Страж и Советник. Роман-свидетель

Алексей Грякалов (2024)

Герои нового романа философа и писателя Алексея Грякалова закономерно представлены в поисках жизненного самоутверждения и личного счастья. Однако их судьбы, развертывающиеся в романном повествовании, сплетены с темой власти: осознание свободы в ситуации предельной схваченности человеческой жизни обстоятельствами и дискурсами власти приводит к появлению фигуры паррезиаста — субъекта, чья речь об истине ставит его в максимально рискованное положение. Одним из героев произведения является сам роман как феномен творчества. Читатель встретится здесь с персонажами предшествующих книг автора, который искусно сплетает интертекстуальную вязь. Мифический Единорог и соблазняющая его Дева, хтонический Домовой и воображаемый Левиафан, Нагая на берегу, неизменно девственная в памяти, сосуществуют с реальными лицами интеллектуальной истории: Макиавелли и Томас Гоббс, Розанов и Бердяев своими идеями участвуют в романном действе. В глубинном переплетении судеб и любовных встреч совмещены философское понимание и эстетическое проникновение в события, тревоги и обретения смыслов сегодняшних дней.

5. День, где я простой персонаж

Жизнь в деревне простирается от земли до неба, а в городе — даже в Кремле-столице — от подвала до чердака. Утро обычное, Домовой затих где-то в укромном углу — скрытое наблюдение. А наблюдаемое открыто.

Пища, враги и паразиты.

И Дракон-виртуал прикрыт рукавом неизменной для официальных мероприятий белой рубашки.

Но в паузе между докладами Президент вспомнил о читанной на ночь книге, листал страницы, высматривая свое. Строки про господство и силу, про тотальную мобилизацию, про внедрившуюся в господство и силу боль. А ведь совсем недавно об Эрнсте Юнгере, он помнил, даже с немцами нельзя было говорить. Юнгер на двух мировых войнах ранен четырнадцать раз. И странное, хотя понятное: то, что Юнгер писал в воспоминаниях о России и о войне, о людях в житейском существовании было настолько не похоже на представления Президента, что начинало казаться, никакой иностранной правды совсем нет.

Но главное, что Юнгер не терпел удержания.

И странный выбрал эпиграф из поваренной книги для домашнего хозяйства всех сословий.

«Из всех животных, которые употребляются человеком в пищу, раки, по-видимому, умирают самой мучительной смертью, поскольку их помещают в холодную воду и ставят на сильный огонь».

Вздымались наводнения посреди ночи, подтаивали разбуженные рукотворным теплом айсберги, сорвавшаяся с размякшей горы сель смела на своем пути селение, взрывались этажи от газа, дежурные эскадрильи были готовы к взлетам в режимах погоня или перехват, ракетные части готовы к залпам на поражение — об этом он узнает с утра в первых докладах. До утра отстранялся от несчастий и переживаний, иначе не мог бы заснуть, к дурманящему настою шуиманджу не хотел привыкать. Завтра с утра узнает обо всем, что в страшных снах могло привидеться ночью. А тут еще страдания красных раков из поваренной книги времен первой революции в Европе.

И все потому, что существует удержание-боль.

Но тот, кто способен превозмочь боль, обретет доступ к силе и власти. И к тайне господства: скажи мне, как ты относишься к боли, и я скажу — кто ты. В сумерках перед сном все становилось не то чтобы яснее, но понятней.

Но неужели источник всего боль?

Сова Минервы всегда запоздает с ответом, вылетев в сумерки. Но ответ уже есть в сумеречности перед сном. Тут пустота, тут скоро настигнет исчезновение всего. Тут будто бы можно назвать все своими именами. И совсем странный новый Советник, даже будто бы его уже раньше видел — тень полутени. Гегель выпустил сову в сумерки не для того, чтоб показать всеобщее и всегдашнее опоздание: сумерки только и есть настоящее существование. Что-то стоит одиноко посреди мельканий… совсем пожилая женщина, вот такой станет цветущая через тридцать лет — завтра придет в сон, тень ее юная уже навсегда здесь.

Постаревшая стоит рядом — тень не отбрасывает, откуда у тени тень?

Или так склонилась, что тени не видно.

На коленях стоит у его постели, будто молится без отдельного слова, все слова сошлись в немом разговоре. Особое существо, которое только для того, чтобы быть явленым, приняло облик женщины. Видны старые ручки, не течет горячей любовной влагой, как из каждой женщины, которую любят и которая сама хочет любить. И надо бы остановить приблазнившийся поток, перестать замечать, не всматриваться, не вслушиваться. И тогда он сам собой уплетется в сонм собственных теней и полутеней, сольется с пустотой, из которой вытек. А Домовой-топтун пусть остается — больше от него нет страха. Он просто напоминает давний страх детский, которого теперь нет. Но удержанье теперь не на минуты сна, а в каждом миге. А если удержание бесконечно, надо выкручиваться и жить. По возрасту почти старик — по древнегреческим меркам давно миновало сорокалетнее акмэ, возраст в две ровных шестерки, — трансгуманисты хотят продлить жизнь до ста двадцати лет.

Что потом?

Сова крыльями рассечет воздух, где в сумерках тени. У них боли нет, страха нет, тел нет, а обличия есть. Женщина с любовным лицом, при пробужденьи безликая, — любая может во сне обрести плоть, налиться телесно-природно, склониться неприкасаемо, а в ответ — горячечный выплеск. Будто женщина всех женщин посетила отрока-старика — видна в чужом сне, стоит нагая на горячем прибрежном песочке. Будто отбросила тень сразу в две стороны — видят и старик, и отрок. А то, что посередине, просто-напросто не существует — не отбрасывающая тени жизнь.

Домовой приходит давить, чтоб ничего не забыл.

Отрок боится, а старик забывает наутро все, даже страх. Четыре отверстия и одна голова — уши и глаза в сумеречных потемках.

Плывут тени, плывут, проплывают, снова наплыли — плывут. И только в потоке сна-шуиманжду у Президента нет права на боль, словно вовсе нет органики, не нужно от нее по-человечески ускользать, бежать, даже понимая, что от одной боли живое существо стремится к другой. Но боль только у того, у кого есть любовь. Принять боль можно только потому, что любишь.

Какие адские трубы зазвучат из неминуемой будущей боли?

И Президент — просто-напросто человек. Атомный чемоданчик — придаток существования, символ защиты и мгновенного нападения, знак боли. Самодельный сапожный ножик нужен, чтоб домового прогнать, необходим самим собой выкованный взгляд. Но в предутрии особенно ясно, что нет защиты от боли, дракон навел взгляд — тоска настигает.

Кто еще здесь из родного советского времени?

Высоцкий и Гагарин. Еще красивый герой из фильма про разведку.

А еще тысячи с болью или даже без боли, не успев почувствовать и пережить. И когда Президент время от времени посещал по церковным праздникам храмы уединенных мест, там все становились невидимо рядом.

Советник толковал вчера про Апокалипсис. Но Розанов, видно, персонаж сосем странный, впору бы в разработку. Унылая ориентировка, то перед одними грешит, то перед другими, то перед всеми кается. На кого работал? Но от себя не отказывался никогда. На войне не был, все время воюет.

А тут потепление, сель плывет, дожди полмира накрыли, куриный грипп, собачье бешенство, террор повсеместный, пандемия над всеми, а юрод Розанов все про придуманный конец света. Да и юрод ли? — все к молоденьким да девственницам: как да что? Какого цвета сосочек?

А если конец света уже произошел?

Сказано же, каждый носит ад в самом себе. И знаки на встречу: если волк встопорщит загривок — удача военным, если вран поперек дороги каркнул — вопрос к спецслужбам, заяц перебежит — задание дипломатам: если с той стороны порскнул, что в пазуху — к удаче на переговорах, если из пазухи — жди новых санкций.

Почему штурмовик летел без прикрытия истребителей, когда турки сбили?

И поверх всех вопросов, невыносимое молчание двух минут — несемся, будто со стороны себя вижу, по Кутузовскому проспекту.

Президент молчит.

И мне молчать. Поэзия — соединение вещей совсем-совсем далековатых. Поэзия даже и не литература — это особенное состояние человеческое.

— О чем задумался? — Президент так у любого может спросить. Мы учились в одном университете.

— О веранде!

— И что? — Он смотрел со странным вниманием. Немигающие глаза дракона вбирали в себя — удержание.

— Если лето — варить варенье, а если зима — пить с этим вареньем чай. На веранде, наверное, чай пил. Розанов в Сиверской дачку снимал.

— В Сиверской были пионерские лагеря. Я там впервые увидел аистов! — Он молчал, будто бы что-то вспомнил. — Был в лагере?

— Один раз. Хотел сбежать, когда не пустили на фильм «Илья Муромец». Отец рассказывал, как Муромец поганых свистом сметал.

— Свистом сметал… — Президент всему находил какой-то особый только им предполагаемый смысл.

— А почему штурмовик летел без прикрытия? Мы с командующим учились в одной школе. При встрече я бы у него спросил. Теперь совсем нет поганых?

Он даже мгновенья не уделил моему взгляду.

— Веранда… — По-человечески что-то вспомнил. Я его не интересовал. — Розанов что-то особое знал?

— Да он сам не знал, что знает. — Он говорил мне ты, а ведь я учился старше на три курса. Правда, у него почетный девятый дан, а у меня поздно заслуженный первый.

— Придумай себе псевдоним!

— Это обязательно?

— У всех советников есть.

— Молокан! Я в детстве ревел, когда молока не было. Молокан… — Я вслушался в слово, давно его не слышал ни от кого. Раскольники-молокане всколыхнулись.

— Ты будешь… ЛИС!

Райнеке-лис хитрюга из немецких сказок, облизнулся со страниц. Мне не понравилось, что немец.

— В позывном всегда есть тайный смысл! — Президент пальцами поманил к себе, как бабочку. — Ты понял? Значат первая и последняя буквы!

Я был в его удержании.

— Когда вдруг срочно понадоблюсь, назовешь позывной! Лис!

— Лис… — Я подумал о первой и последней буквицах слова.

Любовь и сила?

Машина выходила на острое закругление, водитель-майор строго вписывал бронированную коробку в поворот. И я подумал, что когда Президент мне вдруг понадобится, тогда никто уже не сможет ничем помочь.

Разве он не знает, что свидетеля всегда устраняют?

Но закругление кончилось — Президент отклонился на сиденье, закрыл глаза в минутной медитации. А я уже начал понимать, когда мне надо молчать: я читал книги о власти и людях власти, готовясь к разговору, но ни разу мой замысел не совпадал с тем, о чем нужно было сказать. Президент, я видел вблизи, не попадал ни в чьи сети. Мне стало казаться, что его невозможно з стать там, где он был минуту назад. Никто даже и не пытался удержать его — силу все признавали, в ней отражались, но вокруг него было пусто, — он защищал поляну вокруг себя.

Не терпел удержания.

А я своим не тяготился: раз в неделю садился в свой «Аутлендер-самурай», купленный в лучшие года, ехал до Новгорода. Гонорара за книгу о Розанове не хватило бы даже на комплект зимних шин. Оттуда на поезде до Москвы, на вокзале встречала машина. День перед встречей жил в казенной квартире, где огромный телевизор, не было ни одной книги про власть и людей власти. Зато целая полка с книгами по агрономии. Как высаживать яблоньки в осени и по весне, как укутывать корни и закрывать от зайцев стволы, как бережно снять яблочко, чтоб долежало до светлой Пасхи. И даже казалось, что ничем пестование деревьев не отличается от пестования людей, которых Платон назвал двуногими без перьев, имеющими широкие и плоские когти. Зато в библиотеку Думы у меня пропуск. Можно заказать любые книги, но названия всех книги, которые я выбирал, надо занести в список.

А если прав Платон и закон неизменен: после разгула демократии всегда приходит тиран? Но даже если уже пришел, жить можно. В квартире всегда был набит холодильник, припасы возобновлялись, когда что-то кончалось. Всегда было красное вино, но я пил мало — сердечко стучало, напоминая.

И всегда спешил провалиться в сон, чтоб никого ни о ком слезно не успеть подумать.