Страж и Советник. Роман-свидетель

Алексей Грякалов (2024)

Герои нового романа философа и писателя Алексея Грякалова закономерно представлены в поисках жизненного самоутверждения и личного счастья. Однако их судьбы, развертывающиеся в романном повествовании, сплетены с темой власти: осознание свободы в ситуации предельной схваченности человеческой жизни обстоятельствами и дискурсами власти приводит к появлению фигуры паррезиаста — субъекта, чья речь об истине ставит его в максимально рискованное положение. Одним из героев произведения является сам роман как феномен творчества. Читатель встретится здесь с персонажами предшествующих книг автора, который искусно сплетает интертекстуальную вязь. Мифический Единорог и соблазняющая его Дева, хтонический Домовой и воображаемый Левиафан, Нагая на берегу, неизменно девственная в памяти, сосуществуют с реальными лицами интеллектуальной истории: Макиавелли и Томас Гоббс, Розанов и Бердяев своими идеями участвуют в романном действе. В глубинном переплетении судеб и любовных встреч совмещены философское понимание и эстетическое проникновение в события, тревоги и обретения смыслов сегодняшних дней.

6. Других через себя

Не надо много слушать других, не будет силы. И времени совсем не станет — не только апокалипсис нашего времени, как у Розанова, но смертный конец самой временности.

И где тогда жить?

Не быть в удержании. Не привыкнуть, не сдаться, не задохнуться.

Задержать третье дыхание, что спасет — змеем выкрутиться, зверем вызвериться… руками связать чужие руки — выбрать момент. Сверху захват за отворот дзюдоги правой рукой, а левый локоть в горло. Не смотреть, не слышать, не видеть — тело умней человека.

Даже если этот человек Президент?

Нет никакой территории вегетарианцев — нет больше советского народа, когда можно было в любой чайхане в любом ауле быть гостем. Теперь от тупого давления Домового-хохла не скрыться даже за кремлевской стеной. Невыносимый национализм тупой скуки! Эта гегелевская уверенность и удовлетворенность является подозрительной — Президент видел буйство на улицах Берлина, когда упала стена.

Президент никогда не переспрашивал — подчиненные, люди и боль должны занимать свое место.

— Откуда ты знаешь про боль? — Президент всем своим говорил ты.

— Я с ней живу…

И Президент, кажется мне, поверил, хотя никому до конца, думаю, не доверял.

Да в самом главном слова вовсе ничего не меняют. И только всеприсутствие боли придаст слову правдивость. А боль была до всего, хотел сказать, боль — это ничто. Темная материя и чистая тяжесть — неодолимое удержание, которое на миг прерывается переживанием болезни, отчаяния или депрессии. Только меланхолия приближается к боли — знаки рассечек и шрамы меланхолию прерывают, чтоб окоротить.

И потому, наверное, Президент слушал меня.

У Советника перед глазами опыт борозд, чепиги плуга только один раз сорвали кожу с ладоней, ревели племенные быки-бугаи, черную землю скребли копытами, кузнечный гвоздь-ухналь, неправильно вбитый, вынуждал захромать коня. И от природы хромой Ванька-санитар умело по-свойски брал ногу коня, чтоб выдернуть криво вбитый ухналь — устранить хромоту-огрех.

Советник умеет сострадать, умеют все слабые меланхолики.

Но этот — Президент лишь один раз подумал о нем, да и то в третьем лице, — будто бы мог давать всему голоса — вещи отвечали ему, толковали и он понимал: лемех блестел бессловесно, но был замечен, шкура убитого лиса мышкует на ветру, теряя рыжие остья, продолжает охоту, чучело надолго переживет смерть. И вздох домового наполнен смыслами, тяжесть напоминает об удержании и боли, где нет ни одного движенья свободы. Боль оттуда идет, где не виден источник. Роды есть, а родник невидим. Туда взгляд обращен — вот для чего нужен свидетель-советник Лис.

Все тело предутрия в памяти от тяжести Домового.

А наяву синяки-письмена расшифрует юрод-Советник — нет нигде ни чистого тела, ни чистого замысла.

Ты грязный, значит, ты живой.

И это последнее больше всего задело Президента — в конце концов то, что он узнавал, было свидетельством того, что он уже знал. В книге Юнгера германский милитаризм бросал вызов владычице морей и хозяйке колониального мира Англии, сами немцы захватили в Африке огромные земли, что больше самой Германии, зарождался европейский раздор. Казалось, война все-таки невозможна, ведь комфорт и блага цивилизации унеживали жизнь обывателя-европейца. Но хорошо устроенный быт вызывал странно безрадостные переживания. Сто два года прожил солдат-философ Эрнст Юнгер, участвовал в двух войнах, видел солнечные затмения, меж которыми почти девяносто лет, — считал, что самое главное заключено в свободе воинственной воли. Если бы еще знал слова русского романного персонажа: это — больше чем свобода, это — воля.

Свидетель-человечинка в мировом спектакле жалкий актер или всесильный автор? — присмотрись к мощи дракона. А вокруг почти нерасчленимая масса людей, цепочки и череда лиц — бесконечные удержания, муравьиные тропы, пчелиный рой, где матка спаривается раз в жизни с командой трутней. Ничем почти не отличается от человеческого роения, только спариванье человеческое чаще и проще. Им оглянуться бы, — осмотреться, — а они в одинаковой униформе лиц, богатые все в масках, а у бедных даже масок нет.

Книги Юнгера теперь по всему консервативному мутирующему свету.

И даже вслед — перенимание оружия давний и вечный прием ведения войны. Так Ленин в действии безудержный, безоглядный. Телеграфы, вокзалы… господствовать в мировой паутине, всегда непредсказуемо действовать на опережение! А для китайцев и индусов Ленин и Троцкий великие устроители! Перманентная революция без конца! А тут сон прерванный, симулякр-наколка, тяжесть неотступного теперь московского Домового.

Что Дракон-ходя еще нагонишь?

И выплывает навстречу… ёк-макарек! — якорек-задумка, намеченный химическим карандашиком — кололи в честь дружбы вечной питерские кореша. А кто добавлял сердечко, стрелой пронзенное. Еще в моде подпись: «Не забуду мать родную!». Не забуду, гадом буду, — завтра с дома убегу! Тюрьма — мать родна. А у одного видел номер из шести циферок: номер комсомольского билета. Если бы в плен попал — не отказаться бы, не предал.

Собирались почти все в мореходку.

А он хотел стать разведчиком.

Никому не говорил, уже тогда словно бы по инстинкту знал: не надо оставлять никаких особых примет. Из любой мужской компании уходил так, что никто почти ничего не мог о нем сказать. Был человек, сидел рядом, рюмку выпил в честь женского дня, анекдот рассказал, — совсем недавно рядом, а вспомнить нечего.

Нет ни особых, ни каких-то простых примет.

И никогда никуда не хотел бежать. Братцы… братцы! — Призывал кавказский пленник поручик Жилин. Если бы сейчас был такой, написал бы на наградном документе: «Вручу лично».

Эрнст Юнгер прав: героическое есть всегда.

Война страшна, но необходима?

И хотел помнить обо всех на евразийском пространстве — простирается от Китая до Польши. Пространство — не территория за забором, у всех евразийцев сходства есть в языке. Советник сказал, что не прав философ Дугов — удержанье словесное не подействует.

Индия евразийская? — нет.

Самолеты продать можно, кино о больном Ленине индийцы у себя запретили, вместе с Толстым англичан выгнали. Евразия превыше всего? — хорошо размахнулся Дугов, да ведь надо сохранять искусство быть незаметным.

И где сила, чтоб далеко пойти?

А в родном Питере появилось новое сообщество интеллектуалов. Европейский разлив, не свой трусоватый. Интеллигенту нашему, чтоб жить, не хватает силы, а чтоб думать, как интеллектуал, не хватает ума. То против башни на Охте интеллигент ополчится, то против совсем хворого Ленина кино снимет, то покажет трясущегося от болезни фюрера, и непонятно тогда, что случилось.

И кто духовку накалил — из какой силы жар?

А то выходит, что правит миром то бесноватый истерик, то полупарализованный сифилитик. Но правит только тот, у кого сила. И если бы сила у интеллигента была, он бы только про нее любимую толковал.

Что такое вопросительный знак? — состарившийся восклицательный! — Советник гонит какую-то филологическую волну. Как раз вчера о прозеваннном гении русской литературы говорил. Изобрел в словах желтый уголь — энергию злобы. Чем злей, тем энергии больше, тем лучше живут. А когда не злятся, энергии нет — спецслужбы надо крепить, чтоб всех добрых отслеживать. Даже не знают теперь, где могилка прозеванного гения.

Надо министру культуры сказать, пусть найдут.

Сигизмунд Доминикович Кржижановский?

И вернуться к гегелевской философии по немецким понятиям? — у нас и так понятия. Гегель был официальным философом во времена Рейха? А в университете всего-навсего простой источник марксизма — почти истопник. Президент странно не любил ни Маркса, ни Ленина, хотя не понравился фильм про больного вождя. Когда не могут напасть на мысль, нападут на мыслителя.

Мысль ленинская гениальная, простая: у кого сила, тот и прав.

И Сталина как-то семейно не любил. В обоих было что-то нечеловеческое, он сам не хотел таким быть. Маркс, правда, далеко. В городе его имени будущий Президент курировал центр культуры — спецслужбы тоже входят в символический универсум. Ленин и Сталин были невыносимо свои. Невыносимо… одного вынесли. Надо бы похоронить другого, тем более сам завещал.

Да коммунисты взвоют. А что им почти бессильным останется?

Вот случайные мысли настигали из прошлого дня — только утренние минуты до первого доклада были его собственными. И Домовой из сна — шлёп-шлёп через порог, через любой торжок. Приходил житейски — дохни своим теплым домашним?

Упреждающее существо, на кого теплым — радуется, живет. А на кого ледяным — притихает, омертвевает. От рожденья не было плоскостопия, а теперь появляется — долго не прошагать.

Что будет, когда состарюсь?

Домовой под крышу — под самые яркие в мире кремлевские звезды, а мне куда? В деревне жизнь от земли до неба, в городе — от подвала до чердака. Да ведь известно, что Господь райского сада божество сельское.

А в Кремле-столице жизнь от беспокойного сна до звезды.

Зачем пришел? — Домового успел спросить. И тот дохнул — не разобрать с одного раза: горячим — к добру или ледяным — к худу.