твой аппарат попортит.

— А и пусть портит, — отозвался безучастно тот, кто лежал в траве. — От него теперь пользы — что от пустой бутылки. Загнулся аппарат! Выдохся! — Он вздохнул. — Кстати, самогончику не найдется? Все равно делать нечего.

— Места у нас знатные, — очнулась восьмая из наших, до сих пор стоявшая безучастно. — Иди на все четыре стороны — все равно дальше погоста не уйдешь.

— А на счет самогону — это не к нам. — Ответили хором остальные. Мы — по другому делу.

— А-а-а-а, протянул усатый и приподнялся на локте. — Ну и позовите мне мужичков тогда. Пусть принесут штоф или, скажем, полштофа, у кого сколько есть. А то дождик, скучно… О! А вот и Игорь.

В дымке дождя, из-за спуска к реке появилась голова и плечи еще одного пришельца.

Он шел, держа в одной руке удочку, в другой — котелок, в котором шевелилась пойманная рыба, — словно вырастая из трав и туманов. Рыжие вихры и вздёрнутый заостренный нос не портили его ладного лица. Он был одет в синий летный комбинезон и арамейские ботинки.

— Иваныч! — крикнул парень, приближаясь. — А ну, кончай! Всех волков распугал! Лучше бы за Аркашей присмотрел, а то он совсем засамогонился. А это что?! — Человек остановился и удивленно окинул нас взглядом. — Гости! Ну, то-ж, милости просим.

И, не выпуская ни котелка, ни удочки, так ловко подтолкнул Иваныча — цыгана, что тот промазал лбом мимо аэроплана, упал в траву, потрясся там немного, всхлипывая, и затих.

— Эка! — удивилась одна из наших.

— Вы на Иваныча не обижайтесь, — сказал парень. — Его понять тоже можно. Столько сил потратить, чтобы собрать весь этот цирк — то есть, нас, — он кивнул головой на себя и усатого, — начать дело, и вот — застрять.

Конец ознакомительного фрагмента.