Вельзевул за кулисами

Александр Сергеевич Нейман

Почти без денег, почти без удачи, почти без признания кучка молодых людей пробивается в высшую лигу юмористического шоу, испытывая все невзгоды выбранного пути.Не каждый выдержит. Не каждый доберется. Не каждый сохранит рассудок…

глава 2

КВН возник в моей жизни в самый подходящий момент, в одиннадцатом классе, как раз тогда в нашем доме были «заморозки». Это была неважная школьная команда, состоящая из бездарей, ищущих любой подходящий способ, чтобы прогулять школу. Собственно говоря, я и сам там оказался из-за своей нелюбви к учебе. На первых парах нами занималась завуч по воспитательной работе, та самая Груша, которая конечно в юморе ничего не понимала, но писала нам сценарии, состоявшие отчасти из бородатых анекдотов, а отчасти из шуток ее собственного сочинения. Шутки эти заслуживали отдельного внимания. Она приносила нам свои сценарии и, с упоением, читала эту ахинею, показывая все в лицах и не забывая вставлять удивительные по своей тупости ремарки. На первых двух — трех репетициях мне было совершенно безразлично, что она там выдумывала, и что вообще происходило вокруг, так как я был согласен на что угодно, лишь бы не сидеть на этих снотворных занятиях. Но потом, до меня стало доходить, что нам предстоит показывать весь этот бред перед людьми, среди которых будут учащиеся нашего лицея и других учебных заведений. Я совершенно не хотел участвовать в подобном и решил поднять бунт. Благо не я один понимал, что Груша свихнулась, было еще несколько ребят. Мы заявили, что напишем сценарий сами, как подобает настоящим квнщикам, на что Груша обиженно ответила: «я посмотрю, что у вас получится. Между прочим, это не так-то просто, этому нужно учиться».

Мы написали сценарий, а точнее я. По нынешним меркам смешного в нем было мало, но написан он был целиком при помощи фантазии, без использования анекдотов из местных газет. Именно это сделало наше первое выступление достаточно успешным. До конца года Груша сохраняла такой вид, будто я посягнул на нечто святое, что ни при каких условиях трогать нельзя! Святое не может быть не совершенным, оно потому и свято, что совершенно, а я позволил себе усомниться в этой святости. Как бы там ни было, но в скором времени я распрощался со школьной жизнью. Денег на институт не было, и я поступил в техникум. А наша команда КВН сохранилась и, после нескольких смен состава и поисков своего стиля, мы стали сборной города. Собственно, даже став сборной города, мы продолжали менять состав и экспериментировать с юмором. При всем том, что мы позволяли себе показывать со сцены, у нас были зрители, и мы сохраняли статус одной из лучших команд города. Мы хватались за любые фестивали, любые корпоративы, любую возможность выступить, а так как никто из нас не работал, все это давало нам возможность заработать немного денег. Все мы изначально были друзьями, объединенными одним общим увлечением.

Ден подрабатывал в местном Дворце культуры, в котором базировался наш клуб. Он предоставлял аппаратуру и оказывал услуги по монтажу осветительных приборов. Как-то, стоя на сцене, раскручивая провода и забавно кривляясь под какую-то песню, он был замечен ребятами из команды одного вуза. Они сделали ему предложение и, после недолгих раздумий, он согласился играть вместе с ними. Команда их вуза называлась «Дети некого Кузи». Я же в то время только начинал в школьной команде, в которой кроме меня играли Егор и Булка. С ними обоими я учился в параллельных классах. С Егором я был знаком по школьной курилке, той, что была под лестницей, а с Булкой я вырос в одном дворе.

Закончив одиннадцатый класс мы, естественно выбрались из школьной лиги. Поступили в техникум, опять-таки все втроем и продолжили играть за команду этого самого техникума. Мы маялись дурью: придумывали всякий абсурдный фарш и, не стесняясь, показывали его со сцены, по большей части, чтобы позлить наше руководство, ну еще и потому, что на самом деле не так уж мы любили тот слащавый, причесанный КВН, который шел по телевизору. Нам казалось, что есть огромное количество тем, на которые можно шутить, а многие команды этим не пользуются (чуть позже мы узнали, что это называется редактура). Все эти глупые песенки, сопровождаемые синхронными танцами, все эти заводные мальчики с челками и звонкими голосами, весь этот рахат-лукум был чертовски эффективным раздражителем. Были и те команды, которые просто приводили нас в восторг, своей непохожестью, оригинальностью, свежими мыслями, не выходящими за рамки того, что дозволено в высшей лиге и таким же абсурдом, который роился в наших головах. А всех, кто отдавал декоративностью, мы воспринимали как цемент между кирпичами, но почему-то очень толстыми слоями. Столько не нужно. Сами же кирпичи были теми на кого мы хотели ровняться, ни в коем случае не подражать, нет, а научиться хватать зрителя за все причинные места во время своего выступления, и держать от начала до конца. Мы хотели понять, как найти именно ту артерию, по которой проникнет в мозг публики наша свежая кровь, обогащенная всем тем, что просто уже не может держаться в молодых переполненных умах. Это было мучительно, с одной стороны, потому что большая часть того зрителя, что ходил на наши игры, не понимала о чем идет речь. Люди не понимали, о чем мы шутим, они просто были там, потому, что в их кругах это было модно, а нас считали одной из самых лучших команд в городской лиге, но с другой стороны, черт возьми, на наших выступлениях были аншлаги. Мы всегда собирали полный зал. Чего нам еще было нужно? После того как все заканчивалось в наши гримерки лезли толпы, чтобы просто сказать что сегодня было круто, а мы делали усталый вид, словно рок звезды после концерта и, лениво махнув рукой отвечали что-то невнятное.

Несколько команд кучковались в одной, как правило, самой большой гримерке и пьянствовали до-упаду. Иногда приходилось налить двухсотграммовый стакан водки сторожу и дать еще кусок выигранного торта на закуску. Как правило, этот прием срабатывал, и нам никто не мешал и дальше чувствовать себя рок звездами.

Так продолжалось несколько лет. Это нам нравилось, но все мы чувствовали, что чего-то не хватает. И я, и Булка, и Егор, и остальные ребята из нашей команды и команды Дена и все те, кого мы уже не помним, и кто стал тенями из прошлого, ощущали перемены, но не хотели знать, к чему они ведут. Мы просто стали чувствовать себя переростками в яслях. Мы больше не видели необходимости в подгузниках, нам было стыдно сосать соску, эти игрушки нам стали неинтересными, мы, наконец, стали лучше понимать значение фразы «опять обделался, гаденышь!». И нам стало не уютно. Мы росли, нам нужны били вещи побольше, мы хотели конструктор, а не кубики, мы хотели сами подтирать себе зад и огрызаться на воспитателя вместо тупого нытья. Но как? Многие не знали как, и не особенно старались узнать, они просто находили себе другие занятия. Мы же были уверены в том, что КВН — это навсегда! Это, то, что мы умеем и то, чем хотим заниматься. Ведь есть же люди, которые могут так. Да — их очень мало, но они есть. Мы долго боролись, доказывали всем вокруг, что у нас есть будущее, что мы сможем, что мы должны, что нельзя просто так все бросить. Но сами мы не знали, что делать, мы не знали «как?». Это было обидно, но потом мы поняли, что обида тут не причем — это отчаяние. Некого обвинять, не на кого положиться и некому пожаловаться, просто кто-то по ту сторону, а кто-то по эту. И мы смирили себя.

На часах было почти семь вечера. Мы сидели в кабинете дворца культуры, и вяло готовились к предстоящему финалу городской лиги. К очередному финалу, который мы опять должны были выиграть, но в последний раз. Мы так решили. Подавили в себе это чувство не законченности того, что начали. Но все же неприятное чувство, как будто я надевал штаны, не надел их до конца и в таком виде вышел на улицу, меня не покидало.

Материал был почти готов, несколько завершающих штрихов и некоторые «предвыступительные» приготовления и можно было начинать становиться другим человеком, меняться в угоду событиям и условиям. Мы все сидели, пили и думали об этом. Молча. У нас был общий организм, и этот организм испытывал душевные терзания. Иногда я вспоминаю все это, и думаю, какая же это глупость, просто чушь. Мы были молоды и совершенно бескорыстны и так же бескорыстно мы верили во все, что на самом деле даже не всегда давало основу для веры. Поэтому когда нашу веру у нас отнимали, мы не могли принять этого, не могли уложить в своих тогда еще светлых головах, в умах, не изуродованных действительностью, то, что происходило на самом деле за кулисами не только всех этих веселых и находчивых карнавалов, но и самой жизни. Мы были счастливы, ибо были наивны и были несчастны, ибо нас было легко обидеть.

Да, мы все в жизни перенесли определенные испытания. Булка был из бедной семьи и с самого детства знал, как и где лучше что-нибудь перепродать. Но вместе с этим он умел зарабатывать деньги обычным трудом. Брался за любую работу, которую мог совместить с учебой и своими увлечениями, своим главным увлечением. Не редко он опаздывал на репетиции, когда подрабатывал в пекарне, а однажды вообще не пришел на фестиваль. Его роль сыграл Ден, который тогда еще не был в нашей команде, но постоянно посещал наши репетиции. Позже мы узнали, что руку Булки зажевало в механизм, который перемешивает тесто и из его предплечья выдрало кусок мяса. С четырнадцати лет он подрабатывал вместе с отцом и с той поры сменил множество профессий. Иногда работники сцены просили его помочь с какой-нибудь декорацией. Столярное дело он знал отлично, как и многие другие ремесла.

Егор, в отличие от Булки, никогда не гонялся за работой. У него и так все было. Он ни в чем не нуждался, несмотря на то, что отца у него не было, точнее был, но игнорировал все свои функции, кроме биологической, ее он однажды выполнил. Егор жил с младшим братом, матерью и отчимом. Его дед по материнской линии являлся директором завода стальных конструкций, а мать, единственная дочь своего отца, была заместителем директора. Сам же Егор, иногда, выполнял работу курьера для своего деда. Работа не пыльная, учитывая наличия служебного автомобиля, впрочем, как и личного. Дедушка не был особо щедр, по отношению к внуку и Егор прикладывал массу усилий, чтобы найти спонсора для команды, потому, как и остальная семья ему свою помощь не предлагала. Самым незаинтересованным был отчим. Вместе с тем отчим оставался беспристрастным и, обладая некой мягкотелостью, в прямом смысле огибал Егора, его личность, интересы и вообще наличие в семье.

Дед был старомоден и суров. Он считал, что каждый должен зарабатывать деньги сам на свои нужды, будь то отдых или увлечение и интересы, поэтому денег просто так никому не давал. Пару раз мама Егора предлагала выступить на новогодних вечерах, проходивших на заводе, но Егор стеснялся своих солидных родственников, да и знал, что дед этого не одобрит. Дед говорил: умный человек не тратит время на глупости, а дурак только этим и занимается.

Очень жесткий, несгибаемый человек, словно деревянные столбы в водах Венеции, держащие на себе тяжелые каменные дома, Егоров дед и всех своих близких пытался сделать такими же. Несмотря на подобное воспитание, мама Егора создавала впечатление довольно интересной женщины, у которой была бурная молодость и она по-прежнему чувствовала себя молодой, но была строгой со всеми. Именно в пору своих студенческих лет она познакомилась с отцом Егора.

Отца Егора звали Виктором, он учился со своей будущей женой в одной группе в каком-то институте, где-то в Поволжье. Как говорил сам Егор, у отца душа к учебе не лежала, он был художником, бардом, стихоплетом и просто душой компании, эдакий «рубаха — парень», от которого были без ума все девчонки с факультета, а парни хотели завести с ним дружбу. В общем, его отец и мать умудрились пожениться, хотя дед, конечно, был против и всячески хотел этому помешать. Он не любил своего зятя и не скрывал этого. Он добивался того, чтобы у его дочери был нормальный мужик, у которого в кармане всегда лежит кошелек с деньгами, от которого пахнет крепким одеколоном, у которого есть работа, которой можно гордится. И даже после того, как родился Егор, нападки тестя продолжались, зять не устраивал его по всем статьям. Единственной, кто мог сдержать деда, была бабушка, поэтому их семья просуществовала некоторое время, но после того, как ее не стало, дела их сильно ухудшились. Дед в буквальном смысле не давал прохода отцу Егора. Он подкарауливал его сидя в служебной машине возле подъезда, заставлял уйти из семьи по добру по здорову, предлагал деньги и всячески угрожал. Он досаждал и своей дочери, грозился отобрать у нее квартиру и выгнать с работы, переселить с ребенком в общежитие и так далее. В конце концов, родители Егора приняли решение развестись. Они решили, что так будет лучше для их сына. Отец не хотел, долго перебирал варианты, предлагал уехать, но ничего не вышло. Мать сильно переживала за судьбу сына. Они развелись. Егору было пять лет, откуда он знал столько подробностей, я не знаю. Возможно от отца, но сам Егор говорил, что с ним почти не общается.

Судьба Виктора не сложилась, он не мог долгое время принять, то, что произошло. Не мог поверить, что на земле могут быть такие люди как его тесть. Но он действительно любил свою жену и своего сына, именно поэтому он ушел. Это странно, но он оставил семью, потому что понял, что живет ради них, а значит должен их оставить. Никакой нормальной работы он найти не мог, поэтому брался за все подряд. И пил, конечно. Снимал квартиру недалеко от того же дома, где жила его семья, чтобы видеть их чаще, чем раз в месяц. И никак не мог смириться. Когда видел сына идущего в первый класс, когда видел свою единственную любовь уходящую утром на работу. Квартиру он потерял, переехал в общагу. Потом за пьянство выгнали и из общаги. Он переехал поближе к своей семье, на теплотрассу в их дворе. Больше ему некуда было пойти. Собрал пожитки, которые еще не успел пропить и обосновался в будке из железобетонных блоков, через которую проходили трубы с водой. Он уже ничего не боялся, да и стыдиться ему было уже нечего. У него ничего не осталось. Он просто хотел быть немного поближе к тому единственному источнику тепла, который греет ему душу — своим близким. Он устроил там себе жилье, как обычный бездомный. Мать Егора знала об этом, но она уже давно работала на своего отца и воспитала в себе такую же суровость, поэтому не подавала вида, хотя ей было не менее тяжело. Каждое утро, проходя мимо теплотрассы, она оставляла возле люка пакет с едой и сигаретами. Осенью, возвращаясь с работы, она могла зайти в магазин и купить там свитер или еще, что-нибудь теплое и оставить утром вместе с едой возле всегда приоткрытой крышки. Она знала, что он там и, что с ним все в порядке. И дед Егора это знал. Наверно спустя годы он понял, что все пошло не так как он хотел. Стал старее, мудрее и упрямее и из-за этого упрямства не мог переступить через себя. Но говорят, будто он предлагал отцу Егора работу и квартиру, но тот отказался.

Порой я представлял, как он сидит в этой пещере, и каждое утро видит мать своего ребенка сквозь щели и дыры в стенах, чувствует еле уловимый запах ее духов, сквозь затхлые подвальные испарения и мечтает пробудиться от этого сна.

Должно быть, ему было трудно привыкнуть. Кто знает, что было у него в голове. Во дворе никто и не помнил уже, кто он и откуда. Он жил рядом с ними и никому не мешал. Все его называли просто Витя. Весной он сидел на этих трубах курил и грелся на солнце, а вокруг бегала целая стая собак разных мастей, которая в холодные зимы грелась на теплотрассе вместе с Витей. А потом мама устала быть наполовину одинокой и вышла замуж, за кого-то с работы. Я предположил, что дед ей нашел мужа по своему вкусу. Не знаю, как отреагировал на это Витя, Егор не упоминал. Он относился к своему отцу не так как я к своему. Все потому, что он помнит его дома, в семье, очень смутно, он помнит лишь его ежемесячные посещения, которые становились все реже, а потом вообще прекратились. Поэтому отец им больше воспринимался как вечно пьяный бездомный, который греется на солнышке сидя на трубах, дымит сигаретой, улыбается, глядя на своего взрослого сына, а вокруг бегает свора собак.

Это была пятница или суббота, я точно не помню. Обычно в один из этих дней проводились игры в нашем дворце культуры. Мы бродили за кулисами и слушали сквозь занавес прибывающую толпу. Громкость звука нарастала, народу становилось больше и, даже стоя за кулисами, мы чувствовали жар человеческих тел, скапливающихся в зале. Начало последнего финала. Мы не задумывали его как нечто грандиозное, просто еще одно выступление, в которое мы, как и во многие другие вложили всю изобретательность и новаторство, которым мы, собственно и пробили себе дорогу в чемпионы провинциального городка. Мы не скрывали того, что это наш последний выход на сцену и слухи об этом расходились весьма стремительно. Буквально через неделю все те, кого интересовала судьба КВН в нашем городе и те, кто был знаком с нашей командой лично, уже знали о последнем финале. И вот гримерка, в которой мы готовились к выходу много лет, ничем не отличалась и сегодня: много народу, суета и толкотня. Она напоминает переполненный автобус, в который пытаются влезть люди.

Наша команда насчитывала восемь человек, среди которых только я, Булка и Егор были основным составом, остальные люди приходили и уходили по мере своей заинтересованности. По сути, нам даже было все равно, нам казалось, что мы вправе приглашать и выгонять из команды кого нам будет угодно. Мы были ее основателями, и мы принимали решения. Никакой диктатуры с нашей стороны не было, мы втроем писали сценарии и приносили их на репетиции. Там мы их тщательно разбирали, обдумывали и голосовали, а если кого-то что-то не устраивало, мы выясняли, в чем причина и все взвешивали. Несколько раз приходилось выгонять из команды, но, то были наглые самодовольные идиоты, которые выходили на сцену только для поднятия собственного кобелиного рейтинга. А в основном в нашем коллективе царила дружественная атмосфера.

Был среди нас парень по имени Сева — высокий худощавый, он не имел никакой пластики и был настолько неуклюж, на сколько, это было возможно, если нужно было где-то смахнуть с тумбы дорогую вазу, то он обязательно появлялся в этом месте. Мы часто безвкусно шутили, что он плохо кончит, сев в тюрьму за не преднамеренное убийство по причине неуклюжести и рассеянности. Прозвище у него было Зингер. Причины было две, первая это то, что он очень быстро говорил. Тараторил так, что действительно напоминал звук швейной машинки. Мы никак не могли его отучить от этой манеры подачи текста, поэтому он постоянно играл роли экспрессивных, суетливых и неловких людей. Вторая причина была в том, что он весь был покрыть шрамами, половиной из них были глубокими ранами, которые пришлось когда-то зашивать. Лицо, лоб, затылок, руки, ноги и все тело имело шрамы. На лице они были маленькими и почти не заметными, но в гримерке, во время переодевания мы часто наблюдали другие, более серьезные швы. И самое главное, что получил он большую часть этих увечий по своей собственной неуклюжести.

Эффектную сценическую пару создавали два брата Трофим и Тихон. Они были двойняшками и, как и все двойняшки были очень похожими, естественно мы этим пользовались первое время и строили кое какие номера на них двоих. И характеры у них обоих были одинаковые, людей с более тяжелыми характерами я не встречал и по сей день. Заставить их что-то играть было просто невозможно. Они сами хотели выбирать роли. Хорошо, что им не были интересны заурядные персонажи, они стремились к чему-то более сложному и эти образы у них всегда получались. Ну, почти всегда, иногда мы все-таки ругались.

Нужно было кому-то выполнять работу клерка, например: напечатать сценарий или составить список необходимого реквизита и костюмов. Для этих целей у нас был Вова. Роли ему выдавались, но боязнь сцены, которой он обладал, странным образом, соседствовала с непреодолимым желанием играть в КВН, поэтому, во избежание «аварий», роли у него были очень небольшие.

Конечно, была среди нас женщина. Маленькая, щупленькая девочка по имени Полина. И обладала она соответствующим ее внешности тоненьким писклявым голоском, которым она совершенно без выражения произносила тексты своих, таких же, как у Вовы, немногочисленных ролей.

Все эти люди очень хотели играть в КВН и готовы были отдавать ему много времени и сил.

Мы вышли на сцену, просто, даже ничего не сказав, вышли под музыку и зал взорвался аплодисментами. Я никогда не мог понять, почему это приводило весь зал в восторг. Мы ведь не звезды, мы простые ребята, мы отыграем и поедем домой на общественном транспорте или пойдем пешком, если будем пить после игры. А пить мы будем и будем допоздна, поэтому пойдем пешком, и по пути нам могут повстречаться хулиганы, и может завязаться драка, и мы как обычные пацаны будем самозабвенно бить морды своим обидчикам. Или они нам. Но пока мы просто стоим несколько секунд, молча, и ждем, пока смолкнет музыка, чтобы подать первую репризу в зал, которая, конечно, тоже сорвет аплодисменты.

В конце последнего конкурса — музыкальное домашнее задание — мы пели финальную песню, когда над нами зажегся фейерверк, и искры посыпались нам за шиворот. Мы делали вид, что все в порядке, а сами отчетливо чувствовали запах паленых волос и вспоминали добрым словом директора дворца культуры, которая заявила, что на нашем последнем выступлении должен быть фейерверк.

За день до этого она заглянула к нам на репетицию, так как до нее тоже дошли слухи о нашей самоликвидации, и изъявила желание присутствовать. По окончанию репетиции, которая была генеральной, она вскочила, взъерошила себе волосы и воскликнула: «Я провожу вас как следует! У меня через три дня мероприятие, для которого на сцене заряжен фейерверк, но пошли они нахрен! Мы подожжем его завтра!» И выскочила вон довольная своим спонтанным творческим решением. Мы называли ее Лаской, но не за нежное отношение к кому-либо из постояльцев дворца, а за скорость, суету и некоторую неуловимость, которые были присущи и ей и этому юркому зверьку.

Как у большинства жителя планеты земля у Ласки в голове была прорезь для приема пищи. Но, по всей видимости, в тот самый момент, когда господь завершал сотворение этой дерганой особы, очередная нетерпеливая судорога сместила ее физиономию и свято лезвие прорезало ротовую полость на несколько сантиметров выше, чем наметил творец, поэтому во время улыбки обнажалась ее верхняя десна и пара жалких сантиметров верхних резцов, обрамленных тонкими рубцами изжеванных губ. Остальная часть айсберга покоилась в сальном кожаном мешке вместе с подбородком.

Фейерверк подожгли, естественно сработало не все, по краям авансцены должны были загореться фонтаны, но их так никто и не увидел, зато водопад искр сыпал нам на головы и шеи, а мы продолжали петь. Затем неуверенно сделали попытку подойти ближе к зрителям, но свет рампы был не менее горячим, и нам пришлось делать шаги взад вперед, имитируя танец, чтобы как-то регулировать атаку. Находясь на сцене в такой нелепой ситуации, я гадал, как мы смотримся — эффектно или по-идиотски.

Балку, на которой размещался заряд, опустили слишком низко. Управляла занавесом, светом за сценой, регулировкой высоты балок и прочими нехитрыми механизмами Вера Филипповна — ветеран художественной самодеятельности, с длиннющей косой, которую она на манер калача укладывала на голове. Год за годом Вера Филипповна теряла сноровку. Если волосы на ее голове все еще напоминал хлебобулочное изделие — это значило, что она сегодня трезва как стеклышко и беспокоится не о чем, но если коса была уложена бесформенной кучей — техническую работу Вере Филипповне лучше было не давать. В этот момент она стояла, глядя в сторону сцены, и подпевала нашей команде, будто знала слова. Ее отрешенный взгляд был направлен куда-то сквозь нас, и она ничего не замечала или делала вид, что не замечает. Со стороны казалось, что она ест кашу под музыку и о чем-то мечтает. В этот момент, как и всю вторую половину дня, ее прическа походила на миниатюрный архитектурный ансамбль из коровьего дерьма. Члены жюри, будто тоже ничего не замечали, с глупым видом они пялились на нас и улыбались, как блаженные на ярмарке.

В жюри обычно сидели люди из администрации города, кандидаты в депутаты разных дум и местные деятели культуры, а председателем всегда выступала деректриса дворца культуры. Именно она делала все подсчеты и в конце выходила на сцену, чтобы озвучить количество баллов и огласить победителя.

Мы получили высшие балы, стали победителями и ушли со сцены с чувством полной неудовлетворенности. Вечер, как и планировалось, протекал с большим количеством алкоголя и табачного дыма. В тяжелый воздух помещения швырялись фразы обсуждений прошедшей игры. Мы и все наши товарищи, плюс ребята из других команд сидели в гримерке и шумно болтали. Все присутствующие невольно разделились на группы по три — четыре человека и что-то обсуждали в разных частях тесной комнаты. Из нашей команды на месте были все, кроме Егора. Он, впрочем, как всегда, куда-то исчез. Я собирался отправиться на поиски, но он явился сам. В изрядно подпитом состоянии, в обнимку с местным кандидатом в депутаты.

— Ребята! — начал Егор, — Ребята! Я бы хотел представить вам члена сегодняшнего нашего жюри, — он сделал паузу, подбирая нужные слова, — но все вы его, конечно, знаете — это Кузнецов Анатолий Ильич, наш депутат, депутат нашей областной думы, я так скажу.

В гримерке окончательно повисла тишина. В углу парочка обронила последние фразы своей беседы, и тоже примкнула к собравшимся.

— Позволь, Егор, позволь я скажу. — Не менее пьяным голосом проговорил депутат Кузнецов. — Сегодня я впервые попал на ваше выступление, нет, слышал я о вашем клубе достаточно, но, ни разу не видел. Я пришел, посмотрел и мне понравилось. Я понял, что вы все здесь талантливые люди, а талантливым людям надо помогать. — он слегка коснулся плеча и груди Егора, как будто приобнимая его. — И я решил помочь сегодняшним чемпионам. Я отправлю их в Сочи, на международный фестиваль КВН!

Последние слова он произнес особенно торжественно, и приподнял обе руки, призывая собравшихся к овациям. Но как только начали аплодировать он тут же, движениями обеих рук всех утихомирил.

— Я выделяю сто тысяч на эту поездку и организую интервью на нашем телевидении и в газетах.

Он достал телефон и, уже не громко, что-то начал говорить Егору, тот достал свой телефон и они обменялись номерами. Я же отнесся к этому скептически: один не трезвый человек, обещает другим не трезвым людям светлое будущее. Мне кажется, что все это как то нелепо. А как же наше решение? Решение закончить «веселую» и «находчивую» деятельность.

По окончании вечера у меня с Егором состоялся разговор. Я вывел его из кабинета, мимо нас прошел пьяный Ден, он направлялся в сторону вахтерки и нес полный пластиковый стакан водки и небрежно отрезанный кусок торта, положенный на салфетку. Мы спустились с Егором под лестницу, подобно той, что была у нас в школе и закурили. Некоторое время стояли молча. Егор смотрел на меня с выжидающей улыбкой, а я не знал с чего начать. Когда я выводил его из кабинета, я четко представлял себя наш разговор, буквально минуту назад я знал, что начну выяснять, то ли это, чего мы хотели. Хотел ли кто-то из нас продолжения или мы окончательно смирились со своим положением? Возможно, ли нам было двигаться дальше? И вообще, какого черта!? Какой депутат, после того как мы во всеуслышание заявили, что уходим?! Но в свете спички я увидел глаза Егора полные огня, не отражение горящей серы, а того огня, с которым мы когда-то воплощали свои мечты и мысли перед публикой. Такой огонь бывает только тогда, когда человек чувствует в себе искру, ту самую, что поджигает бикфордов шнур, ведущий к тонне взрывчатки. Почему я решил, что мы смерились? Это я смерился. Я решил искать себя в чем-то другом, а у этих людей больше ничего нет. Они начали свой творческий путь здесь и не знают ничего, чем они могли бы заняться там. У них все еще была надежда, они держатся до последнего за любую щепку, которая позволит им сделать хотя бы еще один глубокий вдох. Все эти мысли пронеслись в моей пьяной голове за секунды, моя сигарета не успел истлеть даже на четверть. Егор, как будто услышал то, о чем я думал.

— Ну что, плохо? — неуверенно улыбаясь, но, все же, ощущая себя правым в этой ситуации, спросил Егор, — плохо разве, что есть такой шанс? Видишь, не все потеряно.

Я стоял, молча, и все еще не знал с чего начать. Мне было немного не по себе и, даже немного стыдно. Я понял, что я единственный, кто все похоронил — закопал и прихлопнул пару раз лопатой, а теперь все это кто-то эксгумирует у меня на глазах. Представьте, что вы что-нибудь выкинули в мусорное ведро, а потом поняли, что вам это понадобиться, и приходится лезть голой рукой в переполненный отходами контейнер. Достаете, копошась в останках, и думаете: а нужно ли мне это настолько?

— Где ты его встретил? — наконец что-то выдавил из себя я.

— Кого? Депутата? Зашел в кабинет к Ласке, я же там свой, — с этими словами он наиграно встал в горделивую позу и широко улыбнулся, выдвинув вперед нижнюю челюсть, — а у них там пьянка. Меня усадили за стол, прям напротив него, а дальше…. мм.. я на разливе, ему побольше себе поменьше. Вышли покурить, ну и завязался разговор, мол, вам нужно продолжать, так оставлять нельзя, я и сам в молодости мечтал…..

— А сколько ему лет?

— Лет тридцать пять, я думаю. — Егор глубоко затянулся. — Ну, что ты решил?

— Я еще ничего не решил, я думаю.

— Чего тут думать? Времени мало, через полтора месяца фест! Нам деньги дают, Сережа! Ты спроси кого угодно, к кому-нибудь подходил пьяный депутат и говорил: вот ребята вам деньги, за просто так, езжайте в Сочи! — его лицо напряглось, а брови сильно надвинулись на глаза. — Я для себя, что ли стараюсь? Я для всех! Ты подойди к пацанам, спроси, хотят они ехать или нет. Что они скажут? Конечно, они хотят! — он подошел ко мне почти вплотную. — Давай соберем толковых ребят, из старой сборной, у них и связи есть, нам помогут, подскажут. Я думаю — они не откажутся в Сочи прокатиться.

Я курил уже почти фильтр, Егор достал из пачки еще по сигарете. Мы подкурили от моего окурка, и я затушил его о батарею. Я молчал, а Егор смотрел на меня сквозь дым, слегка склонив голову на бок. Прищурившись, он затягивался и выжидающе сверлил меня взглядом. От второй сигареты подряд мне стало немного дурно, но я продолжил курить.

— Так ты хочешь сделать новую сборную? Выездную? Из более опытных людей со связями. А что будет со старыми людьми? — Спросил я.

— Посмотрим по деньгам… — тут он резко остановился, — Серж, ну ты сам подумай, кого брать? Я да ты, да мы с тобой?

— Почему? Булка….

— Булка, Дена я предлагаю взять, — он стал загибать пальцы на руке, — ты, я. Все! Кого Полину? Она же деревянная. Зингера? Да, он смешной, но он не игрок, из него актер никакой, он визуально смешной…. Ну кто еще? Трофим и Тихон? Ты хочешь, чтобы мы там с ними дрались каждый день? Про Вову я вообще молчу, он тут пять лет играет и каждый раз боится на сцену выходить, его пол зала лично знает, когда он выходит, а он все равно ссыт. — он приблизился ко мне еще ближе. — Ты пойми, Сережа, они могут быть нашими друзьями, если деньги позволят, мы можем взять их туда, в Сочи, на экскурсию, но команды мы с ними не сколотим. И обижаться тут не на что. Если они наши друзья — они поймут, если они хотят, чтобы наша команда попробовала свои силы — они поймут.

— Ну, что нам ста тысяч не хватит? Мы можем все поехать, хотя бы посмотреть, узнать, что это такое. Может мы и не захотим продолжать.

Я все еще был не уверен в затее, даже не знаю почему, но говорить старался ровно и четко, хотя соображал так же туго, как если бы меня разбудили среди ночи и начали спрашивать таблицу умножения.

— Ты подожди, это он сегодня говорит сто тысяч, а завтра может сказать пятьдесят.

Егор положил руки мне на плечи, опустил голову на уровень моей и, глядя в глаза, сказал:

— Мы ничего не теряем. Самое главное, мы ничего не теряем. — повторил он почти по слогам. — У тебя, что, были какие-то планы? — спросил он уже с какой-то претензией в голосе. — Наш план — не попасть в армию после учебы. И ты прекрасно знаешь, что планов у тебя никаких нет. И я это знаю. Ну да, я помню твои разговоры о загранице, о работе, это понятно. Но все это никуда не денется — Англия, Италия, Америка — они никуда не денутся, а молодость пройдет. И быть может, придется жалеть, в будущем. Нам всем придется. Потому что без капитана я никуда не поеду, и они не поедут, а деньги этот Кузьмин, Кузьмичев или как там его, отдаст другой команде. Вот так. — Егор живо выпрямился и скрестил руки на груди.

— Хорошо. Я согласен. Мы должны попробовать. Если бы мне было плевать на все это, я бы так сильно не переживал. — я улыбнулся, а Егор просто оскалился в улыбке и кинулся меня обнимать. — На то она и молодость, чтобы пробовать! — сказал я сдавливаемый в объятиях одного из самых своих близких друзей.

— И вы решили попробовать стать гомосеками? — раздался голос Булки.

Он свесился с перил и тупо улыбаясь, смотрел на нас. Следом за ним спустился Ден.

— О! Они тут обнимаются! Булка давай обниматься тоже! Я ваш друг вы обязаны взять меня в Сочи. — Сказал Ден и начал лезть к Булке.

Булка принялся отбиваться от него и кряхтеть как старушка. Мы все рассмеялись и начали подниматься наверх. Время было позднее, и сторож наверняка успел выпить не один стакан водки и съесть не один кусок торта. Пора было сворачиваться. Мы прошагали один пролет, а Булка развернулся и пошел в обратную сторону — под лестницу.

— Ты куда? Мы идем домой! — окликнул его Ден.

Булка, остановился под лестницей, поднял свою голову, с выпученными глазами, громко испортил никем не востребованным «подлестничный» воздух и ринулся в погоню за нами. А мы, дико хохоча, старались убежать от него, топая шестью пьяными ногами по коридору. Наше шумное эхо разлеталось по всему Дворцу культуры металлургов, в котором уже давно никого не было, кроме спящего сторожа. Его гулкий, раскатистый храп сменял звук наших удаляющихся шагов и разгонял тьму по углам.